Текст книги "Красные облака. Шапка, закинутая в небо"

Автор книги: Эдишер Кипиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

– Друг… На минутку!

Он повернулся как зачарованный; не ускоряя и не замедляя шага, подошел к ним. Сердце у него бешено колотилось.

– Афо! – сказал один из компании, приземистый, с выкаченными глазами, и, засунув руки поглубже в карман плаща, мотнул головой в сторону Джабы: – Это он?

– Да, он, я же тебе еще вчера его показывал, – ответил Афо, тот самый, чье фото было напечатано в апрельском номере «Гантиади», и обхватил руками бронзовый пушечный ствол, врытый в землю наподобие столба.

Вдруг Джаба услышал свистящий звук. Приземистый держал в руке длинный, гибкий, стальной прут – ружейный шомпол.

«Изобьют в кровь!»

– Пойдем! – сказал приземистый и еще раз взмахнул шомполом – стальной прут со свистом рассек воздух.

Вся компания лениво, вразвалку, направилась к воротам сада – никто, видимо, не сомневался, что Джаба пойдет следом.

«За человека считают!»

Джаба прошел мимо пушек. В длинном, с колоннами здании картинной галереи в старину помещался военный музей. Некогда он был обведен по фасаду решеткой из трофейных пушек, отнятых у неприятеля русско-грузинскими войсками. Решетки давно не стало, сохранились только две пушки. Сколько раз Джаба подростком ходил вокруг них, нагибаясь и разглядывая персидские и турецкие надписи, чтобы вычитать среди вязи арабских букв хотя бы дату.

Он ощутил прилив мужества, поднял голову и, топая, зашагал по дорожке, посыпанной толченым кирпичом.

Компания остановилась у садовой скамейки, заслоненной раскидистыми елями («Это их обычное место»). Приземистый сел. Остальные стояли, поджидая Джабу. Джаба переложил сверток с костюмом из одной руки в другую, достал из пачки сигарету и жестом попросил одного из парней, долговязого и небритого, дать ему прикурить. Мелькнула мысль, что это – подсознательно рассчитанное действие: вечно бодрствующий инстинкт самосохранения пытается нащупать пути к примирению. Вдруг он почувствовал, что v него дрожит подбородок и сигарета предательски прыгает во рту. Он быстро выхватил ее, смял и отбросил в сторону. Рука небритого, протянувшаяся к нему с горящей сигаретой, так и застыла на весу.

– Афо! Начинай, – сказал главарь шайки и слегка похлопал себя шомполом по ноге.

«Только не сопротивляться! Надо уйти живым!»

– Ну, что я скажу этому пижону, Свинка-джан! – пожаловался атаману Афо, сплюнул и подошел к Джабе вплотную, так, что уперся в него животом. Неподвижный взгляд его стеклянных сомнамбулических глаз заставил Джабу поежиться.

Поодаль на дорожке показался пожилой, седой человек.

– Помиритесь, молодые люди, помиритесь, – сказал он с улыбкой и прошел мимо.

– Ну, так действуй! – посоветовал приятелю Свинка.

Афо внезапно ударил Джабу в лицо каменно-твердым кулаком. Удар был коварный и неожиданный. Джабе показалось, что голова у него сразу распухла и продолжает раздаваться вширь. Это было первое, мгновенное ощущение – и тут же что-то теплое залило ему губы: из носу хлынула кровь.

…Афо барахтался на земле; он несколько раз приподнялся, но не мог встать. Сильным и быстрым был ответный удар Джабы.

Вдруг перед Джабой блеснули выкаченные глаза. стальной прут просвистел в воздухе, словно летящая пуля, и обжег ему лопатку. Удар сопровождался натужным выдохом – так ухают, когда рубят топором суковатый пень. Второй взмах, второй удар – такой силы, что рука у бьющего, казалось, оторвется. Чтобы уклониться от третьего удара, Джаба пригнулся, встал на колени.

Тут случилось нечто поразительное. Джаба услышал – глаза у него были зажмурены, – как вся шайка внезапно сорвалась с места и прямо через кусты и газоны пустилась наутек. «Милиционер», – подумал он и открыл глаза. Но вокруг никого не было: ни милиционера, ни воровской братии. Все исчезли – какая-то неведомая сила подняла на ноги и увлекла прочь даже Афо. В саду царила тишина – только шуршали под коленями у Джабы сухие листья.

