Текст книги "Красные облака. Шапка, закинутая в небо"

Автор книги: Эдишер Кипиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Женщина понимает, что Джаба заметил это, и плачет.

Джаба проходит в следующую комнату. «Мама, наверно, ищет меня. Как быть? Вернуться?»

Посередине комнаты стоит Ангия; он углублен в какое-то занятие. Джаба прячется за дверью и следит за ним через замочную скважину. Ангия раскладывает на столе столярный инструмент. Потом наклоняется и ставит на пол маленького Бенедикта.

– Плачь! – приказывает он, глядя на него сверху.

Бенедикт плачет.

– Смейся!

Бенедикт смеется.

– Умри!

Бенедикт умирает.

– Воскресни!

Бенедикт оживает.

Ангия чрезвычайно доволен. Он нагибается, подхватывает Бенедикта и зажимает его в горсти. Потом открывает дверь и выглядывает на улицу. Убедившись, что за ним никто не следит, он быстро высовывает руку в дверь и выпускает Бенедикта. Бенедикт бежит без оглядки и смешивается с толпой где-то вдали, на людной площади. Ангия снова берется за инструмент и начинает мастерить второго Бенедикта…

– Нале-е-во!

Песок пустыни слепит Джабе глаза, но он и бровью не ведет: сейчас нарушать строй ни в коем случае нельзя.

Полководец сидит на коне, вздымая над головой обнаженную саблю.

– Храбрые мамелюки! – обращается он к войскам. – Враг напал на нашу землю… Кровь за кровь!

Женщина с обожженным лицом раскрывает классный журнал, останавливается перед строем и читает список, вызывает по списку:

– Любовь!

– Здесь! – откликается Джаба.

– Храбрость!

– Здесь! – повторяет Джаба.

– Страх!

– Нет! – Джаба гордо глядит на полководца.

Женщина подходит к Джабе, целует его.

Надвигается враг; он уже миновал линию пирамид. Впереди идут танки. Джаба поднимает радиорепродуктор, как автомат, и уничтожает их. Но враг не дрогнул – он упорно наступает, идет вперед. Вражеские войска уже совсем близко. Джаба изумлен: каждый солдат – Бенедикт! В первой шеренге, во второй, в третьей, в первом взводе, во втором, в третьем, все – Бенедикты, одни Бенедикты, только одетые в военную форму. Все вместе, одновременно, прицеливаются в Джабу из револьверов и все вместе, одновременно, стреляют…

Он открывает глаза, переводит взгляд с потолка на высокое окно, видит в его раме оголенные ветви деревьев. Потом его внимание привлекают кровати, покрытые белоснежными простынями. И вдруг он осознает все.

Мама сидит рядом на стуле, повернувшись к нему спиной, и разговаривает с каким-то стариком. Старик полулежит на соседней кровати, откинувшись на высоко взбитые подушки. Рука Джабы выползает из-под одеяла и теребит край халата Нино.

Мама мгновенно, словно пораженная ужасом, поворачивается к нему, падает на колени перед кроватью, покрывает руку Джабы поцелуями.

– Джаба, сыночек! Джаба, сыночек! – Больше она не в силах ничего выговорить. Глаза у нее наполняются слезами. Но от этого ее радость еще явственнее, еще очевидней.

– Сообщите Руруа! – кричит кто-то в коридоре.

– Спасен! Спасен! Как обрадуется профессор, пожалуй, сразу и не поверит!

Это, должно быть, сиделка; схватившись обеими руками за щеки, она пятится к двери палаты.

«Руруа? Это Руруа делал мне операцию?»

Джаба почему-то сгорает от стыда.

Больные приподнимаются на постелях. Некоторые даже встают с кроватей, собираются около него, толпятся за спиной у мамы. У Джабы кружится голова. Он чувствует, что не может пошевелить шеей, и догадывается, что она зажата в лубках.

– Ну-ка, все по своим постелям! Профессор идет!

Джаба видит в дверях взволнованное лицо Михаила Руруа, улыбается и теряет сознание.

