Текст книги "Блондинка. Том II"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

Драматург и Блондинка Актриса: Соблазн

В процессе творчества есть он, то есть «муж» (автор). Есть она, то есть «жена» (исполнитель или исполнительница, беременные ролью, воспринявшие от автора семя, зерно его произведения).

Есть плод – ребенок (создаваемая роль).

Станиславский «Работа актера над собой»

1

Ты ведь даже писать обо мне не будешь, верно? О нас. Дорогая! Ну, конечно же, нет!

Потому что мы с тобой особенные, верно? И очень любим друг друга. Тебе ни за что не удастся заставить людей понять… как это у нас. Дорогой, я бы на твоем месте даже не пыталась.

2

Он написал пьесу, и эта пьеса стала его жизнью.

Вещица получилась не очень удачная. Драматург это понимал. Слова, набор слов, чисто языковые приемчики, но они сидели в нем, доставали прямо до кишок, до самого нутра, сплетались с артериями его живого тела. О новой работе, первой за последние несколько лет, он говорил самым нейтральным тоном:

– У меня на сей счет кое-какие планы. Надежда есть. Пьеса не закончена.

Надежда есть. Пьеса не закончена.

Он знал! Ни одна на свете пьеса не является жизнью драматурга, как ни одна из книг – жизнью писателя. Жизнь состоит из одних антрактов, это как рябь на воде, волна, сильное содрогание может пройти через такой элемент, как вода, и вызвать эту волну, взбудоражить воду, но изменить ее сути нельзя. Он это знал. И однако же продолжал работать над «Девушкой с льняными волосами» – упорно и долго. Он начал писать эту пьесу еще в колледже, и в раннем, приблизительном и грубом варианте то был «эпос». Отчаявшийся и разочарованный, как в первой любви, он бросил ее и написал много других пьес. Именно в послевоенные, сороковые, он стал настоящим Драматургом! – и тогда возвратился к своей первой любви. Снова взялся за «Девушку с льняными волосами» – достал и пересмотрел написанные от руки заметки, небрежно напечатанные наброски, кургузые неоконченные сцены и сцены слишком затянутые. Проглядел также описания персонажей – все это сохранилось еще с двадцатых, на разрозненных пожелтевших листках бумаги с неровными обтрепанными краями.

В нем не умирала, продолжала жить надежда, химера, таскавшаяся вместе с ним из одной жизни в другую, из одной комнатушки в другую, а потом и по захламленным квартирам в Нью-Брансуике, штат Нью-Джерси, в Бруклине и, наконец, в центре Нью-Йорка, в нынешней шестикомнатной квартире, в кирпичном доме на углу 72-й Западной улицы, рядом с Центральным парком. Посетили эти заготовки и летние курорты в Адирондаксе и на побережье штата Мэн, довелось побывать им даже в Риме, Париже, Амстердаме, Марокко. Он возил их с собой из холостяцкой жизни в жизнь, неожиданно осложненную браком и детьми. В семейную жизнь, с которой он вначале мирился, как с противоядием, помогающим хоть на время избавиться от мира навязчивых идей. Он носил все это с собой с момента пробуждения юношеской, полной пыла и поразительных открытий сексуальности, до постепенного спада плотских желаний и неуверенности в себе на пороге шестого десятка. Девушка из «Девушки с льняными волосами» была его первой любовью. Так никогда и не осуществленной. Даже не заявленной!

Теперь ему уже сорок восемь. А девушке, будь она жива, было бы уже за пятьдесят. Красавица Магда, пожилая женщина! Она просуществовала с ним двадцать лет, а он ни разу так и не видел ее.

Он написал пьесу, и эта пьеса стала его жизнью.

3

Исчезла!Она сняла все деньги, хранившиеся у нее на счетах в трех лос-анджелесских банках. Заперла дом, который снимала, и оставила записки всего лишь нескольким людям. В которых объясняла, что убежала из Голливуда, навсегда, и, пожалуйста, не скучайте! И не ищите ее. Нового адреса она не оставила никому, даже своему обезумевшему от горя агенту – просто потому, что у нее пока еще не было этого адреса. И телефонного номера тоже не оставила, потому что и номера тоже не было. Книги и бумаги, а также кое-что из одежды она поспешно распихала по коробкам и отправила посылкой по адресу: До востребованияi. Норме Джин Бейкер, Главпочтамт, г. Нью-Йорк, штат Нью-Йорк.

