Текст книги "Красные облака. Шапка, закинутая в небо"

Автор книги: Эдишер Кипиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

Сейчас мне захотелось разорвать этот листок и вообще не писать тебе, ни о чем не рассказывать – так мне это трудно. Но я должен тебе написать, быть может, это большая бестактность, быть может, я поступаю дурно и в конце концов рассорю близких друзей, но я должен тебе написать.

Джаба, я не знаю, насколько тебе дорога Дудана. Ты не говорил мне об этом. Возможно, и не хотел говорить. Но я помню твои глаза, полные печали, твои глаза, полные тревоги, твои глаза, полные восхищения, когда ты, во время твоей болезни, смотрел на Дудану, впервые пришедшую к тебе, в твою комнату. Помню, как ты яростно напустился на Гурама, когда он позволил себе в присутствии Дуданы вольные выражения. А там, в подвале у старика суфлера, помнишь, ты его чуть было даже не ударил – помнишь? Таким разгневанным, мечущим громы я никогда тебя не видел раньше. И я подумал, что мой добрый друг, мой Джаба, пожалуй, не на шутку влюблен. Многое еще вспоминается мне, но сейчас не время об этом. Словом, у меня есть все основания полагать, что Дудана тебе небезразлична. Тем более оснований у Гурама – он ведь, наверно, помнит больше всяких деталей, он чаще присутствовал при твоих встречах с Дуданой.

Твоя «решительность» мне хорошо известна, знаю я, какой ты «смельчак», в особенности с девушками. Не только мне, не только Дудане, ты и-самому себе, наверно, не признаешься в том. что любишь. Не признаешься потому, что любовь для тебя – нечто святое, неприкосновенное. Не думаю, чтобы тот, давешний тоскливый огонь в твоих глазах был зажжен просто видом хорошенькой девушки.

Я не оговариваю Гурама перед тобой. Даже если бы ты не был знаком с Дуданой, даже если бы ты никогда ее в глаза не видел, я все равно написал бы тебе это письмо, так скверно, так некрасиво ведет себя твой друг.

Думаю, ты не забыл, по каким соображениям решил Гурам поручить Дудане главную роль в фильме. Он высказывал в беседе с нами свои взгляды – ты их, наверно, помнишь. Вероятно, не забыл ты и содержания моего сценария. Дудана не актриса, говорил мне Гурам, но ее наивность, ее доверчивость, ее легкий, уступчивый нрав, ее необычайная, мягкая женственность и, одновременно, ее сексуальная инфантильность (вдумайся, чего стоит одно только это выражение!) отражаются, как в зеркале, в характере героини сценария. И поэтому, утверждал Гурам, достаточно, чтобы Дудана играла самое себя, и мы можем считать, что нашли для заглавной роли все равно что опытнейшую актрису. Я знаю, он и тебе говорил все это, говорил не раз и не два, и наконец в силу многократных повторений эта пресловутая наивность и доверчивость Дуданы так засела у него в голове, что… Не знаю, как. тебе сказать… В самом сознании Гурама, в его психике помимо его воли произошло некое изменение, сработала какая-то обратная связь, его подсознательная логика, подобно вычислительной машине, вынесла определенное решение – такая программа в нее не была заложена, но анализ фактов подсказал машине совершенно новую задачу и возможности ее решения… И вот. машина действует, на глазах у меня решает эту задачу – и я не имею права ее выключить или разнести вдребезги.

Я чувствую себя доносчиком, мне стыдно, но как я взгляну тебе в глаза потом, при встрече, если скрою сейчас все это? Гурам как будто совсем потерял представление о действительности. Он не помнит, кто такие он сам и его друзья, забыл, что живет среди людей, – словно все население земного шара состоит из него и Дуданы. Я убежден, что у него не было никакого заранее обдуманного замысла, что он не составлял наперед никаких коварных планов. Он действует бессознательно или подсознательно. Но в результате получается так, как будто у него были и заранее обдуманный замысел, и хитроумно составленный план.

Гурам совершенно правильно понял и оценил характер Дуданы. Верно, что Дудана ребенок, наивное дитя; она ничего не понимает в житейских делах, ее может обвести вокруг пальца каждый. Но в то же время она женщина, красивая, очаровательная женщина. И, если мне не изменяет чутье, у Гурама возникло безотчетное желание, своего рода педагогическая мания: познакомить Дудану с радостями любви.

