Текст книги "Безумные дамочки"

Автор книги: Джойс Элберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

– Наверное, я сейчас сделаю подарок Салли, – сказал Питер, – потому что нам скоро уходить.

– Куда ты идешь? – спросила Беверли. – Это я к тому, что мне жаль, что ты не можешь остаться. Ты даже не поздоровался с сыном.

– Я как раз собирался это сделать, дорогая. Я же только что вошел.

– И не дождешься, когда уйдешь.

– Я чувствую, что я… – начала Лу.

– Ты не виновата, – отрезал Питер.

– Никто не виноват, – беззлобно сказала Беверли.

Подошла Маргарет и сообщила, что звонит мистер Кларк.

– Я поговорю из кухни, – сказала Беверли.

Она вернулась с нахмуренным лицом.

– Свидание за ужином отменяется. Он должен встречаться с продюсером. Бизнес. Все мужчины в Нью-Йорке только о нем думают. Не знаю, как им удается выкраивать время для женщин, если все так заняты карьерой? Вы со мной согласны, мисс Маррон?

– Не знаю. Я сама слишком озабочена карьерой.

– Да, конкуренция жестокая.

– Ко всему привыкаешь.

– Я бы не смогла, – сказала Беверли, делая глоток. – Мужчины в Нью-Йорке пугают меня. Я и не представляла себе, как мы были изолированы в Гарден-Сити. Теперь я понимаю, что значит жить в воздушном замке.

– Значит, вы не скучаете по нему.

– От избытка воздуха кружится голова. – Беверли отхлебнула еще. – Слишком много виски.

– Тогда почему бы не остановиться, дорогая? – спросил Питер.

– Мне нравится быть карикатурой. Меня это веселит. Знаешь, высший средний класс, скучающая домохозяйка, которую уже не любит муж, так что она до одурения смотрит по телевизору мыльные оперы.

– Твоя жалость к себе не имеет границ.

– Как и отсутствие сочувствия у тебя.

– Нет смысла ссориться, – сказал Питер. – Давай сделаем подарки Салли.

Позднее, когда они с Питером убежали в бар в «Карлайл», Лу сказала:

– Мне понравилась твоя жена.

– В смысле, что ты ее жалеешь?

– Не совсем. Я никогда не жалею красивых людей.

– Она красивая, правда? – Он посмотрел на себя в зеркало за стойкой бара. – Хотя и пьет.

– Она и впрямь много пьет?

– Если не спит. Она – как рыба. Ее способность пить ты и вообразить не можешь.

– Так всегда было? С самого начала брака?

– Первых несколько лет она не пила так много, но склонность была всегда. Оглядываясь на прошлое, я не понимаю, почему я не видел первых знаков опасности.

– Тогда ты любил ее.

– Наверное, поэтому.

Хотя видно было, что он вызывает у жены отвращение, Лу чувствовала, что его еще влечет к ней. Или это просто жалость? Лу не жалела Беверли, она подозревала, что в этой женщине есть скрытые ресурсы, о которых Питер ничего не знал и не хотел знать. Отчасти он был сделан своей женой, а теперь эту роль приходится выполнять ей.

– Беверли хочет присоединиться к нам, – сказал Питер, – после того, как Салли задует свечи.

– Здесь?

– Да, надеюсь, ты не против? Она не в себе. Этот парень отменил встречу, да и остальное не лучше.

Лу хотела сказать: «Но я против, категорически против. А чего ты от меня ожидал? Убийца».

Вместо этого она совершила ошибку, пытаясь быть цивилизованным человеком:

– Интересный должен быть вечер.

Так и случилось.

Беверли была гораздо пьянее, чем когда они оставили ее дома, и настроение у нее было еще отвратительнее. Она стала угрюмой, жалкой и злой.

– Моя жизнь разрушена, – сказала Беверли в какую-то минуту. – Всем плевать, жива я или мертва, так что пора кончать с собой.

Но через мгновение она обвела сердитым взглядом богато обставленный зал и сказала:

– Это для богачей. Давайте выметаться отсюда.

Они пошли в бар в Гарлеме и заказали фирменный напиток «Черная мама», который оказался не экзотичнее молока со льдом. Через несколько минут они снова заскучали, отчасти потому, что на них никто не обращал внимания, а воздух почти не проветривался.

