Текст книги "Красные облака. Шапка, закинутая в небо"

Автор книги: Эдишер Кипиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

До шести часов было еще очень много времени.

«Профессор Руруа! – мелькнула у Джабы мысль, – Пойду сейчас к нему – зачем откладывать! Редактор уже напоминал мне».

Георгий сказал Джабе: «Профессор Руруа вернулся из Лондона, он был там на симпозиуме хирургов. Возьми у него интервью: три-четыре страницы текста и одно фото».

В дверях больницы скорой помощи Джабу остановил старик швейцар.

– Я из редакции, мне нужно повидать профессора Руруа, – объяснил Джаба.

– Профессор был сегодня с утра и ушел. Сейчас он или в институте, на лекциях, или дома.

– Позвоните ему, пожалуйста, – Джаба показал на телефон.

– Это вы мне? – Швейцар испуганно прижал обе руки к груди.

– Ну, так я позвоню сам.

– Только не говорите, что от меня… Послушайте, вот что, – как бы вдруг вспомнил он. – Профессор живет в ста шагах отсюда, вон там, на Крыловской, в доме сорок один. Ступайте прямо к нему на квартиру!

Джаба вышел на улицу.

– Только, может, они сейчас обедают, время неудобное… – сказал вдогонку ему швейцар; потом добавил: – Не говорите, что узнали адрес от меня, ладно?

– Непременно скажу… Откуда бы иначе я мог узнать? – улыбнулся ему издалека Джаба.

Швейцар улыбнулся в свою очередь и, успокоившись, скрылся за дверью.

Джаба быстро взбежал по широким мраморным ступеням, как бы приветственно раскинувшим руки перед гостями. «Доктор М. Руруа» – было написано на медной дощечке. «Давно здесь живет», – подумал Джаба и нажал кнопку звонка.

Дверь открыла немолодая женщина в косынке; в руках у нее была тряпка, желтая от паркетной мастики. Джабе бросился в нос запах скипидара.

– Профессор принимает с семи часов.

– Он дома? – обрадовался Джаба.

– Дома, но…

– Я не пациент, я из редакции.

– Не знаю… – пожала плечами женщина. – Подождите.

Джаба остался один. Вдоль коридора были расставлены стулья, в глубине стоял круглый столик красного дерева, а на нем – пепельница, графин с водой и стакан. На противоположной стене жужжал электросчетчик, белый диск вертелся с необычайной быстротой. Пока Джаба успел прочесть шестизначное число, последняя цифра выросла на три-четыре единицы. Очевидно, было включено все, что можно включить в сеть: холодильник, утюг, нагревательные приборы… Хозяйство у профессора было, по-видимому, большое.

Первой вышла из кабинета женщина в косынке, а вслед за нею показался, застегивая по пути пуговицы пиджака, высокий красивый человек. Джаба шагнул, улыбаясь, навстречу ему и пожал протянутую руку.

– Пройдите сюда, пожалуйста, – посторонился, пропуская Джабу в дверь кабинета, профессор Руруа. – Катя, если у вас есть время, бросьте, пожалуйста, это письмо в почтовый ящик, – он протянул женщине конверт.

– Сейчас?

– Да, хорошо бы… Пожалуйте!

«Не узнал меня», – подумал Джаба и вошел в кабинет.

Посередине комнаты стоял большой рабочий стол. На нем четырехугольными башнями высились штабеля книг. Книги валялись также повсюду на полу, зато полки, доходившие до самого потолка, были наполовину пусты. За столом в глубине кабинета висел на стене большой портрет профессора.

– Извините, у меня тут беспорядок, – сказал профессор и поставил для Джабы стул возле стола. – Я решил просеять свою библиотеку. Многие книги устарели. Вот, просматриваю, откладываю, а выбросить жалко.

– Любите, как старых друзей! – вставил Джаба.

– Вернее, как старых учителей… Вы из какой редакции?

– Из журнала «Гантиади». Простите, что я…

– О, «Гантиади» я выписываю, хороший журнал. И с редактором вашим я знаком. Он сейчас в Тбилиси?

– Да. Простите, что я пришел без предупреждения.

– Передайте ему от меня привет.

«Не помнит меня. И о тогдашних своих стихах забыл».

Профессор прислушался к шагам в коридоре.