И Гурам начал сам играть роль инженера из сценария – только не перед камерой, а в жизни. И с той разницей, что герой фильма забывает свои нечистые замыслы, как только видит, что девушка доверчиво отдается в его руки, не ожидая ничего дурного, как только убеждается, что она по самой своей природе верит в существование лишь доброго начала в людях. Побежденный, обезоруженный этой детски-невинной чистотой, герой без памяти влюбляется в героиню. В этом и заключается мысль сценария: высокая душевная красота отметает грязь, разоружает зло. А с Гурамом получилось как раз наоборот: именно эти возвышенные качества женской души, с которой ему пришлось иметь дело, натолкнули его на грязные помыслы. Мысль о том, что всякий легко может обмануть Дудану, завладела им полностью – и он решил сам стать таким обманщиком. Каждый вечер, после съемок…»

Кто-то постучал снаружи в дверь фотолаборатории. Прежде чем вскочить на ноги, Джаба успел прочесть еще несколько слов: «…как только закатится солнце, они исчезают…»

Джаба торопливо запихнул письмо в карман. Зажег красный свет, погасил белый. Потянулся за высохшей свежепроявленной пленкой, снял ее с проволоки. Стук повторился.

– Кто там?

– Открой. Это я.

В лабораторию скользнул Ангия. Маленькие его глазки словно иголками обкололи все темные углы комнаты.

– Что ты сидишь взаперти?

– Я всегда, работая, запираю дверь, батоно Ангия, чтобы кто-нибудь нечаянно не засветил мне фотоматериалы.

Сердце в нем вдруг встрепенулось: только сейчас, в эту минуту, понял он, что хотел сказать Нодар.

Письмо от Нодара было для Джабы неожиданностью, хотя когда-то, в давние, школьные годы, они во время каникул писали друг другу через день. И сейчас Джаба накинулся на письмо товарища, как измученный жаждой человек на воду. Читая, он вспоминал самое первое письмо, полученное от Нодара, – на восьми страницах. В ту пору их письма были заполнены новыми анекдотами, содержанием прочитанных книг и пересказом виденных кинофильмов.

В том первом, детском письме Нодар писал о Людовике Тринадцатом; где-то он прочел о том, как строго воспитывал французского наследного принца отец его Генрих Четвертый. Людовику было всего два года, когда его высекли в первый раз. И впоследствии за каждую шалость, за любое проявление детского упрямства его наказывали розгами. После смерти Генриха Четвертого малолетний принц взошел на трон, но при дворе продолжали придерживаться раз заведенного обычая и без стеснения подвергали порке юного венценосца…

И вот – последнее письмо Нодара; Джаба не сразу вник в его содержание, не сразу схватил главное в нем, лишь сейчас, в эту минуту, внезапно пронизало его ощущение, что в письме содержится какая-то чудовищная, безобразная нелепица… Понемногу смысл письма становился ему все яснее. Далекий, зловещий голос слышался все ближе, капля за каплей вливался яд в его душу, и каждая капля была быстрее, стремительнее и тяжелее предыдущей.

Джаба вдруг вспомнил Виталия – как он стоял здесь, в этой фотолаборатории, как рассматривал снимки, только что напечатанные Джабой, потом уложил их в свой портфель… Унес…

Одна капля догнала другую, другая – третью, они слились в тонкую струйку яда, потом струя превратилась в ручей, речка вздулась, и вся эта ядовитая муть затопила душу, закружилась водоворотом – воронка втянула письмо Нодара, увезенные Виталием фотографии, они исчезли в глубине и всплыли потом поодаль, замаранные, обросшие тиной… А поток все прибывал, вливался в самую середину омута с грозным гулом…

Джаба поднял голову. Ангии не было в лаборатории.

Он запер дверь. И как бы повернул ключ также и в мозгу, наглухо запер все мысли, кроме одной – о письме. Тут же, у дверей, он вновь развернул листок и вновь впился глазами в первые строки. Это была попытка обмануть себя – будто он еще ничего не знает, будто при первом чтении он еще ничего не понял. Но теперь уже каждое слово в отдельности кричало ему в самое ухо, буквы, вскинув руки, беспокойно подскакивали на месте, звали Джабу, предупреждали его о чем-то страшном, остерегали, сочувствовали ему. И каждая точка, казалось, завершала собой не очередное предложение, а некую прекрасную мечту.

