Текст книги "Красные облака. Шапка, закинутая в небо"

Автор книги: Эдишер Кипиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

– Поддерживаю! – звонко рассмеялась рядом какая-то девушка, одетая цыганкой, и взглянула на Джабу. – Делают вид, будто высмеивают, а на самом деле…

Девушка оборвала фразу. Два ясных голубых зрачка, выглядывавшие из прорезей маски, застыли, как на картине. Потом картина переменилась – зрачки исчезли за решеткой длинных, изогнутых ресниц и появились снова, став гораздо шире и наполнившись блеском. У Джабы из рук выпало что-то; он посмотрел вниз – на коленях у девушки голубел цветок, полученный им от «тирольской цветочницы» на лестнице. Джаба совсем было забыл, что держал его в руке. «Цыганка» подхватила цветок и протянула ему.

– Оставьте себе, прошу вас! – с изящной непринужденностью настоящего гранда Джаба склонил голову в знак благоволения.

«Цыганка» не проронила ни слова. Она опустила глаза, медленно поднесла цветок к груди, долго смотрела на него – словно собиралась гадать… Потом встала и отошла от окна. «Безвкусно вырядилась», – подумал Джаба, отвернулся и мгновенно забыл эту мимолетную встречу.

И опять всплыла в его памяти девушка в черной маске. Вновь прозвенел в ушах ее голос, и по-прежнему взорвалось сердце, в груди. И Джабе почудилось вдруг, что он ищет черную маску с незапамятных времен – мудрено ли было забыть о ней за столько веков?

Он стал спускаться по опустевшей лестнице. Не было больше на площадке девушки-цветочницы с корзинкой на розовой ленточке. В четырехугольный колодец лестницы втекали со всех сторон, подобно подземным ручьям, разнообразные шумы – здесь собирались и перемешивались мелодический девичий смех, громкий говор гуляющих по коридорам, гул оркестра – самые высокие и самые низкие, басовые звуки; средние регистры поглощались где-то по дороге и не достигали лестницы.

Добраться до дверей танцевального зала оказалось не так просто; стены длинных коридоров второго этажа были как бы покрыты изображениями веселящихся людей в костюмах разных эпох. Римские легионеры дымили сигаретами, легким, изящным щелчком стряхивая с них пепел; они походили на актеров, болтающих в антракте за кулисами. Беззаботно беседовали мушкетеры, то и дело поглядывая на проходящих мимо девушек. Из-под широких плащей подчеркнуто выпячивались кончики их длинных шпаг.

Тощий юнец с испуганным лицом, завернутый в «барсовую шкуру», сшитую из кусочков черной и белой ткани, помахивая плеткой, шествовал под руку со своей Нестан-Дареджан. Голова его моталась по сторонам, как маятник, – должно быть, очень уж ему было не по себе в присвоенной им роли Тариэля.

Джаба стоял у лестницы и старался незаметно запечатлеть на пленке все заслуживающее внимания. «Хоть бы поскорее вручили приз за самый лучший костюм – сниму и уйду».

Но Джаба тут же отверг свое решение: никуда он не уйдет отсюда, пока не разыщет девушку в черной маске.

Космонавт в скафандре, подхватив под руку Икара с хрупкими крыльями, что-то нашептывал ему на ухо. Возможно, благодарил его за удачную идею. Джаба взвел затвор фотоаппарата.

– Тина!

– Кто это? Неужели Тенго?

– Он самый.

– Как ты меня узнал?

– Не обижайся, Тина, но… Тебя выдали твои ноги.

– Бессовестный! Посмотрим, какие будут ноги у твоей жены.

– В точности такие, как у тебя… Если только ты пожелаешь.

– Ух, как долго я вас искала! – Девушка-почтальон с мягкой настойчивостью повернула к себе Джабу. – Получайте свои письма.

Джаба глянул на конверты. «232-му», было написано карандашом на каждом из них.

– Подождать ответа? – Девушка явно придавала большое значение своей деятельности.

– Не надо.

В первой записке было написано: «Пожалуйста, сфотографируйте вашу шпагу и подарите мне снимок на память».

Во второй стояло: «Можете надеть маску – все уже пленились вашей красотой».

«Поддразнивают!»

– Здравствуйте, Джаба!

Радостно ошеломленный, Джаба быстро обернулся. Перед ним стояла та самая девушка в черной маске. На этот раз она была одна, без подруг.

– Откуда вы знаете мое имя? – Джаба не узнал своего голоса.

