Текст книги "Красные облака. Шапка, закинутая в небо"

Автор книги: Эдишер Кипиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Я затряс головой, пытаясь сбросить пьяную одурь.

– Ах ты, хитрец! – набросился тамада на толстяка, который спешил на вокзал. – Провести меня хочешь! Не выйдет! Дай сюда руку! – с этими словами он снял с бедняги часы и забросил их в кусты.

– Убьет! Убьет меня жена, если я ее не встречу, – захныкал толстяк.

Под одобрительный гул тамада выбросил и свои часы. И тут началось! Словно все только и ждали знака, чтобы предаться пьяному безумству. Каждый поднимался со стула, снимал часы, забрасывал их как можно дальше и, удовлетворенный, плюхался на место.

– А ты что же, Иродион? Часиками дорожишь или выделиться из коллектива хочешь? – ядовито спросил тамада.

– Часы-то у меня золотые.

– Мне плевать на твое золото! Снимай!

– А что же гостя не заставляешь?

Я понял, что говорят обо мне.

– Ему простим. Молод еще, зелен.

У меня голова раскалывалась – от пьяного шума, нелепости происходящего, от выпитого вина.

Стараясь остаться незамеченным, Иродион Менабде встал из-за стола и нырнул в кусты. Он вернулся очень быстро, бросил на стол три или четыре пары часов и, надевая свои, заискивающе улыбнулся тамаде.

– Э-э, так дело не пойдет, – нахмурился тот. – Дай-ка сюда!

Он бросил злосчастные часы на землю и раздавил их каблуком.

И все опять последовали его примеру: один пытался бутылкой размозжить свои плоские круглые часы, другой метил часами в дерево, третий примостил часы на край стола и колотил по ним камнем. Мне казалось, что они издеваются над живыми, разумными существами, сами безмозглые и бездушные.

Я выскочил из-за стола, потому что меня нещадно мутило. Мне казалось, что я умираю, небо обрушивалось на мою голову, в глазах было темно, и я проваливался в бездонную, бескрайнюю пропасть. Землю затопили бесчисленные минуты. Достигнув незримой черты, они разбивались, распадались на секунды, мгновенья, на самые мельчайшие доли секунды – тысячные и миллионные. Вспугнутой стаей вдруг взмывали они в воздух, где в беспорядочной пляске соединялись с веками, безжизненными, безликими тысячелетьями и снова рассеивались и неуловимым пеплом оседали на земную кору. Время, рассеченное, искромсанное, потеряло четкость и определенность, и я тщетно искал свое время, напрасно пытался обрести пусть самый безрадостный день, но мой собственный.

Шевелящиеся черные секунды назойливой мошкарой облепляли меня, и голова моя гудела, как колокол в бурю…

Когда я вернулся к столу, меня встретили недружными воплями.

– Внимание! – неожиданно для самого себя закричал я. – Минутку тишины! Я хочу что-то сказать.

Я вцепился обеими руками в край стола, чтобы не упасть, поочередно оглядел всех присутствующих и, когда дошел до тамады, решительно произнес:

– Вы просто варвары!

Наступила мертвая тишина, и я мог теперь продолжать не повышая голоса.

– Настоящие дикари, мне стыдно за вас!

Все возмущенно повскакивали с мест, а тамада схватился за карман, и его стали рьяно удерживать, словно он собирался достать револьвер.

– Я тебя проучу, сопляк! – ревел он.

– Не беспокойтесь, я сам с ним расправлюсь, – подскочил ко мне Иродион Менабде и, набрав в легкие побольше воздуха, нечеловеческим голосом заорал.

– Убирайся отсюда, ублюдок! – при этом он поглядывал на тамаду: ценит ли тот его усердие.

– Дикари! – повторил я.

– Убирайся! – он толкнул меня, но не очень сильно.

– Дикари!

– Убирайся! – он яростно вращал глазами и для вида отталкивал удерживающих его дружков.

Тазо я увидел только на следующий день. Сцены с часами он, оказывается, не видел, так как заснул за столом, и, как очутился дома, не помнил. Зато я помнил все слишком хорошо.

В конце дня меня снова вызвал к себе прокурор. Он иронически улыбнулся.

– Пока ты искал виновного, тебя самого обвинили. Читай! – он протянул мне исписанный лист бумаги.

– О чем он пишет в конце?

– Ты так спрашиваешь о конце, как будто начало тебе известно.