– Одну минуту! – Он встал, выглянул в коридор, – Катя, выйдите, пожалуйста, на Плехановский и бросьте письмо там. – Потом вернулся к столу, улыбаясь: – Когда я рылся тут в книгах…

– Да? – приготовился слушать Джаба.

Профессор опустился в кресло, провел рукой по густым волнистым волосам, отчего высокий лоб его как бы померк на мгновение.

– Перед войной, в тысяча девятьсот сороковом году, привезли ко мне в больницу шофера, молодого парня, лет двадцати – двадцати одного. Я тогда работал в Авлабарской больнице. Парень свалился вместе со своей «эмкой» с моста в реку. У него была повреждена селезенка – я ее вырезал. – Михаил Руруа разговаривал с Джабой, как со старым знакомым, словно они давно уже рассказали друг другу все, что могли рассказать, и вот теперь он, Руруа, может наконец сообщить приятелю что-то новое и интересное, – Долго лежал у меня этот шофер. А когда выписывался, заглянул ко мне в кабинет и сказал: «Доктор, я по профессии шофер и менять профессию пока не собираюсь. Если я и моя машина вам когда-нибудь понадобимся, черкните мне, и я тотчас же явлюсь». На столе у меня лежала открытка. Я записал на ней адрес. С тех пор прошло шестнадцать лет. И вот сегодня, перекладывая книги, я обнаружил эту открытку. Долго я не мог понять – кто это, чей адрес?.. Потом все вспомнил.

– И послали открытку? – Джаба невольным жестом показал на коридор.

– Послал! – Руруа переплел руки и завертел большими пальцами. – Вот сейчас и отправил. Решил произвести опыт – написал, что еду с семьей в деревню на виноградный сбор, что мне нужна машина и что прошу его явиться сюда, на Крыловскую, сорок один, послезавтра, ровно в десять утра. Посмотрим, что из этого выйдет… – Глаза у профессора блестели, как у озорного мальчишки.

– Непременно приедет… Если не переменил адреса.

– И если не погиб на войне Увидим!

– Батоно Михаил, можно, я позвоню вам через несколько дней? Меня очень заинтересовала эта история.

– Сделайте одолжение! А то я сам вам позвоню.

Наступило молчание.

Джаба нащупал в кармане свой корреспондентский блокнот, представил себе вытисненные на нем типографские буквы: «Журнал «Гантиади». Литсотруд-ник» – и почему-то постеснялся вынуть его. Он решил, что запишет все потом, вернувшись домой.

– Батоно Михаил, когда вы вернулись?

– Из Англии? Прилетел позавчера.

– Вы удовлетворены вашей поездкой?

– Весьма. Интересная страна. Замечательный народ.

– И я люблю этот народ. Его историю, его литературу – в особенности.

– Очень интересная страна, – повторил Михаил Руруа.

– Сейчас, когда вы это говорите, в вашей памяти оживает, наверно, множество впечатлений!

– Да, вспоминается много разного. Больше хорошего. Но, к сожалению, и плохое тоже.

– Говорят, Британия готовится к хирургической операции в политике, – улыбнулся Джаба и сам же поразился витиеватости этого неожиданно вырвавшегося у него выражения.

– Что вы сказали! – приподнялся в кресле профессор.

– Будто бы она собирается ампутировать у Египта Суэцкий канал! – Джаба испытывал какое-то смутное удовольствие от этой медицинской терминологии, выражавшей как бы уважение к авторитету профессора Руруа; словно для того, чтобы доставить удовольствие хозяину дома, надо было говорить на его профессиональном языке.

– Ах вот что, – поняв мысль собеседника, Руруа вновь откинулся на спинку кресла. – Да, не прочь бы ампутировать, но пациент категорически протестует против операции, а в этих случаях, как известно, хирургическое вмешательство запрещено.

– Тем не менее оно происходит.

– Международное законодательство предусматривает наказание за это. А кроме того, если уж следовать вашей аналогии, – профессор посмотрел на Джабу, и тот весь сжался от смущения, – если уж следовать вашей аналогии, то ведь интервенты собираются иссечь, так сказать, вполне здоровый орган из столь же здорового тела и пересадить его в свой организм. А такие опыты в медицине пока что обычно оканчиваются неудачей – думаю, что и в политике тоже.

