Текст книги "Красные облака. Шапка, закинутая в небо"

Автор книги: Эдишер Кипиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

Джаба ел и кивал головой в знак согласия. Нино не замечала этого и продолжала упрекать его:

– Вот женишься и тогда поймешь, что значит не иметь квартиры…

Джаба кивнул еще раз: да, женюсь и тогда пойму.

– Кто за тебя замуж пойдет в эту комнатенку?

– А я и не собираюсь жениться.

– Да у тебя две макушки, милый мой!

– Хоть бы даже и сто.

– Не дай бог!

– Ну, я пошел. – Джаба встал с места. – Не сиди дома, будет страшная жара. Стирку не затевай, если надо, постираешь вечером, попозже.

– Придешь обедать к Нато?

– Успею – приду. А нет, так не пугайся. – Джаба вынул фотоаппарат из футляра и сунул его в карман. – Вернусь поздно, мне сегодня надо очерк написать.

– И что же, ты его собираешься писать вечером или ночью? – пустила Нино пробный шар.

Джаба остановился в дверях.

– Если бы у меня было назначено вечером свидание, то я так и сказал бы тебе, что собираюсь встретиться с девушкой. Повторяю: у меня задание – написать очерк. Вечером в Политехническом институте состоится студенческий бал-маскарад, и я должен присутствовать на нем по поручению редакции.

– Присутствуй, дружок, присутствуй – только там ты не одну, а тысячу девушек встретишь, – улыбнулась Нино.

– Тысячу – да, тысячу девушек я встречаю каждый день.

Джаба посмотрел вдоль улицы, по которой убегали вдаль, под гору, сверкающие трамвайные рельсы. Оттуда медленно поднимался трамвай – квадратный лоб его, приближаясь, постепенно увеличивался. Возле дома Джабы улица круто поворачивала влево. Трамвай обычно замедлял здесь ход, и Джаба пользовался этим, чтобы вскочить в него на ходу, – идти на остановку не было нужды.

Он вскочил на подножку последнего вагона. Опасаясь, как бы милиционер на перекрестке не ссадил его, он нажал плечом и втиснулся в плотную толпу пассажиров на задней площадке.

– Возьмем билет, молодой человек! Ну-ка, там, сзади! Давайте платите за билеты!

Джабе почему-то показалось обидным это шутливое обращение. Вместе с тем он удивился – как его заметил зажатый в своем углу, за всем этим множеством спин и поднятых рук кондуктор.

Рука Джабы с трудом проложила себе путь к карману.

– Будьте добры, возьмите и мне.

Джаба быстро оглянулся Девушка улыбалась ему – такая хрупкая, такая тоненькая, что казалось удивительным, как она умудряется дышать в этой давке. Из длинного черного рукава пучком розовых лучей высовывались ее худенькие пальцы, и теплое их свечение, казалось, прибавляло блеску никелевым монетам.

Джаба взял у девушки деньги, поднялся на цыпочки, протянул руку над головами:

– Два билета…

Под мышкой у стоявшего рядом пассажира внезапно появилась чья-то рука с обрубленным большим пальцем. Рука высунулась и сложилась лодочкой. Джаба ссыпал монеты в подставленную горсть, рук» тотчас же сжалась в кулак и убралась назад, туда же откуда появилась.

– Что ты меня щекочешь, добрый человек! – рассердился пассажир.

– Прошу прощения. Не могу же я просунуть руку сквозь ваш живот – этак можно и деньги рассыпать! Передайте билеты.

«Наверное, инвалид войны, – думал Джаба о кондукторе-невидимке. – Может, у него и другой руки нет».

Билет попался ему счастливый – номер начинался и кончался пятеркой. Девушка тоже рассматривала свой билет – Джаба заметил, что она с сожалением покачала головой. Он вытянул шею, посмотрел: номер у девушки кончался цифрой шесть.

– Ваш билет – вот этот! – Джаба протянул девушке бумажку.

– Почему?

– Билеты ведь покупал я?

– Ну да, – девушка смотрела на него с недоумением.

– Не мог же я взять первый для себя!

Девушка улыбнулась, обменялась с ним билетами.