– Догадываюсь, что там может быть.

– Ты проговорился, как настоящий обвиняемый! – посерьезнел прокурор. – Раз ты догадываешься, значит, ты знал об этом раньше. Зачем же…

– Он сам сказал, что будет жаловаться.

– Это не так просто, как тебе кажется. Дело в том, что Менабде тебе дает отвод на том основании, что ты сводишь с ним личные счеты и будто бы мстишь ему.

– Разве он имеет право требовать отвода? Ведь он еще не участник процесса.

– К сожалению, уже участник.

– Как же так?

– Ты уже допросил его.

– Но он сам явился, неофициально. Держался вызывающе, ну, и я вышел из себя, наговорил лишнего.

– Следователь не должен выходить из себя.

– Все же он не имеет права давать отвод.

– Имеет. Ты слишком явно высказывал подозрения на его счет. Он увидел, что взят на мушку, и выдумал: де, мне охотник не нравится, он со мной старые счеты сводит. Менабде – воробей стреляный.

– Не имеет он права отвод давать! – твердил я свое.

– Ладно, оставим это. Ты мне лучше другое скажи, – прокурор играл спичечными коробками. – Ты в самом деле собираешься министра вызывать? – Он надел коробок на указательный палец и уставил его мне в грудь.

– Да, хочу услышать его мнение относительно Иродиона Менабде. Он должен его хорошо знать.

– Но друзья и сотрудники Менабде тоже ведь могут рассказать о нем, – в голосе прокурора мне послышались просительные нотки, – Почему именно министра беспокоить?

– Потому что, помимо всего прочего, он отец этой девочки. Из страха перед ним Менабде запер Паату дома. Я хочу проверить, насколько основателен был этот страх.

– Хочешь, я дам тебе один совет? Если тебе так необходимо свидание с министром, – а кто не хочет познакомиться с влиятельным человеком? – он заговорщицки улыбнулся, – позвони ему, объясни, в чем дело, скажи, что хотел бы побеседовать с его женой, и спроси, где и когда удобнее это сделать.

– За совет спасибо, но я им не воспользуюсь. – Я встал, давая понять, что продолжать этот разговор не намерен.

ГЛАВА VI

– Алло! Попросите Заала!

– Я слушаю.

– Алло, алло! Мне нужен Заал!

– Это я, Тазо!

– Что-то плохо слышно, подожди, я перезвоню.

Кладу трубку и жду. Я не один. Передо мной сидит сотрудник Иродиона, тот самый, у которого сын сбежал с деньгами. Он подписывает протокол. Сегодня он ведет себя спокойнее, получил от сына письмо: дорогой папочка, обо мне не беспокойся, живу со своей женой, как бог!

– Я надеюсь, вы мне ничего не припишете за то, что я у Иродиона деньги одолжил. Что в этом такого? По-вашему, получается, если директору жена изменяет, главному бухгалтеру изменяет, значит, и мне должна изменять? Нет уж, простите! Я за других не отвечаю! Деньги одолжил – спасибо, но пусть сам за себя отвечает.

Снова телефон.

– Слушаю! – Делаю знак моему посетителю, что он свободен.

– Теперь слышно, – говорит Тазо. – Заал, ты можешь зайти ко мне сегодня в семь?

Таинственность его голоса настораживает.

– А в чем дело? – спрашиваю.

– Мелита достала билеты на концерт…

– Мелита? – я совершенно уверен, что мое сердце услышало это имя, так близко стоящее рядом с именем Наи, раньше, чем оно достигло моего слуха.

– Да, Мелита. Наи тоже идет. – Тазо молчит. Я безуспешно пытаюсь проглотить ком, застрявший в горле, и борюсь с сердцебиением.

– Я непременно приду ровно в семь. Спасибо, – наконец говорю я и вешаю трубку.

В половине седьмого я стою перед подъездом Тазо и зачем-то составляю слова из инициалов бывшего владельца дома: «Д. С.». Открывает мне Люся.

– Спасибо. Опять я вас побеспокоил.

– Пока ваш приятель изволит встать да натянуть свои брюки, вы тут истомитесь. Какой вы сегодня нарядный, Заал! Уж не жениться ли собрались?

– Да нет. Просто знал, что вы мне откроете, и хотел вам понравиться.

– О-о, все вы обманщики, я вам не верю, – кокетливо грозит пальчиком Люся, но я вижу, что моя ложь доставляет ей удовольствие.

