Текст книги "Безумные дамочки"

Автор книги: Джойс Элберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Ах, эти американские женщины! – Хорхе послал им воздушный поцелуй. – Я пью за удивительных американок! Bellicima!

Появились долгожданные музыканты и во всю мощь заиграли душещипательную испанскую мелодию.

«Jamas jamas jamas, – стонал красивый певец в микрофон, – Si quire separar, jamas jamas jamas».

Мужчины повели их ужинать в ресторан, отделанный деревом и керамикой, на столе стояли цветы. Беверли села с Эдуардо, а Симона с Хорхе, но громкая музыка не позволяла разговаривать. Им приходилось шептать слова на ухо друг другу, а такой интимности Беверли не хотела, и она думала, что братья специально выбрали этот ресторан, хотя должна была признать, что еда восхитительна. Заказывали Эдуардо и Хорхе.

Сначала были пирожки с цыпленком, потом суп с авокадо, жареный ягненок, на десерт – дыня с ромом, апельсиновый сок. Беверли вспомнила, что нарушила диету военнопленного, и поклялась все исправить на следующий день. Ди-Ди много рассказывала ей о диете.

– Ты продолжаешь голодать, – поясняла Ди-Ди, – и воображаешь себя военнопленной. Все просто и очень помогает.

– Если можешь вообразить себя военнопленной, – с сомнением сказала Беверли.

Когда подали кофе, Хорхе поцеловал Симону в губы, а она страстно обняла его и ответила поцелуем. Беверли вспыхнула.

– Кажется, она напилась, – сказала Беверли Эдуардо. – Обычно она очень застенчивая.

– А вы? – соблазнительно улыбнулся Эдуардо. – Вы тоже застенчивая?

– Нет, но я замужем, – предупредила она.

Ей даже показалось, что она переусердствовала. Лицо Эдуардо помрачнело.

– Замужем? Понятно. А ваш муж… Где он?

– В Нью-Йорке, – не задумываясь, ответила Беверли.

В ту же секунду по выражению его лица поняла, что промахнулась.

– Так это далеко отсюда. Нью-Йорк.

Он рассмеялся так, будто ему удалось спасти свою жизнь от гнева мужа. Вместе с тем его настороженность исчезла, взгляд стал более значительным. Внезапно он прижался губами к ее волосам и прошептал:

– Ты такая красивая, такая красивая.

Перемена в его поведении была столь разительной, что Беверли пришла в голову сумасбродная мысль: он что, раньше думал, что она девственница, а теперь узнал, что нет?

Она так давно была девственницей и так давно не встречала девственниц, что само это слово казалось ей древним, но в стране сурового католицизма, Мексике, должно быть много нетронутых девушек из хороших семей. Кроме того, мексиканскому мужчине должно показаться странным, что женщина отдыхает без мужа. Здесь это, наверное, неслыханное дело. Она могла проследить ход его мыслей: замужняя женщина, сексуально опытная, одна, ко всему готова, а муж в трех тысячах миль отсюда.

После ужина они отправились на танцы в клуб «Хакаранда», в котором было так темно, что они едва видели друг друга. Возможно, от выпитой текилы, возможно, из-за покрова темноты Беверли начала расслабляться. Напряжение спадало, ее меньше волновало, что Эдуардо думает о ней. Он думает, что она приехала развлечься. А разве не так? Разве не для этого она приехала в Мексику? Да, отчасти, нет, нет, не для этого. Она убежала от Питера, чтобы подумать, повидать людей, которых никогда не встретит в Гарден-Сити, а не для того, чтобы найти любовника (неужто нет? – дразнил внутренний голос).

– Вам хорошо? – спросил Эдуардо после окончания танца.

Беверли была благодарна своей пятилетней дочери за то, что та научила ее танцевать популярные и в Мексике танцы.

– Я прекрасно себя чувствую, – ответила она.

И тут заметила, что пьяно склонилась на плечо Эдуардо. Ну и что, спросила она себя. Что в этом плохого? Неужели никогда не избавиться от моральных предрассудков? Для Симоны они явно не имели, никакого значения, потому что она вернулась к столику в обнимку с Хорхе.