Тем временем на площадке появились какие-то бойкие молодые люди. Один из них, вцепившись поднятыми над головой руками в потолочный ремень, повис на нем. Полы его распахнутого черного пиджака реяли, как крылья ястреба, над пожилым человеком небольшого роста. Старику было неловко стоять, он удерживался на ногах только потому, что его подпирали со всех сторон сдавившие его соседи. Внезапно чья-то волосатая рука появилась около его груди. Рука помедлила, как бы поколебалась и вдруг нырнула за пазуху к старику, нырнула так осторожно, словно ее ошпарили и даже легчайшее прикосновение могло причинить ей невыносимую боль.

Джаба заволновался, нащупал у себя в кармане фотоаппарат. Ему стало ясно, что это за птица и за какой добычей они охотятся.

«Сейчас обворуют старика… А он, бедняга, ничего не замечает».

Тот, первый, в черном пиджаке, видимо, почувствовал на себе чужой взгляд. Он посмотрел на Джабу ледяными глазами и зловеще улыбнулся. Джаба не выдержал, отвернулся – и вдруг увидел перед собой расширенные от страха глаза девушки, которой купил билет. Они словно о чем-то спрашивали Джабу, девушка как бы чего-то ждала от него.

Джаба криво улыбнулся ей. Улыбка должна была означать, что он ничего не заметил. Это было притворство, и от собственной фальши Джаба покраснел и мгновенно облился потом.

– Вы сейчас сходите? – Джаба непременно должен был что-нибудь ей сказать, было просто немыслимо, чтобы он ничего не сказал.

– Прошу прощения… Позвольте пройти… – Это не было ответом на заданный вопрос, девушка точно и не заметила, что Джаба обратился к ней.

«Пырнут ножом? Будь что будет!» – мелькнуло в голове у Джабы, и он быстро повернулся к старику.

Но было уже поздно. Воры прокладывали себе путь к выходу. Вот один спустился на нижнюю ступеньку, изогнулся по-кошачьи всем телом и оторвался от мчащегося трамвая. За ним последовал другой. А старик стоял на месте, погруженный в свои мысли.

На остановке Джаба сошел вместе с девушкой. Его сейчас мучила единственная мысль, одно-единственное желание было у него на свете: лишь бы оказалось, что девушка ничего не заметила, и лишь бы он, Джаба, мог в этом убедиться!

Он прибавил шагу. Девушка испуганно оглянулась и побежала – не очень быстро, делая вид, что она просто торопится.

Джаба чувствовал себя посрамленным. Он остановился, с минуту следил взглядом за девушкой – видел, как она перешла через улицу…

«Испугалась! – подумал Джаба. И вдруг неожиданная мысль всполошила его: – Ну конечно! Она приняла меня за товарища этих воров… за их сообщника! Заметила, наверно, как улыбнулся мне тот, в черном пиджаке, и как я отвел взгляд – разумеется, чтобы скрыть мое «знакомство» с ним…»

Ах, если бы Джаба мог сейчас нагнать девушку и убедиться, что она ничего не заметила! Чего бы он не отдал за это!

«Отчего мне кажется несущественным любой мой проступок, если только я уверен, что на свете нет ни одного свидетеля моей вины? Эти давешние воры тоже, наверное, живут так, наверно, и у них совесть бывает чиста, если дельце обделано ловко и они уверены, что никто ничего не заметил. Отчего это? Или, может быть, только я и эти воришки – такие? «Я и воришки»… Великолепный заголовок!»

Джаба шел по направлению к редакции. Он шагал по своей любимой улице, той, которая растила его и росла вместе с ним. Вдоль ряда знакомых домов, которые он мог представить себе с закрытыми глазами один за другим, как буквы алфавита. Но сейчас он ничего не замечал вокруг – он точно сидел где-то в полном одиночестве и думал.

«Какой я был храбрый в тот раз, когда сфотографировал арестованных воров в милиции! Вот это был самоотверженный шаг! Ну, какой еще журналист, кроме меня, осмелился бы на такое?.. И что за очерк я напечатал потом в апрельском номере! Как я бесстрашно обличал уже обличенных воров! Вот это геройство!