– Я о вас все знаю. – Электрический свет проникал под вуаль, влажные губы девушки тускло поблескивали.

«Наверно, кто-нибудь из близких знакомых». Джаба безотчетным движением придвинулся вплотную к лицу девушки. Та вдруг звонко рассмеялась, – казалось, лопнуло жемчужное ожерелье и зерна раскатились по каменному полу. Она поднесла к горлу длинные пальцы, словно схватилась за оборванные концы, чтобы рассыпалось как можно меньше жемчужин.

– Не старайтесь меня узнать – все равно не сумеете… Хотя… – Она замолчала, для большей безопасности повернулась так, чтобы на лицо ее падала тень, отбрасываемая Джабой, и продолжала: – Хотя мы еще сегодня встретились на улице.

– Где? Когда?

– Встретились… – повторила девушка.

Джабе показалось вдруг, что все смотрят на них, все прислушиваются, заинтересованные этой необычайной беседой, спешат к ним со всех сторон, чтобы не пропустить ни одного слова, ни одного жеста.

– Войдемте в зал, – предложил Джаба.

– Я хочу уйти… Проводите меня до выхода?

– Разумеется! – Джаба помолчал. – Но если я вас так и не узнаю, покажете мне свое лицо?

– Нет, нет… Зачем? Я вовсе не подошла бы к вам, если… Ведь мы на маскараде!

– Вы – да, а я – нет, – улыбнулся Джаба, показав на свое открытое лицо. – Кроме того, выйдя на улицу, мы ведь покончим с маскарадом!

Они стояли близко от оркестра. Музыка мешала Джабе, впервые в жизни музыка раздражала его – потому что диссонировала с его мыслями и настроением. Казалось, он прислушивается к какой-то своей внутренней музыке, нащупал лишь самое начало; и в эту минуту он жаждал мертвой тишины, молчания, чтобы отдаться мелодии собственной песни и, быть может, заодно угадать, что слышит девушка.

Рассеянным, безотчетным движением Джаба взял черную маску под руку. Девушка задрожала. Джаба быстро отдернул руку. Так мог бы он притвориться глухим, из жалости сделать вид, что не слышал сорвавшегося с уст собеседника слова, в котором тот выдал сокровенную свою тайну.

Джабе чудилось, что со всех сторон на них устремлены из-под масок тысячи глаз – словно нарочно слетелись века, словно намеренно собралось множество людей из всех эпох до и после нашей эры, чтобы увидеть, как сегодня рождается любовь.

– Хоть имя свое назовите! – сказал Джаба.

– Не надо, нет смысла, Джаба… – Девушка запнулась, голос у нее задрожал. – Я всегда о вас думаю, всегда… Это непростительно. И поэтому вы никогда не узнаете, кто я.

– Ничего не понимаю…

– Я мечтала поговорить с вами хоть раз… Быть вот так рядом, близко от вас… До свидания, – она протянула Джабе руку.

– Вы просили меня проводить вас…

– Но ничего не обещала: ни сказать имя, ни открыть лицо…

– Хорошо, я ничего и не прошу, Но могу я знать, зачем вы прячете от меня лицо, если мы каждый день встречаемся на улице?

– Это я встречаю вас, а вы меня – нет.

– Что, понятно, не одно и то же. Но вы, оказывается, все знаете обо мне, я же о вас ничего не знаю… Только слышал ваш голос. Это неравная игра.

– Я не играю, Джаба.

Где, когда он слышал этот голос, эти слова: «Я не играю, Джаба…», «Я больше не играю…»?

Как будто с незапамятных времен было непреложно определено, что Джаба должен явиться на маскарад и встретить девушку, которая так прямо и смело объяснится ему в любви.

«Нет, не то… Почему я не охвачен волнением, не утратил способность соображать? Я совершенно спокоен. Может, оттого, что не вижу лица? Ведь как много могут сказать глаза, как по-разному может изгибаться простая линия губ, сколько чувства и страсти может выразить этот изгиб! И даже больше того – если не видишь губ и глаз одновременно, ничего нельзя понять, ничего нельзя знать о человеке: какие у него мысли? что он чувствует?»

Они уже были внизу, у главного выхода. Девушка подобрала длинную юбку маскарадного платья под легкое, коротенькое пальто и придерживала полы обеими руками, чтобы юбка не вывалилась. Не снимая маски, глядела она через застекленную дверь на улицу. Изнутри глухо доносились музыка и говор. Здесь, у выхода, шум улицы заглушал неясный гул маскарада.