– Биологическая несовместимость! – воскликнул Джаба.

– Так точно. А в данном случае – социальная несовместимость. Природа упрямо защищает выработанные и установленные ею законы. Шутка ли сказать – в течение миллионов лет она примеряла, отбирала, ставила миллиарды опытов, чтобы утвердить наиболее рациональный вариант и тем обеспечить собственное бессмертие. Не так легко она отступится от своего закона! Представьте себе на мгновение, что человеческий организм без всякого сопротивления, безболезненно принимал бы пересаженный ему орган другого человека – будь то конечность, почка или еще что-нибудь. Тогда ведь он не оказывал бы сопротивления и любым бациллам и вирусам, всевозможным смертоносным микробам! Человечество сразу после своего возникновения было бы уничтожено множеством разнообразных болезней. По-видимому, то же самое относится и к сфере общественной жизни. Если ты чужд народу, если не служишь его идеалам, словом, если ты как бы пересажен из иного социального организма, то не приживешься и не сможешь процветать на новой почве.

– Батоно Михаил, значит ли это, что вы считаете заранее обреченными на неудачу любые попытки преодолеть биологическую несовместимость между тканями различных организмов?

– Нет. Я верю, что если ты пытаешься для продления человеческой жизни, и жизни вообще, внести поправку в законы природы, то природа «не рассердится» на тебя за это: ты ведь делаешь ее же дело. Хотя, возможно, она и не будет тебе содействовать.

– А мне думается, что «рассердится», батоно Михаил. Она ведь, как вы сказали, примеряла, отбирала на протяжении миллионов лет, чтобы найти рациональный вариант, – как же она теперь сдастся, уступит в споре?

– Но ведь, сдавшись человеку, наивысшему своему творению, она уступит не кому иному, как самой же себе! Однако она не дает человеку готовых формул – пусть он помучается, испытает тысячу разных путей, прежде чем разгадает тайну. Тогда человек и сам вырастет, усовершенствуется, поднимется выше еще на одну ступень. А духовный прогресс имеет конечной целью опять-таки непрерывность, бесконечность жизни. Таков неизменный и постоянный алгоритм природы: «мыслящая машина», не только воссоздающая, но и развивающая себя. Но если человек, это высшее творение, свихнется и сам же породит опасность исчезновения жизни на Земле, тогда… Вот, например, атомное ядро… Гений человека сумел расщепить его. Но когда были изготовлены эти чудовищные атомные бомбы…

– Ну, что тогда? Что сделала природа? – невольно улыбнулся Джаба.

– Тогда природа начертила на каждой двери круг, – профессор Руруа сделал кругообразное движение указательным пальцем.

– Какой круг?

– Помните сказку об Али-Бабе и сорока разбойниках? Разбойники решили убить Али-Бабу. Атаман посылает в город одного из своих приспешников, чтобы тот разыскал дом Али-Бабы и потом, ночью, привел туда товарищей. Разбойник находит после недолгих расспросов нужный дом и, чтобы не спутать его с другими похожими домами, рисует мелом круг на воротах. Верная служанка Али-Бабы замечает метку и, сообразив, что это не к добру, чертит такие же круги на воротах всех домов в квартале. Ночью разбойники прокрадываются в город, чтобы умертвить Али-Бабу, и находят условный знак на всех воротах. Они не знают, в какой из домов ворваться, и уходят, не исполнив своего намерения, Али-Баба спасен.

– Я понял, что вы хотели сказать, батоно Михаил, – кивнул Джаба. – Вы почти отождествили природу и человека. Но ведь тогда и созданные человеком общественные формации и их эволюцию придется считать задуманными природой!

– Если рассуждать логически, получается так.

– Но ведь люди часто ведут себя неестественно, несогласно с природой! – Джаба посмотрел на свои руки с пальцами, пожелтевшими от фотографических растворов.

– К сожалению, очень часто.

– Для того чтобы хорошо жить, иные вредят другим, крадут, лгут. – Джаба вынул коробку сигарет и протянул ее профессору Руруа.

– Спасибо, я не курю.

– Никогда не курили?

– Два месяца, как бросил. Врачи запретили.

– Вы и друг другу запрещаете?

– И друг другу, и остальным, – Профессор проследил взглядом за извилистой струйкой дыма, поднимавшейся к потолку. – Вы что-то начали говорить?