Бабушка Делла говорила, что, если мне так ненавистна моя жизнь, я должна сама принимать решение. Но не жизнь мне была ненавистна, нет.

4

Сон под названием «возвращение обратно».Ночью накануне того дня, когда Драматург и Блондинка Актриса познакомились в Нью-Йорке (а произошло это в начале зимы 1955-го), Драматургу приснился унизительный сон, преследующий его вот уже на протяжении многих лет.

Эти сны он видел с ранней юности, но не рассказывал о них никому и никогда. Сны, о которых он, проснувшись, стремился немедленно забыть.

В искусстве, считал Драматург, сны полны глубочайшего значения. Они способны перевернуть жизнь, они зачастую просто невыносимо прекрасны. В жизни сны имеют не больше значения, чем замутненный вид городка Рэвей, штат Нью-Джерси, промелькнувший в залитом дождем окне автобуса «Грейхаунд», [27]27
  «Грейхаунд (оф Америка)» – национальная автобусная компания, обслуживающая пассажирские междугородные перевозки в США, на эмблеме изображена бегущая борзая.


[Закрыть]выпускающего вонючий выхлоп черного газа где-нибудь на повороте на магистраль номер 1.

Вообще-то Драматург родился именно в этом городке, Рэвей на северо-востоке штата Нью-Джерси, в семье рабочего. Родился он в декабре 1908 года. Родители его были немецкими евреями, эмигрировавшими из Берлина в Америку в конце 1890-х. Они надеялись ассимилироваться в этой стране, сменили свои опостылевшие имена на новые, американизированные, желали обрубить свои искривленные корни. То были евреи, которым надоело быть евреями. Даже несмотря на то что они принадлежали к той категории евреев, которые осознавали, что являются постоянным объектом насмешек и презрения со стороны «неевреев». Многих из которых они знали и считали «ниже» себя.

В Америке отец Драматурга устроится на работу: сначала в авторемонтную мастерскую в восточной части Нью-Йорка, затем – в мясную лавку в Хобокене, потом – торговцем обувью в городке Рэвей, и, наконец, ему неслыханно подфартит. Он приобретет лицензию, дающую право торговать стиральными машинами и сушилками марки «Келвинейтор» в магазине на Мейн-стрит, в том же Рэвее; в 1925-м он уже полностью откупит этот магазин у бывших владельцев, чем обеспечит себе солидный и постоянно растущий доход вплоть до 1931-го, когда все рухнуло. Как раз к этому времени Драматург оканчивает последний курс в университете Ратджерса, в Нью-Брансуике. Банкротство! Несчастье и нищета! Семье Драматурга пришлось распрощаться со своим домом в викторианском стиле и с остроконечной крышей, что стоял на тихой тенистой улице, и переехать на самый верхний этаж здания, в котором продавались стиральные машины и сушилки, которые, кстати, теперь, в разгар депрессии, никто не желал покупать.

Отец Драматурга начнет страдать от высокого артериального давления, колита, сердечных приступов и «нервов» и прострадает так всю свою долгую и несчастную оставшуюся жизнь (протянуть ему удастся до 1961-го). Мать Драматурга наймется работать официанткой в кафетерии, потом получит должность врача-диетолога в местной средней школе – и все это вплоть до года чудес, или 1949-го, когда ее сын, начинающий драматург, вдруг продаст свою первую пьесу на Бродвее, где она будет пользоваться бешеным успехом, а затем получит свою первую Пулицеровскую премию и увезет родителей из городка под названием Рэвей. Навсегда. Сказка со счастливым концом.