ПЕРВЫЕ ДНИ ЖИЗНИ

17 декабря

Вот уже неделя, как мама не дежурит около меня по ночам. Я с трудом убедил ее, что это излишне. Мне казалось, что ее горе, ее тревога затягивают мое выздоровление. На соседней кровати сменился уже третий больной. Я же, наверно, смертельно надоел и своей кровати, и палате, и врачам Сейчас рядом со мной лежит един азербайджанец. Бедняге уже один раз сделали операцию, но, зашивая, неправильно уложили кишки в брюшину. Его привезли с вздутым животом, и здесь оперировали вторично. Заметив седину у меня в волосах, он обещал мне такую краску, что, по его словам, даже дети мои никогда не поседеют…

Вчера Нодар развивал такую «теорию»: А, В и С довелось жить в одно и то же время Они никогда не встретятся и не будут знакомы с D, Е и F, которым предстоит родиться через сто лет, не смогут полюбить их или стать их врагами. А, В и С, которым выпал жребий жить на земле вместе, могут общаться лишь друг с другом; возможность взаимоотношений с другими людьми (с будущими людьми – с D, Е и F) исключена. Отсюда следует, что человек должен использовать свою жизнь для любви, должен любить своего ближнего, «товарища по столетию». Если им овладеет ненависть, он уйдет из мира, не испытав того великого счастья, которое дарит человеку любовь. Жить – значит любить; ненавидеть – то же самое, что не жить.

Я сказал, что это вздор, глупость: если ты не испытываешь ненависти к тому, кто ее достоин, значит, ты не любишь того, кто как будто любим тобой.

23 декабря

Гомеостат! Четырехкабинный душ – пережиток старинной бальнеологии. Сейчас его собираются использовать для проверки способности приспособления к коллективу членов будущих космических экипажей. Две трубы подают горячую и холодную воду. Вода распределяется поровну между всеми четырьмя кабинами, и температуру ее трудно вытерпеть, хотя вымыться кое-как все же можно. Но если кто-либо из принимающих душ пожелает сделать воду у себя погорячей и повернет соответствующий кран в кабине, у остальных троих вода остудится. Естественно, все они бросятся к своим кранам, станут наперебой крутить их, и в конце концов все спутается – все четверо окажутся под холодным душем. И вот, того космонавта, который захотел улучшить свои условия за счет товарищей, не пустят в космос (журнал «Наука и техника»).

Если бы возможно было устроить гомеостат на миллион кабин! С его помощью удалось бы в один прием выявить и разоблачить всех мошенников, всех любителей поживиться за чужой счет!

Бенедикт попал в аварию не во Мцхете, а около Дигоми. И вовсе он не столкнулся с дорожным катком, как говорили. Его автомобиль налетел на полном ходу прямо на будку автоинспекции. Так посмеялась над ним судьба: хотел убежать от закона – и прикатил к милиции на собственных колесах! Ему сделали сложную операцию с трепанацией черепа. Если бы он погиб, я не стал бы жалеть, а сейчас мне почему-то его жалко. Он совершенно потерял память, никого не узнает, не помнит названий самых обыкновенных предметов. Словом – разучился говорить. У него ум двухлетнего младенца, так что его учат всему с самого начала, – так сказал мне профессор Руруа. Он не помнит даже и того, что ел час тому назад, более того – самое слово «есть» начисто позабыл.

– Предупредите ваших коллег, чтобы они ни в коем случае не учили его этому слову! – попросил я профессора.

Он посмотрел на меня с недоумением.

– Почему?

– Опасно: «есть» – «жрать» – «глотать». А значит – хватать, хапать! Раз уж воспитание ведется с самого начала, лучше научить его не «есть», а «питаться».

Руруа улыбнулся.

Шутки шутками, а мне все же как-то жаль Бенедикта. Сегодня мне рассказали, что он узнал своего младшего сына, стал его целовать, а из глаз у него катились слезы.

Старший сын Бенедикта пропал, две недели его ищут и не могут найти. Должно быть, Ромул решил построить собственный город.

Пока к Бенедикту не вернется разум, его не могут судить. А разум, возможно, никогда к нему не вернется.

25 декабря

Тамила! Тамила! Тамила приходила ко мне! Я совсем было забыл ее. И совсем не ожидал ее посещения. Почему-то мне хотелось целовать ее руки. Она сидела около меня и щебетала. Она была похожа на раковину из небесных глубин, в которой еще не заглохли звуки неба; и голос ее отдавался музыкой у меня в ушах.