Джаба посмотрел вокруг – и вдруг затрясся от смеха. Тотчас же жгучая боль пронизала его. Джаба застонал и осторожно провел рукой по горевшей лопатке. Он стонал и смеялся, смеялся неудержимо, а в глазах у него стояли слезы от боли. Перед ним на земле сверкала шпага Меркуцио, до половины выскользнувшая из ножен.

Когда Афо ударил его, сверток вывалился у Джабы из рук. Это он ясно помнил. Нанося ответный удар, он наступил на пакет и разорвал оберточную бумагу – костюм развернулся у него под ногами. А когда он присел, чтобы уклониться от удара шомполом, ворам, должно быть, бросился в глаза блестящий клинок на земле у его ног, и они сразу разгадали «коварный замысел» Джабы. Все они, конечно, были с ножами. Но что ножи против чуть ли не метровой шпаги!

«Бедняги! Конечно, это был бы неравный бой!»

Джаба все смеялся – теперь уже тихо, про себя, смеялся от радости. Вот уж в самом деле – счастливое избавление! Он стоял на коленях, словно на благодарственной молитве, и старательно заворачивал в рваную бумагу доспехи храброго Меркуцио.

Дома он нашел дверь незапертой: мама, должно быть, вышла к соседям. Джаба поднял майку и посмотрел в зеркало через плечо на свою спину. Правая лопатка была пересечена прямой, темной полосой. При виде этой вздувшейся полоски Джаба почувствовал боль с новой силой. Он помазал лопатку одеколоном. Рука выше локтя была опоясана другой полоской – точно красной повязкой. Ее Джаба не удостоил вниманием. Он оделся, зажег сигарету и распахнул настежь окошко в покатом потолке, чтобы запах одеколона поскорее выветрился.

Сейчас придет мама, спросит, был ли он в райисполкоме, узнал ли, когда им дают квартиру. Каждое лето с первыми жаркими днями матерью овладевает переездная лихорадка: все ее мысли заняты новой квартирой, она раздражается по пустякам, жалуется, клянет свою судьбу. Но вот приближается зима, зной и духота на чердаке у них сменяются прохладой, и мама забывает о летних горестях: сидит перед гудящей железной печкой, протянув к огню увядшие руки, и ни о чем не тужит, вполне довольная жизнью, сыном, квартирой… И так до нового лета, до новой жары.

Джаба сел за стол, достал из ящика чистую бумагу. Выставку он не успел осмотреть, не выполнил поручения редактора. Надо хоть составить план работы. Завтра на совещании редактор потребует, чтобы каждый сотрудник представил ему такой план.

Давно уже у Джабы родилась одна идея – наметка репортажа. Что, если проделать с солнцем путь от восточной границы Грузии до Черноморского побережья? Следовать за солнцем и описывать и снимать на пленку все, что встретится по дороге. Корреспондент и солнце вместе пустятся в дорогу из Кахетии, вместе проделают все путешествие и завершат его на западе, у моря. Скорость и маршрут обоих будут одинаковы. Грузия ведь страна одного дня пути, ее всю можно проехать от восхода до заката, хотя, впрочем, для солнца таковы и самые обширные страны мира и даже вся земля. Солнце равно оделяет всех своим теплом и светом, безбрежному морю и маленькому озеру, высочайшей горе и крохотному холму одинаково дарит утро и вечер. И с какой изумительной точностью чувствует солнце расстояние! Не подходит к земле слишком близко, чтобы не сжечь ее дотла, и не удаляется настолько, чтобы земля оледенела. Соблюдает дистанцию солнце, знает, как далеко или как близко от земли надо ему держаться. А люди не знают – и порой отдаляются друг от друга так, что у них леденеет сердце. По пустячному, смешному поводу могут оттолкнуть ближнего…

