Текст книги "Безумные дамочки"

Автор книги: Джойс Элберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

– Теперь я научилась готовить и мясные рулеты. Ты удивлен?

– Приятный сюрприз.

Но когда он открыл печь, чтобы взглянуть на рулет, и увидел оплывающую тарелку, то спросил:

– Зачем ты набиваешь шляпки туалетной бумагой?

– Чтобы голова не выглядела плоской.

– Беда не в этом, беда в том, что она пустая.

– Что это значит?

– Только полный идиот готовит в пластмассовой тарелке.

– Не называй меня идиоткой!

– Тогда веди себя иначе! Ты не слышала, что пластмасса плавится?

– Может, и слышала.

– Тогда зачем ты это сделала?

– Мне захотелось, – резко ответила она.

– Чего захотелось?

– Приготовить рулет в пластмассовой тарелке.

– Но почему? В чем смысл?

– Ага! – победно воскликнула она. – В этом мой смысл: все бессмысленно. Я не думаю, что ты принимаешь сюрреализм. У тебя нет вкуса к абсурду. Если я скажу, что сделала это потому, что мне показалось забавным, что ты ответишь?

– Что у тебя странное чувство юмора.

– А у тебя вообще нет чувства юмора. – Симона затанцевала по комнате. – Я сделала смешной рулет, тра-ля-ля, я сделала…

Она не могла остановить смех. Но через несколько дней, когда Роберт вез ее в аэропорт имени Кеннеди, настроение у нее было не таким веселым.

– Поверь, – сказал он, похлопав ее по руке в перчатке, – тебе понравится Мексика.

– Я не хочу лететь.

– Не верю. Ты столько раз говорила, как тебе хочется там побывать.

– Я же хотела с тобой.

– Сейчас я не могу. У меня работы – выше крыши. Ведь это всего две недели. Тебе полезно сменить обстановку.

– Это значит, что тебе будет хорошо. Ты, наверное, трахнешь Аниту. Я знаю, о чем ты думаешь.

– Ты не права. Я не собираюсь заигрывать с твоей лучшей подружкой за твоей спиной.

– Она не моя лучшая подружка. Она – тупая скотина, озабоченная замужеством.

– И все равно я ничего не собираюсь делать. Даю тебе слово.

– Я чувствую, когда от меня хотят избавиться, – заплакала Симона, утираясь салфеткой, купленной в секции путешествий «Блумингдейла».

Она была потрясена ассортиментом товаров для путешественников. Перед ней раскрылся абсолютно новый мир. Маленькие зубные щетки, гигиенические салфетки для унитазов, швейные наборы, чашечки, косметические наборы, складные стаканчики. Единственным утешением для Симоны, которая бродила по магазину, как по кладбищу, служило то, что ее новый красный чемодан (прощальный подарок Роберта) был не хуже этих роскошных вещей.

Они приехали в аэропорт за час до отлета, прошли все тоскливые процедуры полета на международном рейсе. Ее чемодан весил больше положенных восемнадцати килограммов, и Роберт оплатил разницу.

– Я же взяла одежду для двух климатов, – оправдывалась она. – Ты говорил, что в Мексико-Сити холодно, а в Пуэрто-Валларта жарко.

– Все в порядке, – добродушно сказал он. – Это всего лишь несколько долларов.

Они выпили в баре. В киоске Симона купила «Космополитен» и «Арт Ньюс». Роберт пообещал встретить ее через две недели. И в этот момент неожиданно раздался голос из громкоговорителя:

– Посадка на рейс двести двенадцать, ворота номер семь.

– Это мой! – ужаснулась Симона.

– Тебе туда, – показал Роберт на проход. – Где твой билет?

– В сумочке. А где же еще? Ты меня и впрямь считаешь идиоткой?

Слезы струились по ее лицу, и Роберт поцеловал мокрую щеку.

– Не плачь, Симона. Не плачь, дорогая. Ты прекрасно отдохнешь, вот увидишь. Не заметишь, как пролетит время.

– Жуткое будет время. Я же не знаю испанского языка.

– Там говорят по-английски. Тебе пора. – Он развернул ее за плечи. – Иначе опоздаешь на самолет.