– Я говорю чистую правду, – продолжаю наивную игру.

– В таком случае ваша цель достигнута, вы мне нравитесь.

– Благодарю. Я сегодня – счастливейший человек на земле, – я отвешиваю театральный поклон.

– Как легко вас сделать счастливым! Если бы всем для счастья было нужно так мало!

– А что им еще нужно, не понимаю!

– Прекрасно понимаешь, Заал, не притворяйся.

– Ты отличная девушка, Люся. Ты просто цены себе не знаешь.

Тазо спит. Я бесцеремонно проникаю в комнату и разглядываю вещи, которые в полутьме кажутся какими-то новыми и таинственными. Тазо лежит навзничь, беззаботно посапывая. Рот у него полуоткрыт, словно он приготовился получить лакомый кусочек. Я ощущаю некоторую неловкость от того, что разглядываю спящего, но не спешу его будить. Меня охватывает какое-то странное чувство: рядом живой человек, и он не знает, что ты здесь. Совсем другое дело, если бы он видел тебя, засыпая. Но сейчас каждая вещь в комнате приобретает новый необычный оттенок: книги, ноты, картины, даже гиря, мирно дремлющая в углу. Как будто ничего этого давно нет и я хожу и воскрешаю в памяти прошлое: вот здесь я любил сидеть, за этим столом справляли мы день рождения Тазо, Мелита включила магнитофон… Прекрасное было время… Как мне было хорошо в этой комнате, среди этих немудреных вещей, с этим чудаком, который сейчас мирно посапывает во сне. Что снится ему? Музыка? Наи? Может, он влюблен в нее? По-моему, Тазо проснулся, но притворился спящим. Сажусь за рояль, наигрываю его любимую мелодию и слышу хриплый со сна голос:

– Молодец!

Тазо встает потягиваясь.

– Уже семь?

– Почти.

Из соседней комнаты все время доносится грустная музыка.

– Ты давно пришел? – Тазо так пытливо на меня смотрит, словно боится, не выдал ли во сне какую-нибудь тайну.

– Только что. Послушай, кто пригласил меня на концерт, ты или Мелита?

– А почему ты пропустил Наи?

– Наи не стала бы меня приглашать.

– Ты совершенно прав! Наи о тебе и думать забыла. (Зачем он так?!) Но мы сейчас зайдем за ней в консерваторию, у нее занятия кончаются в 8 часов.

– Я никуда не пойду.

– Пойдешь как миленький.

Тазо берет полотенце и направляется в ванную.

– Ты просто сумасшедший.

– Неправда. Во всяком случае в эту минуту я абсолютно нормален.

– Это еще надо доказать.

– Брось!

– Нет. серьезно. Докажи мне, что ты – не сумасшедший. Интересно, как тебе это удастся.

– Ладно, пока ты умоешься, я буду думать.

– Учти, что ты этим ничего не докажешь. Сумасшедшие тоже думают!

Тазо выходит. Вещи в комнате постепенно приобретают свой обычный вид: стакан – просто стакан, стул – как стул. А совсем недавно вместо них было воспоминание о стакане, о стуле. Все равно чье воспоминание, мое или Тазо, потому что он спал и не имел никакой реальной связи с этим миром. Если бы я ушел до его пробуждения, он бы никогда не узнал, что я здесь был.

Опять эта плачущая музыка.

– Что это? Радио? – спрашиваю у Тазо, который входит, крепко растираясь полотенцем.

– Ты должен знать, что это, – он заговорщицки улыбается. – Заказ!

– Значит, живого человека хоронишь! – возмущаюсь.

– Да не выдумывай! – махнул рукой Тазо. – У дяди Александра такой тонкий слух, что многие композиторы позавидуют. И в то же время он совсем не приобщен к музыке. Сейчас, по-моему, он открывает для себя целый мир. Во всяком случае он без конца проигрывает мои записи. Надоест – потребует новые.

– Опять траурные? – съязвил я.

– Не обязательно, достаточно ему почувствовать вкус к хорошей музыке, его потом не оторвешь, и о смерти уже некогда будет думать.

– Поздравляю тебя, Тазо! – насмешничаю я беззлобно. – Ты опять совершил переворот в науке. На сей раз в медицине – с помощью все той же музыки. Благодарное человечество тебя не забудет.