…Как же все-таки вышло, что он стукнул этого Афо? А ведь решил было твердо, что рукой не пошевельнет, ведь не сомневался, что, если попробует сопротивляться, его убьют. И все-таки ударил! Нет, это не кулак Афо помрачил ему сознание, ответный его удар не был реакцией на острую боль. Низость Афо, лисья его повадка – вот что решило дело. Как подло подобрался он к Джабе, весь разболтанный, расслабленный, словно и руки не мог поднять, словно и не собирался сводить с Джабой счеты, и даже захныкал: «Ну, что я скажу этому пижону?» И вдруг весь собрался, напрягся, как пружина, и выбросил вперед каменный кулак. Вот это коварство, этот истинно воровской подвох и вызвали в Джабе взрыв ярости. Афо во что бы то ни стало нужно было показать перед товарищами свое молодечество, он должен был действовать наверняка… Ну, и получил сдачи.

…Нет, из «Солнечного репортажа» ничего не получится. Он не представляет себе, как все это осуществить. И все же внесет в свой план – Георгий иногда умеет придать теме неожиданный, удивительный поворот.

О чем или о ком еще можно написать очерк?

Может быть, о профессоре Руруа? Жизненный путь грузинского ученого… Детство… Начало… Революция, победа советской власти в Грузии, первые достижения… Может оказаться интересным… Но может и не оказаться… Обыкновенная, спокойная жизнь без каких бы то ни было событий, ничего лакомого для журналиста. Но вот это… Вдруг забрал стихи, которые сам же принес в редакцию… Почему? Просто так, без причины?

…Нет, дело не только в шпаге, шпага, собственно, тут не главное… Главное то, что я смело пошел за ними, не испугался и даже сигарету достал – был расположен курить, – а потом мгновенно ответил ударом на удар… Вот они и подумали: «Этот, видно, на все способен». Немножко они, должно быть, трусоваты… Впрочем, они вообще, конечно, трусы, страх ведь, наверно, постоянный их спутник… когда они обделывают свои делишки… Да ну их!..

Что еще?

«У нас ничего нет о новостройках», – каждый день повторяет Георгий. Но что можно написать о строительстве? Сдано столько-то квадратных метров жилплощади… Столько-то, людей получило новые квартиры… Сухо. Как давеча говорили в автобусе? Джаба ехал по улице Павлова. Длинноносый человек, с темным от загара лицом, смотрел в окно на улицу и рассказывал спутнику:

«Совсем недавно я охотился в этих местах на диких уток. Вов там было болото» Однажды я завяз в грязи – спасибо, крестьяне вытащили».

– Ну и вонищу развел! – услышал Джаба голос матери, вошедшей так, что– он не заметил.

– Я расцарапал ногу и смазал ранку одеколонном. – Джаба повернулся, к матери вместе со стулом.

– Был у Зибэибадзе?

– Был. Не– застал, – еще одна ложь сорвалась с языка у Джабы; он повернулся обратно к столу. – Сказали, что уехал на стройку. Сегодня в райисполком уже не вернется.

– Утром надо к нему явиться. Эти люди больше часу не могут на месте усидеть.

– Завтра непременно пойду. Разбуди меня пораньше.

Нино сняла с швейной машины катушку черных ниток и вышла.

– Что это нынче с тобой – так рано уже дома? – донеслось через дверь до Джабы.

Он встал, еще раз вздернул рубаху, майку и посмотрел в зеркало на свою спину. Полоса вздулась и совсем почернела.

«Завтра, наверно, заболит еще сильней. Не окажись на мне пиджака и плаща – лежал бы я сейчас в больнице».

Джаба закурил сигарету, заложил руки в карманы, вышел в коридор, свернул налево в узкий пожарный проход к чердачному люку-окошку и высунул голову. Заречная, левобережная часть Тбилиси была видна отсюда как на ладони. За мутно-желтой Курой убегали вдаль улицы, толпились дома, позолоченные солнечными лучами. Тень от дома Джабы покачивалась внизу, на речных волнах – где-то посередине этой тени, в глубине, качался и сам Джаба. Оглушительно гудела тепловая электростанция на противоположном берегу, изливая через чугунную трубу в реку кипящую воду. Все новые и новые порции сжатого пара, изрыгаемые трубой, обрушивались, как яростные кулаки, на облака, клубящиеся над поверхностью реки, и рассеивались в пространстве.