– Я говорил, что иные люди поступают не по природе: воруют, обманывают, думают одно, а говорят другое. А называются детьми природы.

– Для того и повелела природа своим детям объединиться в общество, чтобы можно было обуздывать таких извращенных людей. Природу не устраивает процветание небольшой группы, ее первая и главная цель – счастье и процветание всего человечества Ей нужно, чтобы жизнь на Земле существовала возможно дольше или даже никогда не прекращалась.

– Но ведь счастье и процветание – удел далеко не всего человечества!

– Это значит, что природа еще не достигла своего идеала.

– Батоно Михаил, – в голосе Джабы прозвучала почтительная нотка, – я совсем не ожидал, что буду беседовать с вами на подобные темы.

– И я тоже.

– Я понапрасну отнял у вас время.

– Я так не думаю.

– Если вы разрешите, я задам вам несколько вопросов.

– Пожалуйста.

– Помните ли вы вашу первую операцию?

– Я окончил высшее учебное заведение в Ленинграде. Когда вернулся в Грузию, меня послали в провинцию Я сам этого просил, я хотел работать в своих родных краях.

Из коридора послышался детский плач. Профессор прислушался. «Папа! Папа!» – всхлипывал ребенок.

– Нана-а! Нана-а! Что это с ней случилось? – Михаил Руруа поднялся с места, но не успел он дойти до дверей, как в кабинет вбежала маленькая девочка. Румяные щечки ее были мокры от слез, она то и дело шмыгала носом.

Протянув вперед указательный палец, девочка направилась к отцу; заметив Джабу, она сразу перестала плакать, оглядела с любопытством незнакомого гостя, а потом повернулась к профессору, подняла палец вверх и горько пожаловалась:

– Я пальчик порезала… Пальчику больно… Ой-ой-ой… – и капризно застучала башмачками об пол.

Вслед за девочкой вошла в кабинет, смеясь, темноволосая женщина в очках; в руках она держала ножницы и бинт.

– Ничего не могу поделать, Миша. Требует, чтобы непременно сам папа перевязал ей палец, – сказала женщина; потом поздоровалась с Джабой.

– Ну-ка, покажи, что у тебя там, шалунья? – На крохотном пальце, пухлом, как юная древесная почка или цветочный бутон, блестела алая бусинка – капелька крови. – Ты опять играла с шприцем, да?

– Не-ет, я об гитару уколола-ась.

– Ну ничего, не плачь, ступай, мама тебе перевяжет. Мне некогда. – Профессор погладил дочку по голове.

– Мама не умеет, не уме-ет…

Джаба улыбнулся.

– Тяжелая вещь – популярность, – пошутил профессор.

– Миша, – сказала женщина в очках, бросив взгляд на Джабу, – бери с собой гостя и пойдем обедать. Пожалуйте!

– Спасибо, – Джаба посмотрел на часы. – Я спешу.

– У нас тут маленькое дело, закончим и придем, – сказал Руруа.

Женщина ушла.

– На чем я остановился? Да, так я начал работать в той самой деревне, где родился и вырос. – Профессор перевязал девочке палец: – Ступай теперь, ты нам мешаешь.

– Это все? И только? – надула губы Нана. – А здесь? – Она обхватила запястье пальцами другой руки.

– Так ты не сможешь рукой пошевелить.

– Смогу!

Профессор сделал еще несколько оборотов бинта, пропустил его конец между пальцев девочки, обвязал вокруг запястья, затянул узлом, обрезал ножницами конец.

– Так хорошо?

Нана смотрела с восхищением на свою руку, обернутую белой марлей. Казалось, ей подарили новую игрушку. Она закружилась на одной ноге и, высоко подняв руку, вылетела из кабинета.

– Не пообедать ли нам сначала, а потом…

– Благодарю вас, батоно Михаил, но я в самом деле не располагаю временем. – Как бы в подтверждение своих слов Джаба еще раз посмотрел на часы.

