Текст книги "Блондинка. Том II"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)

– Да, Магда хорошая. Была хорошая. В реальной жизни. Мне и в голову не приходило, что она может злиться. – Говорил ли Драматург правду?.. Высказал он все это вежливо и спокойно, но в душу уже закралось сомнение. – Она и ее семья… они были очень благодарны за эту работу. Хоть и платили за нее немного. Главное, что платили.

Блондинке Актрисе ничего не оставалось делать, как согласиться. О, теперь она все поняла! Эта Магда была выше ее, обладала неоспоримым превосходством над ней, Нормой Джин. О, да, это несомненно.

Драматург подозвал официанта и заказал еще два напитка. Виски для себя, содовую для Блондинки Актрисы. Интересно, пьет ли она вообще? Или просто не осмеливается в его присутствии? До него доходили разные слухи… И вот в наступившем неловком молчании Драматург спросил, стараясь убрать всю иронию из голоса:

– Ну и какие же еще мысли приходили вам по поводу Магды?

Блондинка Актриса сидела, робко потупив глаза и теребя нижнюю губку. Хотела что-то сказать, затем передумала. Она знала, что Драматург рассердился на нее, на секунду даже показалось, что он ее возненавидел. И если до этого он и испытывал к ней сексуальное влечение, то теперь на смену ему пришла ярость. Она это знала! Она была опытной женщиной (Драматург это чувствовал), как бывает опытна проститутка, которую выставили на улицу еще девчонкой. Она улавливала малейшие колебания в настроении мужчины, в его желаниях. Ибо от этого зависела сама ее жизнь. Ее женская жизнь.

– Кажется, я сказала… что-то не так? О Наташе, да?

– О, нет, что вы, напротив! Все это очень поучительно.

– И ваша пьеса, она совершенно не похожа… на ту.

– Нет, не похожа. Я вообще никогда не был особенным поклонником Чехова.

Драматург говорил, осторожно подбирая слова. Заставлял себя улыбаться. Он улыбался.Он поступал так всегда, столкнувшись с женским упрямством. Улыбался жене, а до нее, давным-давно – матери. По опыту он знал, что женщины более восприимчивы к отдельным простым идеям, которые аккуратно укладывались у них в мозгу, как кирпичики, и разрушить это «строение» было не подвластно ни спорам, ни здравому смыслу, ни логике. Я совершенно не имею ничего общего с этим поэтом Чеховым. Я ученик школы Ибсена, сам уже ставший мастером. Я твердо стою на этой грешной земле. И сама земля тверда под моими ногами.

Блондинке Актрисе явно хотелось сказать что-то еще. Интересно, осмелится или нет? Она нервно усмехнулась и вся так и подалась вперед, к Драматургу, точно хотела разделить с ним какой-то секрет. Он смотрел на ее губы. И думал о том, какие непристойности был способен вытворять этот красивый ротик.

– Знаете, что я подумала? Наверное, Магда даже не умела читать? Исаак показывал ей свои с-стихи. Он писал их специально для нее, а она только притворялась, что читает их.

Драматург почувствовал, как у него застучало в висках.

Вот оно! Его Магда неграмотна.

Что ж, настоящая Магда вполне могла быть неграмотной. Конечно.

И Драматург улыбнулся и поспешно заметил:

– Знаете, давайте не будем больше говорить о моей пьесе, Мэрилин. Лучше расскажите мне о себе.

Блондинка Актриса смущенно улыбнулась. Точно подумала: о какой именно себе?

Драматург спросил:

– Вы ведь не против, чтобы я называл вас просто Мэрилин, нет? Или же это только сценическое ваше имя?

– Можете называть меня Нормой. Это мое настоящее имя.

Драматург призадумался.

– Знаете, Норма как-то не очень вам подходит.

Похоже, Блондинка Актриса обиделась:

– Разве?

– Норма… Это имя подходит женщине постарше, из прошлого. Норма Талмидж. Норма Ширер.

Лицо Блондинки Актрисы просветлело.

– А ведь Норма Ширер была моей крестной! Самой близкой подругой моей мамы. А мой отец очень дружил с мистером Тальбергом. Я была совсем маленькой девочкой, когда он умер, но помню эти похороны! Мы ехали в одном из лимузинов, вместе с его семьей. То были самые грандиозные похороны в истории Голливуда!