– Пожалуйста, остановите какую-нибудь машину… Я не могу выйти так на улицу, – она показала на свою маску.

– Так снимите ее, – сказал Джаба невинно, как бы подсказывая девушке то, что ей самой не пришло в голову.

– Тогда останьтесь здесь, а я выйду одна.

«Я должен убедиться – игра это, простое озорство или… или все это всерьез?»

– Неужели вы в самом деле думаете, что я не сумею узнать, кто вы и как ваше имя?..

– Так нужно.

«Если «нужно», то это еще ничего».

– Вы, верно, прочли какую-нибудь книжку… Собственно, дурного в этом ничего нет… Книжку, которая вам очень понравилась. И вам, должно быть, кажется, что сегодня, как в старину, чтобы добраться из города, до какого-нибудь горного замка, нужны недели и месяцы, что девушки живут в высоких башнях, башни стерегут воины с копьями… Это немножко смешно, такая игра вам очень к лицу…

– Джаба, я знала, что вы будете сегодня на маскараде… И я так хотела хоть раз в жизни говорить с вами.

– А во второй раз не хотите?

– Нет… – Девушка запнулась. – Может быть, я позвоню вам по телефону… Когда-нибудь, через год или два…

– Ого! – воскликнул Джаба. – Вот это масштабы!

– Вы… вы смеетесь надо мной.

Джабу тронул ее голос – в нем слышались слезы.

– Клянусь чем угодно, мне и в голову не приходило насмехаться. Конечно, мне хочется знать, кто вы, – ведь это так естественно. У вас красивый голос, и вы так смело со мной заговорили. Вы даже не пытались скрыть, что я вам… нравлюсь… или что там еще, не знаю, как назвать… Простите, что я так говорю, но я хочу быть откровенным до конца… Мне именно так показалось. Что же удивительного, если я решил не отставать от вас, пока всего не узнаю? Если вы хотели просто подшутить надо мной – тогда другое дело, так и скажите, и расстанемся на этом, но какой в этом смысл, зачем вам было дурачить меня?

– Джаба, ну представьте себе… – Голос девушки зазвучал вдруг так убежденно, точно она только что открыла большую, важную истину. – Ну, подумайте, Джаба, если бы на мне не было маски и я вела себя с вами вот так, как сегодня, ведь вы никогда, ни за что…

– Ну, дальше?

– Ведь вы ни за что… Какой бы я ни была красивой и замечательной… Ведь я ни за что тогда не могла бы…

– Понравиться мне?

– Вон идет машина… Остановите ее, пожалуйста, остановите, прошу вас…

Джаба пересек широкий тротуар, соскочил на мостовую. Но водитель отмахнулся и проехал мимо.

Джаба вернулся к девушке.

«Нет, право, она просто потешается надо мной! Слава богу, я еще не сболтнул ничего такого, что бы она могла рассказать подругам и вдоволь повеселиться на мой счет».

Девушка стояла перед подъездом.

– Оставайтесь, Джаба. Я поеду на автобусе.

– Как вам угодно. – Ответ был подсказан уязвленным самолюбием, внезапно вспыхнувшим ребяческим мстительным чувством. Джаба протянул девушке руку: – Прощайте.

Левушка окаменела. Из-под черной маски глядели на Джабу испуганные, наверно, расширенные глаза.

– Вы… останетесь? – Она с трудом проглотила слюну.

– Да. Прощайте! – Джаба направился назад, к подъезду. – Мне надо здесь поснимать еще немного, – он вытащил из кармана плаща фотоаппарат и вновь засунул его в карман.

– Вы обиделись!

– Не на что. Каждая девушка имеет право считать себя писаной красавицей, в особенности ночью, в темноте, – Джаба сам удивился своей грубости.

«Видно, все еще надеюсь – оттого и не щажу ее. «Попытайся разоружить ее таким способом», – продиктовал мне мудрый инстинкт».

– Мне казалось, Джаба…

– Мне тоже всякое казалось…

– Прости меня… Я, конечно, дурочка, да, наверно, настоящая дурочка… Но мне так хотелось, так хотелось…

– Подурачить меня?

– Услышать твой голос… Могло же быть у меня такое желание… Теперь я понимаю, что вела себя очень глупо. Бог знает, что ты обо мне мог подумать…

– И думаю сейчас. Прощайте.

Круто повернувшись, Джаба пошел к дверям.

– Джаба!

