Текст книги "Блондинка. Том II"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)

При виде Блондинки Актрисы он испытал потрясение – она выглядела… обезумевшей, была совершенно не похожа на себя. В ней ничего не осталось от той девушки с льняными волосами и золотистым смехом.

О, помоги же мне! Ты мне поможешь?

Дорогая… Но что случилось? Я люблю тебя.

Я не знаю. Я так хочу, чтоб Шери жила! Не хочу, чтоб Шери умирала!

Сердце его разрывалось от любви к ней. Господи, какой же она еще ребенок! Целиком зависит от него, как некогда, много лет назад, зависели его родные дети. Нет, даже больше, потому что у его детей была Эстер. А Эстер всегда была им ближе.

Они подолгу лежали в постели, в ее мотеле – шторы на окнах постоянно опущены, защищают от слепящего света пустыни. Лежали, перешептывались, целовались и занимались любовью, и утешали друг друга, как могли. Ибо и его душа тоже нуждалась в утешении, и он тоже боялся окружавшего их жестокого мира. В такой полудреме они могли пребывать часами. Им казалось (а может, то вовсе не было плодом воображения), что они могут входить в сны друг друга, что равносильно вхождению в душу. Держи меня, вот так, еще крепче. Люби меня. Не позволяй мне уйти.

А вокруг – пустыня, сюрреалистический пейзаж, красные горы, гребни и впадины, как кратеры на Луне. Или ночное небо – безмерное и угнетающее и в то же время возвышающее этим своим величием и безмерностью. Словом, все в точности так, как и описывала Блондинка Актриса.

Мне кажется, я смогу излечиться, если ты будешь со мной, здесь. Если мы поженимся. О, ну когда же мы наконец поженимся! Все время боюсь: что-то случится и помешает нам.

Он обнимал ее за талию, он говорил с ней о ночном небе. Говорил все, что только приходило в голову. Рассказывал о некоей параллельной Вселенной, где они уже женаты и у них дюжина детей. Она смеялась. Он целовал ее веки. Целовал груди. Подносил к губам ее руку и медленно целовал каждый пальчик. Рассказывал все, что знал о созвездии Близнецов, – она сказала ему, что по знаку Близнец. На самом деле это двойняшки, они не враждуют, но любят друг друга, очень преданны, очень привязаны друг к другу. И это навеки, навсегда, даже после смерти.

И все заметили, что буквально через день после приезда Драматурга Блондинка Актриса начала оживать. И Драматург, и без того уже бывший героем в глазах некоторых, превратился во всеобщего любимца и героя. Казалось, Блондинке Актрисе сделали переливание крови. Но при этом Драматург вовсе не казался ослабевшим или истощенным. Напротив – он был необычайно бодр и оживлен. Просто чудо какое-то!

Они так любили друг друга, эти двое. Достаточно было увидеть их вместе… увидеть, как она опирается о его руку, как смотрит на него снизу вверх. И как он смотрит на нее.

В чем же состоял секрет Драматурга? Да просто он понимал Блондинку Актрису, как ни один другой мужчина на свете. Да, он держал ее в объятиях и утешал; да, он нянчился с ней, как и другие мужчины. Но он также искренне и откровенно говорил с ней обо всем. И это ей нравилось! Строго говорил, что ей следует стать реалисткой. Стать настоящим профессионалом. Ведь она – одна из самых высокооплачиваемых женщин-исполнительниц во всем мире, и ее наняли делать работу. Так при чем тут разные эмоции? При чем тут всякие ненужные сомнения?

– Ты уже взрослая и ответственная женщина, Норма, и должна отвечать за свои поступки.

В ответ она молча целовала его в губы.

О да. Он был прав.

Иногда ей хотелось, чтобы он схватил ее за руку и встряхнул – сильно-сильно. Как делал Бывший Спортсмен, чтобы разбудить.

Далее Драматург переходил к самой сути вопроса. Он начал свою писательскую карьеру с создания монологов, и монолог стал для него наиболее естественной формой речи и самовыражения. Разве не он предупреждал ее о том, что не стоит слишком увлекаться теорией?