– Куда теперь?

Это спросила Лу, понимая, что если у нее есть хоть капля мозгов, то надо оставить их и бежать к своему садику и коту. Но, не умея пить, она нарезалась и не могла видеть ни садик, ни кота, хотела выпить еще, сделать что-то, чтобы разрушить чары, под которыми жила с тех пор, как связалась с Питером. Сексуальная мания была не лучшей частью жизни. Лу хотела, чтобы был секс или не было его, но только бы он не властвовал над ней, как сейчас. Крайности чувств пугали ее, она не хотела так много думать ни об одном человеке. Если бы не была так озабочена, то могла бы взять верх, как это было с Дэвидом. Но из-за Питера ей стала скучна умеренность, которой она наслаждалась с дорогим Дэвидом.

Наслаждалась, потому что Дэвид подходил ей. При нем она хорошо работала, достаточно гордилась собой и могла похрапывать во сне. При Питере ляпнулась, и ради чего? Любовь? Какое смешное слово, сколько в него втиснуто недоразумений! Например: ничтожность, желание, неопределенность, экстаз. Пруст писал, что человек может узнать, любит ли он другого, только по силе причиненной ему боли. Именно поэтому Пруст жил в обитой пробкой комнате и завернувшись в плотное пальто, а по ночам бегал в «Риц» поболтать с метрдотелем.

Когда они уходили из бара в Гарлеме, Питер сказал:

– Давайте попьем опиума.

И женщины пьяно кивнули. Он повел их в дом в начале шестидесятых улиц, от которого у него были ключи.

– А как пить опиум? – спросила Лу, когда они вошли в дом.

В доме было три этажа, но Питер посоветовал остановиться на первом, где были две комнаты и кухня. Большая комната была забита толпой гипсовых людей. Одни танцевали, другие стояли у бара, ожидая, когда гипсовый бармен сделает им коктейль. Третьи обнимались. Один гипсовый мужчина держал за грудь гипсовую женщину в трусах. Некоторые ели гипсовые бутерброды, разрисованные под настоящие. Был и гипсовый полицейский с гипсовой кобурой и гипсовым револьвером. Полицейский разговаривал с гипсовым мужчиной в куртке и мотоциклетном шлеме.

– Все очень просто, – сказал Питер. – Я вам покажу.

Он прошел на кухню и поставил чайник. Затем взял с полки три чашки, на одну четверть засыпал сахаром, положил по пакетику чая и залил кипятком.

– Сахар снимает горечь опиума, – пояснил он Лу, которая прошла с ним.

Откуда-то сверху раздалась мелодия джазовой песни: Эй, мисс Бесси, ты прекрасно все приготовила. И я приду к тебе в полночь.

Беверли осталась в большой комнате и танцевала в одиночестве, когда они вернулись с тремя чашками дымящегося чая. Питер вынул коробку из-под аспирина из куртки гипсового полицейского и достал три крошечных бумажных пакетика. Беверли была поглощена танцем, но, когда чуть не врезалась в одного из гипсовых танцоров, Питер велел ей сесть.

У стены стояло несколько дешевых металлических стульев, и она рухнула на один из них.

– Так это сюда ты возишь детишек? – спросила Беверли у мужа.

Через открытую дверь можно было рассмотреть другую комнату, поменьше. Там были кровать с отполированным изголовьем, ковер и блестевшие золотой бахромой подушки.

– Итак, – сказал Питер, обращаясь к ним, – кладем опиум под язык, но не глотаем его. Отхлебываем чай, пару секунд держим его во рту, глотаем и делаем другой глоток. Но опиум не глотаем. Суть в том, чтобы он растворился в чае.

– А если проглотить? – спросила Лу.

– Придется долго ждать, пока разберет.

– А что тогда будет?

– Очень теплое приятное чувство охватывает все тело. Начинается с желудка.

– Я голодна, – сказала Беверли.

– Заткнись, – ответил Питер, – и пей чай.

– Я проглотила, – через секунду сказала она. – Что теперь?

– Жди двадцать минут. Если ничего не будет, я тебе еще дам.

Питер забалдел первым. Они сидели на складных металлических стульях, выстроившись в линию, как манекены. А голос сверху продолжал петь: Не надо горячего, не надо холодного. Я обглодаю все до косточки.