Голос сковал его, размягчил каждый мускул его тела.

Из высоких, тяжелых дверей высыпала со смехом и шутками молодежь.

– Кончился маскарад! Маски долой!

Двое молодых людей, юноша и девушка, одновременно открыли лица.

– О, Мзиури!

– Мераб!

Двое других, сняв маски, посмотрели друг на друга, после чего юноша отступил на шаг и с поклоном протянул руку:

– Шота.

– Натела, – улыбнулась девушка.

– А сказала – Пелагея!

Громко разговаривая, молодые люди пошли по улице.

«Сдерну с нее маску!»

Мысль эта вызвала в Джабе необычайное волнение. Он вернулся к спутнице и проговорил с преувеличенной, иронической учтивостью:

– Слушаю вас!

– Не надо обижаться, Джаба! – с трудом выговорила черная маска; тревога и волнение слышались в ее голосе. – Эта наша последняя встреча!

– Я ни с кем не встречался и не знаю, на кого и за что я мог бы обидеться. – Джаба не узнавал сам себя.

«Сдерну!»

Он посмотрел вдоль улицы. Бросил искоса взгляд через застекленную дверь на широкую лестницу института. «Разыгрывает меня. Знает меня и хочет поднять на смех. Раззвонит по всему городу».

– Такси, Джаба, вон идет такси! – Девушка побежала, забыв о своей маске, не заботясь о том, что может вызвать изумление прохожих.

Такси замедлило ход, но водитель не остановил машины – осоловело глядел он на девушку с черной шелковой маской на лице.

– Еду в гараж! – на всякий случай крикнул он и исчез за поворотом.

Из полутемного переулка показались мужчина и женщина, перед ними брели два маленьких мальчугана, которых, по-видимому, одолевал сон – они едва передвигали ноги. Любое необычное зрелище, которое могло развлечь детишек, было бы для них сейчас настоящей находкой.

Девушка в черной маске поспешно скрылась в подъезде соседнего двухэтажного дома. Джаба вошел вслед за нею. Лишь сейчас почувствовал он, что дрожит всем телом. Этот полутемный коридор с грязными, разрисованными и исписанными стенами, едва озаренный желтым светом тусклой, запыленной лампочки под иотолком, как бы приглашал его и давал ему право исполнить свое намерение.

– Джаба! – в напряженном голосе девушки звучала мольба. – Уходи, прошу тебя. Уходи, а то я сегодня не доберусь до дома.

Джаба подошел к ней, сжал ее руку выше локтя.

– Я ведь уже было ушел… – Во рту у него было сухо, он понял, что не сможет выговорить больше ни слова. С быстротой нападающего боксера он выбросил вперед свободную руку, поддел пальцами кружевную оторочку и откинул маску девушке на затылок.

Девушка вскрикнула, вырвалась из рук Джабы, отпрянула, пошатнулась, но удержалась на ногах. Лицо ее было перекошено от сдерживаемого плача, рот дрожал, от уголков губ и глаз разбегались морщинки; Джаба не мог определить, хороша она или нет. Это была уже не та, прежняя его собеседница; казалось, черная маскам исчезла, оставив с Джабой вместо себя кого-то совсем другого. А может быть, она нарочно так сморщила свое лицо, чтобы Джаба не мог ее узнать. Шаг за шагом отступала она, удаляясь от Джабы, и постепенно растворялась в полумраке коридора.

Джаба растерялся. Мысли у него разбежались, способность соображать исчезла. Он лихорадочно искал какое-нибудь разумное – или даже неразумное – решение, но ничего не приходило ему в голову. Он ожидал гнева, упреков, даже пощечины – но не слез, не этих безудержных, безутешных рыданий…

«Наверно, дурнушка».

Девушка забилась в темный угол коридора, лица ее не было видно. Казалось, ею овладел какой-то внезапный острый недуг, выражавшийся в рыданиях. Никогда еще плач не приводил Джабу в такое волнение. Он стоял ошеломленный, не зная, что ему делать, не зная даже, надо ему что-нибудь делать или нет. Маленькая, беспомощная буря бушевала перед ним и, казалось, не собиралась утихнуть.