Она взглянула на него затуманенными глазами.

– Тебе будет грустно, если самолет разобьется?

– Да, невероятно. Но ничего не случится. Иди.

И она влилась в поток людей, идущих к огромному самолету, который доставит их в Мексико-Сити. Холодный мартовский ветер гулял по взлетному полю. Заморосило. Одетая в дождевой плащ, Симона чувствовала себя заправской путешественницей. Прекрасное ощущение. Она вбежала в самолет, прижимая к себе сумочку из искусственной леопардовой кожи с париком за двести долларов. Может, и правда, развеется. Может, Бог действительно жив и ждет ее в Мексике. И тут вспомнила, что не проверила по гороскопу судьбу путешествия.

– Черт! – громко сказала она, но стюардесса на входе только улыбнулась и показала, где ее место.

Самолет был только шестнадцатым в очереди на взлет, но, не зная этого, Роберт Фингерхуд направился к ближайшей телефонной будке и набрал номер справочной.

– Дайте, пожалуйста, номер Аниты Шулер, живущей в Ист, Тридцать восьмая улица, – сказал он. – Да, Шулер. Ш-У-Л-Е-Р.

Глава 5

Самолет покинул аэропорт имени Кеннеди в семь часов вечера. Промежуточных посадок не было, и полет занимал пять часов, но из-за разницы временных поясов приземление в Мексико-Сити планировалось в одиннадцать часов.

Беверли Филдс Нортроп III сидела в салоне первого класса. Длинные рыжие волосы связаны узлом на затылке. Одна заколка расстегнулась, и Беверли, ощутив, как она царапает кожу, с силой воткнула ее в копну волос. Скоро снова отстегнется. Смешно, подумала она, почему одни заколки расстегиваются, а другие нет.

Беверли глянула на часы-браслет, отделанные бриллиантами. Ровно девять тридцать. Полпути проделано. Она решила переставить часы после приземления; ей хотелось оставить пока нью-йоркское время. Так ощущала себя ближе к Питеру и детям. К детям да, но зачем быть ближе к человеку, которого только что оставила? Она и вправду его бросила или убежала на время?

Красивая стюардесса с большими карими глазами убрала недоеденное мороженое и спросила:

– Принести сыр и фрукты?

Воспоминание об украденном в магазине Гарден-Сити сыре преследовало ее. С тех пор Беверли видеть его не могла. Кроме того, от сыра толстеют, а она приговорила себя к диете военнопленного.

– Нет, спасибо, – автоматически улыбнулась Беверли стюардессе, у которой на фартуке было грязное пятно. – Я подожду напитки.

От них тоже толстеют, но они успокаивают. Беверли было холодно и неуютно. Наверное, не надо было пить два бокала шампанского.

Стюардесса так же автоматически улыбнулась в ответ:

– Да, хорошо.

Беверли трясло, она опустила рукава кашемирового свитера и подумала, не стоит ли укрыться пальто. Оно было в ящике над ней. Или попросить у стюардессы одеяло? Девушка стояла в метре от нее, вежливо выслушивая жалобы пассажира.

Беверли стало жаль ее: дрянная у нее работа. Хотя, может быть, ей нравится, может, она радуется возможности подавать еду на высоте нескольких миль, может, в Мексико-Сити ее поджидает дружок. На другой стороне прохода другая стюардесса подавала восьмое блюдо обеда десятку пассажиров первого класса, расположившихся на той стороне.

Беверли сидела у иллюминатора, и место рядом было свободно. Перед тем как застегнуть ремень, она пересчитала пассажиров и в момент взлета представила себе заголовки завтрашних газет: «Двадцать человек погибли в авиакатастрофе». Это будет одна из тех жутких трагедий, которые порождают разные расследования и разговоры о недостатках в работе властей. Мысль об этом еще больше усилила дрожь. Раньше она не боялась летать, но ведь раньше всегда летала с Питером, и его присутствие внушало ей чувство безопасности.

Через несколько минут, когда самолет оторвался от земли, Беверли расстегнула ремень и рассмеялась. Как это похоже на нее: позабыть о пассажирах в другом салоне. Будто они не существовали только потому, что меньше заплатили за билеты и сидели в жуткой тесноте, по трое в ряд, ели только одно блюдо и мечтали вытянуть ноги. Беверли распрямила свои стройные длинные ноги и залюбовалась туфлями из крокодиловой кожи.