28 декабря

Перечитал дневник и вспомнил: как я боролся с собой, чтобы не вписать в него имя Дуданы! И вот оно все же оказалось на этих листках. Дудана ведь тоже однажды навестила меня, когда я лежал больной дома…

Кровь моя бурлит, струится по жилам – где-то во мне, словно на магнитофонной ленте, записывается песня о Тамиле, и новая запись стирает старую – песню Дуданы.

В самом деле это так или только кажется мне?

Медсестра отмечает мою температуру на табличке, висящей у меня в головах. Я попросил показать мне эту табличку. Кривая моей температуры за последний месяц оказалась похожей на горную цепь с чередующимися вершинами; цепь замыкается пологим склоном, постепенно переходящим в равнину. Наверно, меня скоро выпишут.

29 декабря

Профессор Руруа рассказал мне…

Он сидел дома, принимал больных. У входа позвонили, он сам пошел открывать. В дверях стоял коренастый, плотный человек в военной форме, по погонам – полковник, и почему-то улыбался.

Профессор, решив, что перед ним очередной пациент, пригласил его в кабинет. Полковник последовал за ним.

– Садитесь!

Полковник смотрит профессору в глаза и многозначительно улыбается.

– На что жалуетесь?

– Не узнаете меня, батоно Михаил? А ведь сами вызвали меня на сегодня!

Это был тот самый шофер!

1 января

Мама оставалась со мной допоздна. Когда пробило двенадцать часов, она расцеловала меня, положила мне в рот, по обычаю, кусочек гозинаки^[1] и ушла.

Мне не спалось – я бодрствовал чуть ли не всю новогоднюю ночь, В окно ко мне смотрела луна. Я беседовал с нею в душе.

Я сказал ей: «Новогодняя луна 1957 года! Клянусь, через год или два снова мы встретимся с тобой, в этот же час… Я буду тогда совсем другим – и у меня будет чем гордиться, клянусь тебе!»

Потом я попытался насильно усыпить себя, но из этого ничего не вышло. Я лег на спину и расслабил все мышцы. Но стоило мне задремать, как необычный, странный звук разбудил меня. Я прислушался. Это был тихий металлический звон, и раздавался он совсем близко. В палате все спали. Я никак не мог догадаться, откуда он доносится. Я сел в постели – звон умолк. Я лег – он возобновился. Долго я ломал себе голову в недоумении – и вдруг, случайно положив левую руку себе на грудь, все понял. Мерно, мощно билось у меня под рукой мое сердце, я ощущал как бы удары молота под ключицей, они отдавали в спину, и, к моему удивлению, биение это сообщалось постели. Неплотно привинченный никелированный шарик в спинке кровати воспринимал пульсацию и ритмично позванивал, как бы отсчитывая эти мерные удары.

От кровати биение моего сердца передавалось, наверное, полу, от пола – больничному зданию, а от здания сообщалось всей земле. И если яблоко притягивает землю с такой же силой, как земля – яблоко, и вычисление этой силы не составляет труда для физиков, то ведь можно сконструировать чувствительный прибор, который позволил бы определить, какое влияние оказывает сердце человека – скажем, хотя бы мое сердце! – на всю землю?

МИЛЛИОННАЯ ВЕСНА

СО ВРЕМЕНИ ВОЗНИКНОВЕНИЯ ЛЮБВИ

Тамила держала в руке цветущую ветку сирени. Она нюхала сирень и, понюхав, подносила ветку к лицу Джабы. Но Джаба отворачивал голову и начинал разглядывать прохожих.

– Словно это не цветы, а крапива! – сказала Тамила с упреком.

– Будь ветка в моей руке, я нюхал бы с удовольствием, а так мне неохота.

Тамила хотела свернуть к мосту Челюскинцев, но Джаба предложил пройти по Плехановскому проспекту до Верийского моста. Они собирались подняться на Мтацминдское плато.

Улица, дома сверкали под лучами майского солнца. Прохожие шурились, как бы осторожно приучая глаза к яркому свету после туманных зимних дней. Длинные тени, протянувшиеся с тротуара на проезжую часть, порой пугали водителей мчавшихся мимо автомобилей, заставляли их резко замедлить ход.