Прочитав еще раз то, что уже было прочитано, Джаба сел и почему-то погасил свет – так его уединение, казалось, было полней. Он поднес письмо к красному фонарю. Глаз постепенно привыкал к слабому освещению, и на бумаге понемногу вырисовывались слова.

«…Каждый вечер, после съемок, как только закатится солнце, они исчезают. Правление колхоза предоставило нам, съемочной группе, старое школьное здание. Мы с Гурамом живем вместе в одной комнате. Мне обычно не удается заснуть до его возвращения. Он раздевается и ложится в постель, не зажигая света. И мне кажется, что не зря, – боится, как бы я чего-нибудь не заметил по его лицу.

Иногда я думаю – может, мне все это мерещится? Может, я слишком предан тебе и от этого раздуваю безобидные вещи в целую историю? Может, я смотрю на горы с слишком далекого расстояния, и они кажутся мне пустынными и некрасивыми, а на самом деле они покрыты густыми лесами, в лесах журчат родники и сладко поют птицы? Иными словами, может, Гурам любит Дудану, любит больше, чем самого себя, – вот что я хочу сказать.

Прерываю письмо на минуту.

Я увидел через окно Гурама и Дудану – они появились во дворе. Я испугался, как бы Гурам не зашел в комнату, спрятал письмо под разбросанными по столу листами сценария и сделал вид, что работаю. Но они не вошли в дом, а расположились на скамье против моего окна и заговорили со школьным сторожем. Сегодня пасмурно, съемок нет, мы все свободны. Дудана в белом свитере, на плечах у нее накинут пиджак Гурама. Гурам поднимает с земли желтый лист платана, кладет его себе на кулак и бьет сверху ладонью другой руки. Лист лопается с громким звуком. Дудана слушает старика сторожа и время от времени кивает, как бы поддакивая. Я написал «поддакивая», и вдруг это слово показалось мне некрасивым, грубым – даже захотелось зачеркнуть…

Когда Дудана двигается, вся ее стройная фигура, ее изящная голова, ее длинные руки от плеч до кончиков тонких пальцев становятся вдвое красивей – так хорошеет под ветром густолиственное дерево. Ты знаешь это ее движение – когда она поднимает руки к голове и поправляет себе волосы? Следил ли ты когда-нибудь в такую минуту за ее пальцами, как бы ищущими что-то?

Гурам опять положил на кулак желтый лист и хлопнул по нему ладонью. Дудана вздрогнула, обернулась к нему, что-то говорит – должно быть, бранит его за то, что напугал ее. Гурам смеется, довольный собой, наклоняется, поднимает с земли еще один лист…

Как мне хочется отодрать его сейчас за уши! Только чтобы он при этом понял, за что его наказывают.

Джаба!

Дудана заметила меня и показывает знаком, чтобы я спустился во двор. Посмотрела на мое окно, почувствовав, что я пишу о ней? Так или иначе, я должен выйти. Так что извини – вообще извини за все.

Я собирался вернуться в город, но, подумав, остался здесь. Мне кажется, что мое присутствие хоть немного связывает Гурама. Скоро он сам собирается в город – отснятая пленка давно отправлена на студию, наверно, уже и позитив изготовлен, надо его посмотреть. Я приеду вместе с Гурамом. Во всяком случае, ко дню твоего рождения постараюсь быть в Тбилиси.

Дудана машет мне рукой и зовет меня! Так странно мне слышать свое имя – точно это сочетание звуков и не имя вовсе!

Прости меня.

Твой Нодар».

ТАНЕЦ АНИТРЫ

– Лиана?! – Джаба выбегает в коридор навстречу первой гостье, обнимает ее за плечи, притягивает к себе.

Лиана приподнимается на цыпочки и целует Джабу в щеку.

– Поздравляю, Джаба!

С ее плаща стекает струйками вода; на полу обрисовывается мокрый круг. Потом Лиана делает шаг в сторону – и плащ начинает чертить новую окружность.

– Ты помнишь мой день рождения, Лиана? – Джаба потирает влажные руки, чтобы они скорее высохли.

– Помню.

– Заходите, пожалуйста! – доносится из комнаты голос Нино.