Питер неплохо поработал над ней. Она стала таким же снобом, как и он, хотя раньше этого не признавала. Беверли вспомнила путешествие в Европу во время медового месяца. Они плыли на «Королеве Марии». Конечно, в каюте первого класса, и однажды, сидя за икрой с шампанским в великолепной столовой, она спросила:

– Дорогой, как ты думаешь, что едят в туристическом классе?

– Жареные плитки, дорогая, – быстро ответил Питер. – Им подают нечто подобное.

Беверли не поняла, ей показалось, что он назвал жареные улитки.

– Не знала, что улитки жарят, – сказала она, а Питер расхохотался.

После этого всякий раз, когда они ели улитки, то с улыбкой вспоминали об этом случае.

Девять тридцать пять. Дети, должно быть, уже спят. Будем надеяться. Маргарет сказала, что ей нечего беспокоиться, она будет присматривать за домом так же внимательно, как при хозяйке. Беверли огорчилась при этих словах, потому что усомнилась в том, так ли уж необходимо ее присутствие в замке на Стюарт авеню. Как будто после замужества и рождения двух здоровых красивых детей она становилась ненужной для дома. Ее можно убрать. Механизм смазан и может работать самостоятельно.

Не дури, сказала она себе, хватит жалеть себя. Беверли презирала это качество в других людях, возможно, потому что оно напоминало о ее собственных наклонностях.

– Хватит жевать свое несчастье, – сказала она своей подруге Ди-Ди за два дня до того, как Ди-Ди умерла, наглотавшись таблеток снотворного. – Ну, нет у тебя сейчас любовника. Живи дальше.

Но Ди-Ди не захотела жить, и, когда Беверли узнала о самоубийстве, она долго плакала в своей комнате, а внизу псих-попугай орал: «Убирайся! Убирайся!» Как Ди-Ди могла это сделать, думала Беверли тогда. Она и сейчас задавала себе этот вопрос. Как могла оставить мужа (пусть и нелюбимого) и трех детей, которым была нужна? Или не нужна? Они нуждались в ней больше, чем ее собственные дети, которые очень спокойно отнеслись к сообщению об ее отъезде? Да, конечно, Питер-младший слишком мал, уговаривала она себя, нельзя ждать от ребенка двух с половиной лет понимания того, что от матери его отделяет три тысячи миль. Возьмем Салли. Да, Салли могла бы и больше огорчиться, это несомненно, и равнодушие дочери поразило Беверли в самое сердце. У Салли была своя жизнь, и вместо слов о том, что будет скучать без мамочки, она спросила:

– А почему зимой птицы летят на юг?

– Не знаю, – ответила Беверли, вспоминая, скучала ли она по матери, когда ей было пять лет.

Прикрыв рот ладошкой, чтобы не рассмеяться, Салли выпалила:

– Потому что пешком далеко идти!

Беверли попыталась изобразить веселье, и поэтому Салли продолжила:

– Что такое серое, на четырех ногах и с хоботом?

– Слон?

– Нет, мышка в отпуске!

Салли так хохотала, что чуть не задохнулась, а Беверли подумала: Господи, я родила комедиантку. Когда она пересказала шутку Питеру, он улыбнулся и сказал, что гордится остроумием маленькой дочери.

– Мексика? – спросил он потом, бросая на нее взгляд исподлобья. – Почему Мексика, дорогая? Там же все болеют дизентерией, правда?

Беверли хотелось сказать, что лучше она заболеет дизентерией, чем продолжать так жить: мертвой, замороженной, нелюбимой. Ей надо уехать от Питера, побыть одной, подумать. Мексика казалась идеальным местом для этого. «Заграница, а так близко», – писала воскресная «Таймс» в разделе путешествий, и Беверли подозревала, что Мексика – гораздо больше заграница, чем, скажем, Париж или Лондон, и именно эта мысль влекла ее туда. Ей хотелось побывать в абсолютно чуждом мире. В Мексике она не будет почтенной матроной из Гарден-Сити с приличным мужем и двумя приличными детьми. В Мексике она будет инкогнито. В Мексике она будем тем, кем захочет.