Сон под названием «возвращение обратно», преследовавший Драматурга, был обставлен декорациями тех лет. Он открывал глаза и с неприятным удивлением замечал, что находится на кухне, в тесной маленькой квартирке, на самом верхнем этаже магазина, что на Мейн-стрит. Неким непостижимым образом кухня и магазин сливались в единое целое. Стиральные машины стояли в кухне. Время сместилось. Драматург не был мальчиком, способным прочувствовать горе и позор семьи, не был он и выпускником университета Ратджерса с мечтами стать вторым Юджином О'Нилом. Но и сорокавосьмилетним писателем, с юностью, оставшейся за плечами, с неотвязным страхом перевалить пятидесятилетний рубеж, он тоже не был.

Во сне, на кухне, Драматург разглядывал выстроившиеся строем стиральные машины. Все они работали и ужасно шумели. В каждой бурлила грязная мыльная вода. И еще этот характерный запах засоренных канализационных труб, ржавого водопровода. Драматурга начинает тошнить. Он давится. Это всего лишь сон, и он, похоже, понимает, что это сон, и в то же время обстановка столь болезненно реальна, что он совершенно потрясен и убежден, что это может случиться в жизни. А на полу, рядом с ревущими машинами, валяются разбросанные вперемежку бумаги его отца, какие-то счета, и его пьесы и материалы к ним, и грязная вода выплескивается из машин и заливает бумаги. Драматург должен спасти их. Это ведь так просто, однако приступить к делу мешают страх и отвращение. Он должен преодолеть эти чувства, ведь он – сын своего отца, и для него дело чести помочь своему больному слабеющему родителю.

И вот он нагибается и изо всех сил старается подавить рвоту. Старается даже не дышать. Он видит: вот его рука шарит по полу, пытается ухватить лист бумаги, какую-то желтую папку с документами. Но едва успевает поднести спасенные бумаги к свету, как видит, что все они промокли насквозь, чернила размылись, документы и материалы погибли. Неужели «Девушка с льняными волосами» тоже среди них? «О Господи, помоги нам!» Это не молитва – Драматург не религиозен – это скорее звучит как проклятие.

И тут Драматург просыпается. Сразу и резко. И слышит свое частое хриплое дыхание. Во рту сухо и кисло, он скрипит зубами от отчаяния. Как же хорошо снова оказаться в уютной постели, одному, в красивом кирпичном доме на 72-й Западной, вдали от городка Рэвей, штат Нью-Джерси. И никогда, ни за что больше туда не возвращаться!

Его жена в Майами, навещает пожилых родственников.

Весь этот день сон о «возвращении обратно» будет преследовать Драматурга. Как отрыжка после недоброкачественной пищи.

5

Я знала эту девушку, Магду. Нет, мной она никогда не была, просто сидела внутри. Как Нелл. А может, еще крепче, чем Нем. О, она вообще гораздо сильнее Нелл. Она бы ни за что не рассталась со своим ребенком; никто не смог бы отнять у нее ребенка. Она бы родила своего ребенка прямо на голом дощатом полу, в холодной, неотапливаемой комнате, и заглушала бы свои крики ковриком.

И кровотечение пыталась бы остановить обрывками тряпок.

А потом ухаживала бы за ребенком, нянчила его. И груди у нее большие, как у коровы, теплые, и из них сочится молоко.

6

Драматург подошел к столу проверить, целы ли бумаги. Ну конечно, «Девушка с льняными волосами», вот она, лежит там, где он ее оставил. Свыше трехсот страниц отрывков, набросков, примечаний и вставок. Он поднял все эти бумаги, и на стол выскользнул один из пожелтевших снимков. Магда. Июнь 1930.На черно-белом снимке – привлекательная белокурая девушка с широко расставленными глазами. Смотрит на солнце и слегка щурится, густые волосы заплетены в косы и уложены короной вокруг головы.

7

У Магды действительно был ребенок, вот только не от него. А в пьесе – от него.

Нетерпеливый, словно молодой любовник, хотя уже давно не молодой, Драматург лихо взбежал на четвертый этаж по металлической, заляпанной масляной краской лестнице. В продуваемый сквозняками репетиционный зал на углу Одиннадцатой авеню и 51-й улицы. Он был так возбужден! Так взволнован! Он даже задыхался. И перед тем как войти в просторное помещение, навстречу шуму голосов и смутному морю лиц, вынужден был остановиться, немного отдышаться и успокоиться. Взять себя в руки.