Впоследствии Лу не могла вспомнить, кто первым пошел в спальню, кто вторым и кто третьим, все происходило в каком-то тумане. Она парила в космосе. Помнила какой-то мягкий мех на коже, он щекотал спину, потом соски, потому что она перевернулась. Или это была Беверли?

Затем они медленно переплелись. Питер был в ней, Лу откинулась на спину, он подсунул под нее подушку с золотой бахромой, и она лежала, закинув руки за голову, а Беверли с закрытыми глазами сосала ее грудь. Потом Беверли поцеловала Питера в рот над ее головой, Лу попыталась поцеловать их обоих сразу, но все перепуталось, и она в душе просто парила над кроватью. Ничего, кроме тела. Сон стал явью. Языки переплелись. Рот Лу был в Беверли, руки ласкали ее грудь, а султан Питер смотрел на все это и затем погрузил свой рот в Лу, утопая ногами в длинных рыжих волосах Беверли.

Ни одного слова не было произнесено, только сдавленные животные звуки в душной атмосфере, и они не исчезали, пока их не заглушал очередной стон одного из трех безумцев. Это был медленный танец. Лу окосела. Питер был хореографом. Он располагал их то в одной, то в другой странной позе, но странным это показалось Лу только на следующий день, потому что в момент действа все казалось естественным единством тел. Лу чувствовала, что была ничем, только бесформенной массой чувств. Все ее худшие страхи сбылись. Это пик гедонизма (не думала, а ощущала она), и это не убило ее. Лу не собиралась умирать оттого, что ее заживо едят двое других безумцев.

Не хочу жирного, не хочу постного. Эй, Бесси, ты меня понимаешь.

Пластинку, должно быть, ставили снова и снова, и она продолжала играть, когда они все-таки вынырнули из черной спальни и безмолвно начали одеваться. Питер поправил галстук и подтянул ремень. Грудь Беверли снова полуспряталась в кружевах платья. Лу пристегнула летние оранжевые чулки. Когда она пристегивала заднюю подтяжку, то увидела мужскую ногу, настоящую ногу между гипсовых людей. Прямо у ее лица.

Она раскрыла рот, но промолчала. Это был Тони Эллиот в двубортном полосатом костюме гангстера, в руке у него был гипсовый стакан, а на голове длинноволосый белый парик. Глаза у него сверкнули. Лу взглянула на Беверли в молчаливой мольбе, а Беверли посмотрела на Питера. Тонкие губы растянулись в улыбке, а Тони прядью волос из парика изобразил усы. Питер рассмеялся.

И звук его смеха вывел Лу из себя. Она подошла к гипсовому полицейскому, вынула гипсовый револьвер и прижала его к влажному виску Питера. Лу нажала на курок. Рев трубы на пластинке заполнил паузу, и тут же раздался звук падения тела Питера на пол, потом раздался его смех. Сам он корчился, схватившись руками за живот.

Лу и Беверли продолжали одеваться, а Тони Эллиот дергал гипсового полицейского за руку, чтобы тот обратил внимание на гипсовое убийство.

Часть вторая

Глава 8

Было утро среды в середине сентября, и Симона одевалась на похороны Дэвида Сверна.

По крайней мере она старалась это сделать. Смесь шока, горя и обычной для нее неорганизованности очень замедляла этот процесс. Она начала одеваться в девять часов, уже час тому назад, и до сих пор не могла выбрать между черным мини и черным миди. Мини-платье выглядело более почтенным, значит, более подходящим для этого случая, но впереди на юбке было пятно, которое не удавалось вывести. Она понятия не имела, отчего оно: от еды, от напитков или от спермы. Последним, кто трахал ее в платье, был мудак-психолог, но это происходило сто лет тому назад, и платье было другое. Ну, ладно. Она еще раз рассмотрела другое платье. Все равно больше подходит для вечеринки, чем для похорон. Оно напоминало об итальянских актрисах из старых фильмов Росселлини, когда они изображали проституток.

Симона в свое время вышвырнула три черных платья, в которых работала манекенщицей. Любое из них подошло бы для похорон, но когда в прошлом месяце Дэвид Сверн уволил ее, она, вернувшись домой, в слепой ярости выбросила их в мусорный ящик. Сначала Симона решила, что хозяин шутит, даже не могла поверить, что он так разозлится.