На телефонном аппарате, прикрепленном к стене дома, сидела желтая бабочка.

– Вот увидишь – сейчас она перепорхнет на ветку, – сказала Тамила и поднесла сирень к автомату.

Бабочка улетела.

– Догадалась, что цветок не мог так быстро вырасти из земли! – сказал Джаба.

– Или, как ты, приняла сирень за крапиву.

– Не кусайся, как крапива!

Тамила засмеялась.

– Я ведь твой папа – ты помнишь об этом?

– Помню.

– Ну, так веди себя смирно!

Странное желание владело Джабой с некоторых пор: ему хотелось, чтобы перед ним не иссякали препятствия, чтобы он всегда и во всем наталкивался на сопротивление. Он знал, что так оно и будет независимо от его желания, что так устроена жизнь, но сейчас он сам искал трудностей. И препятствия должны быть настоящими препятствиями, трудности – настоящими трудностями, чтобы преодоление их стоило усилий. Он боялся, как бы препятствия не обошли его стороной, не встали на пути у кого-нибудь другого, тогда ведь этот другой, а не Джаба закалится в борьбе с ними, другой, а не он будет жить полной, настоящей жизнью!

Ему не нравилось, что Тамила так быстро, гак легко осваивается, сближается с ним. Он решил не идти навстречу своему чувству, не давать ему ходу, не раздувать огня, а предоставить свободу самой любви и ждать, чего она достигнет без помощи тех, кого собралась сделать своими пленниками. Быть может, так ему скорее удастся постичь глубину или ничтожество любви Тамилы…

Джаба поднес руку к голове, потрогал пальцем зажившую рану. Он то и дело машинально щупал свой шрам – неужели на этом месте больше не вырастут волосы?

Тамила проследила взглядом за его рукой.

– Джаба! Ведь ты был на волосок от гибели! А если бы…

Джаба усмехнулся.

– Этот страх уже не застал меня на свете: я успел раньше потерять сознание.

Тамила была прелестна – свежая и благоухающая, как сирень в ее руке. Джаба никогда не думал, что походка может так красить женщину. Тамила при каждом шаге как бы стремилась оторваться от земли, взвиться в воздух – и тотчас же возвращала себя испугавшейся на мгновение земле. Перед Джабой двигалось белое изваяние, как бы намеренно незавершенное, чтобы возбудить в смотрящем на него творческое воображение. Казалось, ваятель закрыл глаза, провел руками вдоль безжизненной мраморной глыбы – и внутри ее возникло живое человеческое тело, которого никто не мог увидеть, не разбив оболочки.

– Джаба, тебе нужен Важа?

Он не сразу понял, о чем спрашивает Тамила; наконец вспомнил.

– Нет, можешь его подержать. Заучила что-нибудь на память?

– Да. Знаешь, Джаба, я вчера читала письма Пушкина. Боже, какой же это был изумительный человек! Как он любил Натали… Почему теперь не пишут писем?

– Потому что мы все живем в одном городе.

– Хочешь, я поссорюсь с тобой и уеду куда-нибудь, а ты пиши мне письма. Будешь писать?

– Нет. Я приеду сам.

– Хорошо. Только привези с собой и письмо.

Джаба не мог удержаться от смеха.

– Ты знаешь, Джаба, когда я кончила читать, мне вдруг показалось, что я была знакома с Пушкиным, совсем-совсем близко знакома… Что его похоронили каких-нибудь два дня тому назад. И мне было так больно!

– Я тоже был на похоронах.

– Знаю, я тебя видела. Между нами было трое или четверо саней.

– Правда? А как у нас лошадь упала, ты тоже видела?

– Да. Я так испугалась!.. Боже мой, как мне нравится вон та девушка!

– Какая девушка? – Джаба оглянулся.

– Вон там, на площади, у остановки! – Тамила показала пальцем в ту сторону.

У Джабы ослабели ноги. Он остановился, а с ним остановилась и Тамила. Около автобусной остановки стояла Дудана. Она смотрела куда-то вдаль, через площадь, не замечая ничего вокруг. Казалось, она одна в чистом поле, прикованная к месту каким-то потрясшим ее зрелищем.

«Еще под машину попадет!»

– Подойдем к ней поближе! Правда, какая красивая девушка?