Беверли восхищалась Симоной и завидовала ей, она хотела бы поменяться с ней местами… Ну, ненадолго. Симона не разрывалась между добром и злом, долгом и безответственностью. Она наслаждалась мгновением. Беверли хотелось того же. Больше всего на свете ей хотелось быть желанной. Она так долго мечтала об этом, и теперь ее желание сбывалось. Восхищенное внимание Эдуардо не оставляло сомнений, что стоит ей сказать слово, как в ее тусклой жизни раскроется новая, яркая страница.

Сказать это слово? Как это сделать? Беверли была замужем уже восемь лет и за это время даже не взглянула на другого мужчину (почему? – горько спрашивала она сейчас), и поэтому у нее не было опыта. Как будто хочешь поехать на велосипеде после долгого перерыва: вроде бы все умеешь, а уверенности не хватает.

– Вы очень славный, – тихо сказала Беверли Эдуардо, который уставился на нее внимательными серо-зелеными глазами, как будто говоря, что она понятия не имеет, насколько он славный, но может не волноваться, скоро он ей все покажет.

– А вы более чем славная, вы удивительная красавица, – откликнулся Эдуардо и наклонился поцеловать ее в мягкое белое горло, глаза его уставились в прорезь глубокого декольте.

Все четверо оказались в номере Беверли в «Марии Кристине». Симона хотела показать танец Римы, но клуб слишком переполнен для занятий акробатикой. В номере Беверли была большая гостиная, и, несмотря на опьянение, она понимала, что это лучше, чем маленькая спальня Симоны.

Хорхе заказал виски, лед и содовую воду, а Беверли поймала радиостанцию Лос-Анджелеса на транзисторе. Симона принялась скакать и летать по комнате. Эдуардо и Хорхе одобрительно аплодировали и свистели, а когда она особенно эффектно прыгнула, они вскочили и восторженно закричали.

Закончив танец, Симона на одном дыхании выпила бокал виски с содовой, который ей вручил Хорхе. Затем Хорхе переключил приемник на местную станцию, и комнату заполнила обволакивающая мелодия танго. Они с Симоной начали медленно двигаться.

– Потанцуем? – склонился над Беверли Эдуардо.

Мелко дрожа, она позволила прижать себя к маленькому телу. Он твердо вел Беверли в ритме танго, едва не касаясь губами ее уха, а она не могла не вспомнить фильм, в котором Кэрол Ломбард танцует страстное танго с Джорджем Рафтом, который играл кубинского танцора из ночного клуба.

– Чем вы занимаетесь? – спросила она, когда они скользили по комнате.

– Я архитектор, – прошептал он.

– А Хорхе?

– Он работает в «Дюпон». Но зачем говорить об этом сейчас?

– Я же продукт капиталистического общества, – прошептала она в ответ.

И только когда танец закончился, Беверли заметила, что Симона и Хорхе удалились в спальню. Она со смущением услышала приглушенные голоса и знакомые звуки, доносившиеся из-за закрытой двери.

– Ну-ка, стойте! – начала Беверли голосом полиции нравов.

Больше ей ничего не удалось сказать, потому что Эдуардо страстно впился ей в губы. Ее давно так не целовали, поэтому потом не могла понять, почему она ему ответила: от неожиданности или от страсти (или от того и другого вместе). Беверли чувствовала обвивающие ее мужские руки, тепло его тела, которое расплавляло ее и давало давно утерянное ощущение собственной силы.

Не сила сопротивления, а сила влечения вдохновляла и возбуждала ее, Губы Эдуардо скользнули от губ к горлу и дальше – к груди. Беверли обезумела, когда он рукой сжал вздымающуюся грудь. Ей показалось, что она теряет сознание. Не убирая руки, он снова поцеловал ее в шею, взъерошил волосы и начал целовать ухо.

Потом уложил ее на софу, снял туфли, отстегнул чулки. Он целовал ее длинные белые ноги с таким неистовством, что она даже испугалась. Нашел молнию на спине платья и расстегнул ее. Черное платье соскользнуло, как старая кожа со змеи, открывая гладкую новую кожу, покрытую только лифчиком и короткой черной рубашкой.

Волосы у Беверли перепутались. Вид у нее был диковатым. Глаза Эдуардо сверкали от восхищения.

– Обожаю рыжих, – прохрипел он.