О происхождении Блондинки Актрисы Драматургу было известно совсем немного, но он сразу уловил фальшь. Разве не сама она только что говорила, что была сиротой, жила в приюте?..

Но он решил не вдаваться в расспросы. На ее лице сияла такая гордая улыбка.

– Ирвинг Тальберг! Маленький еврейский гений из Нью – Йорка.

Блондинка Актриса ответила неуверенной улыбкой. Прикажете понимать это как шутку? Или именно так одни евреи могут говорить о других евреях – любовно и с фамильярностью, даже насмешкой? А неевреям так говорить не положено?..

Драматург, заметив ее смущение, добавил:

– Тальберг был настоящей легендой. Вундеркиндом. Вечно молодым, даже в смерти.

– Вот как? Разве он умер м-молодым?

– Нет. Умер он, конечно, далеко не ребенком. Но всегда казался таковым в глазах всего мира.

Блондинка Актриса с живостью подхватила:

– А отпевание проходило в такой красивой синагоге – или соборе? – на Уилшир-бульвар. Я тогда была слишком мала, чтобы что-то понимать. И этот их язык, кажется, иудейский, да? Он такой странный и красивый язык! Кажется, тогда он казался мне голосом самого Господа Бога. Но с тех пор я ни разу так туда и не зашла. Я имею в виду в синагогу.

Драматург неуверенно пожал плечами. Религия мало для него значила, то была просто дань уважения предкам. Он не принадлежал к евреям, считавшим Холокост концом или началом истории, даже несмотря на то что Холокост как бы «определяет» судьбу еврейства в целом. Он был либералом, социалистом, рационально мыслящим человеком. Его ни в коем случае нельзя было причислить к сионистам. Втайне он верил, что евреи являются наиболее просвещенными, одаренными, образованными и порядочными людьми среди множества других народностей, населявших эту землю, однако не придавал этому убеждению особого значения. Для него эта мысль была лишь плодом здравого смысла, вот и все.

– Знаете, я не склонен к мистике. И иврит вовсе не кажется мне голосом Бога.

– О!.. Вот как?..

– Голос Бога – это, возможно, гром. Или землетрясение, или огромная волна. Думаю, что, желая высказаться, Бог не затрудняет себя синтаксисом.

Блондинка Актриса смотрела на Драматурга широко раскрытыми глазами.

Господи, до чего же красивые у нее глаза, с длинными ресницами, в них можно смотреть и падать, падать…

Драматург дал знак официанту принести еще выпить, на этот раз – только себе. И подумал, что подобно большинству актеров и актрис Блондинка Актриса выглядит в жизни гораздо моложе, чем на фотографиях. И меньше ростом, и изящнее. А вот ее голова, ее прелестная изумительной формы головка, напротив, кажется непропорционально большой. Такого рода люди, как правило, очень фотогеничны; а на экране иногда выглядят просто как боги, кто их знает, почему. Красота – понятие относительное, вопрос оптики. Внешность – это всегда иллюзия.

Ему не хотелось влюбляться в эту женщину. Он уже давно обещал себе не связываться с актрисами. Актриса! Тем более голливудская актриса! В отличие от театральных актеров, которые скрупулезно учатся своему мастерству и должны выучивать назубок самые длинные роли, актеры кино почти не прилагают никакого труда – короткие репетиции под руководством снисходительных режиссеров, где им приходится произнести всего лишь несколько строк, и эту сцену можно потом переснять, и переснимать снова и снова, до бесконечности. А уж в последнее время до такого безобразия докатились, что считывают свои реплики с плакатов, поднятых над камерой. И некоторые из этих так называемых актеров получают «Оскаров»! Просто насмешка над актерским искусством и мастерством! Ну и потом их частная жизнь. Драматург вспомнил кое-какие слухи, ходившие о Блондинке Актрисе: о ее неразборчивых связях до (или даже во время?) бурного ее брака с Бывшим Спортсменом; о том, что она якобы принимала наркотики; о ее попытке самоубийства (или попытках?); о ее тесной дружбе с самыми дикими декадентскими типами Голливуда, одним из которых был алкоголик и наркоман, сын внесенного в черный список Чарли Чаплина.