Он теперь не в том положении и состоянии здоровья, чтобы бегать по лестницам, как мальчишка.

8

Я так боялась! Я была не готова. Почти не спала ночью. То и дело бегала писать. Никаких таблеток не принимала, только аспирин. И еще одну, противовоспалительную, которую дала ассистентка мистера Перлмана, чтобы горло не болело. И еще казалось, что Драматург взглянет на меня всего разок, тут же отвернется и заговорит с мистером Перлманом, и все, конец, я вылетела из труппы! Потому что я еще не заслужила этого – быть здесь. И прекрасно это понимала. И вообще все знала заранее. Я прямо так и видела, как спускаюсь по этим ступенькам. В руках сценарий, и я пытаюсь читать строки, подчеркнутые красным. Те, которые сама подчеркнула, а сейчас словно вижу их в первый раз. И единственной отчетливой мыслью была следующая: сейчас зима, и если я провалюсь, то замерзну. Замерзну насмерть. Зимой легко умереть, ведь правда?..

9

Драматургу не понравится, это все знали. Все, кроме него. Он ни за что не согласится, что Блондинка Актриса, приглашенная в труппу на прослушивание, подходит на роль его Магды.

Ему назвали имя. По телефону. Произнесли неразборчиво. Говорил он с директором труппы, Максом Перлманом. И Макс своим обычным торопливым нервным говорком заявил I пс. Драматургу, что тот знает всех в труппе «за исключением, пожалуй, одной актрисы, которая претендует на роль Магды. У нас она новенькая. И в Нью-Йорке появилась совсем недавно. Нет, раньше я с ней ни разу не встречался, но несколько недель назад она вдруг заходит прямо ко мне в офис. Снялась в нескольких фильмах и теперь говорит, что по горло сыта всем этим голливудским дерьмом и мечтает стать настоящей актрисой и считает, что этому можно научиться только у нас». Перлман сделал паузу. То была типично театральная манера, паузы в речи имели столь же колоссальное значение, что пунктуация для писателя. «Честно говоря, она совсем не дурна».

Драматург был слишком занят своими мыслями, после сна о «возвращении обратно» осталось ощущение униженности и полной беспомощности. К тому же он испытывал тяжесть в желудке, а потому не стал просить Перлмана повторить имя этой женщины или рассказать о ней немного подробнее. Ведь это будет всего лишь предварительное прослушивание в «Нью – Йоркской труппе актеров театра», компании, с которой Драматурга связывали вот уже двадцать лет плодотворнейшей работы, а не какое-нибудь там открытое или публичное прослушивание или репетиция. На него приглашены лишь члены труппы. И никаких аплодисментов не предполагается. Так к чему было Драматургу просить своего старого друга Перлмана, к которому он не испытывал особой личной теплоты, но которому абсолютно доверял во всех вопросах, касавшихся театра, повторять имя этой мало известной актрисы? Особенно если она не из Нью-Йорка? Драматург знал и признавал только Нью-Йорк.

И потом мысли его были слишком заняты! В голове у Драматурга постоянно происходило кипение мыслей, они роились и жужжали, как комары, зудели непрерывно, и в часы бодрствования, и даже иногда во время сна. Во многих своих снах он продолжая работать. Работа. Работа! Ни одна женщина на свете была не в силах компенсировать ему это. Лишь нескольким женщинам удалось заполучить его тело, но ни одной – душу. Его жена, долго ревновавшая, теперь перестала ревновать. Он почти не обратил внимания на уход жены из своей эмоциональной и духовной жизни, лишь иногда отмечал про себя, что она стала чаще отсутствовать, навещать родственников.

Когда Драматургу снилась работа, пальцы его так и бегали по клавишам портативной машинки «Оливетти», однако наутро выяснялось, что все замечательные, пришедшие на ум слова, так и остались ненапечатанными. Иногда ему слышались диалоги поразительной красоты и совершенства, но он чувствовал, что не способен переложить их в достойные слова и фразы. Работа была его жизнью, ибо только работой оправдывалось его существование; и каждый час этой жизни вносил, а иногда был не способен внести свой вклад в завершение этой работы.