Эта девушка думает сейчас, что я вор… Ну и пусть думает… Ничего не поделаешь! Может, я больше никогда ее и не встречу. А все-таки неприятно сознавать, что есть на свете кто-то, хотя бы незнакомый, кого ты никогда не увидишь, но кто думает, что ты трус или, еще того лучше, вор… Ну и как же – пусть себе думает? Это тебе безразлично?

Природа могла бы наделить человеческий разум способностью к более быстрому соображению и расчету, но она предпочла умеренность, середину. Иногда сердце, должно опережать разум – это необходимо! Порой, прежде чем мысль успеет мелькнуть в голове, кулак уже должен сам собой нанести удар…»

Тротуар оборвался перед поперечной улицей, сбегавшей с горы, и Джаба очнулся от своих мыслей. Свободно катившиеся по спуску автомобили с трудом притормаживали здесь и преувеличенно медленно, как бы желая показать – вот, мол, как мы степенно ездим, – вливались в поток движения на проспекте. На этом перекрестке сознание коренного тбилисца автоматически обрывало любую мысль, какой бы она ни была глубокой или, напротив, беззаботно-веселой. Какая-то женщина, едва успев подхватить на руки ребенка, с отчаянным криком бросилась на тротуар. Сам Джаба лишь в последнее мгновение успел убрать ногу из-под колеса чьей-то автомашины. Этот нечаянный кросс заставил его позабыть об истории с ворами в трамвае, и настроение его несколько исправилось.

Джаба шел по широкому тротуару, среди оживленной толпы, и волочил указательный палец по стенам домов. Он никак не мог отвыкнуть от этой любимой игры детских лет, игры, в которой стены зданий были бесконечной дорогой, а палец – летающим автомобилем. По пути летающий автомобиль подстерегали бесчисленные, разнообразные препятствия: водосточные трубы, почтовые ящики, щербатые кирпичи, трещины в витринах, но палец-автомобиль перед каждым таким препятствием разгонялся, взлетал, переносился через преграду и вновь мягко и красиво опускался на дорогу.

Это было в детстве, когда одинаково устаешь от игры в мяч во сне и наяву, когда нос одинаково болит как после настоящей, так и после приснившейся драки, когда ночью, в темноте, едва успеваешь юркнуть в дом, убегая от преследующего тебя чудища – Маджладжуны, и сразу запираешь за собой дверь, когда знаешь, что ты маленький мальчик, но не знаешь, куда денется этот маленький мальчик, когда ты станешь взрослым.

Сейчас Джаба знает, куда делся, как исчез маленький мальчик, но тело его само, не считаясь с зрелостью разума и души, частенько вспоминает исчезнувшего. И скользит по стенам зданий вдоль улицы палец-автомобиль, с легкостью перескакивает через любые, казалось бы, неодолимые преграды – водосточные трубы и почтовые ящики.

Джаба изменился с тех пор, как начал работать в редакции. Прежде он думал, что может видеть душу любого человека, знакомого или незнакомого, так же ясно, как раскаленную спираль в электрической лампочке. Разумеется, он знал, что на свете бывают люди с темной душой и ледяным сердцем, люди, которые, не сморгнув, могут обречь ближнего на гибель. Но воспринимал он это как-то внешне, словно случайно услышанную страшную историю, из тех, что заставляют содрогнуться в первое мгновение, а потом забываются.

Полгода тому назад редактор поручил Джабе присутствовать на судебном процессе и написать отчет-фельетон. Впервые в жизни видел тогда Джаба убийцу. Джаба стоял в зале, битком набитом людьми, и смотрел, как зачарованный, на человека лет сорока, сидевшего на скамье подсудимых.

Все у этого человека было обычное, такое, как у других людей: голова, нос, губы, руки, ноги. Он дышал, моргал, ерзал на сиденье. Преступление его состояло в том. что он убил товарища. Вышел во двор, будто бы для того, чтобы принести дров, достал револьвер, спрятанный в поленнице, вернулся с охапкой поленьев в комнату, подошел к товарищу и всадил ему пулю в сердце. Причиной совершенного им убийства была его жена. Джабе убийца казался таинственным существом, человеком, отличающимся от всех, и поэтому его так удивило, что подсудимый разговаривает, как любой другой, отвечает на вопросы судьи, пользуется теми же словами, какие Джаба употреблял в обычной беседе…

Джаба поднялся в лифте на четвертый этаж. Он опаздывал, однако, по его расчетам, редактора еще не могло быть в редакции. Осторожным, крадущимся шагом двигался Джаба по коридору, словно эта неслышная его походка была верным средством искупить опоздание. Отворив дверь приемной, он улыбнулся девушке-секретарю в знак приветствия и показал глазами на кабинет редактора:

– Пришел?