И Джаба взирал на этот разгул стихии с испугом неопытного моряка…

Говорить что-нибудь, извиняться, раскаиваться, просить прощения не имело уже никакого смысла. Джаба нанес девушке самую тяжкую – незримую рану; ни одному человеку, наверно, не боялась она показать свое некрасивое лицо – только ему одному, Джабе. Так он думал в эту минуту и ненавидел, презирал себя. Он как бы раздвоился; один Джаба был готов наброситься на другого с кулаками – они уже сами собой сжимались, – наброситься и безжалостно отколотить в любом хотя бы самом людном месте, на глазах у целого света: на улице, на редакционной лестнице, на стадионе – где придется; а другой Джаба, его двойник, даже не пытался защищаться, даже не хотел закрыться руками, и это приводило в еще большую ярость Джабу, стоявшего в коридоре.

Внезапно наступившее молчание испугало, заставило Джабу вздрогнуть, как неожиданный оглушительный грохот. Он очнулся от своих полумыслей-полугрез. Девушка больше не плакала. Повернувшись к Джабе спиной, она отирала щеки платком, не обращая внимания на его присутствие. Потом она застегнула пуговицы пальто и, низко опустив голову, прошла мимо Джабы так, словно он был не живым человеком, а нацарапанным кое-как на стене рисунком. Джаба не нашел в себе силы, не посмел поднять на нее глаза, открыто, прямо посмотреть ей в лицо. Лишь украдкой, исподлобья глянул он на девушку. Она шла с таким видом, словно только что распрощалась с огромным счастьем, но что поделать, – должна по-прежнему жить, застегивать пуговицы пальто, думать о возвращении домой.

«Точно я ее опозорил!» – жгучим пламенем взвилась мысль; Джаба замер, пораженный неожиданным. ощущением.

Он вышел на улицу. Девушка потерянно брела к троллейбусной остановке. «Теперь она и взглянуть на меня не захочет, и близко к себе не подпустит… Но я найду ее, во что бы то ни стало найду, и докажу ей, добьюсь, чтобы она поверила…»

Ему вдруг показалось, что эти мысли, это состояние владели им уже когда-то, что все это было повторением, что он уже однажды обещал себе найти и убедить кого-то в своей порядочности.

Новенький, нарядный желто-синий троллейбус подкатил к остановке и заслонил ожидавших на тротуаре пассажиров. Когда троллейбус отошел, Джаба увидел, что на остановке никого не осталось.

«Девятка… К вокзалу. Непременно разыщу!»

Троллейбус прояснил смутные его воспоминания. Это было не в какие-то давние времена, а сегодня утром. Он взял в трамвае билет для маленькой, хорошенькой девушки. А ей показалось, что Джаба – один из карманных воров, орудовавших в эту минуту в трамвае. И Джаба подумал потом об этой девушке: «Если я ее больше не встречу, она так навсегда и сохранит это ошибочное представление».

Оказывается, это случилось нынче утром! А вечером почти повторилось. Сейчас в городе было две девушки, на протяжении одного дня появились в городе две девушки, которые не думали о Джабе ничего хорошего.

Открытие это повергло Джабу в недоумение. Как это вышло, почему это должно было случиться? Ведь он так же не собирался в этот вечер нанести оскорбление девушке в черной маске, как не помышлял утром залезть в карман к соседу в трамвае!

Встревоженный, он восстановил в памяти весь сегодняшний день с начала до конца – вернулся к утру, вспомнил, что было днем, повторил мысленно весь свой путь по городским улицам, побывал в редакции. Подумал, что, пожалуй, напрасно дал волю языку, вмешавшись в беседу редактора с профессором Руруа, что не стоило так вольно разговаривать с заместителем директора театра… Мысли эти захватили, опутали его, завладели им…

Ему почудился огромный, на целую газетную полосу, заголовок: «Джаба Алавидзе оправдывается».

«Будем печатать», – сказал редактор.

«Как вам угодно, батоно Георгий, я готов».

Из здания института высыпали толпой участники окончившегося маскарада. Их становилось все больше, оживленная, многолюдная группа постепенно рассеивалась, разбредалась во все стороны. Шагали римские легионеры и французы-мушкетеры, дуэлянты-бретеры, маркизы и виконты, прекрасные леди и их обожатели – вооруженные до зубов, закованные в доспехи рыцари. Точно все они до этой минуты ждали, чем кончится первая встреча Джабы с девушкой в черной маске, а сейчас, разочарованные, спешили домой, каждый в свою эпоху.

БЕНЕДИКТ ЗИБЗИБАДЗЕ,

СОТРУДНИК РАЙИСПОЛКОМА, 47 ЛЕТ

– Проводи меня немного, – Бенедикт сгреб рукой-лопатой Бату за плечи и двинулся вперед, увлекая приятеля за собой.