Теперь же, познакомившись с Блондинкой Актрисой, он не верил ни одной из этих сплетен.

Теперь, когда он встретил наконец свою Магду, он не поверил бы ничему, кроме собственных впечатлений.

А она меж тем, робко улыбаясь, говорила тихо, словно школьница, хотевшая поделиться самым сокровенным секретом:

– Я просто благоговею перед Магдой за то, что она все – таки родила ребенка. Потому, что любила его. Он еще не родился, а она уже его любила! Это должна быть всего лишь одна маленькая сцена, когда она разговаривает с ним, монолог… и Исаак не знает, и никто вообще ничего не знает. Она находит мужчину, за которого можно выйти замуж, чтобы у родившегося ребенка был отец. Чтобы он не чувствовал себя отверженным… Другая девушка на ее месте могла бы, тайком родить где-нибудь и убить своего ребенка. Ну, знаете, как поступали девушки в прежние времена, те, которые бедны и не замужем. Моя лучшая подруга в приюте… мать пыталась убить ее… утопить. Сварить в кипятке, заживо. И на руках у нее были страшные шрамы, похожие на чешую. – Глаза Блондинки Актрисы наполнились слезами. Драматург чисто инстинктивно коснулся ее руки.

Я перепишу ее историю. Это в моей власти.

Блондинка Актриса вытерла глаза. Высморкалась в платочек и сказала:

– Вообще-то мама назвала меня Нормой Джин. Вернее, мои мама и папа. Так вам нравится больше, чем просто Норма?

Драматург улыбнулся:

– Да, так уже немного лучше.

Сейчас он выпустит ее руку из своей. Захочет взять снова и, перегнувшись через стол, поцелует.

Прямо как сцена из фильма! Не слишком оригинальная, но такая трогательная! Если он перегнется через стол, эта молодая белокурая женщина выжидательно поднимет на него изумительные синие глаза, и тогда он, ее возлюбленный, возьмет ее лицо в ладони и прижмется ртом к ее губам.

Начало всего. Конец его длительному браку.

Блондинка Актриса извиняющимся тоном заметила:

– Мне и самой не с-слишком нравится это имя, М-мэрилин. Но я на него откликаюсь. Потому что сейчас почти все люди называют меня только так. Те, которые меня не знают.

– Я буду называть вас Нормой Джин, если вы, конечно, не возражаете. Но могу называть вас и по-другому… – Тут голос Драматурга дрогнул от избытка чувств и собственной дерзости. – Моей «Магдой».

– О! Мне очень нравится.

– Моя тайная подружка Магда. – Да!

– А все остальные пусть называют Мэрилин. И никакого недопонимания не возникнет.

– Когда рядом посторонние, это совершенно не важно, как вы меня называете. Хоть свистком можете подзывать. Можете обращаться ко мне: «Эй, ты!» – И Блондинка Актриса весело рассмеялась, показывая свои красивые белые зубки.

Его до глубины сердца растрогал тот факт, что ее, оказывается, так просто рассмешить.

– Эй, ты!

– Эй, вы!

И оба они дружно и громко расхохотались, как смешливые дети. И сразу же застеснялись друг друга, и еще немножко испугались. Потому что они еще не прикасались друг к другу. По-настоящему. Рукопожатия и прикосновение к ее руке не в счет. Они даже ни разу не поцеловались. Они уйдут из ресторана в полночь, Драматург посадит Блондинку Актрису в такси. И только тогда они поцелуются, на прощание, торопливо и жадно, но вполне пристойно, и снова пожмут друг другу руки, и будут провожать друг друга тоскливыми взглядами. И ничего больше. Во всяком случае, в ту ночь.

От избытка чувств Драматург прошагал пешком кварталов десять, пока не очутился перед своим домом с темными окнами. Какое это счастье – влюбиться! Какое счастье, что ты сейчас один!

15

Я, как и моя Магда, девушка из народа.

И никаких шрамов. Ни на руках, ни на теле.

Моя новая жизнь начнется вместе с ее жизнью. И у Исаака тоже! Он снова станет мальчиком, для которого мир нов. Ни истории, ни Холокоста, просто новый, чистый, как лист бумаги, мир.