И в эту минуту зазвонил телефон. Эдуардо попытался удержать ее, и какую-то секунду Беверли колебалась, ей хотелось, чтобы телефон замолчал, чтобы она снова утонула в море желания, пропитавшего ее до мозга костей. Звонить мог только один человек – Питер, а она так долго подчинялась его требованиям, что не могла взбунтоваться из-за какого-то незнакомца.

– Мне нужно, – сказала Беверли и на трясущихся ногах побрела к телефону.

– Дорогая, все нормально? – спросил Питер. – У тебя странный голос.

– Все нормально. – Она откинула волосы со лба и пыталась успокоить дыхание. – Как ты, дорогой? Как дети?

– Мы скучаем по тебе, но держимся, – искренним веселым тоном ответил он.

Разве возможно, чтобы он скучал по ней сейчас, когда она вне пределов досягаемости? Беверли хотела в это поверить, но сомнения не исчезали. Было ощущение, что он старательно изображает тоску, играя роль заботливого мужа.

Она взглянула на часы. В Нью-Йорке начало одиннадцатого.

– Ты дома, дорогой? – спросила она.

– Да, конечно. Где же мне быть?

– Я просто спросила. Дети спят?

– Давно уже. Передавали тебе привет. Как ты долетела?

– Без происшествий.

В другом конце комнаты с ноги на ногу переминался Эдуардо и ждал, когда она закончит разговор и вернется к нему, чтобы продолжить прерванное занятие. Беверли раздражало, что она полураздета. У нее было чувство, что Питер может все увидеть по телефону. Она знала, что это невозможно, но это ничего не меняло. И поняла, что, хотя может быть, кем захочет, все равно останется той же самой Беверли, привязанной к мужу, детям и моральному долгу. Она не знала, заплакать ей или рассмеяться.

– Я позвоню тебе завтра, – сказала Беверли. – Поцелуй детей. И проверь, чтобы Питеру-младшему давали десерт только после того, как он доест все остальное. Ты же его знаешь.

– Да, дорогая, – ответил Питер. – Спокойной ночи, любимая.

– Спокойной ночи.

Беверли повернулась к изнывающему от нетерпения Эдуардо. Изумленными глазами он смотрел, как она спокойно подняла платье с пола, надела его и застегнулась.

– Что ты делаешь? – рванулся он к ней.

– Одеваюсь.

– Одеваешься? Я не понимаю… Я думал… Ты же была…

Ей было жаль его, жаль себя. Жаль, жаль, жаль. Кажется, это самое частое чувство у нее. Когда она перестанет всех жалеть? Перед внутренним взором возник образ Ди-Ди. Перед самоубийством она написала прощальную записку из трех слов: «Пожалуйста, простите меня».

– Пожалуйста, прости меня, – сказала Беверли обезумевшему Эдуардо. – Я тебя понимаю. Ты ненавидишь меня, но я ничего не могу с собой поделать. Надо было мне подумать сразу. Я должна была знать, что не справлюсь с собой.

Он грубо схватил ее за плечи.

– Ты сама не понимаешь, что несешь. Нельзя же меня просто отбросить. Я мужчина, а не школьник. А ты, ты женщина, так ведь? Чувственная, страстная женщина. Что случилось? Скажи!

Беверли в отчаянии пожала плечами.

– Я говорила с мужем…

– Мужем, – презрительно ответил Эдуардо. – Он далеко, очень далеко отсюда, а я рядом. При чем здесь твой муж? Или моя жена? Только ты и я.

Ей не приходило в голову, что он может быть женат. А теперь прямо сказал, как будто нет ничего естественнее, чем то, что у него жена и, конечно же, дети. Беверли восхитилась его простотой. Ей тоже хотелось быть попроще, хотелось бы броситься к нему в объятия, она мечтала, чтобы он сорвал с нее одежду, напал на нее. Беверли мечтала лежать под ним. Она хотела, чтобы он потушил охватившее ее пламя. Но, к сожалению, знала, что примет холодный душ и ей будут сниться кошмары. Она никогда не была так противна себе самой, как сейчас.

– Извини, – сказала Беверли, почувствовав дикую усталость, – но тебе надо уйти.

Потом вспомнила о Симоне и Хорхе.

– И забирай брата с собой, – добавила она, думая, что Хорхе, наверное, тоже женат.