Пошатываясь, шли они по крутому подъему.

Ярко освещенный проспект остался позади; все бледнее становились отблески его огней. Друзья вступали в царство одиноких недреманных лампочек.

Они возвращались с кутежа в загородном ресторане. Угощал Бенедикт: Бату привел ему новых клиентов. Но гости были незнакомы между собой, и откровенный деловой разговор за столом не получился. Бенедикт и Бату расстались с собутыльниками минут десять тому назад и продолжали путь к дому вдвоем.

Бенедикт посмотрел по сторонам. Улица была пустынна. Лишь лениво выехало из переулка запоздалое такси, чуть задержалось на повороте, как бы оглядело своим зеленым глазом перекресток, и медленно, высматривая и приманивая пассажиров, покатилось вниз, к проспекту.

– Когда принесет? – Бенедикт заглянул в стеклянный глаз Бату.

– Кто? Что принесет? – притворился непонимающим Бату.

– Твой знакомый… Яков Тартишвили… Ну, это самое… – Бенедикт еще раз посмотрел по сторонам. – Деньги.

– Не знаю… Он не сказал.

– Пока не заплатит сполна, я и пальцем не пошевельну. Тосты произносить всякий горазд…

– Завтра, думаю, отдаст.

– Как только принесет, доставишь ко мне домой. Три тысячи твои, считай, что договорились.

– Спасибо, Бенедикт, дорогой, большое спасибо! – Бату весь зарделся от радости, казалось, даже стеклянный его глаз особенно ярко засиял в электрическом свете.

– А тот, другой… Говори, что это слова от тебя не добьешься! Весь вечер делал мне знаки, а теперь воды в рот набрал. У Бальзака в одном месте сказано: «Слушаю вас, сударь!» Ну, так вот, я слушаю. Чего другому было нужно от меня – Геннадию или как его там?..

– У Геннадия в доме, по соседству с ним, огромная квартира… За столом неудобно был® говорить.

– Ну и что же? – вскричал Бенедикт и воочию представил, себе, эту огромную квартиру – такую, что и глазом не окинешь, а захочешь обойти – заблудишься.

– И живет в. ней только один человек, глубокий старик.

– Ну и что же дальше? – На этот раз мысленному взору Бенедикта представился дряхлый старик, еле держащийся на ногах..

Они прошли еще два шага па тротуару и остановились.

– А дальше то, что этот старик, оказывается, при смерти, не встает с постели и вот уже три недели беспробудно спит.

– Спит?

– Ну да, такая у него болезнь.» Летаргия, что ли, называется.

– А живет совсем один?

– Совсем один. Изредка заглядывают к нему соседи.

Бату шагал по подъему бочком, Бенедикт то тянул его вперед, то хватал за руку и останавливал.

– Ну, дальше! Что дальше?

– Ну и вот… Если сумеешь кого-нибудь туда вселить…

– Кого-нибудь вселить… – как зачарованный повторял за ним Бенедикт.

– Словом, если вселишь какого-нибудь своего родственника и к тому же пропишешь его…

– Пропишешь…

– То потом… когда старик умрет… квартира останется тебе.

– Квартира останется тебе!.. То есть мне…

– Ну что, стоящее дельце? – спросил с гордостью Бату.

Бенедикт разволновался:

– А если… если старик не даст согласия?

– Кто его спрашивает – он уже наполовину на том свете, лежит бесчувственный, как бревно… Геннадий скажет соседям, будто старик уже раньше, до болезни, просил найти ему жильца.

– Сколько комнат в квартире?

– Три… Геннадий скажет, будто старик давно хотел взять квартиранта, одинокого, всего лучше студента… Потому что он нуждается в деньгах…

– Как эго – нуждается, если он смертельно болен и лежит без памяти?

– Думаешь, есть ему не надо? Он получает искусственное питание, ему делают уколы, врачи у него бывают каждый день. На все это нужны деньги.

– А почему Геннадий сам не хочет взять эту квартиру? – подозрительно спросил Бенедикт.

– Как ты сам не понимаешь? Мне ли тебя учить? Да – если он к своей квартире прибавит еще такую громадину в том же доме… Уж лучше прямо переселиться на жительство в тюрьму, не дожидаясь суда и следствия!

– Да, верно… Ты прав. А у этого старика, – Бенедикт уже ненавидел этого незнакомого, больного человека, – а у этого старика родственников нет?

– Ни души на всем свете! Была жена, да и та умерла недавно, примерно три недели назад.