Высокая кирпичная труба электростанции навела Джабу на мысль о тбилисских утрах. Сколько раз думал он о человеке, который приводит в действие заводской гудок на заре, сообщая всему свету, что Тбилиси вступил в новый, очередной день своей жизни. Вот об этом человеке можно было бы написать очерк! Как знать – быть может, давать первый утренний гудок считается такой почетной обязанностью, что это дело поручают только избранным, заслуженным рабочим? А может быть, сами предприятия, заводы и фабрики соревнуются, чтобы завоевать право первого гудка? Впрочем, вполне возможно, что гудками ведает автомат, подключенный к часам…

Сколько раз, подростком, Джаба тайком убегал из дому на Куру. Однажды он чуть не утонул, – по счастью, его спас один взрослый парень, вытянул из водоворота, словно головастика, и дотащил на себе до берега. Не случись тогда рядом этот парень, Джабы не было бы в живых. Может быть, среди этих взрослых парней, что ходили на Куру купаться, был и Афо? Может, он даже учил Джабу плавать? Нодар плавал лучше, чем Джаба. А Гурам только плескался у самого берега. Однажды товарищи забросили его школьный ранец на середину реки…

«Классный журнал! – мелькнуло у Джабы в голове. – Почему я до сих пор о нем не вспомнил?»

Он вернулся бегом в комнату и достал из ящика письменного стола старый классный журнал в истрепанной обложке.

«1942/43 учебный год, класс 10-б».

Джаба раскрыл журнал.

«Абашидзе Нана.

Болквадзе Тариэл.

Бендукидзе Гайоз.

Гветадзе Тамаз.

Горделадзе Мзия».

…………………………………………

«Вот если бы разыскать их всех! Где они, что сейчас делают… Отчего после урока немецкого языка 26 октября 1942 года в журнале появилось двенадцать двоек? Вот это был бы в самом деле интересный очерк».

Задумчиво насвистывая, Джаба уложил бумаги в ящик стола, сел за пианино и начал импровизировать. Впрочем, импровизация становилась все более похожей на какую-то знакомую мелодию. Так бывало всякий раз, когда Джаба принимался «сочинять» музыку.

Никто ведь не помнит своего рождения. А Джаба помнит. Он родился четырнадцати лет, в зале оперного театра, во время исполнения увертюры «Тангейзера». Он сидел вместе с Нодаром в боковой ложе одного из верхних ярусов. Вышел дирижер, поклонился публике, взмахнул палочкой – и Джаба взлетел. Он прошел сквозь стены, как звук через тонкую перегородку, и р. змыл в поднебесье. Бесчисленные фонтаны били из земли, нигде не было видно ни домов, ни лесов, ни гор. Белой пеной возносились в небеса кипящие струи фонтанов, и над ними в прохладном тумане плавал Джаба. Откуда-то доносился нежный женский голос. Джаба чувствовал, что обладательница этого голоса следит за ним, и это причиняло ему неизъяснимое наслаждение.

Позднее он рассказал Нодару о своем музыкальном сне наяву. Он боялся, что Нодар посмеется над ним, но ничего подобного не случилось. Как они оба полюбили музыку! Как жалели, что не учились ей с детства! Все больше увлекались они музыкой, и чем жаднее пили ее волшебный напиток, тем сильнее становилось сожаление. Они считали, что им поздно учиться, что музыкантов из них уже не выйдет, нечего надеяться, но потом где-то вычитали, что Вагнер в шестнадцать лет не мог назвать ни одного музыкального интервала, и необычайно обрадовались – решили, что не все еще потеряно. В фортепианный или скрипичный класс их, конечно, уже не могли принять, духовые инструменты они отвергли сами – и в конце концов остановились на виолончели. Соседка, служившая в опере кассиршей, сводила друзей к Капельницкому, Старый музыкант стал проверять у Джабы слух и чувство ритма: постучал карандашом по крышке рояля и велел ему повторить. Джаба в точности повторил ритмическую фигуру. От усердия он так громко стучал карандашом, что Капельницкий засмеялся и сказал ему: «Из тебя выйдет отличный ударник».

Джаба сыграл одной рукой лейтмотив «Тангейзера».