Даже после того, как они стали любовниками, на людях Драматург редко называл Блондинку Актрису Мэрилин, потому что то было имя, которым фамильярно называл ее весь остальной мир. А он, ее любовник, ее защитник, никогда не был всем остальным миром.Не называл он ее наедине и Магдой или моей Магдой. Вместо этого он вдруг с удивлением обнаружил, что обращается к ней самым банальным образом: милая, дорогая, дорогуша, любимая. Наверное, потому, что этими нежными именами весь остальной мирпросто не смел ее называть.

Только он.

Когда они оставались одни, она называла его Папочкой. Сначала игриво, поддразнивая (да, все правильно, никуда не денешься, он был старше ее почти на двадцать лет, так почему бы и не пошутить немножко?). Затем тон изменился, и слово «Папочка» стало звучать так искренне и непосредственно, и в глазах ее при этом всегда светилась любовь, даже обожание. На людях она называла его «дорогой», реже – «милый». Крайне редко называла его просто по имени, и никогда – именем уменьшительным. Потому что и это тоже было имя, известное всему остальному миру.

Всякий раз, когда любим, мы изобретаем свой интимный язык. Доверительный язык любовников.

О, но, Папочка! Ты ведь никогда не будешь обо мне рассказывать, нет? Никому-никому, ладно? Никогда.

Или писать обо мне? Да, Папочка? Никогда, дорогая. Разве я тебе уже не говорил?..

16

Американский эпос.Наконец-то позвонил Перлман. Чуял, что что-то неладно (ведь старый друг Драматург стал почему – то избегать его со дня читки), но решил не подавать виду. В течение целого часа он непрерывно молол языком, восхваляя и разбирая «Девушку с льняными волосами», и в конце выразил надежду, что они все-таки поставят пьесу в следующем сезоне. А затем голос его упал (в точности в том месте, где ему, по предвидению Драматурга, и следовало упасть), и он спросил:

– Кстати, как тебе моя Магда? Не дурна, верно?

Драматург задрожал от ярости. И смог заставить себя пробормотать нечто нечленораздельное в знак согласия.

Перлман возбужденно заметил:

– Во всяком случае, для голливудской актрисы. Классический экземпляр, этакая тупенькая блондинка без всякого сценического опыта. Так что лично мнекажется, она проявила себя просто сверхзамечательно.

– Да. Замечательно.

Пауза. Сцена импровизированная, но Драматург предоставил инициативу Перлману. И тот, словно споря с ним, сказал:

– Этот спектакль может стать твоим шедевром, друг мой. Если мы, конечно, будем работать над ним вместе. – Снова пауза. Неловкое молчание. – Если Мэрилин… будет играть Магду. – Он произносил это имя, «Мэрилин», как-то особенно нежно, неуверенно. – Ты же сам видел, как она робеет. Боится игры «вживую», так она это называет. Боится, что вдруг забудет свои реплики. Будет выглядеть на сцене «незащищенной». Она – женщина крайностей, для нее все или жизнь, или смерть. Считает, что не имеет права на провал. Для нее провал равносилен смерти. И знаешь, я уважаю такой подход. Я бы и сам думал и действовал именно так, только так. Не будь во мне побольше здравого смысла. «Человек учится на своих ошибках, Мэрилин», – сказал я ей. А она тут и говорит: «Но люди только и ждут, чтобы я сделала ошибку. Только и ждут от меня провала, чтобы надо мной посмеяться».

Она так нервничала перед читкой, что то и дело вскакивала, извинялась и бежала в туалет. И я сказал ей: Мэрилин, дорогая, пожалуй, нам придется принести сюда горшок и подставить его под твой стульчик. И тут она засмеялась и немного успокоилась. Мы провели две репетиции. Две! Для нас это в порядке вещей, а ей все было мало. «Я могу сделать лучше, – твердила она. – Мой голос должен звучать громче». Что правда, то правда, голосок у нее слабоват. Даже в театре на сто пятьдесят мест в задних рядах слышно ее не будет. Но этот голос мы можем развить. Мы можем развить ее.