– И все из-за того, что я сказала, будто мисс О’Хара трахается с мистером Нортропом, – плакала она на плече Хелен в раздевалке.

Другая манекенщица сочла ее невероятно наивной.

– Как ты могла подумать, что будешь так говорить с боссом и тебя не уволят? – спросила Хелен.

– Я желала только хорошего. Мне хотелось, чтобы он знал, что творится за его спиной.

– Вот босс и узнал. За сколько он тебе заплатил вперед?

– За две недели.

– А что насчет новой работы?

– Наверное, – вытерла слезы Симона, – я буду работать у доктора Хокера.

– Кто это?

– Хорошенький мозольный оператор, которого я встретила в «Русском чайном доме». Его контора за углом от моего дома, и он говорит, что ищет девушку для работы.

– И что ты должна делать? Резать грязные ногти на ногах?

– Мы не обсуждали деталей, но какая разница? Он очень милый человек, место работы удобное. Я могу обедать дома.

– Если останется аппетит после запаха грязных ног.

– У меня плохой нюх. Как и у доктора Хокера. Он говорит, что через три дня я ничего не буду чувствовать. Как люди на мусороуборочных машинах. Для них мусор пахнет не хуже духов.

– А может, перейти к другому меховщику? У тебя большой опыт.

– Нет. Надо поменять жизнь.

Хелен пожала плечами.

– Да уж, доктор Хокер – это настоящая перемена.

– Он к тому же говорит, что у меня будет белая одежда медсестры. Белое лучше, чем осточертевшее черное каждый день. У меня предчувствие, что в белом мне будет легче.

– Не могу представить тебя в халате медсестры.

– Да, – засмеялась Симона, – зрелище еще то будет.

Похороны были назначены на 11 утра в часовне Риверсайд на углу Семьдесят шестой улицы и Амстердам авеню. Вчера вечером Хелен по телефону сообщила трагическую новость.

– Он умер прямо в демонстрационном зале, на глазах у всех. Сидел с дураком из Луисвиля, обсуждал ондатровые шапочки и вдруг рухнул на стол. Когда приехала «скорая», он уже был холоден, как рыба. Инфаркт, как я и предсказывала.

– Интересно, как воспримет это мисс О’Хара?

– Не знаю, как она, а вот его жена в ужасе. Сразу начала кричать, как только ей позвонили.

– Ирония судьбы, – сказала Симона. – Долгие годы она была инвалидом, а он скопытился первым. Да, интересные будут похороны.

– Ты хочешь сказать, что пойдешь? – удивилась Хелен.

– Конечно, а ты?

– Ни за какие коврижки. Ты была на еврейских похоронах?

– Нет.

– Жуткий плач, Симона. Они невероятно плаксивы, совсем не сдерживают себя, особенно если смерть была внезапной. Сама увидишь. Они задыхаются и падают в обмороки.

– Ну, нельзя же себя вести, как на китайском Новом годе, правда?

– Восхищаюсь твоим мужеством. Расскажешь, как выглядит мисс О’Хара.

– Я все запишу, – пообещала Симона.

Доктор Хокер милостиво отпустил ее в это утро, чтобы она смогла пойти на похороны. Работать у него было не плохо, совсем даже не плохо, решила Симона, когда еще раз попыталась удалить пятно с платья. Мозоли и вросшие ногти. Ей в голову не приходило, что так много внешне благополучных людей страдают от них. Она должна была только вымыть пациенту ноги после операции и посыпать тальком между пальцами, а все остальное время отвечала по телефону, составляла график и заполняла счета. В полдень шла домой, разогревала обед и гуляла с Чу-Чу. Нет, совсем не плохо.

Пятно не выводилось, и Симона решила закрыть его брошью. Брошь странновато выглядела на подоле платья, но люди решат, что это новая мода. Другое платье совсем не подходило для таких печальных событий. Оно было бы оскорблением памяти мистера Сверна, и, хотя он ее и уволил, она сохраняла наилучшие воспоминания о хорошем человеке. Было и чувство вины. Может, ее рассказ о сексуальной жизни мисс О’Хара ускорил его преждевременную смерть.