Присущее Америке середины века сознание вины. Меркантильной Америке, стране потребителей и потребления. Трагедия Америки. Именно через трагедию можно было во всей глубине познать сущность этой страны и ее бытия, а не через комедию, фиксирующую лишь отдельные, незначительные моменты.

10

В продуваемом сквозняками просторном помещении началась читка. Шестеро актеров сидели на складных стульях на возвышении, в полукруге света, отбрасываемого голыми лампочками. Было слышно, как капает вода в туалете, расположенном рядом. В воздухе висели клубы сизого дыма, многие актеры курили и кое-кто из собравшихся в зале – а было там человек сорок – тоже.

Из шестерых актеров только двое были среднего возраста, ветераны труппы, ветераны – исполнители в пьесах Драматурга, и лишь они заметно нервничали. Драматург, обладавший обманчивой внешней сдержанностью какого-нибудь раввина или ученого, был известен своей манерой самым строгим и резким образом критиковать актеров, выходящих, по его понятиям, «за рамки». Не пытайтесь понять меня слишком быстро– то была его любимая, расхожая фраза.

Драматург сидел в первом ряду, буквально в нескольких ярдах от актеров. Не успев опуститься в кресло, он начал разглядывать Блондинку Актрису. Во время довольно долгой первой сцены, в которой у Блондинки Актрисы в роли Магды не было ни единой реплики, он смотрел на нее и наконец узнал, и лицо его потемнело от прилива крови. Мэрилин Монро?.. Здесь, в Нью – Йорке, в его репетиционном зале? Под покровительством этого хитрюги и ловкача Перлмана? Именно ее присутствием и объяснялись ропот и легкое возбуждение в зале до начала читки; в воздухе витало предвкушение, и Драматург не осмелился отнести его на свой счет. Вообще-то Драматург только сейчас вспомнил, что совсем недавно просматривал колонку, подписанную Уолтером Уинчеллом, о «таинственном исчезновении» из Голливуда Блондинки Актрисы, что привело к нарушению этой актрисой контракта со студией, обязывавшего ее начать работу над новым фильмом. Под снимком Монро, опубликованным в той же газете, красовался подзаголовок «ПЕРЕСЕЛИЛАСЬ В НЬЮ-ЙОРК?». Сам снимок напоминал рекламу: лицо в натуральную величину, тяжелые опущенные веки и страстная и скорбная прорезь рта – пародия на эротическую мольбу.

– Она? Моя Магда?..

Однако Блондинка Актриса, державшая в дрожащих пальцах пьесу Драматурга, не слишком походила на Мэрилин Монро. И вскоре повышенное внимание к ней иссякло. Ведь здесь собрались актеры и другие профессионалы, связанные с театром, и для них лицезрение знаменитости было делом обычным. Как, впрочем, и какого-нибудь выдающегося таланта, и даже гения. И их суждение будет беспристрастным и справедливым.

Блондинка Актриса сидела в центре полукруга – словно Перлман нарочно поместил ее туда, где она будет чувствовать себя защищенной. И еще было заметно, что, в отличие от других, более опытных театральных актеров держится она скованно. Сидит как-то неестественно неподвижно, плечи приподняты. А голова, несколько несоразмерная столь хрупкому и изящному телу, вытянута вперед. Она явно нервничала, то и дело облизывала губы. Глаза блестели от еле сдерживаемых слез. Лицо какое-то девичье, почти детское, очень бледное, тени под глазами кажутся еще больше от ослепительного света ламп. На ней ажурной вязки свитер, на вид совершенно бесцветный от все того же ослепительного освещения, и темные шерстяные брюки, заправленные в коротенькие, до щиколотки, сапожки. Белокурые волосы заплетены на затылке в косичку. Ни драгоценностей, ни косметики. Вы бы ее не узнали, честное слово! Настолько она была невыразительна. Просто никто.