– Я всегда верил, дорогая, что ты прирожденная актриса. Актриса, что называется, от Бога. И все эти интеллектуальные выверты тебя только испортят. В Нью-Йорке ты так много занималась, что уже через несколько недель буквально изнурила себя. А это признак любительщины. Это фанатизм.

Некоторые считают это признаком таланта, но лично я так не думаю. Мне кажется, гораздо лучше, если актер как бы балансирует на грани чего-то неизведанного, недоработанного, создавая тот или иной образ. Оставляет в нем частичку недосказанности. Этим секретом в полной мере обладал Джон Барримор. Ты же вроде бы дружишь с Брандо? Так вот, и Брандо тоже знает этот секрет, тоже использует этот прием в свой технике. Вплоть до того, что специально не вызубривает все свои реплики наизусть, а потому вынужден импровизировать, оставляя тем самым место своему персонажу. Чтобы тот сам проявил себя, понимаешь? Взять любого выдающегося театрального актера. Ведь он ни разу не исполнит свою роль одинаково. Он не просто произносит свои реплики, он говорит их так, словно сам слышит впервые. И Перлман должен был бы сказать тебе об этом, но ты же знаешь Макса: для него свет клином сошелся на этом показушном «методе» Станиславского.

Если честно, то все это граничит с полным бредом. Что, если вдруг колибри станет анализировать и осознавать, сколько взмахов делают ее крылья в секунду, почему и как она летит именно в ту, а не другую сторону? Да ведь тогда она просто летать не сможет! Если мы будем осознанно произносить каждое слово, разве не разучимся мы говорить? Забудь ты об этом Перлмане, забудь о Станиславском! Обо всей его бредовой теории! «Перерепетировать» свою роль – вот в чем состоит главная опасность для актера. Тогда он перегорает. Во время постановок моих пьес режиссеры иногда просто загоняли актеров; и перед премьерой бедняги совершенно выдыхались, теряли кураж, становились скучными и невыразительными. То же самое и с Перлманом. Многие восхваляют его за то, что будто бы на репетициях он заставляет актеров чуть ли не кровью харкать, а посмотришь, что там у них на полу, и увидишь – одно дерьмо!

Вот ты, дорогая, ты говоришь, будто изучила свою Шери вдоль и поперек. Как родную сестру. А может, это вовсе и не так уж хорошо. Вполне возможно даже, что ты заблуждаешься. Ты должна признать, что в чем-то Шери все равно остается для тебя загадкой. Помнишь, ты рассказывала мне о своем видении Магды? Ты рассказала мне тогда о ней куда больше, чем знал я, ее создатель. Так почему бы не дать Шери вздохнуть немножко свободнее? Довериться ей, позволить ей чем – то удивить тебя?.. Советую начать прямо завтра, на съемочной площадке.

И снова молча, с дрожью благодарности Блондинка Актриса приподнялась на цыпочки и поцеловала Драматурга в губы.

О да. Конечно! Слава тебе, Господи! Он был прав.

И вот наутро на съемочную площадку вышла Шери – болезненно-бледная платиновая блондинка в претенциозной и жалкой блузочке из черных кружев, плотно облегающей черной шелковой юбке с широким туго затянутым черным поясом, черных чулках в сеточку и черных же туфлях на шпильках. Грубо подведенные глаза, сексапильный, в красной помаде, детский ротик. Она вся дрожит, напряжена до предела. То была сама Мэрилин! Нет, то была Шери.

Мы смотрели на эту роскошную женщину, на то, как она нервно грызет ногти, совсем как какая-нибудь девчушка на занятиях по актерскому мастерству или же просто простодушная и недалекая девушка, чертовски хорошо знающая, что показала себя не с лучшей стороны и что ее сейчас выбранят за это.

Она волокла за собой по полу ободранное боа из перьев, как могла делать только Шери. Она говорила со всей искренностью и прямотой Шери, этаким плебейским говорком и так тихо, что ее почти невозможно было расслышать.