– Почему же ты не сказала мне в редакции?.. Ни-. чего, заходи так, разденешься в комнате.

– Потому что ты сам ничего мне не сказал, – говорит с упреком Лиана.

– В редакции я никому не говорил, я и не собирался справлять свой день рождения.

– Войди, Лиана, войди, пол для того и существует, чтобы его пачкали, – встречает гостью Нино.

– Но мне позвонили: дескать, не отвертишься, все равно придем, так что готовься.

– Кто позвонил?

– Друзья. Вот-вот придут, мешкать нет времени. Мама тут наскоро что-то устроила.

– Великолепное угощение! – Лиана обходит вокруг стола и садится.

Нино видит мокрые следы ее туфель на полу.

– Ах, бедная девочка, да ты, кажется, и ноги промочила. Сейчас я найду тебе какую-нибудь обувь на смену! – И Нино заглядывает под никелированную кровать.

– Не беспокойтесь, пожалуйста, мне ничего не нужно.

– Вот туфли… Для тебя, конечно, простоваты, но все же лучше не рисковать простудой.

– Большое спасибо.

– Что нового в редакции? – спрашивает Джаба. – Я сегодня ушел раньше времени.

– Да ничего… Письмо редактора ты видел?

– Нет! Пришло письмо?

– Я думала, ты знаешь.

– Что он пишет?

– Это просто открытка. Привет всем нам.

– А кому адресовано?

– Конечно, Ангии. Не мне же! На днях я так накричала на этого самого Ангию, что…

Джаба улыбается.

– За что накричала?

– Он этого заслуживал.

– А все же? Скажи, если не секрет.

– Я, говорит, посмотрел твою анкету, ты училась в музыкальной школе и исключена из шестого класса. Что ты такого, говорит, натворила в четырнадцатилетием возрасте? А сам так гадко улыбается…

– Насколько мне известно, ты два года лежала в гипсе.

– Да.

– И что же ты сказала Ангии?

– То, что сказала!

Мама зовет из коридора:

– Джаба, гости пришли, встречай.

Первым всплывает из колодца витой лестницы Нодар. В каждой руке у него по две бутылки шампанского. Похоже, что он уже навеселе.

– Зачем это? – показывает на бутылки Джаба; они целуются.

– Смотри, чтобы они ничего не заметили! – говорит Джабе на ухо Нодар.

Нодар уже виделся с Джабой после возвращения из экспедиции С Гурамом и Дуданой Джаба еще не встречался. Женские каблуки равномерно, как часы, отстукивают на железных ступеньках оставшиеся до встречи секунды. Джаба растерян. Он не знает, как себя вести: устремиться навстречу с приветственным возгласом или оставаться на месте и хранить молчание. (Дудана подает ему руку, Дудана целует его, Дудана похудела, Дудана красит губы, Дудана забыла о Джабе, он для Дуданы ничего не значит. Ему все показалось… «Я должна скоро уйти», – говорит Дудана…)

Появляется Гурам. У него тоже по две бутылки шампанского в каждой руке.

– На лестнице мужчина должен идти впереди. Поздравляю! – Он целует Джабу. – Хотя ты этого не заслуживаешь. Почему не приехал?

За спиной у Гурама стоит Дудана. В эту минуту все ее внимание обращено на Джабу. В эту минуту белозубая, сверкающая улыбка Дуданы принадлежит только ему. В глубине зрачков Дуданы взрываются маленькие мины – и весь их жар и свет изливаются на него одного.

Она поздравляет Джабу с днем рождения и неловко сует ему в руку что-то твердое и плоское.

– Напрасно беспокоилась! – У Джабы пересыхает во рту, он машинально сует подарок в карман брюк и только потом догадывается, что это металлический портсигар.

– Какой роскошный стол! Ты больше никого не ждешь, Джаба?

– Никого. Давайте садиться.

Нино не сводит глаз с Дуданы. На лице у нее играет блаженная улыбка.

– Как вы сумели добраться сухими? – спрашивает она.

– Наверно, приехали на машине… Это Лиана, мы вместе работаем. Познакомьтесь! – говорит Джаба нетвердым голосом.

Нодар садится за пианино, откидывает крышку и наигрывает какую-то песенку.

– Вспоминаешь, Джаба? – спрашивает он, не оборачиваясь.