Симона пошла к станции метро, чтобы доехать до часовни Риверсайд («Там хоронят всех богатых евреев», – сказала Хелен). Она не ездила в метро с тех пор, как ушла из «Мини-Ферс инкорпорейтид», и оказалось, что оно осталось таким же отвратительным, как и прежде. Несмотря на все прожитые в Нью-Йорке годы, Симона не переставала удивляться тому, сколько в нем можно встретить уродов и сколько там людей разговаривают сами с собой. Когда вышла на Семьдесят второй улице, пуэрториканец в яркой полосатой рубашке спросил ее, не жарковато ли она оделась для теплого сентября. Симона жалела пуэрториканцев, но хотела, чтобы они вернулись домой, где с ними не обращались бы так пренебрежительно и где они не выглядели бы такими забитыми. Ее поражало, что они продолжают приезжать в Нью-Йорк.

Часовня Риверсайд была большим внушительным зданием, и сердце у Симоны забилось при приближении к нему. Когда она сказала, что не была на еврейских похоронах, то не стала уточнять, что вообще ни разу в жизни не была на похоронах. Мысль о смерти так ужасала ее, что Симона не могла столкнуться с ней лицом к лицу. И все же сегодня она пришла сюда под воздействием чувства вины, раскаяния и любопытства.

У здания стояла толпа разговаривающих между собой людей. Все поглядывали на часы. У Симоны часов не было, но она знала, что одиннадцати еще нет, так как взглянула на часы в метро. В вестибюле к ней направился высокий торжественный человек с седыми волосами. Он казался одним из персонажей фильма «Семья Аддамсов».

– Могу я чем-то помочь?

– Да, я хотела бы знать, где проводы мистера Сверна.

– На четвертом этаже. Они еще не начались.

– Спасибо.

У лифтера тоже был очень торжественный и очень душевный вид. Симона подозревала, что после работы все они отправляются пить пиво и играть в боулинг.

Когда она вышла из лифта, к ней направились три молодых человека, похожие на служащих в кинотеатрах. У нее было ощущение, что ей предложат хорошее место в первом ряду на хороший фильм, но где же их фонарики? Они провели в высокую часовню с витражами, где уже собралось много народа.

– Покойный вон там, – прошептал один из молодых людей. – Служба начнется через десять минут.

Она задумалась, а что же за люди стояли на улице. Может, они ждут другую службу, а может, хотят видеть покойника не больше, чем она сама. Но было уже слишком поздно уходить.

Они положили слишком много румян на щеки мистера Сверна, стараясь, чтобы он выглядел, как живой, и это поразило Симону, потому что он был холоден и мертв, как камень. Тихая процессия людей шла в один ряд мимо открытого гроба Дэвида Сверна, у некоторых были слезы в глазах, на лицах отражалась нестерпимая боль, у других только вежливое любопытство. Посмотрев на мертвого человека, они останавливались и разговаривали с женщиной, сидевшей в первом ряду сразу за гробом. Симона тут же узнала в ней вдову Дэвида, потому что в его кабинете висели ее фотографии.

Миссис Сверн была маленькой женщиной с курчавыми темными волосами и темными глазами, в которых не было слез. Она держала себя очень достойно, совсем не так, как ожидала Симона после рассказа Хелен о ее реакции на сообщение о неожиданной смерти мужа. Кроме того, к удивлению Симоны, миссис Сверн выглядела невероятно здоровой. И это полуинвалид, которая страдала от приступов колита и целые дни проводила в постели?

Симона подошла к ней и сказала:

– Мы не встречались, но я работала у мистера Сверна. Меня зовут Симона Ласситье.

– Да, – улыбнулась миссис Сверн, – он говорил о вас. Вы та французская девушка, которая работала моделью. Он очень любил вас. Ему было жаль, что вы ушли.

Симона удивилась, что миссис Сверн знает о ее уходе, и рассердилась, что он все переврал. С другой стороны, нельзя же было ожидать, что хозяин расскажет своей жене, будто уволил работницу только потому, что она слишком много знает о его подружке.

– Он был удивительным человеком, – сказала Симона. – Я очень расстроилась, когда узнала о его… уходе.

Симона ненавидела слова типа «уход», она от них задыхалась.

– Спасибо, моя дорогая. Нам всем его будет недоставать.