– Ну, словом, когда я начал работать в деревне, моей первейшей задачей, моей мечтой было, чтобы мои земляки, мои деревенские знакомцы, друзья и родичи, те, с кем я вырос бок о бок, с кем не раз работал вместе в поле или ходил на мельницу с мешком зерна за спиной, те, кто помнили меня мальчишкой-свинопасом, чтобы все они поверили в мои врачебные знания и в мое искусство, чтобы они без страха доверяли мне свою жизнь и ложились ко мне на операционный стол. Этого было нелегко добиться, но время и знания сделали свое… Первой моей операцией было удаление воспаленной слепой кишки. Более сложные болезни, чем аппендицит, начинающему хирургу не дают лечить.

– Вы волновались?

– Разумеется. Если оператор равнодушен во время операции, то он не хирург, ему лучше бросить скальпель и заняться чем-нибудь другим. Волнение даже обязательно. Если операция тебя не волнует, ты не должен ее делать, гак же как поэт не должен писать стихотворение, если не испытывает волнения.

– Какая была ваша самая сложная операция? – поспешно задал новый вопрос Джаба.

– Самые сложные операции чрезвычайно просты, так как состоят из простых деталей, мелочей. Если эти детали тебя не затрудняют, если ты знаешь, где, как, на сколько разрезать, как накладывать шов. с каким интервалом делать стежки, го и операция не покажется тебе трудной, потому что все это и есть хирургия. Владение этими деталями, знание этих мелочей, дает тебе возможность делать большое дело – сохранять жизнь людям. – Руруа говорил, одновременно разбирая, раскладывая, перемещая книги на столе.

Джаба раскрыл фотоаппарат, встал, раздвинул как можно шире занавеси на окнах.

– Вы, пожалуйста, продолжайте, батоно Михаил, я слушаю, – и он поднес фотоаппарат к глазам.

Джаба сидел в саду перед университетом и смотрел на циферблат электрических часов. Было уже около шести. Большая стрелка медленно поднималась, приближалась к вертикали – казалось, распрямляется человек с тяжелым грузом на плечах. Приглушенный звонок, донесшийся изнутри здания, возвестил окончание лекции. Джаба испугался, что и на этот раз не узнает Тамилы. Он искал встречи с ней не только для того, чтобы извиниться, – в этом он давно уже сам себе признался. Какое-то неодолимое, непонятное любопытство владело им. Дудане он, разумеется, расскажет впоследствии все: как он сорвал с незнакомки маску на студенческом балу, как потом потерял эту девушку из виду и лишь случайно напал на ее след. Нисколько не удивительно, что ему захотелось встретиться с нею еще раз. Он должен попросить прощения за свою давешнюю дерзость – это тем более уместно, что он знает теперь, кто эта девушка, он вспомнил Тамилу. Оказалось, что незнакомка училась с ним в одной школе! Джаба расскажет Дудане, как любила его тогда маленькая Тамила. Стоило ей завидеть Джабу во дворе или в школьном коридоре, как она забывала игру, подружек и со всех ног бросалась к нему. Вся раскрасневшаяся, в радостном смущении она обвивала тонкими руками талию Джабы и потом всю перемену не отходила от него. А иногда сам Джаба бежал навстречу девочке и подхватывал ее «Джаба-вожатый, будет у нас сегодня сбор?», «Джаба-вожатый, когда мы пойдем на экскурсию?»

А потом Тамила исчезла, Джаба не помнит, когда, в каком году, – точнее, в каком учебном году. Должно быть, она вдруг, за одно лето выросла, и Джаба больше не узнавал ее, а Тамила была по-прежнему рядом, в той же школе, только теперь уже стеснялась к нему подходить. Наверно, так оно и было, иначе куда же могла пропасть эта девочка с золотистыми волосами?

Высокая, тяжелая дверь университета не успевала захлопываться на пружинах – один за другим выходили из корпуса студенты и направлялись через сад на улицу. Джаба всматривался в толпу молодежи, не замечая юношей, словно по широким ступеням спускались одни лишь девушки, и слыша только перестук женских каблуков. «Не проглядеть бы ее!» «Из тебя получился бы великий корректор. Какой талант ты губишь!» – смеется обычно тетя Анико, корректор редакции, когда Джаба обнаруживает в верстке пропущенную опечатку. «Как бы сейчас не проглядеть, – думал Джаба. – Где-то тут теперь должен мелькнуть вопросительный знак».

– Здравствуй, Джаба!