– И уже справлялся о тебе.

– По какому поводу?

– Не знаю. Сказал, чтобы ты зашел к нему, как только явишься.

Джаба прошел через приемную и отворил дверь кабинета.

– Входи! – сказал редактор, не поднимая головы: он просматривал какой-то материал. – Садись.

Джаба сел, вынул из кармана сигареты. Редактор дочитал материал до конца, написал на первой странице, в верхнем углу: «В набор», спрятал автоматическую ручку в карман и внезапно протянул руку к Джабе:

– Давай!

– Что?!

– Репортаж.

– Батоно Георгий! – Глаза у Джабы полезли на лоб. – Бал-маскарад начнется в восемь часов вечера…

– А мне материал нужен сейчас. Завтра будет готов?

– Обязательно.

«Как будто сам не знает, что маскарад состоится сегодня вечером и что я не мог еще написать ни строчки! Но уж завтра придется непременно сдать репортаж».

– Я думал, вы дадите мне хоть неделю сроку, – признался Джаба. – Я бы тогда все хорошо обдумал…

– Чего там еще обдумывать! – Редактор оттолкнулся от стола, откинулся в кресле.

– Батоно Георгий, если вы постоянно будете меня торопить, я никогда не смогу написать ничего путного.

– Если ты настоящий журналист – напишешь!

– Я же не в газете работаю! Наш журнал выходит два раза в месяц.

– И все же мы постоянно запаздываем…

– По вине типографии.

– Типография считает виноватыми нас.

– А вы – меня.

– Если завтра не положишь репортаж ко мне на стол, буду считать… – Редактор встал, взял со стола макет очередного номера, перелистал его. – Все материалы уже сданы, только твоего не хватает!

– Верно, но ведь студенческий бал-маскарад состоится только сегодня вечером… Не мог же я сделать снимки вчера!

– Ленишься!

– Батоно Георгий, ваш упрек несправедлив. Бал-маскарад должен…

– Оставь в покое этот бал-маскарад. Я говорю, что ты вообще ленишься.

– Так сказали бы прямо, зачем стесняться?

«То есть, иными словами, почему начали издалека?»

– Я вовсе и не стесняюсь.

– Когда это я ленился?

– Всегда. Каждый день, каждую минуту. Тебе двадцать четыре года, ты должен сейчас все крушить на своем пути!

– А иные говорят – не крушить, а строить.

Джаба покраснел – он почувствовал, что не смог скрыть обиды.

– Молодец! Этой беззубой остротой ты выдал себя с головой. Ты сам прекрасно знаешь, что ленишься, но хочешь, чтобы никто другой этого не заметил. А если заметят – ты обижаешься, как будто тебе предь-явили какое-то совершенно незаслуженное обвинение. – Редактор помедлил, как бы прислушиваясь к собственному голосу, проверяя правильность взятого тона, и, по-видимому, решил, что переборщил. – Видишь ли, этот упрек относится и ко мне самому, – улыбнулся он. – Вот уже три месяца, как я не брался за перо.

– Батоно Георгий, через год-другой вы убедитесь, что упрек ваш был незаслуженным.

Редактор усмехнулся:

– Год-другой, потом еще год-другой – вот так мы, старики, и стали незаметно стариками… Губительная вещь эта постоянная отсрочка… Ходишь по свету в шестнадцать лет радостный и беззаботный, вся жизнь у тебя впереди, и воображаешь, что будущее твое окажется бесконечным или, во всяком случае, таким долгим, что и представить себе невозможно. Кажется так, наверно, потому, что, хотя прошлое бесконечно и его протяженность не умещается в сознании, вся накопленная в прошлом человеческая культура, все бесчисленные научные открытия и произведения искусства представляются тебе созданными в течение одной человеческой жизни, – ведь все это в твоих руках, служит тебе, так близко к тебе! И возникает иллюзия, что ты и сам за свою жизнь успеешь свершить многое, очень многое, что созданному тобой не будет меры и числа… И вот, ходишь ты в шестнадцать лет по свету и никому не открываешь, что «через год-другой», когда тебе минет восемнадцать, ты сделаешь важное открытие, скажешь нечто, никем не сказанное до сих пор, и эту огромную победу, разумеется, принесет тебе сама судьба, твоя судьба, та, что родилась вместе с тобой и принадлежит тебе одному. Ты не делаешь никаких усилий, не хочешь ударить пальцем о палец: чудо ведь свершится само собой! Не может быть, чтобы в восемнадцать лет ты не заставил весь мир заговорить о себе… Сладкая дрожь пробирает тебя, когда ты предвкушаешь свое торжество… Ты каждое утро красиво причесываешься, надеваешь хорошо сшитый костюм, гуляешь с друзьями, с девушками, бываешь на стадионах, в кино и ждешь часа своей славы. Проходят дни, месяцы, тебе исполняется восемнадцать… и ты веришь, хотя никому в этом не признаешься, что скоро, совсем скоро, в двадцать четыре года, ты сделаешь великое открытие, удивишь весь мир, чудо непременно произойдет, все сложится таким образом, так переплетутся обстоятельства, что ты выдвинешься на самый передний план, люди внезапно заметят тебя и поймут, какой ты изумительно талантливый, убедятся, что никто не сравнится с тобой, как мыслитель, никто не пишет стихи так, как ты, совершенно по-новому, что никто, нигде, никогда… Ну и вот, тебе уже стукнуло двадцать четыре года, и ты по-прежнему думаешь, что через год-другой…

– Батоно Георгий, когда мне было восемнадцать лет, я мечтал лишь о том, чтобы кончить университет и стать хорошим журналистом.

– Неправда, ты уже на первом курсе собирался удивить весь университет и думал, что первый же твой очерк будет напечатан во всех журналах мира!

Джаба улыбнулся;

– Разве это так плохо?

– Нет, почему же… Но мечте надо и делом подсобить… Самое удивительное чудо на свете – это когда мысль, мелькнувшая в человеческом уме, бестелесная, неосязаемая мысль, одевается плотью, становится вещественной и занимает место в пространстве. Сколько у меня было в жизни желаний! – Георгий прищурил и без того узкие глаза. – Когда-то я мечтал даже стать дирижером!

– И я! – воскликнул Джаба.

– Похоже, что всякий, кто мечтает о дирижерском пульте, становится журналистом.

Редактор сел за стол и пододвинул к себе пачку свежих газет. Джаба поднялся.

– Напишите, пожалуйста, записку директору какого-нибудь театра, чтобы мне выдали костюм.

– Какой костюм?

– На маскарад не пускают без костюма, и я не хочу на правах корреспондента нарушить общее правило. Кроме того, если я буду в маскарадном костюме, то сойду за участника и меня не будут стесняться…

Георгий достал из ящика блокнот со штампом редакции.

– Напишу тебе записку в театр Марджанишвили. Заместитель директора – мой старый приятель.

Тут дверь кабинета приотворилась, и в щель просунула голову девушка-секретарь.

– К вам посетитель, батоно Георгий.

– Кто?

– Не знаю… Говорит, что условился с вами.

– Ну, если уж ты его не знаешь, Лиана… Проси.

В кабинет редактора вошел высокий, красивый человек. Он смущенно улыбнулся, поставил большой, туго набитый портфель на пол, снял шляпу и протянул редактору руку.

– Вы… профессор Руруа… – запинаясь, проговорил Георгий.

– Именно… Это я звонил вам нынче утром.

– Очень приятно. Садитесь, пожалуйста.

Но профессор, прежде чем последовать приглашению, подошел к Джабе, пожал ему руку, потом поклонился Лиане, стоявшей в дверях кабинета. Лишь после этого, положив шляпу на диван, он сел в кресло перед редакторским столом.

– Да, нынче утром, – почему-то повторил он.

Джаба встал. Лиана вышла, не закрыв за собой дверь: она была очень любопытна.

– Чем могу служить? – Редактор захлопнул дверь кабинета перед носом у Лианы и повернулся к гостю, потирая руки с любезной улыбкой.