«Ждет автобуса? Нет… И никого не ждет. Куда она смотрит?»

Он проследил за взглядом Дуданы и вздрогнул, неприятно пораженный. Дома, в котором жил Гурам, уже не было – от него оставалась лишь задняя стена, возвышавшаяся над кучей развалин. Джаба узнал обои в темно-вишневых цветах, нишу, в которой Гурам держал книги, раму кухонной двери, ту комнату… Вон там стояла тахта, в том пространстве, где сейчас, поблескивая, роится пыль… Гурам ввел Джабу туда и показал ему тахту… На столике горела лампа, – там, где сейчас раскачивается оборванный конец проволоки… Вот это все и приковало к месту Дудану. Эта проволока, эти обои, это пустое пространство, где она лежала тогда обнаженная… и куда сейчас смотрит вся улица.

Дудана быстро поглядела по сторонам – ее как будто ошеломило все это многолюдье; Джабе показалось, что она вскрикнула, почудилось, что она прижала руки к груди, сорвалась с места и исчезла в дверях магазина «Одежда».

– Что с ней? – повернулась к Джабе Тамила; взгляд ее затуманило подозрение, она каким-то образом почувствовала, что Джаба мог ответить на этот вопрос. Но она не получила ответа. Джаба стоял на месте, словно окаменев. По лицу Тамилы можно было ясно прочесть, как в уме у нее взвихрилась тысяча вопросов и как потом родился взамен и как бы в ответ на них один, самый главный вопрос.

Они шагали молча. Перешли через мост. Стали подниматься по спуску Элбакидзе.

«О чем сейчас думает Тамила? Когда-нибудь я расскажу ей все».

Мельком, словно из мчащейся машины, увидел он Дудану, и многое ускользнуло от его внимания. Сейчас ему хотелось подробнее вспомнить виденное: лицо Дуданы, каждую его черту, оголенную стену разрушенного дома, людную площадь, толпу на автобусной остановке… Как проехал синий автобус и закрыл от Джабы Дудану… Кто-то окликнул в эту минуту Джабу, а кто, он сейчас не может вспомнить… Дудана стояла в тени, граница света и тени на асфальте проходила у самых носков ее белых туфель. По тротуару рядом шел старик генерал. Что делала в это время Тамила?.. Дудана круто повернулась и побежала, скрылась в магазине. У входа в магазин стояла продавщица мороженого. От толпы на остановке отделился кто-то знакомый… Нодар? Да, сейчас Джаба ясно вспомнил: это был Нодар. Он прошелся перед магазином, заглянул внутрь через зеркальную витрину, повернул назад… Потом исчез. Джаба не заметил, в какую сторону он направился. Не вошел ли и он в магазин?

Джаба очнулся. Он стоял и смотрел вдаль, через улицу, через реку. Тамила стояла рядом.

Джаба признался самому себе: он предложил Тамиле пройти по Плехановскому проспекту для того, чтобы бросить взгляд на дом, в котором в последний раз видел Дудану. Может быть, Дудана сейчас очень несчастна? Может быть, она не знала, что с нею происходит, да и сейчас не понимает, как все это случилось? Может быть, она думает: такова жизнь, таковы люди – споткнешься, и все тебя покинут, и ты ни для кого больше не существуешь. Ходишь по этому людному городу совсем одна, как по пустыне, и встречаешь тени исчезнувших людей, чтобы на каждом шагу с новой силой обжигала тебя когда-то причиненная ими боль…

Может быть, Дудана сейчас очень несчастна? И, может быть, Нодар понял это?

Сам того не заметив, он повернул назад, к мосту.

– Джаба!

Он остановился. Тамила подошла к нему, взяла его за отвороты пиджака:

– Джаба, ты должен был сразу подойти… Почему ты не подошел?

Больше она ничего не смогла выговорить. Руки ее бессильно повисли вдоль тела. Глядя в землю перед собой, она чуть кивнула на прощание и побрела по улице. Она уже не стремилась к небесам, не отрывалась от земли при каждом своем шаге; казалось, все горе, все отчаяние мира навалились на нее, пригнули к земле ее хрупкие плечи.

– Тамила!

В два длинных шага, в два прыжка Джаба догнал ее.