«Я беру это дело в свои руки, – сказал я ей. – Вы мне только подайте талант, за мной, что называется, не заржавеет. Просто талант – и буду Геркулесом. Редкий талант – и стану Иеговой». «Но ведь там будет драматург, драматург будет меня слушать», – не унималась она. «Кстати, это идея, Мэрилин, – сказал я ей. – В этом-то и заключается современная постановка – драматург работает вместе с тобой».

Только работая с нами, эта женщина сможет раскрыть в себе истинный талант. В твоей пьесе, в этой роли. Роль словно специально написана для нее. Она – «женщина из народа», как и Магда. Видишь ли, она больше, чем просто кинозвезда. Она прирожденная театральная актриса. Она не похожа ни на одного из тех актеров, с кем я работал, за исключением, пожалуй, Марлона Брандо. Вот поистине две родственные души. Наша Магда, как тебе это нравится, а? Прямое попадание, верно? Ну, что скажешь?

Драматург давно перестал его слушать. Он находился на третьем этаже, в своем кабинете, сидел и смотрел в окно на хмурое зимнее небо. Был будний день. День нерешительности и колебаний. Да, но ведь он уже принял решение, не так ли? Он не смеет, не имеет права причинить жене боль, унизить ее. У него семья. Он не может быть участником адюльтера. Даже ради собственного счастья. Даже ради ее счастья.Пять лет назад Драматург был одним из тех, кто спокойно, но твердо отказался давать показания перед Комитетом по расследованию антиамериканской деятельности, который выявлял коммунистов, симпатизирующих им, различного рода диссидентов. Он просто физически не мог донести на знакомых, которых втайне не одобрял, – людей бездумных, безрассудных, симпатизирующих даже Сталину, трубивших о скором наступлении кровавого апокалипсиса. Он не мог доносить на знакомых, которые, окажись на его месте, вполне могли (о, об этом даже думать не хотелось!) предать его. Ибо он был наделен бескомпромиссностью аскета, монаха, упрямца и мученика.

Перлман тоже проявил твердость в своих отношениях с КРАДом. Перлман тоже повел себя с достоинством. Тут ему следовало отдать должное.

Скажи, ты ее трахнул, а, Макс? Или только собираешься трахнуть? Где тут подтекст?

– И если мы поставим этот спектакль, Мэрилин станет настоящей сенсацией. Ясам, лично, готов работать с ней, хоть несколько месяцев кряду. Она уже делает замечательные успехи на занятиях по актерскому мастерству. А эта ее внешняя оболочка, эта раковина, в которую она прячется, – да у кого ее нет! – ее тоже можно разрушить. И мы увидим внутри кипящую лаву. И все в городе будут говорить, какой это риск для нашего театра, для репутации Перлмана, а Перлман возьмет да и покажет им всем!.. Мэрилин им всем покажет! Это будет сценический дебют века!

– Ход конем, – с иронией вставил Драматург.

– Именно! – громко и возбужденно подхватил Перлман. – И после этого она может вернуться в Голливуд. Они, конечно, подадут на нее в суд, Студия, я имею в виду. Она откажется обсуждать с ними что-либо, но я уже звонил туда, ее агенту. И он был со мной честен и достаточно доброжелателен. Обрисовал ситуацию. Оказывается, Мэрилин нарушила условия контракта и задолжала студии то ли четыре, то ли пять фильмов. Ну, я и говорю ему, ведь все это время не получала зарплаты и не имела никаких сбережений. Разве в таком случае она не свободна работать на меня? А он засмеялся и ответил: «Она свободна лишь в том случае, если может заплатить за эту свободу. Или, может, вы заплатите за нее?» Ну, тогда я и спрашиваю, о какой, собственно, сумме идет речь. О сотне тысяч? Двух сотнях? Тут он и говорит: «Скорее о миллионе чистоганом. Это Голливуд, а не какой-нибудь там ваш Великий белый путь. [30]30
  Великий белый путь – одно из названий Бродвея, обязано своим происхождением иллюминированной рекламе, особенно ярко освещающей эту улицу в районе Таймс-сквер.


[Закрыть]Сказал, как отрезал, поганец, да еще и ржет. А ведь совсем сопляк, моложе меня. Ну, я и повесил трубку.