– Как вам сказать… – усмехнулся профессор Руруа, прославленный в городе хирург, медицинское светило. – Вот, на старости лет бес попутал… – Он виновато посмотрел на Джабу, – Надеюсь, не станете надо мной смеяться…

– Ну, что вы, как можно! Мы вас слушаем… Так в чем же дело?

– Да, так вот… Я пишу стихи – зачем, сам не знаю… Это у нас, видимо, общее, грузинское… Уж если свихнемся… – Профессор усмехнулся снова, он героически боролся с чувством мучительной неловкости. – Словом, надеюсь, вы меня поймете… Когда на человека накатит… Если уж вы меня не поймете, то…

– Да, да, конечно…

– Гонорар меня совершенно не интересует. – Профессор наклонился, толстый портфель взлетел с ковра на стол, профессор раскрыл его, стал рыться внутри. – Прочитайте, ознакомьтесь и, если понравятся…

– Напечатайте! – не выдержал Джаба потока неоконченных предложений.

– Вот-вот, именно это я и хотел сказать, – по-детски просиял профессор.

– С удовольствием. – Голос изменил редактору, прозвучал неуверенно, и он поспешно прокашлялся, – Правда, мы редко публикуем стихи, у нас ведь иллюстрированный журнал… Но тем не менее постараемся сделать все, что возможно… – Он протянул руку за стихами, но оказалось, что поторопился: прежде чем отдать редактору толстую тетрадь, профессор раскрыт и перелистал ее.

– Да… Вот это – о моем родном селе… Как давно я там не бывал, если б вы знали… Непростительно! Это – о моей матери, она рано умерла… Это – шутливые стихи, о врачах нашей больницы, мы как-то устраивали домашний, интимный вечер… Ну и много еще всякой всячины. Вы сами увидите. – Он почему-то поднялся, вручил с торжественным и многозначительным видом тетрадь Георгию и тут же принялся оправдываться: – В общем, это тоже своего рода болезнь, сами знаете – одолеет человека, и, конечно, нет от нее исцеления… Засядет в мозгу – не выбросишь и не иссечешь… Совсем как опухоль…

– Только опухоль бывает у одних злокачественной, а у других безвредной, – улыбнулся Георгий.

– Совершенно верно, – со смехом подхватил шутку профессор, – У меня она, без сомнения, злокачественная, мне спасения нет, я обречен.

– Тем более что о лечении, наверно, перед вами лучше не заикаться?

Оба смеялись от души.

– Исследуйте меня, – показал на тетрадь профессор. – Быть может, опухоль окажется в конце концов доброкачественной… Во всяком случае, хоть в добрых намерениях не сможете мне отказать.

– Да, кстати, батоно Михаил, – перестал смеяться Георгий, – недавно прошел слух, будто бы американские исследователи что-то нащупали…

– К сожалению, неправда. Такие слухи распространялись уже не раз.

– Меня очень интересует ваше мнение, батоно Михаил… Ведь сколько уже тайн раскрыто наукой, отчего же именно этот проклятый рак оказался таким крепким орешком?

– Черт побери, если бы я знал ответ на ваш вопрос… Быть может, известные нам сегодня биологические законы действительны лишь в пределах нашего земного мира, быть может, биологии нужен свой Эйнштейн, который откроет всеобщий закон жизни, объемлющий всю вселенную?

– Но болезнь-то эта истребляет жизнь на Земле, а не в космосе!

– Некоторые элементы, – сказал профессор, опершись обеими руками о стол, – были обнаружены сначала на звездах, а уже потом на Земле.

– И все же лучше бы искать здесь, – Георгий постучал пальцем по столу. – Болезнь ведь уводит людей отсюда туда, – тут он показал пальцем на потолок.

Профессор помолчал; улыбка тронула его губы и постепенно разлилась по всему его лицу.

– Прилетят – и поднимут нас на смех, – сказал он шепотом.

– О ком вы?

– О них, – Руруа, в свою очередь, поднял палец вверх, к потолку. – Или мы сами полетим к ним, и когда они познакомятся с нашей медициной…

Георгий пришел в хорошее настроение. Глаза у него заблестели.