До сих пор ему не приходило в голову подобрать эту музыку на фортепиано; он играл почти все, что слышал и запомнил, хотя и упрощенно, так что настоящий музыкант, пожалуй, только пожал бы плечами по поводу его упражнений, а вот «Тангейзера» никогда не пытался разобрать. И никогда не попытается: его неловкие, медлительные, земные пальцы не смогут воспроизвести эти неземные звуки, поющие в его душе, не смогут воплотить их в физическом явлении. Он не может коснуться бесчисленных пенных струй, взвивающихся к небу, рассыпающихся легким туманом.

Вечером, укладываясь спать, он неловко повернулся в постели и чуть не вскрикнул от острой боли: точно его еще раз огрели шомполом по спине. К счастью, он сумел удержаться – не то, наверно, напугал бы маму до смерти.

Он закрыл глаза и сочинил такую историю.

В кафе вошел высокий, худощавый человек в шляпе, с небольшим черным чемоданом в руках. Человек сел за стол, просмотрел меню, позавтракал и ушел. Джабе показалось, что человек этот захватил с собой меню, а вместо него оставил другое. Джаба вскочил, выбежал на улицу за подозрительным посетителем. Незнакомец заметил, что за ним гонятся, и ускорил шаг. Он свернул с проспекта на улицу Джорджиашвили, спустился по ней, пошел по поперечной улице Дзнеладзе, потом нырнул в узкий переулок., ведущий к улице Броссэ. При этом он все время оглядывался назад, и лицо его все больше бледнело от волнения. Вдруг он повернулся и выстрелил в Джабу из револьвера. Джаба повалился на тротуар. Вокруг не было ни души… Еще минута, еще одна короткая минута, и Джаба испустит дух. Он посмотрел на часы: секундная стрелка быстро скользила по кругу, перескакивая от деления к делению. У Джабы перехватило дыхание. С трудом открыл он сумку фотоаппарата и в ту самую минуту, когда убийца готовился скрыться за поворотом, – щелк! – спустил затвор, сделал снимок – и умер. Сбежались люди. Джабу подхватили на руки. Мама рыдала, рвала на себе волосы, плакали Гурам, Нодар, сотрудники редакции, редактор. Джабу похоронили. Прошло несколько месяцев. В редакцию на место Джабы приняли другого. Фотоаппарат Джабы достался новому сотруднику. Тот проявил пленку, оставшуюся в аппарате, напечатал снимки… Последний кадр показался ему любопытным и странным: какой-то человек бежит по улице, в руке у него маленький чемодан. Сотрудник показал фото редактору. Георгий передал снимок в Министерство госбезопасности. Снимок размножили и разослали по всему Советскому Союзу. В конце концов этого человека арестовали в Москве: он оказался иностранным разведчиком, диверсантом. Вслед за ним органы госбезопасности схватили целую банду.

«Джабе Алавидзе за проявленную им храбрость и самоотверженность в деле защиты Родины посмертно присвоить звание Героя Советского Союза».

Георгий задержал печатание подписанного номера «Гантиади», чтобы поместить на первой странице указ о награждении…

Джаба спал. А солнце, вместе с которым он собирался проделать путешествие по Грузии, сияло сейчас над островами Тихого океана и, как всегда, в точности соблюдало расстояние, на котором ему полагалось находиться от земли.

ОБЫКНОВЕННОЕ НАЧАЛО

– Что ты, нельзя упустить ее, может, она больше никогда не попадется мне на глаза! Я уже целую неделю разыскиваю эту девушку. – Гурам задыхался. Он шел быстрым шагом, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать.

– Смотри, напугаешь ее, закричит, народ соберется! – Предостерегал Джаба протискивающегося в толпе прохожих приятеля, едва поспевая за ним.

– Не успеет испугаться! Ты не знаешь – слово «кино» действует на женщин завораживающе.

– Сказал бы ей в троллейбусе.

– Вот тогда она оказалась бы в неловком положении. Сейчас она одна.

– Нет, не одна – с ней какой-то человек. Наверно, отец.

– Тем лучше. Ну, идем, идем, быстрей!

Но тут Гурам вдруг сам остановился – Джаба с ходу обогнал его.

– Стой! – Гурам схватил его за руку.