– О Господи, мне так стыдно! Прошу вас, простите меня. Я сделала то, чего никогда бы не сделала Шери. Я позволила себе впасть в отчаяние. Я не осознавала своей ответственности перед съемочной группой. Мне так стыдно!

Какого черта?.. И все мы тут же позабыли свои обиды, гнев и раздражение, которые она у нас вызывала. И разразились громкими аплодисментами. Да мы просто обожали нашу Мэрилин!..

Сейчас на съемках моего нового фильма все идет очень хорошо, а начало было таким скверным. Фильм называется «Автобусная остановка». Надеюсь, он тебе понравится!

Она, как прилежная и преданная дочь, посылала Глэдис открытки в Лейквуд. Посылала открытки и из Нью-Йорка.

Знаешь, я просто влюблена в этот город! Это настоящий город, не то что там наш Город из Песка. И если захочешь навестить меня, мамочка, я все устрою. Самолетов теперь полно, только и знают что летать взад-вперед.

А вот звонить матери после отъезда из Лос-Анджелеса она долго не решалась. Ей казалось, Глэдис будет упрекать ее за то, что она покинула ее, уехала так далеко. Потом все же позвонила, но не услышала в голосе мэтери и тени упрека. Позвонила ей Норма Джин из Нью-Йорка, сразу, как только влюбилась в Драматурга, но уже знала, что они обязательно поженятся и что он станет отцом ее детей.

Здесь у меня много новых замечательных друзей. И один из них – это известный на весь мир преподаватель актерского мастерства, а другой – всемирно известный американский драматург, лауреат Пулицеровской премии. Встречаюсь также с давними друзьями и знакомыми по Голливуду, в том числе с Марлоном Брандо.

Она рассказывала Глэдис о том, как покупала книги в магазине Стрэнда. То был букинистический магазин, и она пыталась найти там старые книжки Глэдис, но не находила. «Сокровищница американской поэзии». Кажется, именно так она называлась? О, как же она любила в детстве эту книжку! Как любила, когда Глэдис читала ей стихи. Теперь она читала стихи самой себе, вслух, но голосом Глэдис. На все эти ее высказывания Глэдис отвечала еле слышно: Очень мило с твоей стороны, дорогая.

И вот она перестала звонить Глэдис и только посылала ей открытки с видами Аризоны.

Настанет день, когда я разбогатею и мы с тобой приедем посмотреть эти места. Здесь словно «конец света», сама увидишь!

Всякий раз Норма Джин страшилась отсмотреть снятый материал, боялась вдруг обнаружить, что Мэрилин ее подвела. Понятия не имела, что будет представлять собой эта картина, «Автобусная остановка», показанная целиком, а не состоящая из этих разрозненных сцен. А сцены с ней снимались и переснимались до бесконечности, и все были окрашены таким напряженным и нервным ее исполнением, что сердце всякий раз готово было выпрыгнуть из грудной клетки. И она даже представить себе не могла, какими они покажутся стороннему наблюдателю. Подобно Шери, она смело и слепо ныряла в роль с головой, и была «оптимисткой». Доверялась, как советовал ее возлюбленный, только своему инстинкту.

Итак, Норма Джин ни разу не видела «Автобусной остановки» полностью, от ее шумного комедийного начала до сентиментально-романтического конца, не видела вплоть до предварительного просмотра, состоявшегося уже на Студии, в начале сентября. До тех пор она так и не видела, насколько блестяще ей удалось воплотить на экране образ Шери, и узнала она об этом лишь несколько месяцев спустя.