– Вы думаете, батоно Михаил, что это случится скоро?

– Вполне вероятно… И тогда я постараюсь скрыть, что я врач.

– Ну, а если на звездах нет цивилизации?

– Невозможно, немыслимо! Так же, как невозможно представить себе, чтобы на Земле жил только один человек… Один-единственный человек, – повторил он задумчиво, поднял бровь и добавил с сожалением, как бы делясь с близкими, домашними людьми постигшим его большим горем: – Ах, какой человек умер у меня в клинике вчера… Какой человек!

В кабинете воцарилось молчание. Руруа пригладил рукой седеющие волосы, и Джаба с удивлением обнаружил, что перед ним стоит совсем другой человек – на лице профессора не было больше ни тени смущения. Казалось, задремавшая было ненадолго глубокая мысль снова выглянула из его светлых, серых глаз.

– Если бы мы сегодня не знали еще электричества, – продолжал рассуждать как бы про себя профессор, – люди не сумели бы догадаться, что поставленная вертикально на крыше дома простая железная палка, громоотвод, является защитой от молнии. И тогда в грозу сгорало и рушилось бы множество домов. Вот такая «простая палка», вероятно, могла бы исцелять рак, если бы… – Профессор умолк, задумался, потом прошептал еле слышно: – Замечательный был человек… – Он долго молчал, словно стоял над постелью тяжелобольного, потом вдруг очнулся, протянул руку Георгию: – Извините меня, я отнял у вас столько времени! До свидания. – Взяв шляпу и портфель, он быстро вышел из кабинета.

Джаба и Георгий глядели ему вслед с изумлением.

– Кто это был? – Лиана перехватила Джабу сразу за дверью.

– Профессор Руруа.

– Что ему было нужно?

В приемную вошел заведующий отделом, пожилой, белобрысый человек с маленькими, блестящими глазками; казалось, он нарочно щурит веки, суживает разрез глаз, чтобы собрать всю входящую в них световую энергию в одну точку и лучше рассмотреть того, кто стоит перед ним.

– Джаба, явившись в редакцию, ты должен прежде всего зайти в отдел, в особенности, когда опаздываешь.

– Что-нибудь случилось?

– Заставляешь ждать посетителей.

– А кто там? Я был у редактора, батоно Ангия. Он сам меня вызвал.

– Ах, он сам тебя вызвал?

В отделе стояло четыре письменных стола. За двумя из них сидели литсотрудники. Один читал спортивную газету, другой, откинувшись на стуле и балансируя на двух ножках, старался сохранить равновесие, вцепившись обеими руками в край стола. Третий стол принадлежал Ангии, заведующему отделом. Перед четвертым стоял худощавый, среднего роста человек лет сорока и смотрел сверху на пустой стул так, как если бы хозяин этого стула, Джаба, сидел перед ним и говорил ему интереснейшие, важные вещи.

Это и был посетитель, ожидавший Джабу. В редакции ему дали прозвище «Коньяк». Два года тому назад этот человек принес в редакцию очерк о коньячном заводе. Когда Джаба начал работать в журнале и получил вместе с другими материалами «на заключение» этот очерк, он проверил дату поступления материала и изумился: почему столько времени мучают несчастного автора, почему до сих пор не возвратили ему рукопись? Но когда Джаба познакомился с автором, он все понял. Надо было вовсе не иметь сердца, чтобы ошеломить этого человека отказом – так он волновался за судьбу своего детища, так лелеял каждую его страницу, таким огромным литературным явлением представлялся ему этот некогда отданный им в верные руки и ныне надежно сохраняемый плод его творчества… И в редакции решили не печатать очерка, но и не отказывать окончательно злополучному автору. Этой смеси доброжелательной лжи и вынужденного милосердия оказалось достаточно, чтобы бедняга перестал отличать иллюзию от реальности. Время от времени он являлся в редакцию, – молча, на цыпочках входил в комнату, уверенный, что смиренная мольба о прощении и без того явственно написана на его лице…

Услышав скрип отворяемой двери, он оглянулся и увидел Джабу. Лицо его просветлело, он отступил в сторону, чтобы пропустить вошедшего на его место за столом.