Джаба посмотрел вперед. Девушка и сопровождавший ее толстый мужчина стояли перед книжным магазином. Мужчина что-то сказал девушке и исчез в магазине.

– Теперь она совсем одна. Подойдем. – Гурам обдернул на себе пиджак, провел рукой по волосам и степенным, неторопливым шагом направился к девушке.

– Я подожду здесь.

Гурам нахмурился:

– Перестань ребячиться!

Девушка была очень красива, так красива, что Джаба испугался. Он точно внезапно наткнулся на сказочное сокровище. И желание овладеть кладом пронизало все его существо. Его даже бросило в дрожь, так как он чувствовал, что никакими усилиями не сможет сдержать, усмирить это жгучее желание, и заранее угадывал все опасности, с которыми было сопряжено обладание столь драгоценным сокровищем.

– Извините меня… И не подумайте, пожалуйста, ничего дурного… Я, видите ли, кинорежиссер… – Гурам, обычно не лезший в карман за словом, на этот раз словно проглотил язык: очень уж хороша собой была девушка.

Дудана смутилась. Она окинула Гурама быстрым взглядом с головы до ног, как бы торопясь выяснить, с кем имеет дело, что за человек перед нею. Потом вдруг осознала, что поодаль, в сторонке, стоит еще кто-то, дожидающийся этого кинорежиссера, посмотрела туда и… почувствовала, что у нее подгибаются колени: это был он… тот самый… тот, кого она встретила на маскараде.

– Простите нас за то, что мы позволили себе… Так бесцеремонно, посреди улицы… – собравшись с силами, вновь заговорил Гурам, – Но у нас не было иного выхода… Если вы ничего не имеете против, зайдите на днях ко мне в киностудию… Спросите режиссера Гурама Тортладзе и…

– В киностудию?

«В киностудию» – отозвалось где-то внутри у Джебы, словно зазвенела резонирующая струна. И он подумал, что никогда, никогда не сотрутся в его памяти этот голос и это изумленное девичье лицо.

– Я собираюсь ставить фильм, – заявил Гурам таким тоном, как будто каждый обязан был с этим считаться. – И думаю, что вы идеально подходите для главной роли.

– Я… я не артистка, – сказала Дудана, как бы сочувствуя Гураму по поводу его невольной ошибки и сожалея, что вынуждена эту ошибку исправить.

– Это не имеет значения. Если хотите, дайте мне ваш адрес, и я сам вызову вас на студию, когда придет время.

– Что вы, как можно, я не могу, я не подхожу, я нисколько…

– И слышать ничего не хочу! Джаба, что ты молчишь, скажи что-нибудь!

Джаба подумал, что Гурам зовет его знакомиться с девушкой. Поведение приятеля казалось ему порядком-таки нахальным. Он подошел и протянул девушке руку:

– Джаба.

Дудана вспыхнула, растерялась, посмотрела куда-то вдаль, мимо Джабы, и подала ему свою:

– Дудана.

– Однако ты не теряешь времени. – В голосе Гурама звучал укор; потом он усмехнулся – Может, и меня представишь?

– Знакомьтесь! – как бы подхватил шутку Джаба, но тут же криво улыбнулся, покраснел и сказал ворчливым тонам, хотя и сознавал, что объяснения излишни – Должен же я был сначала назвать себя! Ты сам просил, чтобы я сказал ей…

– Так говори же!

Гурам кокетничал, незаметно – и быть может, бессознательно – старался выставить себя перед Дуданой в выгодном свете, так, чтобы она поняла и оценила различие между ним и Джабой.

– Что мне сказать, – Джаба вдруг почувствовал, что вырвался сам у себя из рук и понесся куда-то; и этот несущийся вскачь его двойник бездумно ляпнул – Спросить меня, так я бы посоветовал близко не подходить к киностудии.

Гурам издал какой-то неопределенный звук и чуть не целую минуту сверлил Джабу неподвижным взглядом. Потом махнул рукой, словно отстраняя от себя, как нечто призрачно-нереальное, Джабу с его непрошенным мнением, и. повернулся к Дудане:.