– Может, он и сам уже умер, – высказал предположение Бенедикт..

– Нынче утром, говорят, был еще жив…

– Геннадий сказал?

– Геннадий. Из этого дельца ты можешь выколотить кругленькую сумму. Тысяч двести, не меньше.

– А много ли хочет Геннадий?

– Не говорил.

Голос Бату ласкал слух Бенедикта, как небесная музыка. Толстые пальцы его – на вид их было не пять, а больше – приятно чесались, в особенности большой палец, который так беспокойно ерзал и ворочался в суставе, что Было ясно – он уже считает кредитные билеты. Но вот где-то вдали, в пространстве, вспыхнули цифры «200 000», вспыхнули, стали, приближаясь, увеличиваться – и нули легли на его лицо, как очки. И сквозь эти очки Бенедикт увидел с полной ясностью, что ему не следует выказывать особенную заинтересованность в этом деле. Пусть Бату, раз он взялся быть посредником, расскажет Геннадию, что Бенедикт принял сообщение о квартире больного старика совершенно равнодушно. Тогда Геннадий встревожится, засуетится, забегает вокруг Бенедикта, и можно будег отвалить ему куш поменьше.

– Ну ладно… Так я пошел домой, спать хочется, – Бенедикт зевнул во весь рот. – А об этом деле я подумаю. Там посмотрим.

– До свидания… Будь здоров! – опешил Бату.

Бенедикт свернул налево. Почти уже выветрившийся хмель с новой силой разобрал его. Должно быть, подействовал свежий воздух, а может быть, неожиданное волнение. Он брел, как в тумане, по подъему, пробираясь вдоль стен. Вдруг ему показалось, что земля под ним колеблется; он остановился, чтобы не упасть, уперся рукой в стену и посмотрел себе под ноги. На тротуаре шевелилась тень листвы платана, волнуемой ветерком. У Бенедикта закружилась голова, он зажмурил глаза и поспешил убраться от этой подвижной тени. Ему не хотелось думать об огромной радости, которая ждала его в близком будущем, – он боялся, как бы мысли не загнали его в тупик, из которого ему редко удавалось выбраться без помощи Бату.

Ночь была прохладная, но Бенедикт почему-то обливался потом. Крутая улица путалась у него в ногах, мешала ему идти. Наконец он добрался до каменной лестницы, замыкавшей улицу, и судорожно вцепился в железные ее перила, словно она могла вырваться и убежать. Навалившись на поручни всей своей тяжестью, он поставил ногу на первую ступеньку и посмотрел вдоль лестницы вверх, туда, где вырисовывался его дом. Окна были темны: в доме, видимо, уже легли спать. Бенедикт любил, вернувшись домой в поздний час, заставать своих домашних в постели.

Когда-то улица обрывалась здесь, перед лестницей. Но люди пристроили к склону горы наклонную опорную стену, к стене приделали лестницу и таким образом продлили улице жизненный путь. Этой небольшой поддержки оказалось достаточно: улица, миновав стену и лестницу, уже сама продолжила свой бег, увлекая за собой вереницы домов вверх, к Мтацминде, до самой церкви, построенной на ровной площадке под обрывистой кручей. Среди беспорядочно облепивших склон горы, теснившихся друг к другу домишек жилище Бенедикта выделялось величиной и солидным видом. Благодаря царившей в этом квартале необычной для города тишине, чистому воздуху и горному пейзажу дом был похож на изящную загородную виллу. Бенедикту нужно было только одолеть лестницу и, повернув налево, сделать шаг-другой, чтобы оказаться перед своей парадной дверью. Так всему и предстояло произойти – сегодня, как вчера и в любой другой день, – но пока что Бенедикт находился еще внизу, каменная лестница высилась перед ним, а он медлил, повиснув на перилах, не решаясь сдвинуться с места. Так старый, толстый кот мешкает перед закрытым окном, соразмеряя свои силы, колеблется, неуверенный, допрыгнет он до форточки или нет.