Драматург злобно скривил губы при мысли о том, что Перлман осмелился ввести Блондинку Актрису в его пьесу, даже предварительно не проконсультировавшись с ним. Егопьесу! Часть его души, сердца. А Блондинка Актриса – к худу это или к добру, пока что неясно, – несомненно, будет привлекать внимание публики.

Но когда наконец в начале второй сцены Блондинка Актриса заговорила голосом Магды, голосок этот звучал неуверенно, и сразу стало ясно, что он слишком мал и слаб для такого пространства. Ведь здесь вам не студия звукозаписи в Голливуде, сплошь утыканная микрофонами, звукоусилителями и всякими там громкоговорителями. Возбуждение и страх, которые она испытывала, загипнотизировали присутствующих, ощущение возникло такое, словно она разделась перед ними догола. Она никуда не годится,подумал Драматург. Это не моя Магда.Он покосился на Перлмана и испытал прилив бешенства – тот стоял, привалившись к стене и посасывая нераскуренную сигару, и следил за происходящим на сцене с восхищенно сосредоточенным видом. Да он просто втрескался в нее! Вот козел!..

И однако же Блондинка Актриса была так трогательна в роли Магды! В слабеньком голоске слышался легкий страстный трепет, сама неуверенность всех ее жестов заставляла сочувствовать ей всем сердцем. Сочувствовать несчастной судьбе Магды, девятнадцатилетней дочери венгерского иммигранта, в 1925 году нанятой служанкой в дом к богатым евреям из Нью-Джерси. Сочувствие вызывала и Блондинка Актриса, творение Голливуда и порой просто посмешище нации, – за храбрость, с которой посмела претендовать на место среди профессиональных нью – йоркских актеров, выйти в это незащищенное, безжалостное к ней открытое пространство.

– О, прошу прощения, мистер Перлман? Н-нельзя ли н-начать сначала? Пожалуйста.

В самой этой просьбе слышались такие наивность и отчаяние. Голосок Блондинки Актрисы дрожал. Даже Драматург, стоик по характеру, не выдержал и поморщился. Ибо никто и никогда из членов его труппы не осмеливался прервать сцену ради того, чтобы обратиться к Перлману или к кому-то еще; лишь режиссер обладал правом прерывать, да и то пользовался этим правом с достойной королевских особ сдержанностью. Но Блондинка Актриса не была знакома с этим протоколом. И нью – йоркские собратья разглядывали ее, как разглядывают посетители зоопарка некий редкий роскошный вид примата, предка человека, владеющего речью, но не обладающего разумом правильно пользоваться этой самой речью. В наступившем в зале неловком молчании Блондинка Актриса, слегка сощурившись, смотрела на Перлмана, и на губах ее играло подобие улыбки, а веки трепетали – очевидно, то было призвано означать гримаску соблазна. А затем заговорила снова, хрипловатым бездыханным голоском:

– О, я знаю, я могу сделать лучше. О, пожалуйста! —Мольба прозвучала так наивно и простодушно, как могла произнести только Магда. Женщины, находившиеся в зале и изучавшие актерское мастерство под руководством Перлмана, безрассудно влюбляющиеся в него и позволяющие ему в ответ «любить» себя, пусть даже романы эти были кратки и мимолетны, как сон, как ни странно, ощутили в этот момент не ревность к Блондинке Актрисе, но почти сестринскую симпатию, сочувствие и жалость к ней. О, еще бы, ведь она была так несчастна, так робка и уязвима, столь многим рисковала, выставляя себя на публичное осмеяние. Мужчины растерянно застыли. Перлман засунул сигару в рот, прикусил и сильно затянулся, «вхолостую». Остальные актеры, сидевшие на возвышении, уткнулись в свои тексты. И было сразу видно (да любой присутствующий мог в том поклясться!), что Перлман собирался сказать Блондинке Актрисе что-то уничижительное, в своей обычной, язвительной, холодной и ядовитой, словно укус рептилии, манере. Но Перлман лишь буркнул коротко:

– Конечно.