Симона подумала о своем отце, убитом немцами, когда она была маленькой, и у нее забурчало в желудке. Один из киношвейцаров показал ей, где туалет. В умывальной комнате несколько женщин причесывались и пудрили носы перед зеркалом. Одна из них сказала:

– Надеюсь, служба не затянется. Я должна встретиться с Флоренс в половину первого.

В другой комнате с кабинками она отчетливо услышала, как кого-то рвет за одной из дверей. Симона прокляла недостаток интимности в американских общественных туалетах, потому что знала, что через минуту и ее все услышат, и ничего не поделаешь, потому что начинался понос. Нервы. Они губят ее до сих пор, несмотря на то, что работа у доктора Хокера имела те преимущества, что здесь были любые таблетки и ее еженедельно трахали (для успокоения нервов) в удобном откидном кресле. Доктора Хокера очень волновала проблема ее оргазма, но он так был похож на комического актера, что ей хотелось не кончить, а рассмеяться.

Выскочив из кабинки, Симона лицом к лицу столкнулась с женщиной, которую рвало. Она стояла у соседней раковины и мыла руки. У нее прямые черные волосы, подстриженные в геометрическом стиле. Одета она была в креповое блестящее платье в духе двадцатых годов. Но внимание Симоны привлек браслет. Она с большим интересом уставилась на него. Браслет был украшен изумрудами, рубинами и розовым кварцем, а Симона прекрасно помнила тот зимний день, когда мистер Сверн послал ее к «Картье».

– Извините, – сказала она, – вы Лу Маррон, правильно?

Девушка прекратила мыть руки и со спокойным интересом осмотрела Симону.

– А вы кто?

– Я работала у мистера Сверна. Меня зовут Симона Ласситье, и я очень хорошо помню этот браслет. Я забирала его у «Картье».

На угловатом лице Лу Маррон появилось подобие улыбки, которую Симона не сочла очень приятной. Она быстро высушила руки.

– Симона. Да, конечно. Вы, как я припоминаю, та девчушка с длинным языком.

– Понятия не имею, что вы хотите сказать, – сказала Симона, нервно вспомнив разговор с мистером Сверном, после которого ее уволили.

– Вы хотите, чтобы я освежила вашу память?

Симона пожалела, что не взяла с собой успокоительное, у нее было предчувствие, что оно скоро понадобится.

– Не нужно, – ответила она, – мне не интересно.

– Слушай, мелкое ничтожное трепло, понимаешь, что ты наделала? Или тебе плевать? Ты из людей этого сорта. Распускаешь гнусные слухи и убиваешь неповинных людей.

– Приятно было побеседовать, – сказала Симона, – но мне пора на похороны.

Она едва успела дойти до двери, как Лу Маррон мокрыми руками схватила ее за плечи и развернула к себе лицом. Симона была так поражена этим, что и не пыталась защищаться, когда та врезала ей по лицу и закричала:

– Это тебе за то, что ты рассказала Дэвиду обо мне и о Питере, потаскуха!

Симона зарыдала.

– Ты разбила его сердце и называешь меня потаскухой?

– Ты убила Дэвида своей болтовней.

– Он бы не умер, если б это была неправда.

Лу впервые растерялась, и лицо у нее стало не таким злым.

– Ты к тому же сказала своей подруге Аните, что я косвенно виновата в том, что она заразилась вшами.

– Это было только предположение, – всхлипнула Симона. – Зачем воспринимать все так серьезно? Ты, наверное, Козерог.

Лу успокоилась до состояния тихой дрожи.

– Я Лев, – сказала она.

– Клянусь, у тебя Козерог в подъеме. Мистер Сверн был Козерогом. Потому он всегда носил нижние рубашки.

– Не понимаю, о чем ты говоришь?

– Если у тебя Козерог в подъеме, это объясняет, почему тебя влекло к нему. Это значит, что твое бессознательное отвечает его сознанию.

– Это еще одна твоя теория? – с нескрываемым презрением спросила Лу.

– Это не теория, это непреложный астрологический факт. Но ты слишком занята статьями о нижнем белье, чтобы интересоваться серьезными сторонами жизни. Конечно, раз ты Лев, то слишком сильна для бедного мистера Сверна. А я всего лишь Весы. Весы никогда бы не сделали этого с Козерогом. Пусть убивают Львы. Вспомни о Фиделе Кастро, если не веришь мне.