К тому времени она уже была замужней женщиной. Сидела в темном просмотровом зале, в одном из плюшевых кресел в первом ряду, и крепко держала мужа за руку. И пребывала словно в тумане от выпитого только что «Дом Периньон». Норма Джин была все той же «Мэрилин», только немного притихшей и более спокойной. И кризис, через который она прошла этой весной в Аризоне, казался ей чем-то очень отдаленным и чуждым, словно то происходило вовсе не с ней. Для нее стало настоящим открытием и потрясением, что «Автобусная остановка» получилась так хорошо. Подобно Шери, она продемонстрировала лучшее и самое вдохновенное в своей карьере исполнение. Из чистого страха ей удалось достичь вершин, о которых она и мечтать не смела. И ей нечего было стыдиться – напротив, она с полным на то основанием могла гордиться собой. И в то же время казалось, в этой победе есть некая доля иронии. Примерно такие же ощущения, должно быть, испытывает пловец, которому удалось переплыть бурную реку и который при этом едва не утонул. Пловец из последних сил стремится достичь берега; зрители же, следящие за его усилиями и ничем не рискующие, разражаются громкими аплодисментами.

И зрители в просмотровом зале Студии действительно разразились громкими аплодисментами.

Драматург бережно обнимал ее за дрожащие плечи.

– Дорогая, ты что, плачешь? – удивленно прошептал он. – Но ты была великолепна! Просто великолепна. Послушай, как тебя принимают. Весь Голливуд обожает тебя.

Почему я тогда плакала? Может, потому, что в реальной жизни Шери не пила. А если и пила, то совсем немного. Она не потеряла половины зубов. Ей не приходилось спать без разбору с разными там ублюдками. Правда, не совсем понятно, как ей удалось этого избежать. Может, потому, что сценарий был так сентиментален и банален, к тому же в 1956-м было уже меньше риска попасть под рентгеновские лучи цензурного отдела, следившего за тем, чтоб соблюдались нравственность и приличия. В реальной жизни Шери наверняка бы избили, возможно, даже изнасиловали. В реальной жизни она пошла бы по рукам. Только не надо говорить мне, что на Диком Западе этого нет, уж я-то мужчин знаю. Уж они бы употребляли ее на полную катушку – до тех пор, пока она не истаскалась бы окончательно, не подурнела и все прочее. И не нашлось бы никакого симпатичного и неотесанного парня-ковбоя по имени Бо, который бы взвалил ее на плечо и увез бы оттуда на свое ранчо в десять тысяч акров.

Нет, она бы потихоньку спивалась, глотала таблетки, чтобы как-то продержаться. И неизбежно настал бы день, когда она уже не смогла бы подняться с постели, даже глаза толком не смогла бы открыть. И после этого умерла.

Принц и Хористка (Американка). 1957

Мисс Монро! Это ваш первый визит в Англию. Ваши впечатления?

То было Царство Мертвых. И обитатели его двигались бесшумно, как призраки. Лица бледные – в тон неба с каким-то молочным отливом и туманного воздуха, без красок и теней. И она среди них, Блондинка Актриса (или Американка); и она тоже попадает под воздействие этих чар.

На этих островах в Северном море было невозможно понять, весна теперь или зима. Невозможно было предсказать, чем завтрашний день будет отличаться от сегодняшнего. Крокусы и нарциссы храбро и ярко цвели даже на пронизывающем до костей холоде. Солнце бледным полумесяцем висело посреди неба.

Но вскоре ты перестаешь все это замечать.

– Дорогая, в чем дело? Иди сюда!

– О, Папочка! Я так скучаю по дому.

Принц и Хористка.Ее партнером по съемкам был знаменитый английский актер по фамилии О.

Здесь она была только Хористкой (Американкой). В турне по мистическим балканским странам. Пышный бюст и вертлявый, чертовски соблазнительный зад, обтянутый блестящим атласом. Впервые мы увидели Хористку, когда она торопливо занимала свое место в череде желающих поприветствовать вооруженного моноклем Великого Герцога, и вдруг тоненькая бретелька ее платья оборвалась. И взорам присутствующих открылся роскошный, точно накачанный воздухом бюст.

– Боже, что за дешевка! Просто водевиль какой-то! Прямо как у братьев Маркс.

– Нет, дорогая, не водевиль. Скорее комедия.