– Я много читала о новом антропологическом музее в Мексико-Сити, – ответила Беверли мужу. – Я хотела бы осмотреть его. Ты же знаешь, дорогой, как меня интересует антропология.

Питер вопросительно взглянул на нее.

– Правда, дорогая? В первый раз слышу.

– Кроме того, – поспешно добавила она, – я хотела бы несколько дней отдохнуть под солнцем Акапулько или в Пуэрто-Валлата. Там как раз снимался фильм «Ночь игуаны».

– Кажется, мексиканский жучок крепко укусил тебя, а значит…

Беверли заметила следы внутренней борьбы на лице мужа.

Ему хотелось избавиться от нее на некоторое время, но претила ее неожиданная независимость. Она могла хотя бы спросить его, не хочет ли и он поехать в Мексику. Он бы отказался, потому что сейчас не может лететь. Тони Эллиот загрузил его работой больше, чем когда-либо. Она бы сделала вежливый шаг, он ответил бы тем же. Впрочем, напомнил Питер себе, она же из безродной семьи, так что нечего ожидать светских поступков.

– Напитки, – предложила кареглазая стюардесса, подкатывая к Беверли тележку с прекрасными бутылками.

– Пожалуйста, «Драмбуи», – сказала Беверли, отметив, что пятно на фартуке исчезло.

Потом она уставилась на черное холодное небо за иллюминатором.

На сиденье 27-Е в туристическом салоне Симона поглощала обед из одного блюда. Она сидела на среднем кресле, зажатая с обеих сторон, и от этого у нее была страшная клаустрофобия. Симона любила летать и надеялась, что место будет у окна, но там сидел бизнесмен среднего возраста, который перед обедом выпил два мартини и сейчас сосредоточенно ел.

С другой стороны, у прохода, сидел четырнадцатилетний мальчик, родители которого с мальчиком помладше расположились позади него.

– Я сейчас съем лошадь вместе с седлом, – возбужденно сказал он Симоне, когда стюардесса принесла обед. Голова с рыжими вихрастыми волосами уткнулась в поднос, будто он голодал несколько дней.

Симону поднос развеселил. Он напомнил ей о жизни в квартире на Пятьдесят седьмой улице. Она и не представляла себе, насколько Роберт развратил ее своими ужинами, насколько изменились ее вкусы. Эта пища не похожа на пищу. Даже внешне, не говоря уже о вкусе. Просто дурацкая картинка.

Симона улыбнулась. Она только что дочитала статью в «Арт Ньюс» о школе магического реализма. Может быть, этот поднос нарисован в трех измерениях талантливым магическим реалистом? Работа первоклассная, подумала Симона, потому что все пассажиры жадно ели, даже мужчина после двух мартини, и вид у всех был очень довольный.

Кусочек мяса был такой тоненький, что распался после первого прикосновения вилки. Похожие на снежинки ломтики картофеля, несколько горошин, брусочки масла и коробочка желе, все в пластиковых пакетиках. Пакеты напомнили Симоне о ее мятном дезодоранте, и она решила, что их выпускает одна и та же компания. Может, эта же компания сделала желтую пластмассовую тарелку, в которой готовила несчастный мясной рулет.

Соединенные Штаты помешались на пластмассе, думала Симона, и это ей нравилось. В пластике было что-то чистое, удобное, и она восхищалась им. Зачем покупать долгосрочные вещи? Кому нужны вечные вещи? Это так же старомодно, как стремление француженок среднего класса скопить денег на черный костюм, который они потом занашивают до дыр.

Удобство. В этом суть. И чувство патриотизма по отношению к приютившей ее стране. Симона вскрыла пакет с маслом и намазала его на крошечную булочку.

После кофе вспомнила о Чу-Чу, который остался в гамаке Фингерхуда. Она уже скучала по нему, ей хотелось, чтобы он был с ней, скучала по нему больше, чем по Роберту. Симона ведь недавно познакомилась с Робертом, а Чу-Чу жил у нее целых пять лет, и если принять во внимание суматошную жизнь, которую вела, всех этих приходящих и уходящих придурков, то не удивительно, что скучала по постоянному другу. Она подозревала, что по Роберту она заскучает только через несколько дней. Сейчас ей не до него.