11

Перлмин!Драматург знал этого сомнительного основателя «Нью-Йоркской труппы актеров театра» вот уже на протяжении четверти века и всегда втайне побаивался его. Поскольку Перлман заслужил глубочайшее его уважение своим неподдельным восторгом, проявляемым ежедневно, еженедельно и ежеквартально по отношению к драматургам уже мертвым и «классикам^. Именно благодаря его стараниям в послевоенном Нью-Йорке были осуществлены в весьма радикальной, вольной и политизированной трактовке такие постановки, как «Дом Бернарды Альба» Гарсия Лорки, «Жизнь есть сон» Кальдерона, [28]28
  Кальдерон де ла Барка (1600–1681) – испанский драматург, автор религиозно-философских пьес.


[Закрыть]«Строитель Сольнес» и «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» Ибсена. Он не только ставил, но и переводил Чехова; взял на себя смелость представить на суд публики произведения этого драматурга не как беспросветные трагедии, но как комедии с примесью горечи и лиризма. Именно он претендовал на «открытие» Драматурга, хотя оба они принадлежали к одному поколению и были объединены общими иммигрантскими немецко-еврейскими корнями.

Во время интервью, которыми бесконечно терзали Драматурга, Перлман любил распространяться о «загадочном и мистическом» театральном процессе, где «частички-таланты» стремятся к слиянию, ощупью ищут и находят друг друга. И сравнивал этот процесс с дарвиновской теорией эволюции через модификацию видов, результатом которой стало появление на свет Божий уникальных произведений искусства. «Словно я никогда бы не написал своих пьес без него».И однако это было правдой, ранние пьесы Драматурга проходили в театре должные преобразование и обкатку. И именно Перлман осуществил премьерную постановку самой скандальной пьесы молодого Драматурга, после чего тот сразу стал знаменит. Перлман выставлял себя «духовным» братом Драматурга, а не соперником, поздравлял Драматурга с каждой наградой, с каждой премией, которую тот получал. Что, впрочем, не мешало ему отпускать за спиной Драматурга двусмысленные ремарки типа: «Гений – это то, что остается, когда репутация гибнет».

Сам будучи актером весьма посредственным, Перлман тем не менее показал себя блестящим учителем, истинным ценителем и открывателем новых талантов. «Нью-Йоркская труппа актеров театра» завоевала мировую известность именно благодаря уникальным методам преподавания актерского мастерства; причем занимался он не только с начинающими актерами (если те, конечно, были талантливы), но и с уже состоявшимися профессионалами. Его театр стал небесами обетованными для таких актеров, настоящей кузницей кадров и примером для Бродвея и режиссеров телевидения, особенно тех, кто мечтал «вернуться к своим корням» или же хотел обрести эти самые корни. Здание на окраине города стало прибежищем, где искали спасения, просветления – чуть ли не как в храме Божием. Встреча с Перлманом изменила жизнь многих актеров, способствовала продвижению в карьере, пусть даже не всегда это сопровождалось выгодой материальной. Перлман говорил:

– Здесь, в моем театре, «успех» может подвести. «Успех» может приложить мордой об стол, и ни один из критиков этого не заметит. «Успех» может означать, что человек ни черта не смыслит в своей профессии. Но здесь он может начать снова, с нуля. Ему может быть двадцать лет или сорок. Он даже может быть грудным младенцем. Если вы не научились ползать, мой друг, то и ходить вам не научиться. Если не научились ходить, то и бегать не сможете. Если не умеете бегать, то и ноги ныть не будут. Начните с основ. Цель театра – разбивать сердца. Не развлекать, как это принято думать. Развлекает это долбаное телевидение и еще бульварные газетенки. Цель театра – трансформировать зрителя. Если вам этого не удалось, оставьте театр. Цель театра – кажется, Аристотель сказал это первым, и лучше его не скажешь – вызвать у зрителя глубокие переживания и через эти переживания достичь катарсиса души. Нет катарсиса, нет и театра. Здесь, в нашем храме, мы не балуем и не нежим вас, мы вас уважаем. И если вы покажете, что можете вскрыть себе вены, мы будем еще больше уважать вас. Но если вам нужны только дерьмовые похвалы от критиков и репортеров, то вы попали не по адресу. Я не требую от своих актеров многого – всего лишь промыть себе кишки!