Прежде чем он успел обернуться, каким-то чудом в ушах у него зазвучала слышанная на студенческом балу танцевальная мелодия: память, оказывается, сохранила ее и дожидалась подходящей минуты. Но вот Джаба обернулся, и мелодия умолкла, исчезли вокруг деревья, здания, люди – все заслонило взошедшее перед Джабой маленькое солнце с двумя светло-серыми сияющими глазами.

Это была Тамила. Перед Джабой стояло олицетворение счастья; он ни на мгновение не усомнился: это могла быть только она.

– Джаба! – сказала Тамила так, словно ее спросили: «А ну-ка угадай, кто это?» – и она угадала. Она смотрела на Джабу, словно ища в его глазах, в его напряженной улыбке что-то потерянное, забытое, ища настойчиво, но осторожно и не без опаски.

– Тамила… – пробормотал Джаба. – Только сейчас я узнал тебя.

Тамила кивнула, как бы охотно прощая ему эту вину.

– Ты такая же, как… Похожа на маленькую Тамилу.

– А в тот вечер не была похожа?

– В тот вечер – нет. Было темно. Ты плакала…

– Да, я плакала.

– Никогда больше не плачь! Если тебе захочется плакать… если так обернется дело – сообщи мне, и я сделаю что-нибудь такое…

– Чтобы я не заплакала?

– Да. Так я искуплю свою вину.

– Всегда тебе сообщать?

– Нет, только первые сто лет.

– Ох! Не хочу!

– Хочешь плакать?

– Не хочу быть столетней старухой.

– Если никогда не будешь плакать, то и не состаришься.

Беседа, казалось, налаживается, – все легче, свободней сыпались слова – так перед ливнем все чаще падают дождевые капли.

– Как я мог быть таким слепым – не узнать тебя под маской!

– Ты не мог меня узнать, Джаба. Оттого я и заговорила так смело с тобой, что была уверена: ты меня не узнаешь. И не ошиблась.

– А почему ты заплакала? Ведь испугалась, что я тебя узнал, правда?

– Нет, – Тамила прищурила глаза, она по-прежнему с любопытством рассматривала Джабу, а Джаба поминутно ерошил и приглаживал свои волосы. – Я заплакала потому, что испугалась.

– Вот я и говорю…

– Я заплакала потому, что испугалась, – повторила Тамила тоном, означавшим, что ее неправильно поняли, и отвела взгляд.

Джаба понял.

Тамила направилась к калитке. Они вышли на улицу. Встречный ветер доносил до Джабы слабый запах, исходивший от Тамилы, незнакомый и приятный. Джаба удивлялся – почему Тамила не спрашивает, как он вспомнил, как разыскал ее, от кого узнал номер телефона? Тамила шла впереди. Чтобы встречные думали, что с ней никого нет? А может, это делалось не для всех встречных, может, ей нужно было ввести в заблуждение кого-то одного?

Они перешли на другую сторону улицы Меликишвили и зашагали по широкому тротуару вдоль глухой, высокой стены винного завода. Оба молчали. Вот сейчас, в эту минуту, должно было родиться слово, искреннее и смелое, чтобы развеять это мертвое молчание и проложить дорогу другим, робким и стыдливым словам. Одно лишнее безмолвное мгновение могло сейчас разлучить их, развести в разные стороны. Они были как бы заключены внутри холодного кома молчания, катящегося и быстро растущего.

– Тамила! – Джаба взял девушку под руку.

Словно раздутые ветром, вспыхнули искры в глазах Тамилы.

– Да?..

– Знаешь что? Хочешь я буду твоим папой?

Эти неуместные, нелепые слова были вызваны воспоминанием о школьных временах, когда разница в возрасте между ними бросалась в глаза, и смущением от мысли, что разница эта, возможно, и сейчас оставалась очевидной.

– Как славно! – засмеялась Тамила.

– Значит, с этой минуты я твой папа.

– А я – твоя младшая дочь.

– Почему младшая?

– Потому что у меня есть старшая сестра.

– Нет, я буду только твоим папой.

– Хорошо.

– Если тебя кто-нибудь обидит – позови меня, а я уж сумею тебя защитить.

– Хорошо, непременно позову.

– И если тебе чего-нибудь захочется, скажи мне, я тебе куплю.

– Как хорошо! – хлопнула в ладоши Тамила. – Что же ты мне купишь?