– Простите его, с ним бывает такое иногда…

– До свидания! – проговорил Джаба, покраснев до ушей, и поклонился Дудане; потом постучал пальцем по стеклышку часов у себя на руке: – Мне пора… Опаздываю в редакцию. – Он круто повернулся и пошел по улице.

У Гурама, казалось, иссякла самая способность изумляться.

Джаба шел, чувствуя на себе провожающий взгляд обоих – Гурама и девушки; ему стоило огромного усилия не сбиться с ноги.

Так было всегда – и так оно сейчас: стоит Джабе, – а бывает это в редчайших случаях, – противопоставить чужому мнению свое, как ему кажется, что весь мир перевернулся, что он совершил бог весть какой грех и смертельно обидел того, с кем оказался не согласен. А вот с Джабой соглашались, принимали его мнение нечасто. Каждый защищает собственную точку зрения, все считают себя оскорбленными, как только натолкнутся на противоречие, – все, кроме Джабы…

Какое удовольствие испытывает Гурам, когда ему поддакивают, даже голос у него становится тверже! Й за другими замечал то же самое Джаба. Ну, а ему, Джабе, никто, кажется, не стремится доставить удовольствие. А ведь как, бывает, у Джабы забьется сердце, какое ликование овладевает им, стоит ему получить хотя бы самую незначительную поддержку: «Ты прав, Джаба!» или «Это ты верно говоришь!». Целую неделю потом он вспоминает такие маленькие триумфы. Но подобные минуты выдаются в жизни так редко! Неужели все люди так уверены в самих себе, так дорожат каждой своей мыслью, все равно, правильной или ошибочной? Если перед Джабой встает истина – он тотчас же готов признать ее, объявить во всеуслышание, что он неправ. Но почему, когда он встречается с заблуждением, у него словно отнимается язык? Почему, если кто-нибудь твердо уверен в своей правоте, Джаба боится поколебать его уверенность? Боится спора, борьбы, столкновения мнений? Быть может, Джаба признает две правды, живет надвое? Одну правду, кажущуюся, провозглашает во всеуслышание, а другую, настоящую, прячет в душе?

«Запрятанная правда… Наверно, потому и бывает иной раз, что меня понесет без удержу! Ну и озадачил же я, кажется, эту девушку! Что она могла подумать? Небось мечтала с малых лет, что встретится ей на улице кинорежиссер и скажет: прошу вас сниматься в моем фильме. И вот – сбылась мечта, приглашают на главную роль, а тут вдруг встреваю я… Отчего я, едва взглянув на нее, уже испугался? Неужели я родился трусом – так же, как иные рождаются храбрецами?»

Джаба ждал лифта. И вдруг перед ним как бы вспыхнули большие синие глаза Дуданы – только Дудана была на экране, в каком-то цветном фильме. Прекрасную дочь султана несут на носилках по городу. Впереди бегут воины-телохранители, размахивают саблями, разгоняют народ, толпящийся на улицах и площадях. Другие воины, лучники, пускают стрелы в окна городских домов, захлопывают ставни, если они где-нибудь приоткрыты. Ни одна живая душа не должна видеть дочери султана, и всякий, кто хотя бы нечаянно бросит на нее взгляд, поплатится за это головой…

«Этот страх, испытываемый мужчиной при виде прекрасной женщины!.. Наверно, истоки его уходят в глубину времен. Прекрасные женщины от века были собственностью сильных: вождей племени, императоров, полководцев… И моим отдаленным предкам любовь таких красавиц доставалась порой ценою жизни. Отчего меня, собственно, взорвало? Как глупо! Может, я просто вдруг застеснялся перед девушкой? Сказал, что не позволил бы ей близко подойти к киностудии, и подумал, что выдал себя этим… Показал, что мне понравилась эта девушка, Дудана… И счел свое самолюбие оскорбленным… Как все-таки смешон мужчина, пугающийся красивой женщины! Это ведь единственное сокровище, присвоение которого никто не поставит тебе в вину. Эта дозволенность, эта свобода, наверно, и рождают страх. Я думаю, что вор так же пугается при виде открытой кассы или беззащитной витрины ювелира, сверкающей золотом и бриллиантами. Его профессия как бы дает ему право завладеть этими ценностями… А самая большая истина – это то, что я сейчас зол на самого себя, на свою глупую бестактность, и выдумываю сам не знаю что…»

Джаба вышел из лифта и направился к своему отделу. В комнате не было никого, кроме Ангии, сидевшего за столом и что-то писавшего.