Долго стояли они молча. Каждая набегающая секунда как бы уничтожала злые чары предыдущих. Наконец потеплело.

– Пойдем, – сказал Джаба.

Перед кассой воздушно-канатной дороги не было никого. Джаба взял билеты и сделал знак Тамиле, приглашая ее с собой. Тамила стояла поодаль под большой елью и вытирала платком руку, – должно быть, нечаянно дотронулась до дерева и испачкалась в липкой смоле. Но терла она руку слишком уж усердно, как бы показывая, что вот случилась такая досадная вещь, и она теперь из-за этого не может сдвинуться с места. На самом же деле ее тревожило совсем другое…

– В чем дело, Тамила? – Джаба ласково коснулся ее щеки, провел рукой по густым ее волосам.

– Джаба… – Платок задвигался еще быстрей, но Тамила сейчас, должно быть, не видела своих рук – и вообще ничего не видела. – Джаба… Когда тебе больше не захочется бывать со мной, когда…

– Тамила…

– Когда ты решишь, что мы больше не должны встречаться, когда мы уже не будем так близки друг другу…

– Тамила, почему…

– И когда ты меня больше не… Совсем не… Ни чуточки… Ты скажешь тогда, как мне поступить? Как быть после, когда тебя уже не будет со мной… Скажешь? Потому что я не знаю…

– Тамила!

Она сжала его руки повыше локтей своими слабыми руками, и Джабе показалось, что он сейчас упадет на колени.

Совсем другая, изумительная девушка стояла перед ним. В памяти Джабы промелькнули университетский двор, первая встреча с Тамилой, и он понял, что девушка эта была изумительной и тогда, только он, Джаба, не заметил…

Словно он стал вдруг обладателем какой-то необычайной драгоценности, и это обязывало его жить отныне совсем по-иному. Словно он внезапно стал самым замечательным человеком в мире, только этого никто не знал, кроме него самого.

Вагон канатной дороги скользил над самыми верхушками деревьев, как впервые взлетевший птенец. Посередине овального вагона стоял в одиночестве проводник. Пассажиры, повернув к нему спины, прилипли к окнам и смотрели вниз. Город постепенно уходил в глубину.

Джаба стоял около Тамилы, положив руку ей на плечо. К его удивлению, именно сейчас ему почему-то не думалось о Тамиле. Вспоминались то одни, то другие знакомые люди – словно он вызывал их в воображении, чтобы поделиться тем новым, что вошло в его жизнь. Полчаса тому назад он прошел мимо театра Марджанишвили, не вспомнив о дяде Никале. Как знать – может, после Джабы костюм Меркуцио взял у дяди Никалы кто-нибудь другой, и старый суфлер теперь уже этому другому пеняет за невозвращение костюма. Вдруг Джабе почудилось, что дядя Никала умер, что ему, Джабе, говорили об этом, только он забыл… Может, это ему приснилось?.. А не умер ли старик в самом деле? Надо почаще навещать людей, и они никогда не умрут. Потом Джабе вспомнился другой старик, воскресший из мертвых Самсон, и он подумал, что Самсон, наверное, навестил Бенедикта в больнице, чтобы поблагодарить его за уход и заботу. Будь Бенедикт в своем уме, вот бы пришел в ужас при виде Самсона! Олицетворением самой смерти показался бы ему старик!

Джаба посмотрел из вагона вниз, на крыши, и стал искать взглядом дом Бенедикта.

«Наверно, уже проехали над ним».

…Они шли по главной аллее парка. Миновали качели, тир, карусель.

– Устала! – улыбнулась Тамила, закинула голову и вздохнула полной грудью. – Что за воздух! Прямо с неба стекает!

Они стояли на круглой площадке. Почва была глинистая, белесая, их удлиненные тени темнели на ней, точно рвы. Небо было чистое, синее, как зеница младенца. И посредине этого огромного глаза, как пробудившаяся мысль, сияло солнце.

– Джаба! – окликнула спутника Тамила. – Посмотри на свою тень, а потом наверх.

– И что же?

– Увидишь ее на небе.

Джаба посмотрел на свою тень, потом поднял взгляд.

– Ничего не вижу!