– Вспоминаю, только сейчас не время…

– Но я правильно играю?

– Даже сам автор пришел бы в восторг, – хихикает Гурам.

– Ты-то что понимаешь! – отмахивается от него Нодар.

– Что слышу, то и понимаю.

– Нодар очень музыкален, – объявляет Дудана.

Нодара как бы обессиливает ее внимание. Он перестает играть и отходит от пианино.

Гурам, заложив руки в карманы, вытягивается с вызывающим видом перед Джабой и показывает взглядом на Дудану:

– Ты что не возвращаешь этой барышне ее жакет? Из-за тебя она мерзла в деревне! Решил сохранить вещицу на память?

– Это неплохая мысль, – Джаба старается не раздражаться.

– Я и не помнила об этом жакете! – смеется Дудана.

Джаба замечает, как рождается и растет в глазах матери новая мысль – глаза расширяются, не вмещая нежданную радость. Нино виновато смотрит на сына, взглядом просит у него прощения.

– Ах, да, кстати, Джаба, новость… Какая новость! – восклицает Дудана. – Я совсем было забыла… Старик ожил, ты знаешь, пришел в себя! – Дудана подбегает к Джабе, останавливается перед ним с возбужденным видом и, словно позабыв по пути все, что хотела сказать, молчит, растерянно ищет слова.

– Может, нам всем выйти? – говорит Гурам.

– Мой старик, Джаба, помнишь, больной, полумертвый старик… Ожил, понимаешь, воскрес! Хорошо, что я не ночевала там вчера, а то бы умерла со страху… Сегодня утром зашла к нему Лида, она всегда заходила к нему перед тем, как уйти в больницу… Ты помнишь Лиду, соседку? Так вот, она вошла и чуть не упала в обморок: старик ей улыбался… И даже засмеялся – не бойся, говорит, Лида, я жив. Лида выскочила с криком из комнаты, объявила всем соседям… Позвонили в больницу, приехали сразу два профессора и еще много врачей – сказали, что очень, очень редкий случай. А потом предупредили всех соседей… Какая удивительная история, правда, Джаба? Бедный старик! – На лбу, на щеках, вокруг глаз Дуданы появляются предательские морщины, она готова заплакать. – Предупредили всех, чтобы никто ничего не объяснял старику, врач сам ему все скажет. И теперь у нас дежурят врачи, чтобы никто не проболтался старику, он ведь не знает, что спал два месяца, и это может на него плохо подействовать. Бедняга думает, что заснул накануне вечером, сказал: «Хорошо, что вчера на похоронах нас не застиг дождь». У него умерла жена два месяца назад, вечером после похорон это с ним и случилось… Представляешь себе, Джаба? Я так рада, так рада…

– Да, но почему ты мне не рассказала? – говорит с упреком Гурам.

– Я же говорю – забыла совсем… Да ты и не знал этого старика.

– А с Джабой старик имел честь быть знакомым?

– Об этом человеке я читал месяц тому назад в газетах, – вспоминает Нодар.

Джаба говорит на ухо Дудане:

– А знаешь, ведь этого старика вылечил дядя Бенедикт.

Он улыбается. Дудана смотрит на него с недоумением.

– Да, да, его воскресили ты и твои подруги. Ваше присутствие, ваш смех, песни… Уверяю тебя!

– Садитесь за стол, дети! За разговорами не мудрено и проголодаться.

– Давайте в самом деле за стол, а то Нодар уже все подчистил, – Гурам садится первый, – Кто поменьше ростом – с той стороны, а кто повыше – со мной, чтобы во время тостов, вставая с места, не стукаться о потолок.

Но все уже заняли места – справа от Гурама Лиана, слева Джаба, против них Нодар и Дудана.

– Нас так мало? – разводит руками Гурам. – А галдеж был такой, что я думал… – Он поворачивается к Лиане: – Извините, пожалуйста, к вам это не относится.

Тамадой избирают Гурама. Он встает и осушает большой стакан «за друга детства». Желает ему больше смелости, дерзания на поприще журналистики, хвалит его первое художественное произведение и обещает «воплотить в кино эту прелестную сказку»; при этом он то и дело посматривает в сторону Дуданы. Торжественным тоном увещевает он Джабу: мы должны заботливо относиться к нашей дружбе, любить нашу взаимную любовь, а не то она незаметно уйдет, исчезнет, покинет нас.