– У тебя крыша поехала, – сказала Лу Маррон. – И, кстати, парик тоже.

Они вместе вернулись в часовню и сели рядом в конце переполненного зала. Служба уже началась, но Симона была так потрясена эпизодом в туалете, что не слушала раввина. Хотя иногда в ее размышления врывались отдельные слова о мистере Сверне:

– …у него было доброе и щедрое сердце.

– …он огорчил нас своей смертью.

– …память о нем навсегда сохранят все, кто знал и любил его.

Из толпы раздались приглушенные рыдания, и Симона удивилась, что Лу тоже заплакала. Она инстинктивно протянула руку и коснулась плеча Лу, выражая сочувствие. Лу посмотрела на нее заплаканными удивленными глазами.

– Кажется, скоро все кончится, – прошептала Симона. – Дать тебе салфетку?

Лу несчастно кивнула.

Когда Симона полезла в сумку, одна упаковка тампонов, которая попала в салфетку, выпала на пол часовни Риверсайд и покатилась в сторону гроба.

– Семья покойного устраивает поминки на Вест Сайд авеню, девятьсот шестьдесят, – объявил раввин.

Заиграл орган, и гроб вынесли в проход двое мужчин в строгих костюмах, на головах у них были надеты кипы, как и у всех мужчин в зале. За ними шел раввин и пел шестьдесят шестой псалом:

– Будь милостив к нам и благослови нас, освети нас лицом твоим, дабы познали на земле путь Твой, во всех народах спасение Твое.

За раввином шла миссис Сверн, теперь уже рыдающая, с одной стороны ее поддерживала женщина ее возраста, с другой – мужчина в галстуке и с огромными черными усами. Симона со значением ткнула локтем Лу.

– Вот она.

Лу кивнула, но взгляд ее был прикован к усатому мужчине.

– Стив Омаха! А он что здесь делает?

– Он славный, – сказала Симона, думая, взял ли кто-нибудь ее несчастные тампоны и что он с ними будет делать. – Даже с этой штукой на голове. Ты его знаешь?

– Несколько месяцев тому назад я брала у него интервью, но оно не пошло. Он, наверное, родственник Дэвида. Невероятно.

Усы Стива Омахи восхитили Симону. Это были самые густые усы, какие она видела, и у нее возникло подозрение, что они могут решить ее проблему с оргазмом. Но сейчас не время говорить об этом, особенно с Лу Маррон, которую едва знала, так что она прикусила язык, и они в молчании присоединились к процессии.

В главном вестибюле сразу стало ясно, что дело пошло как-то не так. Люди стояли по двое, по трое, возбужденно перешептывались, качали головами и пожимали плечами.

– Может, мистер Сверн ожил и вылез из гроба? – предположила Симона. – Вот было бы охренительно!

– Они говорят со служащими.

– Кто?

– Миссис Сверн и другая женщина.

– А если мистер Сверн вылез и сказал, что одурачил всех нас?

Лу смотрела на миссис Сверн.

– Интересно, что происходит?

Через секунду Симона поняла, что Лу хочет поговорить со вдовой Дэвида, это был ее последний шанс.

– У меня идея, – сказала Симона. – Почему бы тебе не познакомить меня с усами? Он стоит в одиночестве. У меня предчувствие, что он может помочь мне в одной проблеме.

– Какой? – подозрительно глянула на нее Лу.

– Я тебя мало знаю, чтобы обсуждать ее.

– Что-то прячешь в рукаве, да?

Все Львы склонны к паранойе, напомнила себе Симона.

– Да, у меня кое-что на уме, если ты это имеешь в виду, но ты этого не знаешь. Давай. Будь умницей. Познакомь нас.

– Если ты настаиваешь.

Сначала Стив Омаха не узнал Лу, но после нескольких слов вспомнил встречу в студии, фотографирование Сонджи Хени на черном льду, интервью, которое «Тряпье» так и не опубликовало.

– Так что? – спросил он у Лу.

– Я же послала письмо, где все объяснила. Вы его не получили?

– Я не заглядываю в почтовый ящик. Отнимает массу времени. Телефон. Вот мое средство связи.