Самолет затрясло, вспыхнула надпись: «Пристегнуть ремни». В громкоговорителе раздался голос капитана:

– Дамы и господа, пристегните, пожалуйста, ремни. Мы начинаем снижаться.

Через секунду стюардесса повторила эти слова по-испански.

Симона вспомнила свои прощальные слова Роберту: «Тебе будет грустно, если самолет разобьется?»

Тогда это было сказано, чтобы он ощутил себя виноватым за то, что отсылает ее, а сейчас она подумала, что это говорила ее интуиция. В прошлом октябре астролог сказал, что у нее великолепная интуиция. Симона отметила, что у рыжеволосого подростка был испуганный вид, когда он пристегивал ремень. Но сама не трусила. Симона была фаталисткой и не боялась смерти. Да и благодаря астрологии твердо верила в переселение душ и знала, что, даже если это будет последний день ее жизни, она возродится, может, в облике таракана, род которых вообще неистребим. Астролог сказал, что в предыдущей жизни она была египетской рабыней и умерла в 1612 году.

Стюардесса проверила, все ли пристегнулись.

– Как будто это важно, – громко сказала Симона.

– Вы что-то сказали? – нервно спросил подросток.

Симона улыбнулась. Он славный. Наверное, вырастет в красавчика.

– Не обращай внимания, – сказала она. – У меня привычка разговаривать вслух.

Может, они были любовниками в прежней жизни. Может, в прежней жизни у нее были оргазмы. Эта мысль впервые пришла ей в голову. В этом что-то есть?

А потом решила, что если они благополучно приземлятся, то она все сделает, чтобы узнать, правда ли, что латиноамериканцы – паршивые любовники. Если это не так, то все может случиться. У нее даже может случиться первый оргазм в жизни, да еще в испанском стиле!

Когда Беверли прошла таможню, обменяла дорожные чеки на мексиканские деньги и доехала на такси до отеля «Мария Кристина», была уже почти полночь. Самолет прилетел вовремя, но не мог приземлиться из-за того, что взлетно-посадочная полоса была занята, и пилот долго кружил вокруг аэропорта.

Беверли разозлилась. Она нервно крутила часы-браслет с бриллиантами и думала, как ее раздражают всякие задержки, а сейчас еще росло и чувство страха. Заголовок «Двадцать человек погибли в авиакатастрофе» снова всплыл перед глазами, но в этот момент самолет коснулся колесами взлетно-посадочной полосы международного аэропорта в холодном Мексико-Сити.

Стандартная плата за такси до любого отеля была семнадцать с половиной песо, около полутора американских долларов. На первом же перекрестке при красном свете к машине подошел мальчик лет десяти и протянул открытую ладонь. Окно со стороны Беверли было открыто, и рука едва не уткнулась ей лицо. Она испугалась на секунду, а потом отметила, что ребенок стоит на костылях, одной ноги у него не было.

– Mendigo, – сказал шофер и пожал плечами, будто снимая с себя ответственность за жизнь в этой стране.

Пока Беверли думала, сколько денег дать ему, зажегся зеленый свет, и машина рванулась по темной и пустынной улице.

Но потом возникли огни, сверкающая, мерцающая, гипнотизирующая реклама. Это был проспект Реформы, который, как вспомнила Беверли, путеводитель сравнивал с Елисейскими полями в Париже. Сходство и в самом деле присутствовало. Это был красивый широкий проспект, застроенный самыми дорогими и элегантными отелями в городе. Но Беверли не стала заказывать номер в них и выбрала гостиницу «Мария Кристина», которая была в квартале от проспекта Реформы, на улице Лерма.

Она решила остановиться в «Марии Кристине» потому, что эта гостиница меньше и не такая известная. Туристический агент сказал, что там меньше чувствуешь себя американской туристкой, чем в более шикарном месте. У гостиницы был фасад в колониальном стиле. Вестибюль отделан красочной испанской плиткой. Атмосфера излучала покой. Питеру здесь тоже понравилось бы, подумала она. Он всегда говорил, что только нувориши любят пестроту.