В сказках богатыри преодолевают обычно тысячи препятствий, чтобы проникнуть в неприступную башню и освободить красавицу, томящуюся в плену у злого волшебника. Бенедикту же не нужно было никаких сказок. У него имелась в этой, земной действительности своя неприступная башня, и в башне – красавица, только посаженная туда не волшебником, а им самим, Бенедиктом. Красавицей этой, к сожалению, а может быть к счастью, была отнюдь не жена Бенедикта; красавица эта вообще не именовалась человеческим именем, так как была неодушевленной, более того – множественной, и все ее многочисленные обличья походили друг на друга, как новенькие, хрустящие сто– или пятидесятирублевки. Так оно, собственно, и было – все множество красавиц Бенедикта носило одно и то же общее имя – деньги. Но все дело в том, что, кроме Бенедикта, никто не мог их видеть, ничьему взору они не были доступны. И никто даже не знал о их существовании – лишь книгам, хранимым под девятью замками, доверил Бенедикт свою тайну.

Взгляд Бенедикта приковался к окну его кабинета. За оконными стеклами, поблескивавшими при свете уличных фонарей, угадывались плотно закрытые изнутри ставни. Покой снизошел на душу Бенедикта, сердце его стало биться спокойней, на губах заиграла довольная улыбка. За этими плотными ставнями, во мраке кабинета, безмятежным сном почивали его красавицы-царевны. Им и в голову не приходило, что скоро, очень скоро повелитель их прибавит еще целый сонм, не более и не менее, как двести тысяч гурий, к своему гарему.

Внимание Бенедикта привлек теперь к себе вагончик подвесной канатной дороги, соединявшей город с вершиной горы. Он как-то незаметно выплыл из сверкающей глубины города, бесшумно подкрался к дому Бенедикта, пронесся над самой его крышей и продолжил свой путь вверх, к Мтацминдскому плато. Там, наверху, другой такой же вагон отделился от темной массы горы и устремился вниз, к городу. Темный стальной трос, протянутый в воздухе, закачался, замелькала длинная, отраженная им полоска то ли электрического, то ли лунного света. Вечерами душа у Бенедикта то и дело уходила в пятки: как бы не лопнул трос и вагон, набитый людьми, не свалился прямо ему на голову.

Вот и встречный вагон, соскользнув с горы, пронесся над домом, и у Бенедикта на секунду замерло сердце… Но все и на этот раз кончилось благополучно, вагон затерялся где-то внизу, среди городских огней, и Бенедикт, налегая на перила, двинулся вверх по лестнице. Ступенька застонала под его ногой.

Через десять минут он уже стоял перед своим домом и обеими руками тряс парадную дверь, проверяя, хорошо ли она заперта. Через большую среднюю комнату он прошел, не зажигая света, лишь на минутку остановился, прислушался к темноте – из соседней комнаты через открытую дверь доносилось тихое, ровное дыхание спящих детей. Вдруг чей-то громкий, сильный вздох пригвоздил его к месту, заставил окаменеть. Лоб у него покрылся капельками холодного пота, тихо, осторожно, чтобы не спугнуть вора, Бенедикт залез рукой в задний карман брюк и двумя пальцами вытянул оттуда револьвер. Долго стоял он, затаив дыхание, слившись с темнотой, и ждал, пока вор выдаст себя каким-нибудь неловким движением, нечаянным шумом или шорохом, чтобы выстрелить, уложить его на месте и спасти, вернуть свои деньги. Напряжение становилось невыносимым, Бенедикт чувствовал, что еще немножко – и он не удержится на ногах, рухнет на пол. Но тут до его слуха донесся новый вздох – такой же сильный и глубокий, как первый, и Бенедикт догадался, что это вздыхает во сне его жена. На этот раз он таки потерял равновесие, зашатался и ухватился за край стола, чтобы не упасть. Впрочем, буйная радость по поводу того, что тревога оказалась ложной, быстро вернула ему душевный покой и телесные силы. Бенедикт подавил желание завернуть в спальню, поцеловать маленького сына – очень уж был хмелен и побоялся, что разбудит ребенка. Осторожно пробираясь среди мебели и стараясь не споткнуться, продолжал он путь к своей комнате. Выбрав на ощупь плоский ключ из связки, он отпер дверь, вошел к себе и заперся изнутри. Лишь после этого он зажег настольную лампу и первым делом бросил быстрый взгляд на книжный шкаф. Потом подошел к нему, попробовал дверцу, выбрал из связки другой ключ, хотел было открыть шкаф, но раздумал: сон тяжелил веки, манила постель. Он ограничился тем, что погладил дверцу потной ладонью, потом даже прижался к ней, словно ласкаясь, щекой, дохнул на нее спиртным перегаром – холодное стекло слегка затуманилось… Глаза Бенедикта приковались к нижней полке, где выстроились в ряд новенькие одинаковые тома в зеленых переплетах с вытисненными на них цифрами от единицы до двадцати четырех.