И вообще эта Блондинка Актриса, выглядела типичной выскочкой, этакой провинциальной американочкой ирландского происхождения откуда-нибудь из Милуоки, штат Висконсин, с вытравленными перекисью платиновыми волосами. Типичная Золушка или Нищенка-служанка. Чей совершенно чудовищный немецкий затрудняет восприятие сложного паутинистого сюжета. А состоявший при ней Оказался принцем-самозванцем. Хотя и играл его выдающийся британский актер с энергией и искусностью заводной игрушки.

– Как прикажете понимать эту его игру? Это пародия, что ли? Лично я просто отказываюсь понимать.

– Лично мне не кажется, что он хочет, чтобы это выглядело пародией. Скорее, он интерпретирует сценарий как салонную пьесу, что требует от исполнителя определенного сценического стиля. Некоего налета искусственности, что ли. Он ведь не профессиональный актер, учившийся по методу…

– Так ты хочешь сказать, он нарочно ведет картину к провалу? Но почему? Он ведь еще и режиссер-постановщик!

– Он не саботирует фильм, дорогая. Просто его техника сильно отличается от твоей.

Согласно сценарию Принц и Хористка были просто обречены полюбитьдруг друга в этой волшебной сказке. За тем исключением, что их влюбленность друг в друга выглядела не более естественной, чем любовь между двумя мультипликационными куклами, сделанными в натуральную величину.

– Он презирает свою роль. А заодно и меня тоже.

– Этого просто быть не может.

– Да ты только посмотри на него! Эти его глаза!..

В блестящем, увеличенном моноклем глазе О, она увидела себя: пышногрудую актрису Американку, со взбитыми, точно хлопковая вата, тонкими и шелковистыми платиновыми волосами, блестящими красными губами и неестественно кокетливыми манерами. Хористка играла прямодушную молодую женщину из (американского) народа; Принц был сдержанным, связанным традициями (европейским) аристократом. Вне съемочной площадки О, был холодно вежлив, даже иногда любезен с Блондинкой Актрисой, но стоило ему выйти на площадку, под свет прожекторов и объективы камер, как она становилась для него объектом презрения. Она была столь же неуместна среди всех этих прошедших академическую выучку актеров шекспировского театра, как неуместна была бы бедная Шери в жалких и претенциозных своих костюмчиках.

По представлениям О., этого закоренелого бритта, Мэрилин Монро была типично (американской) дойной коровой, кассовой актрисой, принесшей Голливуду несметное состояние. От О. так и разило презрением к Голливуду и «Мэрилин», и заглушить этот запах были не в силах даже ее пронзительные духи.

Достаточно было услышать, как О. произносил это имя, «Мэри-лин».

О. являлся не только исполнителем главной роли, но и режиссером обреченного на неуспех фильма. И английский его акцент резал слух, звук получался такой, будто скребли ножом по фарфору.

И обращался он к ней, как обращаются взрослые к какому-нибудь умственно недоразвитому ребенку. Но только без улыбки.

– Мэри -лин,моя дорогая, вы не могли бы произносить свои реплики чуть почетче? И более связно?

Она не отвечала. Вид у него при этом становился такой, будто он вот-вот плюнет ей прямо в лицо. Она была Нормой Джин Бейкер, втиснутой в платье, оставляющее большую часть груди открытой; кожу на голове жгло после утреннего обесцвечивания пергидролем, мысль работала медленно, словно будильник, который забыли вовремя подзавести. Погружалась внезапно в мечты и словно отсутствовала. Сегодня опоздала на целых четыре часа и сорок минут. Кашляла так, что сцены приходилось переснимать. Запиналась на репликах, вдруг забывала простейший диалог. А ведь когда-то запоминала все моментально, что называется, с лета. Запоминала не только свои реплики, но целые диалоги других актеров. А из пор на носу и лбу пробивался сквозь толстый слой грима липкий и жирный пот.

О. смотрел на нее через монокль. Потом вытащил его и выдавил улыбку. Получилась не улыбка, а кривая гримаса.

Сразу видно, он из кожи лезет вон, чтобы казаться остроумным. Тоже мне остроумие, в стиле салонной пьесы!..

– Мэри-лин, милая моя девочка! Ну неужели нельзя быть немножко сексуальнее?