– Не так… Долго надо смотреть. Расставь ноги шире, вот так. Теперь раскинь руки. Так. Не шевелись. Смотри на тень, не своди с нее глаз, пока я не скажу.

Тамила и сама раскинула руки. Долго стояли они, застыв в этой позе. Джаба боялся пошевелиться. Краем глаза он видел и тень Тамилы. Он собирался уже сказать, что устал, что с него хватит, и тут услышал команду Тамилы:

– Смотри наверх!

Джаба взглянул на небо и пошатнулся: ему показалось, что земля ушла у него из-под ног, что он взлетел в пространство. На синем куполе неба простерлась его тень – огромная, неуклюжая, с раскинутыми руками. Слева от нее виднелся другой силуэт, поменьше, не такой четкий и почти прозрачный, – это была тень Тамилы.

– Я думал, ты разыгрываешь меня, – сказал, не поворачивая головы, Джаба. – Кто тебя научил этому фокусу?

– Мой папа.

– Долго тень продержится? На небе?

– Не очень.

– А мою тень ты видишь?

– Вижу, но неясно. А ты мою?

– Я тоже.

Так, закинув головы, они как бы беседовали с небом. У Джабы от напряженного вглядывания пестрило в глазах; обе тени, его и Тамилы, представлялись ему огромными алыми облаками.

«Сейчас наши тени вмещают несчетное множество звезд, – думал Джаба. – Они объемлют миры, отделенные друг от друга миллионами километров… Наши тени объединяют эти миры».

Джаба, не глядя, нащупал около себя руку Тамилы и сжал ее пальцы Плечо Тамилы коснулось его плеча.

А в небе недвижно застыли два силуэта, словно ожидая какого-то знака с земли.

ШАПКА, ЗАКИНУТАЯ В НЕБО

РОМАН

Авторизованный перевод с грузинского

А. БЕСТАВАШВИЛИ

ГЛАВА I

Это утро запомнится мне надолго. Смутный рассвет, казалось, медлил, выбирая цвета и оттенки для неба на целый день. А пока в окне моей комнаты молочно-голубым телеэкраном мерцало утро. Экран этот еще не был тронут изображением, и только привычные звуки раннего утра – щебет проснувшихся птиц, шарканье дворницкой метлы и гул редких машин – наводили на мысль, что телевизор включен и вот-вот начнется передача.

Тревожный телефонный звонок перекрывает мирные утренние шорохи и усиливает сходство всего происходящего с телевизионной передачей. Вот на экране вырисовываются контуры моей комнаты. Я вскакиваю с кровати и беру трубку. Оперуполномоченный, убедившись, что у телефона именно я, а не кто-нибудь другой, приступает к изложению дела. При этом он сразу меняет тон на сугубо официальный. Сообщение его сухо и лаконично. Только факты: подросток 15 или 16 лет упал с третьего этажа… Несчастный случай или самоубийство… а возможно, это… одним словом, есть подозрения, и небезосновательные. Надо расследовать. Он диктует адрес и просит меня поспешить.

«Глупости, – успеваю бросить вслух, направляясь в в ванную, – глупости! – бормочу в пригоршню холодной воды, – пятнадцатилетний мальчишка и самоубийство? Невероятно!» – заключаю, бегло окинув взглядом свое изображение в зеркале.

Теперь в кадре наш видавший виды «газик», который несется по сонным пустым улицам к новому жилому массиву. Я сижу рядом с водителем, в ногах у меня «следовательский» портфель. «Газик» замедляет ход на рытвинах, с осторожностью человека, берегущего вывихнутую ногу, переваливает через ухабы. Я поеживаюсь от утреннего холодка. Теплое дыхание города сейчас спрятано в домах, квартирах, комнатах. Через какой-нибудь час люди высыпят из подъездов на улицы – и сразу станет теплее.

«Нет, так тоже нельзя, – говорю я себе, – ни в чем не разобравшись, заладил: «глупости! невероятно!» Это может только помешать следствию. Я должен отбросить все предубеждения, чтобы прийти туда, как первоклассник на первый урок».

Дорога стала ровнее, и «газик» увеличивает скорость, под ветром скрипит брезентовый верх. Переднее стекло покрывается мелкими каплями дождя. Не нравится мне этот дождь, следы – если таковые, конечно. имеются, – смоет и перепутает. Правда, дорога пока совсем сухая, как будто наша машина перехватывает дождь на полпути и не дает ему обрушиться на землю.