– Напрасно ты смеешься. Это же очень просто. Вот послушай; дядя Саша, дожив до шестидесяти лет и обладая абсолютным слухом, не сталкивался с серьезной музыкой. Конечно, время от времени слушал радиопередачи и концерты, но случайно, не придавая этому значения. Но я убежден, что с самого рождения подспудно, неосознанно он ждал встречи с музыкой. Если же встреча, наконец, состоится, он найдет в себе новые силы, о которых сам и не подозревает, и выживет. Непременно выживет! Ты не знаешь, на какие чудеса способна музыка! Как сильно действует она на нас, грузин. Разве не волшебство – наше многоголосие? Когда не знающий ни одной ноты крестьянин раскладывает на голоса сложнейшие мелодии. Со мной был интересный случай. Сижу я как-то за дере венским столом и напеваю вполголоса мотив из Вагнера. Неожиданно мой сосед – самый обыкновенный колхозник – начинает мне вторить, и через несколько минут могучее многоголосие взмывает к потолку. Можешь себе представить мой восторг. – Тазо безуспешно пытается перед зеркалом завязать галстук. – Эх, Заал, грузины не случайно никогда не были фанатиками в религии. Господа бога им благодарить не за что. Наша история – сплошные нашествия и кровопролитные битвы. Четырехсотлетнее чужеземное иго, арабы, монголы, турки, персы… Жгли, резали, топтали… Кто знает, сколько талантов – композиторов, астрономов, поэтов – все свои способности отдавали не по назначению – сабле и седлу… – Тазо сердито сдергивает с шеи галстук и протягивает мне: – Завяжи.

Пока я тружусь над модным узлом, Тазо продолжает философствовать:

– Ты читал, как двое американских ученых, китайцев по происхождению, Ян и Ли, получили Нобелевскую премию за открытие закона асимметрии в микромире?

– Нет, не читал.

– Темнота! Это же переворот в физике! Какой-то ученый заметил, что их открытие наверняка имеет глубокую внутреннюю связь с таким явлением, как асимметрия восточного искусства. Воспитанные на симметрии, западные ученые вряд ли выдвинули бы гипотезу об асимметричности мира. А посмотри на наши памятники! Древние зодчие, словно боясь прогневить бога совершенством форм и пропорций, смещали орнамент от центра в сторону: смотри, мол, господи, как мы беспомощны! Ты помнишь окна на южной стене Светицховели? С первого взгляда они совершенно одинаковые, а приглядишься – не имеют ничего общего. Кто знает, как поразили бы сегодня мир потомки этих мастеров…

– Поэтому ты и галстук завязываешь асимметрично? – Я знаю, что Тазо рассердится. Так и есть – надувается, как ребенок.

– Не дуйся. Лучше посмотри, как прекрасна симметрия, узел – в центре и все как надо.

– Спасибо, – буркнул Тазо.

– Ты мне скажи, как тетя Нино реагирует на твою музыку? – перевожу я разговор на другую тему.

– Она со мной не разговаривает, обиделась. Я, говорит, понимаю, что Саша – человек больной, но ты, как ты мог?! Запретить ему проигрывать записи она не может, боится его нервировать, только уши затыкает и выбегает из комнаты.

Тазо до блеска начищает ботинки.

Я курю.

– Совсем забыл тебе сказать, Тазо! У тебя появился могучий соперник, я тоже начал совершать открытия.

– В какой области?

– Позавчера ко мне заявился Иродион Менабде, отчим Пааты…

– А как Паата?

– Плохо.

– Не приходил в себя?

– Нет.

– Значит, ничего нового?

– По-моему, я на верном пути. От такого человека, как Менабде, всего можно ожидать. Кстати, ты его знаешь.

И я напомнил Тазо тот злополучный вечер в загородном ресторане.

– Лица его я не помню, но как они безобразно пели! – Тазо болезненно морщился. – Ты прав, так могут петь только преступники и рецидивисты.

– Тебе бы судьей быть у эскимосов, там процесс выигрывает тот, кто лучше поет.

– В таком случае тебя бы всегда признавали виновным! – парирует Тазо. – Так что же ты все-таки открыл?

– Алиби не существует.

– Не понимаю.

– Я говорю, что алиби не существует. Вообще. Никакого. Если ты сегодня живешь фальшиво и подло, гы виноват во всем, что произойдет завтра.

– Ты опять за свое.

– Постой, еще одно: допустим, гы живешь плохо, но думаешь, что никому не делаешь зла, только себе – сокращаешь свою жизнь, калечишь свою душу! Ты глубоко ошибаешься, ты вредишь тем самым всем окружающим!