– Я Беверли Нортроп, – сказала она седовласому портье, опустив слово «миссис», и подумала, сможет ли когда-нибудь сделать что-то, поехать куда-нибудь, не подумав о том, как бы на это отреагировал Питер. – Я заказывала номер.

Интересно, бар еще открыт? Должно быть. Она читала, что в Мексике вечер начинается очень поздно, поэтому упаковала на всякий случай в чемодан серебряную фляжку с водкой. Я спиваюсь, подумала она. А следующая мысль поразила ее еще больше: ну и плевать!

Посыльный взял ее чемоданы. Идя за ним к лифту, она заметила хорошенькую девушку в черном дождевике, входившую в отель. Что-то в ее лице заинтересовало Беверли, и она не сразу поняла что. Глаза. Они украдкой и как-то враждебно осматривали все вокруг.

Она выглядит так, как я, безрадостно подумала Беверли: несчастливой.

Беверли и Симона познакомились на следующий день за обедом. Они сидели за соседними столиками. Беверли узнала Симону, хотя сейчас, под жарким полуденным солнцем, Симона изменила прическу, стянув волосы сзади чем-то, что напоминало пояс от ее красного платья, и надела огромные солнцезащитные очки.

Обычно Беверли не любила подходить к незнакомым мужчинам и женщинам, но это была необычная ситуация. Она была в чужой стране, и все нормальные правила, по которым жила столько лет, здесь не действовали. Как бы подбадривая себя, Беверли подумала, что в саду-ресторане их были только две одинокие женщины.

Закурив, она преодолела разделявшие их метры. Официант только что подал Симоне блюдо с яйцами, плавающими в зеленом соусе, сказав, что это очень пикантно.

– Извините, – сказала Беверли, удивляясь уверенности своего тона, – но я видела, как вы входили вчера в отель. Вы приехали сразу за мной. На вас был черный дождевик.

Взгляд у Симоны был хотя и вопросительным, но приветливым.

– Да, это была я. Но я вас не видела.

Беверли не ожидала услышать французский акцент и поэтому слегка смутилась. Если бы она не была уверена, что Симона американка, ни за что не заговорила бы с ней.

– Я входила в лифт, – сказала Беверли, досадуя на свою оплошность. Но теперь надо было идти до конца. – Я сижу вон там одна и только что сделала заказ. Если вы не очень возражаете, можно, я пересяду к вам? Не могу есть в одиночестве.

Преодолев первоначальное удивление, Симона радостно сказала:

– Конечно же. – Она широко улыбнулась. – Я тоже не люблю есть одна. До охренения тоскливо, да?

Беверли вздрогнула от выражения Симоны, но постаралась скрыть это. Попрошайкам не до выбора, напомнила она себе.

– Да, скучно, – согласилась Беверли.

Она пошла взять со своего стула синий пиджак. Этот итальянский костюм Питер подарил ей в прошлом месяце на двадцать девятый день рождения.

За обедом девушки выяснили, что летели одним рейсом и что обе они примерно одинаково провели предшествующий вечер. Утомившись от перелета, распаковали чемоданы, искупались и заказали что-то попить. Разница была в том, что Симона заказала чашку горячего шоколада, а Беверли – тоник со льдом, чтобы разбавить водку. Обе проспали завтрак и обе хотели совершить экскурсию.

– Можно нанять машину с шофером, – сказала Беверли.

– Это же ужасно дорого!

Симоне в голову не приходило, что у Беверли могут быть деньги, что она замужем, что у нее дети. Она считала Беверли бедной, одинокой, работающей девушкой, такой, как и она сама.

– Расходы того стоят, если только не захочешь просто побродить по городу, – сказала Беверли.

Как и в случае с домоправительницей Маргарет, Беверли старалась сохранять абсолютно демократические отношения с теми, кому не так повезло, как ей.

– Сомневаюсь, что это будет лучше, но дешевле – точно.

Беверли расстегнула сумку из крокодиловой кожи и достала пачку буклетов, которые взяла у туристического агента в Гарден-Сити.