И снова Драматург промолчал. И слегка передернулся от отвращения.

С того, самого первого вечера они с Блондинкой Актрисой встречались еще два раза. Говорили и не могли наговориться. Да, держались за руки. И Драматургу надо было бы сказать: Я люблю тебя, я тебя обожаю.Он должен был бы сказать: Но я не могу больше с тобой встречаться.Блондинка Актриса болтала без умолку, но рассказывала не о своем голливудском прошлом и не о своих финансовых трудностях в данный момент. Однако Драматург уже знал, где-то слышал или вычитал, что Студия подала в суд на Мэрилин Монро.

Какое отношение имеет этот персонаж к ней? Или к нам? Никакого.

Макс Перлман продолжал болтать еще минут десять. При этом настроение его резко менялось – от восторженно-экстатического до угрюмого и полного сомнений. Драматург представил, как его друг сидит, откинувшись на спинку старенького вращающегося кресла, потягивается всем телом и жирными мускулистыми руками почесывает свой волосатый живот – в том месте, где задрался свитер. А на стенах его тесного и вонючего офиса развешаны фотографии таких прославленных актеров, как Марлон Брандо, и Род Стайгер, и Джеральдин Пейдж, и Ким Стэнли, и Джулия Харрис, и Монтгомери Клифт, и Джеймс Дин, и Пол Ньюмен, и Шелли Уинтерс, и Вайвека Линдфорс, и Эли Уоллах. И все они, радостно улыбаясь, глазеют на Макса Перлмана. Настанет день – и рядом с ними появится прелестное личико Мэрилин Монро, самый ценный из трофеев Перлмана.

После паузы Перлман спросил:

– Может, ты собираешься передать эту пьесу в другой театр? Моя догадка верна?

И Драматург ответил:

– Нет, Макс. Не собираюсь. Я даже не считаю, что она закончена, что готова к постановке. Вот такие дела.

На что Перлман бурно воскликнул:

– Черт! Так давай закончим ее вместе. Давай поработаем над ней, ты да я, и подготовим к следующему сезону в лучшем виде. Ради нее.

Драматург ответил миролюбиво и тихо:

– Спокойной ночи, Макс.

И быстро повесил трубку. А потом снял ее и положил рядом с аппаратом.

Перлман из тех, кто вполне может перезвонить, и звонить будет до бесконечности.

17

Обман.Она тоже звонила ему. Трезвон телефона вонзался в самое сердце, как лезвие ножа.

Привет! Это я. Твоя Магда. Будто ей была необходимость представляться.

Однажды днем он схватил телефонную трубку, поднес к уху и услышал прелестный низкий и горловой, чуть бездыханный женский голос. Он пел:

Пока ты еще не в тоске,

Нет, нет, нет!

Пока ты еще не в тоске,

О, нет, нет!

Пока не пришло настроение цвета индиго.

Его жена Эстер как раз возвратилась к этому времени из Майами.

И смотрела прямо ему в лицо, прямо в его печальные виноватые глаза.

Драматург был мастером слова, но далеко не мастером поступков.

Вот пример неуклюжей импровизации: слова Блондинки Актрисы звучат в ушах, эхом отдаются в паху, в душе, он помнит запах ее духов, обещание в каждом слове и жесте, ее тайну. И все это находится в таком комическом противоречии с хмуро взирающей на него Эстер, с горой ее чемоданов в холле. И вообще холл в этом доме слишком узок и тесен, потому что Драматург загромоздил все уголки и стены сосновыми полками, на которых теснятся книги, целое море книг, даже ванная комната не является исключением. И вот Драматург нагибается поднять чемодан, и тут же умудряется опрокинуть стоящую рядом картонную сумку из универмага «Нейман-Маркус».

– О, ну до чего же ты неуклюжий! Ты только посмотри, что наделал!

Это верно! Он страшно неуклюж. Грациозным мужчиной его никак не назовешь. И романтичным – тоже. И настоящим любовником – тоже нет.

И он начал названивать ей. Дорогая, милая, любимая! Нет, еще не любимая! Нет, все равно любимая!..