Потом поднимается Нодар.

– Джаба, помнишь дядю Никалу? Помнишь, что он нам говорил? Ну, так вот – пусть будет по его слову. – Нодар осушает стакан до самого дна, лицо у него очень серьезное.

– Что за усердие! – смеется Гурам. – Оставь в стакане хоть столько, чтобы ангел в нем ноги омыл.

– Который из ангелов?

– Все равно.

– Ах, все равно?

– Джаба, живи долго и счастливо, – говорит Дудана. – И снимай меня почаще, много раз. Знаешь, Джаба, я по тебе соскучилась, – на щеках у Дуданы загорается и медленно гаснет тусклый румянец.

– И я по тебе очень соскучился, Дудана.

– Ого, тут выясняются интересные вещи… Ну-ка, второй стакан, скорей, и мы узнаем все до конца! – Вес-злость Гурама кажется даже чрезмерной.

Нет ничего драгоценнее жизни, думает Джаба. Ведь он не мог бы услышать эти слова, если бы не родился на свет! Какая простая, элементарная – и какая великая истина! Словно вдруг распахнули множество невидимых окон и в застывшую душу ворвался чистый воздух, теплый и мягкий – и Джаба сразу почувствовал удивительную легкость… Воздушная волна подхватила его, и он всплыл, как прозрачный шар. Смехотворными кажутся ему письмо Нодара и его фантастические подозрения!

Лиана не сводит глаз с Дуданы. Она почему-то погрустнела.

– Джаба, будь здоров, желаю счастья… Я бы и дня не оставалась в редакции, не будь там тебя… и нашего редактора, Георгия.

– Спасибо тебе, Лиана, спасибо, уважаемый тамада, спасибо, Дудана, спасибо, Нодар.

Нино подносит бокал к губам:

– Будь здоров, сынок.

– Какая у тебя красивая мама, Джаба, – говорит Дудана и улыбается Нино.

– Какая уж красота в мои годы – вон, у Джабы пробивается седина!

Нино подходит к шкафу, выдвигает ящик, роется в нем, находит искомое.

– Вот, детка, какой я была в вашем возрасте, – и кладет перед Дуданой фотографию.

– Ах, какая красавица! – Дудана прижимает ладони к щекам.

На фотографии – овальной и чуть пожелтелой – ослепительно лучится лицо молоденькой восемнадцати-девятнадцатилетней девушки; широкополая соломенная шляпа бросает косую тень на лоб и глаза. Нечто давнее, ныне исчезнувшее, нечто преходящее, но вечное запечатлено на фотобумаге.

– В ту пору приехал в город какой-то шляпочник-итальянец, – застенчиво улыбается Нино. – Попалась я ему где-то на глаза, а он в это время оборудовал рекламу для своей мастерской. Так вот, он пришел к моему отцу и попросил…

«Соперничает с Дуданой», – улыбается в душе Джаба.

Портрет переходит из рук в руки.

– Равной по красоте девушки я сегодня в Тбилиси не знаю, – объявляет Гурам. – Тетя Нино, вы и сейчас лучше всех! – Он встает и раскидывает руки. – За тетю Нино, за святую Нино, за просветительницу Джабы и его друзей… Тетя Нино, всякий раз, как я вспоминаю вас – без бокала в руке, без вина, – всякий раз я благословляю вас и желаю вам счастья… А я часто вспоминаю вас, тетя Нино. Рано вы овдовели и измучились в этой комнате, я знаю, но вот уже и Джаба стал на ноги, он что-нибудь устроит, будет лелеять вашу старость, невестку вам приведет… А то – разразится новая война, и останется много пустых домов, – смеется Гурам.

– Какое филигранное остроумие! – качает головой Нодар. – Любой англичанин умер бы от зависти!

– Не дай бог, сынок, чтобы остались дома и не стало людей! Нет, мы с Джабой уж лучше так перебьемся.

– Кстати, я совсем забыл, – Гурам ставит стакан на стол. – Вы знаете, что империалисты напали на Египет?

– Когда?

– Я слышал по радио как раз, когда собирался сюда. Бомбили Каир, Порт-Саид, Суэц…

Джаба быстро встает и включает репродуктор.