На взгляд Перлмана, наиболее трагическую персону представляет собой одаренный человек, подобный Нижинскому, который достигает пика гениальности в ранней молодости, а далее обречен на неотвратимый и медленный распад.

– Истинный актер, – любил повторять Перлман, – продолжает расти до дня смерти. Смерть – последняя сцена последнего акта. А все мы, остальные, пока что только репетируем!

Драматург, подверженный приступам уныния и сомнения в собственных силах, хотя и наделенный тщеславием (правда, несколько другого толка, чем у Перлмана), не мог не восхищаться этим человеком. Сколько энергии! Как сильно развито чувство превосходства, уверенности в себе! Перлман напоминал Драматургу матадора. Невысокий, не выше пяти футов семи дюймов роста мужчина, он всегда выглядел настоящим денди, хотя и некрасив, не слишком ухожен и не модно одет. Кожа грубоватая, и еще он него постоянно и возбуждающе пахнет потом. Редеющие жирные волосы он зачесывал наискосок, прикрывая ими розоватую лысину. К сорока годам потерял передние зубы и вставил золотые коронки, отчего теперь так и сверкал ослепительной улыбкой.

Перлман славился тем, что мог держать актеров на репетициях до бесконечности, часто за полночь, особенно в дни, предшествующие подписанию ими контракта с Эквити. [29]29
  Полное название Актерская ассоциация за справедливость – профсоюз театральных актеров и режиссеров, основан в 1913 году.


[Закрыть]И несмотря на это, все они его любили или по крайней мере уважали, ибо он никогда не требовал от других большего, чем от самого себя. Сам он был готов работать (и работал) по пятнадцать – двадцать часов в сутки. Охотно признавал свою одержимость, хвастался, что является по сути своей «личностью в какой-то степени психопатической». Он был женат три раза и произвел на свет пятерых детей. Без конца заводил все новые любовные интрижки, в том числе (ходили такие слухи) и с молодыми мужчинами. Его привлекали «люди с искоркой», и внешность, по его выражению, тут роли не играла. (Вот и впоследствии он будет говорить в интервью, что заинтересовался Блондинкой Актрисой вовсе не потому, что женщина эта была ослепительно красива, но лишь в силу ее «глубочайшей духовной одаренности».) Физиономии некоторых, особо отмеченных Перлманом актеров, вызывали, по его же выражению, «идиосинкразию»; единственный из всех американских театральных режиссеров он не боялся задействовать в спектаклях мужчин и женщин нестандартной комплекции (при условии, конечно, что они были талантливы). Это он вызвал восхищение и насмешки, приняв в труппу ширококостную, с огромными ступнями актрису, игравшую Гедцу Габлер в одноименной пьесе Ибсена. «Моя Гедда – одинокая амазонка в мире пигмеев мужчин». Может, Перлмана и высмеивали, но Перлман никогда не ошибался.

– Это правда. Я очень многим ему обязан. Но вряд ли всем.

Драматург был высоким худощавым мужчиной и немножко походил на журавля. Манеры сдержанные и настороженные, глаза внимательные и строгие, улыбался он редко и неохотно. В нью-йоркском театральном мире он был не «персонажем», скорее – «гражданином». Типичный трудоголик, личность цельная и ответственная. Не поэт (как его главный соперник Теннесси Уильяме), но мастер, ремесленник. Одним из чудачеств являлось пристрастие к белым рубашкам и галстукам – он носил их даже на репетициях, словно репетиции были примерно тем же, что рабочий день его отца – с девяти до пяти, в магазине стиральных машин «Келвинейтор» в Рэвее. Макс Перлман являл собой полный контраст Драматургу – этакий толстяк-коротышка с бочкообразной фигурой, невероятно словоохотливый. Ходил он в неряшливого вида свитерах и брюках без ремня, на голове вечно красовалась какая-нибудь дурацкая шапочка типа турецкой фески или же ковбойская фетровая шляпа с лихо заломленными полями. Зимой он отдавал предпочтение высокой черной шапке-аляске из козьей шерсти, которая прибавляла ему несколько дюймов роста.