Они все время держались за руки. На тайном свидании в джаз-клубе. Там, где никто их не узнавал. (На самом деле кто их только не узнал! Эта странная парочка так и бросалась в глаза – пожилой и очень худой мужчина в очках, похожий на журавля, и ослепительной красоты молоденькая женщина, с обожанием взирающая на него снизу вверх!) Несколько поцелуев. Но обмен настоящим, долгим и страстным поцелуем еще не состоялся. Не было поцелуя, который мог бы считаться прелюдией к сексу.

Пожалуйста, прошу тебя, пойми! Моя жизнь мне не принадлежит. У меня есть жена, есть дети, семья. Полюбив тебя, я сделаю им больно. А я просто не в силах причинять людям боль! Предпочитаю страдать сам.

А Блондинка Актриса улыбалась и вздыхала. И так прелестно сымпровизировала свою часть сцены. О Господи! Я все понимаю. Я об этом догадывалась.

Жена спросила весело:

– Ну что, скучал по мне?

– Конечно.

– Да. – Она расхохоталась. – Сразу видно.

Со дня той самой первой читки, доказавшей Драматургу полную несостоятельность и даже глупость труда всей его жизни, он никак не мог сосредоточиться на работе. Да он даже сидеть неподвижно был неспособен! По утрам отправлялся на прогулку на продуваемую всеми ветрами улицу, доходил до самого дальнего конца парка и шел обратно; холод немного помогал снять лихорадочное внутреннее напряжение, в котором он все время пребывал. Бродил по коридорам Музея естественной истории, где некогда, еще мальчиком, еще «Исааком», часами мечтал, целиком погружаясь мыслями в суровую безликость прошлого. Как все же странно, что этот мир расчищает нам путь, затем дает нам рождение, какой-то совсем краткий миг балует и нежит нас, а затем отбрасывает, как ненужную кожу при линьке. Раз! – и нет тебя. И он вдруг с яростью подумал: Обязательно запомню этот мой проход по коридорам. Сделаю все, чтобы его запомнить. Чтобы его стоило запомнить.

Со свойственной ему проницательностью Драматург догадывался, что Блондинка Актриса заново переживает роль, которую некогда уже играла, причем, возможно, даже не однажды. И за которую была вознаграждена: так и осталась девушкой-ребенком, а он рядом с ней выглядел скучным пожилым ментором. Но чего ему хотелось? Быть ментором-отцом этой женщины или ее любовником?.. Наверное, для Блондинки Актрисы это одно и то же. Но самого Драматурга не слишком пленяла перспектива объединить эти две роли в одну. Она может любить только того мужчину, который, по ее понятиям, превосходит ее во всех отношениях. Являюсь ли я таким мужчиной?

Он знал обо всех своих провалах и недостатках. Из всех своих критиков Драматург был самым суровым. Он знал, как нелегко дается ему композиция; знал, что ему недостает дара поэтичности – то есть именно того, самого главного, что придает пьесе живость, магию, волшебную притягательную силу. Недостает чеховского таланта улавливать момент, когда из пустоты, заурядности вдруг проблескивает яркая вспышка, как гром среди ясного неба. Неожиданного смешка, храпа какого-нибудь старика, запаха смерти, исходящего от рук Соленого. Звона струны, жалобно замирающего вдали.

Он никогда бы не смог создать чеховскую Наташу. Он не понимал: даже того, что его «девушка из народа» была слишком хорошей, а потому образ ее вышел неубедительным. А Блондинка Актриса уловила это чисто инстинктивно. В его искусно сработанных пьесах недоставало чеховских озарений, ибо воображение у Драматурга было слишком буквоедским, подчас даже неуклюжим. Да, он признавал эту неуклюжесть, что было проявлением честности с его стороны. Драматург не мог пожертвовать честностью даже ради искусства! Однако несмотря на все это, он был вознагражден за свои труды. Получил Пулицеровскую премию (что привело к несколько неожиданному результату – жена вдруг стала им гордиться и одновременно презирать); получил и другие призы, получил почетное звание лучшего современного американского драматурга. Ибо пьесы его, как и пьесы Чехова, трогали сердца. Как, впрочем, и произведения Ибсена, О'Нила, Уильямса. И трогали его пьесы американские сердца, видимо, в силу своей особой простоты и безыскусности. В хорошем настроении он убеждал себя, что является честным ремесленником, строящим добротные, крепкие, не боящиеся штормов и бурь суда. Более легкие, изящные суденышки, творения поэтичных драматургов, плавали быстро, так и порхали по волнам, но в гавань он приходил одновременно с ними.