– Ладно, – весело сказала она, – посмотрим, что здесь можно посмотреть.

После короткой дискуссии они пошли на проспект Реформы и за один песо доехали до Национального музея археологии в парке Чапультепек, где заплатили три песо за вход. В брошюрах музей описывался как памятник древних искусств Мексики. Музей был просторным и прохладным. Он ошеломил своими размерами. Разные реликвии были размещены в галереях, которые смыкались в огромном центральном дворце с водопадом.

Беверли и Симона больше двух часов смотрели на сокровища доколумбийской эпохи. Они ощущали свою незначительность перед лицом фасадов храмов, жертвенников, обсерваторий, цистерн, огромных чучел ягуаров.

Когда девушки вышли из мрака Теотиуакана на яркий мартовский свет, у них было ощущение древней взаимной связи.

– Фантастика! – сказала Симона, подчеркивая французский акцент.

– Правда, – согласилась Беверли.

– Может, в одной из прежних жизней я была красивой могущественной королевой майя, – пропела Симона, когда они шли через огромный двор к ресторану. – Вы видели этот скелет в гробнице? Ну, тот, что с драгоценностями? Ему не меньше трех тысяч лет.

– Вы верите в переселение душ? – спросила Беверли, жалея, что побывала в музее не с Питером.

Ей нужно было поделиться своими ощущениями. Ее поразило, взволновало увиденное. Потом она вспомнила, что давно ничем не делилась с Питером. Беверли думала о прошлом, о времени, когда Питер был другим. Слезы навернулись на глаза, когда ею овладело чувство двойной потери: недавней – Питера и давней – самой себя.

Ресторан музея оказался мексиканским автоматом. Девушки бросили песо в машину и получили кока-колу в бумажных стаканчиках.

В отель вернулись уставшими. Хотели вздремнуть, а потом встретиться в баре в восемь вечера. Беверли сообщила, что в Мексико-Сити неприлично ужинать раньше девяти. Потом она в своей комнате принялась тщательно расчесывать волосы, а в комнате этажом выше Симона втирала крем в лицо. Обе почитали, но ни одна не заснула. Решили, что они друг другу не пара. Симона считала, что Беверли надо похудеть на пару килограммов и подрезать волосы, а Беверли думала, что Симоне надо набрать пару килограммов и меньше краситься.

Но им обеим понравились их сумочки. Симона отметила, что крокодиловая сумочка Беверли привезена, наверное, из Парижа, а Беверли пришла в восторг от сумочки «Гуччи» с бамбуковыми ручками.

На встречу в тускло освещенном баре девушки надели платья с глубоким декольте. На Симоне было ее мерцающее платье-рубашка, а на Беверли – черное платье, которое так понравилось Тони Эллиоту во время злосчастного ужина. Все это было сейчас так далеко от Беверли… Тони Эллиот, замок в Гарден-Сити, даже Питер, особенно Питер. Только мысль о детях сверлила ее сознание, единственная связь с той жизнью, которую покинула всего двадцать четыре часа тому назад. Ее поразило, как быстро она смогла от всего отрешиться. С глаз долой – из сердца вон. Неужели она так бездушна? Или это эмоциональное отдаление присуще всем путешественникам?

В центре зала размещалась эстрада, но сейчас она пустовала. И хотя музыкантов не было, царила веселая, жизнерадостная атмосфера. Жаль, что большинство говорили по-испански, но так могло быть в любом баре большого американского города во время коктейлей.

Беверли и Симона заняли столик у эстрады и заказали два коктейля с текилой. Сделав несколько глотков терпкого напитка, Симона разоткровенничалась насчет трудностей жизни с Робертом Фингерхудом.

– Я знаю, что после возвращения в Нью-Йорк меня могут выселить вместе с моей собакой, – закончила Симона печальное повествование.

Вдохновленная неожиданным доверием, Беверли, в свою очередь, призналась, что она замужем и у нее двое детей. Не впадая в подробности, сказала Симоне, что ее отношения с Питером отнюдь не идиллические.

– В какой-то мере жизнь у нас схожая, – сказала Симона. – Правда?

– В какой-то, – нерешительно ответила Беверли.