Из репродуктора несется звенящая мелодия военного марша. Торжественные аккорды рассекают песчаную бурю в пустыне; вой ветра не в силах заглушить музыку.

– «Аида»! – говорит Лиана.

– Похоже, что в самом деле напали, – качает головой Джаба и возвращается к столу.

– Музыке веришь, а мне нет? – оскорбляется Гурам.

– Ничего удивительного, – успокаивает его Нодар.

– Очень тебя прошу, выключи.

– Пусть играет – от тамады мы ничего лучшего не услышим, – продолжает язвить Нодар.

– От тамады вы только что слышали тост за тетю Нино. Прошу поддержать.

Нодар встает.

– Этого можно было ожидать, – говорит Джаба. – Наши газеты предчувствовали это. То высадили войска на Кипре. То печатают оккупационные деньги. То перекрашивают танки под цвет пустыни…

– А заодно с танками и собственные сердца, – подхватывает Нодар, – чтобы замыслы их гармонировали с нубийскими песками. За ваше здоровье, тетя Нино.

Звуки оркестра похожи на гром, закутанный в бархат. Египетский царь Рамфис призывает воинов к мщению. Богиня Изида назвала жрецам имя угодного ей полководца – это Радамес. Тот возносит благодарность богам: исполнилась его мечта. Войска приносят клятву: «Грудью защитим священные берега Нила». Джаба вспоминает: на сцене тбилисской оперы в это мгновение обычно освещается прозрачный задник – и перед глазами зрителей открывается равнина с пирамидами, полная воинов-копьеносцев.

Джаба не слышит, что говорит Нодар и все остальные. Ему кажется, что музыка звучит над всей египетской землей. Огромный репродуктор, величиной с целый небосвод, висит над Египтом. Джаба – там, около репродуктора, он управляет звуком, постепенно усиливает его, и незримые волны музыки повергают на землю вражеские самолеты. Египтяне поражены искусством Джабы.

Грохот грома – не музыкального, а настоящего – рассеивает его грезы. Мама стоит на стуле с тряпкой в руках и затыкает щели в оконном переплете, через которые капает вода.

– Я был сегодня в Рустави – светило яркое солнце. А в Тбилиси, оказывается, в это время шел дождь, – говорит Нодар.

– Облака еще не знают, что там построен новый город, – улыбается Дудана.

Сверкает молния. Водяная пленка снаружи на оконных стеклах на мгновение вспыхивает белым пламенем. Гром катится по небесной крыше, как бы иша отверстия, чтобы низвергнуться на землю.

– Что за напасть! – говорит Нино. – Столько лет живу на свете, а такого весеннего грома в октябре никогда не слыхала!

– Не только вы, тетя Нино, но и я не упомню, – пытается острить Гурам.

– Именно в октябре, как известно, разразился самый сильный весенний гром в мировой истории, – застенчиво улыбается Лиана.

– Неплохое сравнение для начинающего журналиста… Пользуюсь случаем и поднимаю бокал за ваше здоровье.

– Я не журналист.

– Тем более… Нодар, Дудана, за здоровье Лианы, нашего нового друга. Поблагодарим Джабу за наше знакомство с нею. Кстати, Джаба, ты меня еще не поблагодарил, а я ведь познакомил тебя с Дуданой.

– Ты нас познакомил? – говорит Дудана язвительно. – Да мы гораздо раньше встретились на маскараде.

Гурам на мгновение задумывается – по лицу его пробегает тень.

– Джаба… Так это с Дуданы ты сорвал маску? Это она так безутешно рыдала? – И он указывает пальцем на Дудану.

– Сорвал маску? С кого, Джаба? – изумляется Дудана.

– Пока ни с кого…

– Как это – ни с кого? Сам же рассказывал – вы были в полутемном подъезде, и девушка расплакалась… Если это была Дудана… Дудана, это была ты?

– Джаба, ты правда сорвал с кого-то маску, – Дудана смотрит в лицо попеременно то Джабе, то Гураму, – или вы меня разыгрываете?

– Вздор, чепуха! Но кое с кого я сорву маску рано или поздно, – Джаба бросает быстрый взгляд на Нодара и опускает голову.

– С кого же это, интересно узнать? – Это голос Гурама.

– С одного близкого мне человека…

– И что же скрывает один твой близкий человек под своей маской?

– Лживое сердце, а может быть, и предательство.