– У меня к тебе дело, Джаба, – сказал Ангия.

– Слушаю вас!

– Георгий внес две твои темы в редакционный план.

– В самом деле? Какие именно?

– О профессоре Руруа и о найденном тобой старом классном журнале. На заводе был?

– Был. Закомолдин ушел на пенсию. Ломидзе тоже пенсионер, но регулярно ходит на завод, не может без него обойтись… И думает, что и без него не обойдутся. Я попросил его пойти вместе со мной к Закомолдину, сказал, что хочу снять их вместе для журнала… Они друзья уже сорок три года. Состояли в одной и той же нелегальной организации, потом вместе работали на заводе… И представьте себе, Ломидзе не знал адреса!

– Наверно, побоялся, что по старости не сумеет найти дорогу, и сконфузился.

– Возможно. Впрочем, я не заметил, чтобы его умственные способности были ослаблены.

Джаба вышел на балкон, схватился за железные перила и перегнулся через них, поднявшись на цыпочки, – осторожно, очень осторожно, так, чтобы, если понадобится, быстро отскочить назад и скрыться, – а перегнувшись, скользнул взглядом по проспекту вдоль здания, до самого книжного магазина.

Перед магазином не было никого.

Бегство Джабы было так неожиданно, что Гурам растерялся. Он беспомощно разводил руками, что-то бормотал, но ничего связного не мог сказать.

– Простите, мне надо сюда, – сказала Дудана и, не оборачиваясь, стала искать за спиной, шаря, как слепец, ручку магазинной двери.

– И у меня тут дело. – Гурам оправился от смущения и следом за Дуданой вошел в магазин подписных изданий, достав из кармана и выставив перед нею подписную квитанцию.

Бенедикт, разговаривавший в это время с продавцом, случайно обернулся и увидел племянницу.

– Что, заждалась, девочка, а? Сейчас освобожусь и пойдем. – Тут он заметил Гурама. – А это кто, институтский товарищ, а? – Под «институтским товарищем» он подразумевал нечто совсем другое. – Здравствуйте, молодой человек.

– Мое почтение.

– Отчего никогда не пригласишь его к нам, хитрушка?

Дудана слегка покраснела.

– Мы, собственно, только сейчас познакомились, – сказал Гурам.

– Только сейчас? Здорово! Я сейчас приду, подождите меня немножко!

Бенедикт не был пьян, но радостное возбуждение переполняло с утра все его существо. Сейчас, в данную минуту, он не помнил причины огромной радости, испытанной утром, но, по-видимому, в высшей степени материальный закон инерции распространялся и на его бестелесную душу.

Он снова подкатился к светловолосому продавцу.

– Так что ты мне предлагал?

– Можно Джека Лондона вам устроить, если хотите, – шепнул ему продавец.

– Лондон? Это писателя так зовут?

– Именно.

– А сколько томов?

– Восемь.

– Нет, не годится. У меня Бальзак в двадцати четырех томах! Что мне восемь!

– Больше ничего нет. Стендаль вчера кончился.

– А сколько в нем было?

– Пятнадцать томов.

– Жалко, – проглотил слюну Бенедикт. – Ну ладно, черт с ним, выписывай Лондона.

– Сейчас, – улыбнулся продавец и крикнул кассирше – Валя, один экземпляр Джека Лондона! – И опять Бенедикту: – В кассу, прошу!

Он вышел, чтобы спуститься в склад, но очень скоро поспешно вернулся в магазин.

– На минутку, уважаемый! – И, не дожидаясь Бенедикта, сам подбежал к нему: – Есть, оказывается, Диккенс, в тридцати томах.

– В тридцати? – Лицо Бенедикта расплылось в улыбке, узкие глазки исчезли в складках кожи и погасли. – Что ж ты меня столько мучил, добрый человек, сказал бы сразу! Вот это удача!

Из узенького, как вход в беличью норку, окошка кассы высунулась рука кассирши, длинные вишневые ногти постучали по стеклу.

– Ну как, выписывать Лондона или…