– Мы случайно столкнулись здесь, – сказала Лу. – А какое вы имеете отношение к Дэвиду?

– Он мой дядя с материнской стороны. А вы? – Он повернулся к Симоне. – А вы? Вы, девушки, с чьей стороны?

– Ни с чьей, – ответила Симона. – Мы просто друзья. Скажите, почему люди все перешептываются? Все огорчены. Что-то не так?

– Да, – ухмыльнулся он. – Вы не поверите. Такое классное место, а у лимузина лопнула шина.

– Должны же быть другие лимузины, – вознегодовала Лу, не отрывая глаз от миссис Сверн и женщины, которые сейчас направлялись к ним.

– В том-то и дело, – сказал Стив Омаха, довольный происходящим. – Все до единого лимузины заняты. Мне сказали, что в сентябре куча смертей, особенно среди женатых. Знаете, конец лета, жены возвращаются и снова начинается грызня. Конечно, я не о тете Лил. Она золото. Сейчас все уладится, но я все равно вне себя. Даже похоронить нельзя без бардака.

Женщина с миссис Сверн оказалась матерью Стива. Когда Стив представил их, мать попросила его отойти на минуту.

Симона смотрела на уходившего Стива Омаху и печально думала обо всех годах, потраченных на поиски НОРМАЛЬНОГО мужчины. Какой же она была дурой! Во-первых, такого не существует, во-вторых, даже если он есть на белом свете, то, как она начала понимать, не заинтересует ее. Анита была права в одном, хотя и неприятно признавать это: ей нравятся извращенцы. Симоне стало легче после этой мысли, и она перестала ощущать, будто плывет против бурного течения. Может, это и называется зрелостью? Принимать неизбежное. Конечно, Роберт Фингерхуд не согласится с этой теорией, но что он знает о жизни, если сидит себе и мучает детишек дурацкими тестами? Маленький принц и Рима, девушка-птичка, встали перед глазами. Она давно их не вспоминала и скучала по ним. Воспоминание о них было похоже на возвращение домой.

– Может, Дэвид нарочно перевирал некоторые мои проблемы со здоровьем, а может, сам верил своим словам, – говорила миссис Сверн Лу.

Лу робко смотрела на нее, и Симона подумала, не попросят ли у нее другую салфетку (и новый конфуз с тампонами). Погрузившись в себя, она едва не позабыла о странной связи между двумя женщинами, которые впервые в жизни видели друг друга.

– Понимаете, – продолжала миссис Сверн, – много лет тому назад я сильно болела. И так и не выздоровела до конца. Я сочла более разумным такое поведение, мисс Маррон. Уверена, что вы меня понимаете.

– Вы все время знали обо мне, – сказала Лу.

– Как я, прожив тридцать два года с человеком, могла не знать?

– И вы прикидывались инвалидом, чтобы Дэвид не развелся с вами?

– Полуинвалидом. Больная жена. Это не совсем ложь. Я немного болела. Вы же не думаете, что вы у него первая?

– Вы хотите обмануть меня. – Губы у Лу некрасиво сжались в линию. – Как обманывали все эти годы Дэвида.

– Он хотел, чтобы его обманывали. Честно говоря, я не думаю, что его прельщала перспектива женитьбы на вас. Может, ему невыносима была мысль, что вы можете отказать. Может, ему невыносима была мысль, что вы примете предложение из жалости. А может, ему нравилось просто встречаться с вами раз в неделю, а не видеть вас ежедневно. Как бы там ни было, всех устраивало, чтобы речи о разводе не было.

– И вас тоже.

– Естественно, мисс Маррон, – улыбнулась миссис Сверн. – Я не хотела терять мужа. Теперь все кончилось. Мы обе потеряли его.

Все время, пока Симона работала в «Мини-Ферс», она жалела именно миссис Сверн, но, выслушав этот разговор, ее симпатии перекинулись на сторону Лу. Ее поразила ирония ситуации: все эти годы обманутой была любовница, а не жена. Глаза у Лу затуманились, она дрожала от того, что сейчас услышала. Симоне хотелось сказать ей что-нибудь. Как-то утешить, но ее саму немного трясло. Меньше всех она могла подозревать в неискренности Дэвида Сверна, и это лишний раз доказывало, как мало мы понимаем других людей.