В комнате воцаряется молчание.

– А что нарисовано на маске?

– О, это старое, избитое, фальшивое художество: дружба, любовь, беззаветная преданность…

– Может, ошибаешься? Насколько я помню, ты не очень разбираешься в изобразительных искусствах, – Гурам начинает злиться.

– Верно. И сейчас учусь – чтобы получше разбираться.

– Ты никогда не научишься. Лучше поверь мне: эта маска – настоящее, великое искусство.

– Дай бог, но…

– Но что?!

– Маска остается маской.

Дудана старательно крошит кожицу мандарина на тарелке.

– Может, у тебя самого, Джаба, лицо закрыто маской, да притом еще ты забыл вырезать отверстия для глаз?

– Надоели вы с вашими масками! – кричит Нодар. – Тост объявлен, пьете, так пейте – чем эта бедная девушка виновата?

– Правильно, пьем, и будем пить, чем Лиана виновата? За ваше здоровье, Лиана, милая, будьте счастливы, – Гурам поднимает высоко бокал. – Благодарю Джабу за то, что он познакомил нас… Но и ты, Джаба, поблагодари меня за то, что я познакомил тебя с Дуданой.

– Гурам! – восклицание Дуданы раздается, как звук пощечины, она вскакивает. – Если ты не перестанешь, я уйду.

Нодар сует стакан в руку Дудане:

– Когда произносишь тост, да еще стоя, надо держать бокал в руке.

Дудана садится.

– «Второе действие. Покой Амнерис, – доносится из репродуктора. – Рабыни украшают египетскую царевну драгоценностями. Входит Аида. Мучительное подозрение с новой силой овладевает царевной Амнерис – неужели Аида тоже любит Радамеса? Сейчас она испытывает ее и, быть может, добьется признания».

Входит Нино, по пути выключает репродуктор. Радио умолкает.

– Мама, хлеб!

– Чего вы все молчите? – останавливается вдруг Нино.

– Гурам обдумывает новый тост и просил не мешать ему, – говорит Нодар.

– Я уже обдумал тост. За твое здоровье, Нодар.

– Постой, постой. Сначала дай нам выпить за Дудану.

– Поставь, пожалуйста, на стол, доченька, – Нино передает Дудане поднос с хлебом, потом кладет ей руки сзади на плечи и спрашивает: – На каком факультете учишься, милая?

– На биологическом.

– Она учится на факультете благотворительности и готовит реферат на тему: «Красивые глаза и их непроизвольное использование».

– Что с тобой сегодня, Гурам?

«Сегодня!»

– Не смейте обижать эту красавицу, я запрещаю! – говорит Нино и улыбается.

Все пьют за здоровье Нодара.

– Нодар, благодарственную!

– Уже выпил.

– До дна!

– Ты же сам сказал – надо оставить столько, чтобы ангел мог в чаше ноги омыть.

– Но не утопиться! Допей, допей до конца… Объявляю конкурс на лучший тост, – Гурам наполняет шампанским чайный стакан.

– Ну, ты, наверно, его уже обдумал!

– Обдумайте и вы.

– А какой будет приз победителю конкурса?

– Победитель получит право поцеловать, кого ему захочется.

– Я не согласна, – говорит Дудана.

– Почему ты думаешь, что победитель выберет именно тебя? – иронически говорит Гурам.

– А почему ты думаешь, что окажешься победителем? Может, я как раз и скажу самый лучший тост! Я не согласна, и Лиана тоже.

– Конкурс не состоится! – объявляет Нодар поспешно, точно боится, что ему припишут горячее желание победить в таком конкурсе.

– А из кого состояло бы жюри? – говорит Лиана. – Кто определил бы победителя?

– Тетя Нино, разумеется, – взмахивает рукой Гурам. – Ведь вы бы взялись быть судьей, правда, тетя Нино? И я уверен, что вы присудили бы первое место мне, потому что я сказал бы: друзья, за этим столом сидят две девушки и три парня, незамужние и неженатые. Да здравствуют те пять неизвестных, два парня и три девушки, которые станут нашими мужьями и женами, и да здравствует тот чудодейственный закон природы, в силу которого незнакомые между собой люди находят друг друга и вступают в вечный союз. Вот что я собирался сказать – вы ведь присудили бы мне первое место, правда, тетя Нино?