Настроение у меня паршивое. Чем ближе к месту происшествия (несчастный случай? самоубийство? или…), тем слабее ощущаю злость, которую должен был бы испытывать по отношению к воображаемому преступнику и к самому факту преступления. Ясно, версия самоубийства сыграла в данном случае не последнюю роль. Ловлю себя на мысли: только бы ЭТО не подтвердилось. Пусть я столкнусь с неслыханным злодеянием, но только не это.

– Кажется, здесь, – шофер высовывается из машины и тормозит. Знает, что на месте происшествия «лишних» следов быть не должно.

Краем глаза замечаю, как заспешили к «газику» сотрудники милиции. Во дворе, притихшие и растерянные, толпятся люди, но сейчас я смотрю не на них. Взгляд мой прикован к простыне, резко белеющей на пыльном асфальте. Я вскидываю глаза на дом. На балконах четвертого и пятого этажа висит белье. Почему я посмотрел наверх? Уж не подумал ли я, что простыня упала, случайно упала с балкона? Или просто хотел прикинуть высоту третьего этажа, откуда упал тот, кто сейчас лежал под этой нестерпимо белой простыней.

– Сперва я решил, что он под машину попал, – говорит старший лейтенант милиции и показывает на две жирные черные полосы, уходящие под простыню и вновь появляющиеся у другого ее края. – Потом думаю, может, его машина стукнула и отбросила, стал внимательно осматривать и заметил вот это, – он наклоняется, приподнимает простыню и показывает мне узкий, глубокий след, похожий на шрам, перерезающий подошвы ботинок. Потом лейтенант выпрямляется и показывает мне на второй этаж, откуда свисают обрывки проволоки, на которой обычно сушат белье.

– Понятно, – говорю я. – А где врач? Врача вызывали?

– Не смогли с ним связаться. А «скорая» сейчас прибудет, – лейтенант милиции снова наклоняется, чтобы снять простыню.

– Пока не надо, – говорю я с деланным спокойствием и поворачиваюсь к людям, все так же молча стоящим во дворе.

– Есть кто-нибудь у этого мальчика? – спрашиваю я.

Все молчат. Странно. Было бы понятнее, если бы кто-то рыдал, рвал на себе волосы. Или все это уже позади?

– Матери плохо стало. Ее увели к себе соседи с первого этажа. Она и сейчас там.

– А где отец?

– Спит. Он ему не отец… отчим…

– Так где же он?

– Спит. Пьяный.

– Он знает?

– Нет. Соседи не стали его будить. А я как раз сейчас собирался подняться, – старший лейтенант опять посмотрел наверх.

«Спит… Соседи не стали будить!..» Изображение на телеэкране становится мутным и расплывчатым. Предметы распадаются на мириады мерцающих точек. Ничего разобрать невозможно. Я возвращаюсь на землю. Удивительная тишина стояла во дворе. Дождь перестал. Я стоял, отделенный от всех белым прямоугольником простыни. Милиционеры выстроились вдоль невидимой линии, переходить за которую воспрещалось.

У входа в котельную появился низенький пожилой человечек в ветхой соломенной шляпе. Как на костыль он опирался на ржавую водопроводную трубу. Из окна противоположного дома высовывался пожилой мужчина. В этой напряженной тишине особенно неуместно было беспечное пение дрозда. Откуда оно неслось? Может, из этого окна, откуда высовывается старик. Может, дрозд сидит у него в клетке и поет.

По двору взад и вперед ходит старушка в длинном темном платье. Время от времени она всплескивает руками и в отчаянии ударяет себя по бедрам, покачивая головой. За старушкой следует маленький мальчуган с игрушечной тележкой. Как только тележка переворачивается, он тоже качает головой и звонко шлепает себя по голым ножкам.

И внезапно я понял, что все ждут меня, моего решения, действия, приказа, и тогда мне показалось, что я молчу уже целый век, что я все упустил, проворонил, растерял, позволил всем тайнам разбежаться по своим глухим норам.

– Кто вам сообщил о случившемся? – обратился я к старшему лейтенанту. Вопрос прозвучал, как упрек, как выговор.