Он верил в это. Ему хотелось верить!

Твоя чудесная работа. Твоя замечательная работа. Я просто восхищаюсь тобой!

Красивая молодая женщина говорила ему все эти вещи. Говорила вполне искренне. С таким видом, точно это очевидно и не подлежит ни малейшему сомнению. Она даже побывала в книжном магазине Стрэнда, где купила старые его пьесы, которые не успела прочесть в прежней своей жизни.

Жила она сейчас в Виллидж. Снимала квартиру на 11-й Восточной улице, которая принадлежала какому-то театральному другу Макса Перлмана. Она никогда не рассказывала ему о своей «прежней жизни». Драматурга так и подмывало спросить ее: «Ты очень страдала, когда твой брак рухнул? Когда ты потеряла любовь?» Или же любовь потерять невозможно, она всегда остается в сердце, только немного блекнет, теряется вдали, словно подернутая туманной дымкой?..

Я чту брак. Брачные узы, связывающие мужчину и женщину. Верю в то, что брак должен быть священен. И сам никогда и ни за что не посмею разрушить эти узы.

Она слушала все это и смотрела на него любящими улыбающимися глазами.

Вообще она очень трогала его, как может растрогать потерявшийся ребенок. Или ребенок, от которого отказались. Дитя – и в таком роскошном, соблазнительном теле! Ее тело! Знакомясь с Нормой Джин (именно так Драматург называл ее про себя, редко вслух, понимая, что не вполне заслуживает этой привилегии), вы первым делом видели в ней женщину, ее тело. Именно оно было объектом внимания и восхищения. И этим отчасти объяснялось ее желание коснуться Драматурга, дотронуться до него, войти с ним в физический контакт, чтобы лучше понять друг друга. Других мужчин привлекала в ней сексуальность, потому что они видели только ее тело. Он же, Драматург, создание более высокого порядка, видел и другие ее качества, и обмануться просто не мог.

Она что, серьезно? И Драматург тихо засмеялся, не отрывая от нее глаз.

– Ты красивая женщина и должна это знать. Но это нельзя записать в дебет.

– Куда?

– В дебет. Ну, это означает недостаток, потерю.

Блондинка Актриса сжала его руку.

– Эй! Тебе вовсе не обязательно льстить мне!

– Разве это лесть – со всей искренностью и прямотой заявлять красивой женщине, что она красива? Не имеет никаких физических недостатков или увечий? – Драматург рассмеялся. Его так и подмывало крепко сжать ее руку в запястье, сдавить в своей, почти до боли, так, чтобы она немного поморщилась и как бы признала тем самым его правоту. Не может такого быть, чтобы она не ждала от него мужских поступков и жестов! Даже ребячась и шутя, вот как сейчас, она его соблазняла. Пыталась пробудить в нем сексуальное влечение.

Но может быть, все это не более, чем плод его воображения? Ее замысел, ее интрига, ее стремление пробудить в нем настоящую любовь? Чтобы он бросил жену и любил только ее? Чтобы он женился на ней…

Разве сама Блондинка Актриса не говорила, что живет исключительно ради работы? А на самом деле она жила для любви. И в данный момент не работала. И в данный момент ничуть не влюблена. (Потупила глазки, веки трепещут. О, нет, она явно хочет, чтобы ее любили!) И с какой подкупающей искренностью сказала она Драматургу:

– Ведь единственный и истинный смысл жизни заключается в ч-чем-то большем, чем ты сам? Чем то, что творится у тебя в голове? В твоем скелете? В истории всей твоей жизни? Ну, это как при работе. Ведь, работая, ты забываешь о какой-то части себя, верно? И в любви ты тоже забываешь о себе, как бы приподнимаешься над собой, на более высокий уровень. И получается, что ты – это не только ты. —Она произнесла эту тираду без запинок и столь страстно, что Драматургу показалось: она выучила слова наизусть.