Всю предыдущую неделю она мучилась расстройством желудка. Желудочный грипп, так это, кажется, называют. Ее рвало ночи напролет. Драматург был ее сиделкой и нянькой, преданным и внимательным мужем. Она потеряла шесть фунтов. Пришлось перешивать костюмы. Лицо тоже похудело, стало казаться уже. Неужели отснятые сцены придется переснимать? На прошлой неделе она смогла отработать лишь один полный день, с утра до начала вечера. Остальные актеры относились к ней с каким-то брезгливым сочувствием. Будто думают, что от меня можно заразиться. О, как бы я хотела, чтобы все они, все, любили меня!

Месть ее была утонченна. Месть в типично американском стиле девушки-простушки. Прославленный английский актер О. ожидал от нее эмоционального срыва, слез, истерики; его предупреждали, что Блондинка Актриса – штучка непростая. Но он никак не ожидал, что месть ее будет носить столь пассивный и в то же время смертельно опасный характер.

Считает меня тупенькой блондинкой Дездемоной. Не знает, что на самом деле Мэрилин – это Яго!

Она уходила и пряталась. Она смеялась. Нет, она была вне себя от обиды и смущения.

– Меня просто тошнит при виде этого О.! Он наложил на меня проклятие.

– Не стоит так думать, дорогая. На самом деле он тобой восхищается и…

– А когда должен дотронуться до меня, весь так и передергивается от отвращения. Прямо мурашки по коже бегут, и ноздри сужаются. Я сама видела!

– Ты преувеличиваешь, Норма. Ты должна понимать одну вещь…

– Послушай, от меня что, воняет, да? Отчего это, в чем дело?

На самом деле, Мэрилин, тебе попался мужчина, который тебя просто не хочет. Мужчина, которого ты не смогла соблазнить. Который скорее согласится трахать корову на лугу, нежели тебя. Один мужчина на миллион.

А Драматург? Что должен был он думать и делать?

Ведь эта женщина была ему женой. Блондинка Актриса, его жена.

Только здесь, в Англии, он начал понимать природу и всю сложность стоявшей перед ним задачи. Как пеший странник, перед которым разворачивались все новые пейзажи, открывались все новые, неизведанные и пугающие своей необъятностью пространства, он начал оценивать всю грандиозность вызова, брошенного ему судьбой.

Как быстро он стал ее нянькой! И ее единственным другом.

Но и О., он тоже был другом. И давним его поклонником. И находил его постановки не соответствующими уровню и размаху актера с опытом и выучкой О. И в то же время Драматург очень уважал О. и был благодарен судьбе за то, что она вновь свела их и что он может наслаждаться его обществом. Он подозревал, что О. занялся этим проектом лишь потому, что нуждался в деньгах; и в то же время считал О. слишком профессиональным актером и порядочным человеком. Такой профессионал, как он, просто не мог не отдаваться работе со всем присущим ему рвением и талантом.

Будучи человеком театра, Драматург приготовился стать свидетелем нового завораживающего действа – процесса создания фильма, мечтал научиться чему только можно. Ведь сам он только что начал писать сценарий, первый в его жизни.

Сценарий для Блондинки Актрисы, его жены.

Но увиденное на съемках шокировало и смутило его. Вся эта бесконечная суета и неразбериха. Толпы людей! Ослепительно ярко освещенное пространство, где должны были играть актеры, окруженные целым роем технических сотрудников, операторов, ассистентов и помощников режиссера. Сцены начинались и, едва успев начаться, туг же обрывались, затем начинались снова и снова прерывались, начинались и прерывались; сцены снимались и переснимались; постоянно шла какая-то нервная возня с волосами и гримом. И вообще, на взгляд Драматурга, все это действо отдавало неким налетом нереальности, искусственности, даже фальши. Претенциозность и нищета духа – вот что сквозило во всем этом и глубоко оскорбляло его.