– Видите ли, редколлегия до сих пор так ни разу и не собиралась… Но на будущей неделе заседание непременно состоится и… – Джаба выдвинул ящик, положил на стол рукопись. На заглавном листе было написано – «Торжество тбилисского коньячного завода».

– Я буду очень вам благодарен… Очень, очень благодарен, – «Коньяк» прижал руку к груди и отступил еще на шаг-другой.

– Дадим прочитать ваш очерк членам редколлегии, и, я думаю, все будет в порядке…

– Я буду очень, очень благодарен. – «Коньяк» сразу оживился. – Вы знаете, сегодня пошел третий год с тех пор, как…

– Чем коньяк становится старей, тем он лучше! – воскликнул литсотрудник, балансировавший на стуле.

– Вахтанг! – нахмурясь, Джаба попытался смягчить его грубость. – Эту шутку мы уже слышали от тебя. Я думаю, автору она надоела.

– Разве?

– Вы тоже читали мой очерк? – обратился «Коньяк» к литсотруднику.

– Разумеется – и даже не один раз.

– Ну да, он ведь каждый день под мухой! – засмеялся второй литсотрудник.

«Коньяк» не обратил внимания на его слова. Он вытащил из-за пазухи пачку исписанных листов и наклонился к Джабе.

– Что это такое? – спросил Джаба не без испуга.

– Ваш экземпляр успел истрепаться, – автор почти прижал свои губы к самому уху Джабы. – Я переписал наново… Неудобно перед членами редколлегии…

– Ах, вот как… Это вы разумно поступили. Тогда заберите назад старый экземпляр.

Трижды прозвонил звонок. Редактор вызывал Джабу.

– Всего хорошего, – сказал, поспешно встав, Джаба. – Заходите недели через две. Думаю, что…

– Может, лучше зайти через два месяца?

– Нет, почему же, я сказал, через две недели.

– Я приду через два месяца.

– Что ж, прекрасно. Через два месяца все будет совершенно ясно.

Джаба миновал быстрым шагом коридор, пробежал через приемную, не дав Лиане времени раскрыть рот, и вошел в кабинет редактора.

Георгий стоял перед своим письменным столом, недоуменно глядя сверху на распахнутые дверцы и выдвинутые ящики.

– Ты взял тетрадь? – крикнул он Джабе, как только тот появился в дверях.

– Какую тетрадь?

– Со стихами профессора.

– Нет, не брал.

– Не брал?

– Нет, батоно Георгий. Зачем бы я взял ее к себе?

– Нет, ты понимаешь? – в изумлении всплеснул руками редактор.

– В чем дело?

– Похоже, что он ее унес. Да что уж там – унес, и все. Нет, ты понимаешь? – Георгий был изумлен и, казалось, даже восхищен поступком профессора Руруа.

На улице было жарко. У подъезда стоял «Коньяк» – в одиночестве и в глубокой задумчивости. Джаба проскользнул мимо него и пошел быстрым шагом по тротуару. На углу Военной улицы рушили дом, построенный в начале прошлого века, От дома оставалась только одна высокая, торчащая стена. На стену был накинут аркан – толстый стальной трос с петлей на конце, привязанный другим концом к бульдозеру, Бульдозер сотрясался, выл, рвался прочь, упираясь, как разобиженный пьянчужка, но стена не пускала его. Стальной трос врезался в нее, ломал, выгрызал ей бока – стена все утоньшалась, перетягивалась в талии и походила теперь на огромную восьмерку.

– Сторонитесь!

– Стой, говорю! Здесь хода нет, слышите?

– Ну-ка, отойдем подальше!

Милиционер поднял руку, и поток автомашин, поднимавшихся с Военной улицы, замер. Любопытные прохожие стояли с вытянутыми шеями, в застывших позах и глядели вверх. Огромная восьмерка переломилась посередине. Верхняя ее часть наклонилась, помедлила, словно выбирая, куда упасть, и рухнула, Цельной, нерушимой стеной, кирпич к кирпичу, такою же. какой простояла столетие с лишком, оставалась она последние свои секунды в воздухе и лишь внизу, на мостовой, распалась на части. «О-ох», – казалось, простонала она напоследок и испустила дух, который отлетел от нее облаком белой пыли. Мелкие обломки кирпича устлали асфальт толстым красным слоем.