– Что угодно… Например, дремучий лес или пещеру. Туда я не буду стесняться приходить, чтобы повидать тебя.

– А почему ты должен стесняться?

– Никто ведь не знает, что у меня такая большая дочь и что я это скрываю!

– Ах да, я совсем забыла. А в кино ты меня будешь водить?

– Буду, если тебе не надоест ходить всегда с папой, – сказал Джаба так печально, словно он в самом деле был отцом Тамилы и страдал из-за ее равнодушия.

– Какой у меня будет молодой папа! Мои подруги сойдут с ума! Пожалуй, они в тебя влюбятся.

– Но я буду только твоим папой. А ты хочешь быть моей дочкой?

– Хочу.

– Будешь меня во всем слушаться?

– Не знаю, – Тамила кокетливо покачала головой и глянула искоса на Джабу. – А надо ли, чтобы я была совсем-совсем послушной? Вряд ли тебе будет интересно с такой дочкой!

Улица постепенно исчезала, растворялась в вечернем сумраке. Город сомкнулся вокруг них, сжался, превратился в кусок тротуара. И этот обернувшийся тротуаром город при каждом шаге стлался им под ноги. Но тут вдруг разом вспыхнули все уличные фонари и лампионы, и тротуар вытянулся, простерся в бесконечную даль, растекся в разные стороны. Из мглы выступили другие, подобные ему, тротуары, каменные дома, улицы, сверкающие трамвайные рельсы. Электрический свет принял город под свое покровительство.

– Пойдем пешком?

– Знаешь, как я далеко живу?

– Знаю. На улице Гоголя.

– Ах да, кстати! – Тамила приостановилась. – Почему ты не рассказываешь, как…

– Сейчас расскажу. – Джабе был приятен вопрос, но в голосе Тамилы он не почувствовал того глубокого интереса, которого ожидал. – Тамила, мы с тобой встретились благодаря вот этому журналу. Если бы не он…

И Джаба подробно рассказал всю историю – как он нашел у себя на чердаке старый классный журнал с фамилиями мальчиков и девочек, учившихся пятнадцать лет назад, как ему захотелось познакомиться с ними и написать о них очерк, как это его намерение было одобрено редактором и как, наконец, спустя долгое время он отправился на поиски…

Два дня тому назад Джаба сунул под мышку старый классный журнал и явился в Центральное справочное бюро города Тбилиси. Выбрав наудачу фамилии двух учеников из списка, Джаба попросил разыскать их адреса. После получасового ожидания четырехугольная заслонка окошка справочного бюро поднялась, и перед Джабой блеснули пять малиновых ногтей.

– Не проживают, дорогой, – услышал он беззаботный голос.

Заслонка опустилась. Перед ней на окошке остался листок, на котором фамилии бывших учеников были перечеркнуты толстыми линиями. «Так и Арчил Шишниашвили зачеркнут в журнале», – вспомнил Джаба и почувствовал страх. Источник страха был где-то тут же, рядом, – в журнале, в голосе женщины, на пропыленных полках архива за деревянной заслонкой. Джаба перевернул листок, написал на нем две другие, так же наудачу выбранные из списка фамилии, подумал: «Обозлится? Пускай!» – и осторожно постучал в окошко.

Заслонка тотчас же поднялась. Алые ногти сначала исполнили перед Джабой изящный танец, потом вдруг разъярились и стали как будто еще алей и, наконец, сверкнули молнией, словно превратившись в один раскаленный уголек.

Еще через двадцать минут терпеливого ожидания Джаба услышал ответ:

– И эти не проживают!

Из окошечка приглушенно доносилось: «Не знает даже отчеств и еще в претензии… Я совсем не обязана…»

– Об остальных ты не справлялся? – спросила Тамила.

– Да уж не захотелось спрашивать.

– Надо было дать весь список.

– Очень уж надолго бы дело затянулось.

– Что ты сделал дальше?

– Отправился в Республиканский военный комиссариат. Оказывается, надо было сразу туда обратиться.

– И что же?

Они шагали по мосту. Джаба шел слева от Тамилы, чтобы загораживать ее от ветра. Тамила нагнула голову и прижалась к Джабе.