И постепенно Драматург начал понимать, почему О., актер театра, играл здесь так странно, так неестественно держался перед камерой. Принц был фальшив с головы до пят, а Хористка рядом с ним выглядела вполне «естественной». Порой казалось, что эти двое говорят на разных языках или же что фильм являет собой смешение совершенно разных жанров – что здесь сошлись и пытаются слиться в единое целое салонная пьеса и жесткий реализм. Вообще похоже, что из всех присутствующих на площадке только Блондинка Актриса знала, как надо играть перед камерой. При этом она умудрялась не обращать на нее внимания и играть как бы для остальных актеров. Но ее уверенность была поколеблена еще в самом начале съемок, а ее девичий энтузиазм остудил О., так что и она, фигурально выражаясь, ступала не с той ноги.

– Ну как ты не понимаешь, Папочка! Здесь же не театр. Это…

Голосок Блондинки Актрисы обиженно замер. А ведь и правда, что она пыталась ему объяснить?

Позднее тем же вечером она подошла к нему и крепко схватила за руку. И выпалила без передышки, как будто выучила эти слова наизусть:

– Послушай, Папочка! Знаешь, как я все это делаю? Все время твержу себе, что одна. Ты скажешь: ведь рядом с тобой другой человек, может, даже не один, а сразу много людей. И я не знаю их, не знаю, кто они такие, но суть не в этом. Главное, что мы с тобой здесь вместе. И не важно, где именно, в этой ли комнате, или на улице, или в автомобиле. Главное – найти во всем этом логический смысл. Мы должны сообразить, почему мы именно здесь, а не в другом месте, что значим друг для друга, играя ту или иную сцену. – Она нервно улыбнулась. Ей очень хотелось заставить его понять. Драматург был растроган до глубины души и нежно провел пальцами по ее разгоряченной щеке. – Понимаешь, Папочка? Вот как мы с тобой сейчас. Мы здесь одни и ведем себя соответственно. Мы влюблены… и пришли сюда вдвоем, чтобы эта любовь обрела смысл. Но только надо делать вид, будто мы не знали этого заранее. Мы не могли этого знать! Мы стоим в круге света, а за его пределами тьма. И мы с тобой одни-одинешеньки в этом море тьмы, словно плывем на лодке, понимаешь? И нам немножко страшно, но и это тоже можно понять, в этом есть своя логика. Есть! Так что если даже я и напугана… а здесь, в Англии, мне все время страшно, потому что все эти люди… они меня ненавидят… Станиславский называл это «публичным одиночеством»…

Драматурга удивили слова жены и страстность, с которой она все это произносила, однако большинства из того, что она ему наговорила, он так и не понял. Он молчал и держал ее крепко-крепко. Корни волос у нее снова выбелили сегодня утром, и от них исходил резкий тошнотворный химический запах, и Драматург слегка поморщился. Этот запах!.. От Блондинки Актрисы уже давно так не пахло.

Теперь же, в Царстве Мертвых, от нее снова стало пахнуть. Казалось, запах пронизал все ее тело, до самого костного мозга. А костный мозг обратился в свинец. В этом холодном подводном царстве от нее в ужасе шарахались исконные его обитатели – рыбы.

Они меня ненавидят! Эти их глаза!..

Драматург был посланцем и, как он надеялся, истинным другом О. И сам Драматург, и О., знаменитый английский актер, были женаты на «темпераментных» актрисах.

В ушах ее звучал презрительный смех! А Драматург голосом положительного героя из фильмов братьев Маркс говорил ей:

– Дорогая, нет! Это тебе только кажется. Это всего лишь игра воображения.

Воображения! В ответ на это она смеялась.

– Дорогая, что с тобой? Ты меня просто пугаешь.

Блондинке Актрисе снились страшные сны – возле ее кровати начинали пробуждаться тяжелые свинцовые питоны… Неудивительно, что они водятся здесь, в этом старом каменном доме, где все насквозь пропитано сыростью. Древние трубы издавали стоны, шипели, плевались. Презрительный смех передавался по этим трубам из комнаты в комнату, как через громкоговоритель. Драматург то тревожился за жену, то льстил ей, то становился нетерпелив и раздражителен, то бросался утешать, умолять, чуть ли не угрожал ей; потом все начиналось сначала – он снова беспокоился, был заботлив и нежен с ней, терпелив и терял терпение, а умоляя, находился на грани отчаяния.