– Неясно.

– Потому что ты – член общества, и если все будут жить дурно, хорошего общества не построить.

– Кажется, понял. Значит, если я до сего дня живу холостяком, соблазняю женщин, нигде не служу – да и не учусь толком, значит, я виноват в том, что Паата разбился?

– Совершенно верно!

– Ну так вяжи меня и суди. Или, может, все же сходим сначала на концерт?

– Не смейся, Тазо. Я говорю серьезно.

– Я тоже. Только я убежден, что рядом с добром непременно должно существовать зло. Тогда люди будут все время начеку. Допустим, зла немного, но оно сильно, а если добро слабее, то его больше. Равновесие между ними невозможно, то одно перевешивает, то другое. И я начинаю склоняться к мысли, что зло – врожденное свойство человеческой натуры, а добро – благоприобретенное.

– Ошибка! Как раз добро – врожденное, а зло приобретенное, иначе добра не могло быть больше, как ты сам только что утверждал.

– Давай отложим этот мудрый спор. Мы можем опоздать, – миролюбиво предлагает Тазо, облачаясь в пиджак.

В дверь стучит тетя Нино.

– Тенгиз, сынок, скорее, Саша волнуется, что ты спутник не увидишь.

Мы оба бежим к дверям. Неужели так просто, невооруженным глазом, можно увидеть спутник?

Тетя Нино семенит за нами:

– Только с одним условием я тебя прощаю, Тенгиз, если ты заберешь назад свою пленку.

– Заберу, если дяде Саше не нравится.

– В том-то и дело, что нравится. – чуть не плачет соседка, – ты ему скажи, что она тебе позарез нужна.

– Ладно, так и быть, скажу.

– Скорее, скорее! – кричит дядя Саша и сует в руки Тазо маленький театральный бинокль, – вот он летит, видишь?

– Нет, ничего не вижу, – огорчается Тазо и вдруг радостно: – Вижу, вижу!

По спуску Элбакидзе бегут мальчишки, задрав головы и протягивая руки к небу. Самый маленький из них остановился и, разинув рот, смотрит вверх, должно быть, никак не разглядит то, что видят все. Медленно ползет в гору троллейбус. Водитель протирает рукавом стекло и, вывернув шею, старается поймать в небе движущуюся звезду. Навстречу спускается грузовик с прицепом; трамвайные рельсы, которые он везет, свешиваются с кузова и, ударяясь о мостовую, высекают из булыжника искры. Шофер переключает скорость, пытаясь разглядеть спутник, искры гаснут.

Яркая звездочка движется по небу.

– На, смотри, – Тазо великодушно передает мне бинокль, инкрустированный перламутром. Я с трудом нахожу в небе удаляющийся теплый огонек.

– Ну вот и до этого дня я дожил, – счастливо вздыхая, произносит дядя Саша. Мы осторожно передвигаем его кровать на место. – Значит, скоро человек полетит.

– Сначала на животных испытают воздействие космоса, – авторитетно поясняет Тазо – а потом только человек полетит.

Я возвращаю бинокль дяде Саше, он ласково поглаживает его рукой.

– Дожили мы с тобой и до полета в космос!

– Это заслуженный бинокль, – говорит мне Тазо, – он видел Чехова, Шаляпина, Месхишвили…

– Сару Бернар! – кричит из кухни тетя Нино.

– Илью Чавчавадзе, – добавляет дядя Саша, – это бинокль моей тещи, великая была театралка.

– Мама даже Николая II видела в ложе Мариинского театра. – Тетя Нино входит в комнату.

– Какое счастье, – поддразнивает жену дядя Саша.

– А потом всю войну Саша с этим биноклем не расставался.

– Верно, – улыбается дядя Саша. – Сам не знаю, зачем ок был мне нужен? Наверное, генералом втайне мечтал стать и в бинокль осматривать вражеские позиции. Ротный командир отобрал его у меня в самом горячем бою: здесь, говорит, не балет. Когда в госпитале лежал – вернули.

– Тогда вы на мине и подорвались?

– Эх, лучше бы этот осколок, – он показывает на спину, – во вторую ногу попал.

– Болит? – спрашивает Тазе.

– Так давно болит, что и замечать перестал. Только он, проклятый, не вылазит, боится, что фашисты разделаются с ним – ведь не смог он убить сержанта Александра Пирцхалаву. Не знает, дурак, что война давно кончилась и ему нечего бояться.