Обе молчаливо признали то, о чем не стала говорить Беверли. Они жили в очень разных мирах и вряд ли могли понять настоящие проблемы друг друга. И из-за ложного взаимопонимания им было легко сочувствовать друг другу, утешать неискренними словами, произносимыми самым сердечным тоном.

– Он, наверное, очень скучает без вас, – сказала Беверли о Роберте.

Симона отрицательно покачала головой.

– Я так не думаю. Он скучает со мной. Но у вас другой случай. Вы женаты, у вас дети. Больше зависимости.

– Я хочу любви, – настаивала Беверли, в глубине души сознавая правоту Симоны. – А не юридической зависимости.

После этого разговора им стало лучше, возникло чувство очищения. Они чувствовали себя благородными людьми, думая, что собственные проблемы не столь ужасны, как у собеседницы. В момент, когда хотели заказать по второй порции текилы, у столика возникли мужчины.

Ни Беверли, ни Симона не видели, как они подошли, поэтому вздрогнули от удивления. Их было двое, оба стройные, элегантные, в прекрасно сшитых темных костюмах и рубашках с французскими запонками. Один был повыше, у него были черные волосы и мрачные серо-зеленые глаза. Он заговорил с жутким акцентом:

– Добрый вечер. Меня зовут Эдуардо, а это мой брат Хорхе. Не подумайте о нас плохо, но мы не могли пройти мимо двух таких очаровательных женщин, сидящих в одиночестве.

Беверли хотелось сказать, что они вдвоем, а не в одиночестве, но было понятно, что для латиноамериканцев две женщины вместе – это одиночество. Она много читала об этих мужчинах.

Затем заговорил Хорхе.

– Мой брат хочет сказать, что мы с удовольствием присоединились бы к вам, если позволите.

У него тоже были черные волосы, но глаза темные, веселые, дразнящие. Он выглядел на несколько лет моложе Эдуардо, ему тридцать – тридцать один.

– Можно вас угостить?

Беверли он не понравился, показался ей слишком высокомерным, слишком самоуверенным. Хотя и говорил вежливо, она сочла его поведение оскорбительным. Беверли посмотрела на Эдуардо, который выглядел гораздо более воспитанным. Эдуардо улыбнулся ей. Вежливая, слегка извиняющаяся улыбка. И Беверли улыбнулась в ответ. Потом повернулась к Симоне, чтобы решить, как им себя вести, но, к ее удивлению, Симона уже флиртовала с Хорхе. Выражение ее лица ясно показывало, что она собирается делать. Это не вызывало сомнения.

– О, да, – выдохнула Симона голосом, которого Беверли не узнала. – Присаживайтесь. Как чудесно! Вы просто спасли нас. Правда, Беверли?

Беверли захотелось влепить ей пощечину. Хорхе поймал сердитый взгляд Беверли и победно ухмыльнулся, плюхаясь на стул напротив Симоны и доставая сигарету из золотого портсигара. Первый раунд он выиграл, говорила ухмылка, и Беверли уже ничего не могла поделать. Беверли начала искать способ уйти, но куда ей идти? Перейти через улицу в «Континенталь-Хилтон» и поужинать одной?

Ей не хотелось ужинать в одиночестве, нужна была компания, так что, может, ничего страшного в этом случае нет? Да и что она знает о нравах в Мексике? К тому же мужчины хорошо одеты, образованны, раз говорят по-английски, они из очень приличных семей. Так что можно рассчитывать, что они будут хорошо себя вести.

– Меня зовут Беверли Нортроп, – сухо сказала она Эдуардо, который сел напротив. – Можно еще один коктейль с текилой?

Три коктейля спустя Беверли стало легче. Как и всем за столом. Симона, не привыкшая к крепким напиткам, была вне себя и держалась за руки с Хорхе под столом. Хорхе и Эдуардо пили виски, которое в Мексике стоил бешеные деньги. Эдуардо расслабился, а Хорхе напряженно смотрел в глаза Симоны и нахваливал красивые ресницы.

– Это новые, – хихикнула она. – Я купила их в «Бергдорфе».

Мужчины не поняли ее и решили, что это какая-то шутка. Они рассмеялись над забавными причудами американок.