Норма дорогая там внизу машина ждет нас уже целый час, почему бы тебе не встать не принять душ и одеться Может мне помочь тебе, милая, давай, прошу тебя, пожалуйста, поднимайся.

Она отталкивала его, ворчала. Веки были закрыты плотно – плотно. Голос мужа звучал сдавленно, доносился до нее, как сквозь шарики из ваты, которыми затыкают уши. Она смутно припоминала, что некогда любила этот голос, и теперь слушала его, как слушают старую пластинку, навевающую туманные и приятные воспоминания.

Позже, по мере того как за окном разгорался день, голос «сквозь вату» становился все более настойчивым: Дорогая все это очень серьезно ты меня просто пугаешь все на тебя надеются, а ты хочешь их подвести.

Она слушала, а потом снова проваливалась в сон. О, она уже давно перестала волноваться! Новое лекарство всосалось в ее кровь, проникло до самого костного мозга и не отпускало.

Драматург сходил с ума: что же делать? Что делать?

В этом холодном и сыром негостеприимном месте, так далеко от дома, в этом снятом на время старом каменном здании, где шипели и урчали водопроводные трубы, а все рамы на окнах были в щелях и через них непрерывно просачивался туман.

Вот они, симптомы, которые ни с чем не спутать. Стеклянные, налитые кровью глаза. Он осторожно приподнимал пальцем ее веко, глаз смотрел невидяще. А кончик пальца оставлял вмятину в ее припухшей коже, и выпрямлялась она так медленно. Словно плоть покойника.

Когда наконец ей все же удавалось подняться с постели, двигалась она по комнате неуверенно и, казалось, боялась потерять равновесие. Она потела, и в то же время ее колотила дрожь. А изо рта у нее пахло, как пахнут медные монетки, если их слишком долго сжимать в кулаке.

Почему-то в панике ему вдруг пришла мысль о смерти Бовари. О ее долгой мучительной агонии. Вывалившийся наружу язык, мучительные судороги, искажающие черты этой красивой белокожей женщины. А потом, когда мадам Бовари умерла, изо рта ее сочилась черная жидкость.

И Драматург тут же устыдился собственных мыслей. И разозлился на себя.

Зачем я на ней женился? С чего это вообразил, что настолько силен, что смогу жить с ней?

И снова Драматург устыдился своих мыслей.

Я так люблю эту женщину. И я должен ей помочь.

И вот, сгорая от стыда, он рылся в шелковистых на ощупь отделениях ее сумочки в поисках таблеток.

Вот они, пилюли, ее «неприкосновенный запас». Припрятала их в тайник, заранее, перед тем, как отправиться в Англию. Думала, он не найдет и ни за что не догадается.

Она набросилась на него – вне себя от ярости, рыдающая. Когда, когда наконец он оставит ее в покое?!

Оставь меня, дай умереть спокойно! Ты ведь только того и ждешь, разве нет?

Из-за какой-то сущей ерунды устраиваешь мне тест на преданность. Испытываешь нашу любовь.

Ничего себе «ерунда»! А ты не желаешь защитить меня от этого негодяя!

Знаешь, а мне не всегда ясно, кто из вас не прав.

Он презирает Мэрилин!

Нет. На самом деле это ты презираешь Мэрилин.

Ах, если бы только она могла забеременеть от Папочки! Она бы снова любила его.

Как же она жаждала ребенка! В самых сладких снах она видела рядом смятую подушку. А на ней – ее ребенок, такой мягкий, нежный, уютный и маленький. Груди у нее разбухли, из них сочится молоко. Ребенок находился вне круга света. У ребенка блестели глаза. Узнав мать, ребенок улыбался. Ребенок нуждался в ее любви, только в ее, ничьей больше.

Какую же страшную ошибку совершила она несколько лет назад! Потеряла своего ребенка.