– Тунеядец ваш осколок, дядя Саша, ведет паразитический образ жизни, – неуклюже сострил я.

– Совершенно верно, – подхватил дядя Саша, – вылез бы на свет, посмотрел бы, что вокруг делается. А он сидит – и не ржавеет, главное, не тупеет, все равно как новенький… Прочел я тут недавно интересную вещь, оказывается, во время этой войны каждые три секунды умирало по человеку… Вот я и думаю, как же я все-таки уцелел в остальные две секунды… Вы что переглядываетесь, ребята, небось спешите куда-нибудь?

– Есть такое дело, дядя Саша, – смутился Тазо, – немного спешим.

– Тогда бегите, я вас задерживать не буду.

– Я хотел у вас пленку попросить, она мне может понадобиться. – Тазо не умеет врать и предательски краснеет.

– Не выдумывай. Это тебя Нино подучила!

Рядом с кроватью замечаю магнитофон, дядя Саша любовно прикрывает его рукой.

– Отдай, Сашико, на что она тебе! Тенгиз другую тебе принесет, – просит тетя Нино.

– Я не выдумываю, пленка мне вправду нужна, – Тазо не может скрыть улыбки.

– Я тебе обещаю, Нино, включать магнитофон, только в твое отсутствие.

– Осрамил на всю улицу! Люди скажут, что я по живому мужу панихиду справляю, – вздыхает тетя Нино.

– Это не панихида, а музыка, – неожиданно строго говорит дядя Саша. – Музыка, понимаешь?

Тазо многозначительно мне подмигивает.

Мы стоим перед консерваторией, Я с нетерпением жду Наи. Сейчас мне достаточно увидеть ее, услышать ее голос, чтобы почувствовать себя счастливым. Но я знаю и другое: потом я осмелею, крылья желаний моих окрепнут… Все это уже было.

– Войдем в здание и подождем возле аудитории, – предлагает Тазо, – а то ее непременно кто-нибудь задержит.

Я замечаю, как бережно Тазо упомянул Наи: дескать, не она сама заговорит с кем-нибудь и опоздает, а с ней заговорят и задержат.

Сейчас я так же смущен и взволнован, как в первый день, когда стоял на остановке и ждал удобного момента, чтобы познакомиться с Наи. Все было как в сказке, как во сне. Прекрасное видение растаяло, исчезло, я остался с протянутыми руками, а Тазо сжалился надо мной и сказал: «Нет, это не сон, она в самом деле существует, идем, я тебе ее покажу».

И вот я покорно иду за своим проводником и не могу избавиться от недостойной ревности и зависти: ведь ему так просто пойти и увидеть ту, которую я все еще не могу отделить от мира мечты и сказки.

Консерваторские вахтеры, не менее свирепые, чем Сцилла и Харибда, пропускают Тазо – он здесь свой человек, – а с ним и меня. Вся эта атмосфера только способствует расцвету моих фантазий. Мраморная лестница взлетает вверх, отовсюду несутся обрывки воздушных мелодий. Из-за высокой белой двери, как самая чистая и прекрасная музыка, выходит Наи. Она в цветастом нарядном платье, и, чтобы не нарушить сказочной атмосферы, я думаю про себя: богиня прикрыла наготу свою полевыми цветами. При виде меня Наи смущается й, не желая выдавать смущения, улыбается не мне, а Тазо, и берет его под руку.

«И невидимой сделалась богиня, завернувшись в покрывало из тумана, и лишь взору могучего Тезея красота ее небесная открылась», – горько и насмешливо подумал я. Почувствовав себя уверенней, Наи решила, что, не роняя собственного достоинства, вполне может поздороваться со мной. «Свои тонкие, длинные пальцы она, сжалившись, ему протянула, и он, тотчас пав на колени, прижался к ним жаркими губами».

Возле учебного концертного зала Наи вдруг остановилась и, указывая на кого-то, взволнованно заговорила:

– Это он, Тазо! Я его узнала! Спроси и убедишься, что это он.

Тазо убегает, и я остаюсь с Наи.

– В чем дело? – голос мне не подчиняется, и не удивительно: мы так давно не оставались вдвоем!

Наи продолжает смотреть в ту сторону, где скрылся Тазо, но отвечает очень быстро:

– Вчера мы с Тазо стояли вот на этом месте, а в зале студент четвертого курса играл вторую рапсодию Листа. Играл хорошо, и я заметила, что Тазо внимательно слушает…

«Наи! Как я выдержал без тебя столько времени! Без твоих рук, без твоего голоса!»