– Ни одного не оказалось в живых, все погибли на фронте… Восемнадцать ребят! В классе было только четыре девочки. Мне дали адрес Мзии Горделадзе. Она тоже воевала – была медсестрой на Кавказском фронте. Чудом спаслась от смерти – вернулась с серьезным ранением, изуродованная, так и не вышла замуж.

У Мзии Горделадзе дрожали руки – она старалась скрыть дрожь, но пожелтевшая страница журнала, уголок которой она сжимала двумя пальцами, выдала ее.

– Тариэл… Гайоз… Наш учитель Ноэ… Арчил, – бормотала Мзия; казалось, она видит всех их перед собой живыми.

Они стояли посередине комнаты. Мзия держала в руках деревянную лопаточку – когда пришел Джаба, она была на кухне и так, с лопаточкой, выбежала, чтобы ему открыть. Джаба незаметно переменил место: чтобы замаскировать свое намерение, вынул сигарету, щелкнул зажигалкой, затянулся и сделал еще шаг в сторону – теперь ему не была видна изуродованная щека Мзии, белые шрамы, подобием жуткой улыбки протянувшиеся до самого уха. Он видел лишь уцелевшую половину лица, чистый профиль, красивый разрез глаза, в углу которого дрожала от собственной тяжести большая слеза.

– Боже мой, могла ли я подумать, что мне доведется еще держать в руках этот журнал! – говорила Мзия. – Смотрите! – Голос ее вдруг повеселел на мгновение. – Смотрите: «Мзия Горделадзе – алгебра – отл.». Каким образом журнал оказался у вас?

– Я и сам хорошенько не знаю. Однажды летом, оказывается, мама сдала комнату…

Мзия посмотрела на Джабу. Слеза в уголке глаза набухла, оторвалась и покатилась по щеке.

– В первый год войны к нам поступил новый преподаватель немецкого языка. Не помню, из какого города он приехал. Может, это он жил в вашей комнате?

– Преподаватель немецкого языка? – Джаба схватил журнал.

– Да… Но зачем он унес домой классный журнал?

Теперь они оба держались за журнал. Джаба поспешно перелистывал его.

– Где-то здесь, на одной из страниц, почти всему классу выставлены двойки по немецкому языку. Вот, нашел. Какое число? 26 октября 1942 года… Что случилось в этот день?

Мзия отвернулась, вытащила из рукава платья маленький платочек и поднесла его к губам.

– Глупые мы были! – сказала она, словно сердясь на себя. – Ужасно глупые! – Но неожиданно расцветшая на влажном от слез лице улыбка говорила о другом: как бы издали, сквозь толщу лет любовалась Мзия этой совершенной в далеком прошлом «ужасной глупостью». Она всхлипнула, потом улыбнулась снова, с виноватым видом: – Простите, мне трудно сдерживаться. Видите ли… Видите ли, был у нас один товарищ, Арчил Шишниашвили…

– Знаю! – Джаба постучал пальцем по журналу.

– Такой тихий-тихий, спокойный… Но замечательный, лучше всех в классе, такой… такой… ну, просто слов нет! И он тайком ушел на фронт, добровольцем.

– Ушел на фронт? Так вот почему он не ходил на уроки! – Джаба снова показал на журнал.

– И вот он погиб…

– Погиб! – Джаба был потрясен. – А я думал… Когда увидел его фамилию зачеркнутой… Я думал, что он заболел и умер.

– Нет, он погиб. В первом же бою. И Расс вычеркнул его из списка! Такой тихий… тихий… Лучше всех в классе…

– А кто был Расс?

– Наш преподаватель немецкого языка. Михаил Расс. Он вычеркнул Арчила из списка. – Еще одна крупная слеза выступила в уголке глаза Мзии. – Весь класс это узнал. И другие классы вместе с нами перестали готовить его задания, не ходили к нему на уроки. В коридоре вывесили плакат: «Расс – предатель, фашист». Он скоро оставил школу, сам, по собственной воле… Помню, как он спускался по лестнице, так и стоит перед глазами до сих пор… Директор выходил из себя, наказывал нас, оставлял в классе после уроков, убеждал, кипятился: что вы делаете, как смеете, он ваш учитель, не фашист же на самом деле! Но Расс ушел сам. Бедняга – ведь это страх перед гитлеровцами, перед фашистами привел его к нам, страх его гнал через Кавказский хребет! А мы…