– Студент доиграл рапсодию с блеском почти до конца и почему-то не взял трех заключительных аккордов. Мы ждали, что вот-вот после затянувшейся паузы эти аккорды все-таки прозвучат. Но нет, студент ушел, и Тазо не смог его догнать. Тогда Тазо вбежал в зал и могучим форте исполнил финал. Интересно, правда? По-моему, Тазо был слегка навеселе.

«Наи, милая, как хорошо, что ты спросила: «интересно, правда?» Из всего, что ты рассказывала, только этот вопрос относился непосредственно ко мне».

Возвращается сияющий Тазо:

– Это он! Ветер, говорит, распахнул окно, упал горшок с цветами, я вскочил, чтоб поднять, и не стал доигрывать, спешил…

– Ты сказал, что доиграл за него рапсодию? – спрашивает Наи с улыбкой.

– Сказал. Благодарю, говорит, по гроб жизни обязан.

Мы останавливаем такси, Наи садится впереди, мы с Тазо – сзади.

– Ни за что не довезешь нас за пять минут до филармонии, – подзуживает водителя Тазо.

– За три довезу, – обещает тот, и мы летим, как на крыльях. Наи только успевает испуганно ойкнуть. Волосы Наи, отнесенные ветром, щекочут мое лицо. Мне кажется, они шелестят: «Нет, нет, нет!» Но почему же? И до каких пор? Этот зовущий и наивный вырез платья, эти плечи, такие хрупкие и такие непокорные, обладающие великой властью сделать меня несчастнейшим из несчастных или осчастливить навеки…

Нас встречает разобиженная Мелита:

– Не могли не опоздать?

Она сердито стучит каблучками. Серебристое платье тесно охватывает ее ладную фигурку, на запястьях звенят браслеты.

В зале уже темно, и мы, согнувшись, на цыпочках, пробираемся на свои места. Только садимся, медленно и торжественно раскрывается занавес, как будто нас именно ждали. Пока женщина-конферансье объявляет программу, – сегодня выступает знаменитый французский мим, – я разглядываю публику – глаза постепенно привыкают к темноте. И вдруг в ложе второго яруса я вижу Иродиона Менабде и рядом с ним… Нет, я, кажется, схожу с ума. Неужели это Этер Муджири? Та самая, которую Иродион обещал сгноить в тюрьме? Сейчас они сидят, склонившись друг к другу, как голубки, и жуют конфеты. Так, так. Очень хорошо. Только бы они меня не заметили. Видно, здорово перепуган Менабде, если решился на такой шаг. Завтра Этер Муджири явится ко мне и откажется от своих показаний. Но меня провести тоже не просто. Я только удивляюсь, как Иродиону удалось обломать обманутую невесту? – не жениться же он на ней пообещал?! Либо он действительно виноват в случае с Паатой, либо боится, чтобы до прочих его грешков не докопались.

– Ты куда смотришь? – шепчет Мелита.

Я стараюсь следить за происходящим на сцене, но мысли мои все время возвращаются к ложе. Я злюсь на себя: ведь завтра Этер Муджири придет в прокуратуру (я послал ей повестку), и я все узнаю, зачем же сейчас портить себе удовольствие?

– «Клетка», – объявляет конферансье.

Темная сцена слегка освещается. Мим сидит, спрятав лицо в ладонях. Он медленно поднимает голову, медленно встает, и я понимаю – свет на сцене означает пробуждение героя, сам он остается в полном мраке. Актер осторожно подходит к авансцене и, словно ударившись обо что-то, потирает лоб. Мне кажется, я так и вижу, что он расшибся до крови. Он шарит вокруг руками, пытаясь определить, на что он наткнулся. И вдруг застывает на месте, нащупав ладонями непреодолимую преграду. Руки движутся вправо, влево, вверх, вниз – везде одно и то же. Стена? Нет. Актер сжал кулаки и просунул между ними лицо. Ясно, что, схватившись за прутья решетки, он старается пролезть между ними, но тщетно. Нога высовывается только по колено. Тогда он на цыпочках подходит ко второй стене в надежде обнаружить дверь. Ищут ладони, ищут пальцы – ничего! Наконец остается последняя стена, четвертая. На нее вся надежда. Почти с нежностью ощупывает он железные прутья, как будто молит, чтоб надежда его не обманула. Но выхода нет. Отчаявшийся герой наконец принимает решение. Он идет к первой стене, хватается за прутья и пытается их раздвинуть. По лицу ручьями стекает пот, но он лишь удваивает усилия. Человек побеждает. Довольный, гордый, он пролезает между прутьями решетки. Лицо его сияет от счастья: он свободен, вся жизнь у него впереди! Высоко подняв голову, он идет к авансцене и вдруг опять натыкается на что-то. Он останавливается в ужасе, воровски-испуганно шарит перед собой руками: вверх-вниз, вправо-влево… Нет! Он не ошибся! Снова клетка, большая, в которую была заключена первая, поменьше. Снова железные прутья, снова решетка… Человек прячет лицо в ладонях. На сцене гаснет свет.

Потрясенный зал не сразу разражается аплодисментами, но зато потом они шквалом обрушиваются на актера. И я только теперь понял, что в начале номера свет на сцене означал не пробуждение героя, а рождение, а все остальное – жизнь его в мире, превращенном в клетку.

Я невольно взглянул в сторону ложи, где сидел Иродион Менабде, и с удивлением обнаружил, что он собирается уходить. Вид у него был недовольный, а может, взволнованный? Он застегнул пиджак и дал знак Этер Муджири, чтобы она следовала за ним. Она, видимо, не прочь была остаться, но ослушаться не посмела. Встала, поправила прическу и вышла из ложи.

Что случилось? Спешат они куда-то или концерт им не понравился? Конечно, Иродиону такое не по вкусу – ни песен, ни танцев, одна пантомима. А возможно, Иродион увидел в зале министра или – что тоже вполне возможно – меня? Конечно, если они заметили меня, их волнение легко объяснимо. Нет. Вряд ли… А может быть? Нет, это исключено… А все-таки?.. Не «клетка» ли подняла бурю в душе Иродиона. Настоящий Шекспир, прямо сцена из «Гамлета»… Если так, то давайте, уважаемый Иродион, поднимем этот тост… Нет-нет, только до дна… Ах, вы спешите?! Ничего не знаю… О каком времени вы говорите? К черту время и все часы, вместе взятые… Давайте выпьем… за искусство!

ГЛАВА VII

Вагон девятый. Полка – верхняя. Лежу и прислушиваюсь к голосам, льющимся из коридора: детское лепетанье, мужской басовитый смех, женские искусственно-любезные голоса. В соседнем купе – молодожены: кутаисец Вахтанг везет в свой родной город уроженку Тбилиси – Кетино. В поезде свадьба продолжается. Дружки невесты не хотят уступать первенства за столом до самого Сурамского тоннеля.

Я долго не могу уснуть. Перед глазами – события недельной давности, неожиданные, неприятные… Я сидел у себя в кабинете и выписывал ордер на арест Иродиона Менабде. Я счел, что дольше оставлять его на свободе не следует. Появление его с Этер Муджири на концерте подтвердило мои наихудшие подозрения. Либо он хочет запутать тот верный след, на который я напал, либо заботится о сокрытии преступлений, органам пока неведомых.

В кабинете было накурено, и голубой сигаретный дым тянулся от пепельницы к потолку. Создавалось впечатление, что пепельница висит на голубой ленте. Но вот лента всколыхнулась: дверь бесшумно приоткрылась, и на черном ледерине я увидел белые тонкие пальцы с яркими ногтями.

– Войдите, – крикнул я, и рука исчезла. Затем дверь отворилась, и вошла Этер Муджири. Я думаю, выражение всего лица и особенно глаз она предварительно отрепетировала дома перед зеркалом и теперь устремила на меня грустный, проникновенный взгляд, смягченный улыбкой смущения: мол, не хочу навязывать вам своего горя. Вырез ее платья был так велик, что оно рисковало соскользнуть с плеч. Она в отчаянии ломала руки и явно ждала, что я спрошу, что с ней. Но я молчал и терпеливо ждал, с чего она начнет свой монолог. Ничего для меня неожиданного Этер Муджири не сообщила. Она сказала, что много лет назад Иродион Менабде нанес ей тяжкое оскорбление. Ослепленная обидой, она решила ему отомстить и оклеветала его, оболгала честного человека. С того дня, как она подписала протокол, нет ей покоя. Пришла покаяться. Наказывайте, как хотите, но показания свои я беру обратно!