– Как я могу его забрать? – спросил Эдуардо. – Он же там.

– Именно. Он в моей спальне, а я хочу спать. Постучи в дверь и скажи, что уходишь. Это не так уж сложно.

Эдуардо смотрел на нее, как на сумасшедшую.

– Я тебя не понимаю, – сказал он наконец. – Ты и впрямь думаешь, что я прерву мужчину в такой момент? Ты думаешь, что я настолько жесток? И бессердечен?

Страсть против ее истерики.

– Тогда я сама, – сказала она.

Он схватил ее руку.

– Нет. Нельзя. Невозможно.

– Нельзя? Ты так считаешь? Нельзя? Посмотрим!

И прежде чем он сумел схватить ее, она влетела в спальню. Свет, падавший из-за спины, осветил две переплевшиеся фигуры на кровати (моей кровати, злобно подумала Беверли), которые так увлеклись своим делом, что даже не заметили, как в комнату вошли. Симона обвила ногами шею Хорхе, ее розовый педикюр тускло мерцал в падающем на кровать луче света. Хорхе работал как бешеный, похоже было, что он вот-вот пересечет финишную ленту. Беверли видела капельки пота на его спине, чувствовала влажно-горячий запах тела.

Она окаменела и тут же услышала звуки сдавленного голоса.

– Me voy, – кричал он. – Me voy.

Казалось, сама кровать победно заскакала в сумраке беззвездной ночи. Наконец она остановилась, когда Хорхе отвалился от мокрого изогнутого тела Симоны. И только сейчас эти двое удивленно подняли глаза и увидели в дверях Беверли и Эдуардо. Симона хихикнула и натянула на себя одеяло, а Хорхе, ухмыляясь, распростерся во всей своей красе. Не обращая внимания на брата, он обратился к Беверли:

– Значит, любишь смотреть, как другие трахаются? Вот что тебе нравится, да? Может, в другой раз мы пригласим и тебя присоединиться к нам. Тебе это тоже нравится?

Потрясенная словами Хорхе, его обнаженным телом, сценой, которую только что видела, актом, который едва не совершила с Эдуардо, Беверли отступила назад. Надо бежать. Сумочка Симоны лежала на кофейном столике, она схватила ее и трясущимися руками начала искать ключ от номера Симоны. Не произнеся ни слова, пронеслась мимо ошеломленного Эдуардо, выбежала в коридор, едва не грохнувшись на навощенном полу. В висках запульсировало, а во рту появился знакомый кислый привкус.

Ей надо вернуться к себе и взять таблетки, но она не переступит порог своего номера, лучше уж умереть от боли. И лучше побежать по лестнице, чем ждать лифт. Она помчалась по винтовой лестнице в номер 412, где рухнула на нерасстеленную кровать Симоны, и ее обмыли дикие волны разыгравшейся мигрени.

Впервые в жизни Беверли и не пыталась с ними бороться. Проще мучиться. Приятнее.

Ей удалось пережить ночь, то истекая потом, то дрожа от холода, и это подчинение приливам и отливам боли к утру излечило ее. Истощение – да, но и исцеление. В десять она позвонила Симоне, которая ответила бодрым, веселым голосом.

– Знаешь что? – сказала Симона. – Я трахнула и Эдуардо. Но Хорхе мне больше понравился.

Утомление не дало Беверли впасть в шок.

– Да?

– Да. Два брата за одну ночь. Шустро.

– Наверное. Давай пойдем завтракать, и ты мне обо всем расскажешь.

Через несколько минут они вышли на проспект Реформы и вдохнули свежий морозный утренний воздух. Симона надела твидовый костюм и повязала шарф. Беверли поверх шерстяного платья надела замшевое пальто.

– Чудный воздух, – сказала Симона. – Такой чистый. Я о таком уж и позабыла.

Как и о чистой жизни, подумала Беверли, удивляясь невинной радости Симоны после того, что та вытворяла ночью. Все французы – настоящие декаденты, решила она, грех у них в крови.

Они миновали отель «Континенталь-Хилтон», сверкающую крепость для американских туристов. Мальчик на углу попытался всучить им лотерейные билеты, а когда они отрицательно покачали головами, он побежал за ними, тараторя по-испански и возбужденно потрясая пачкой билетов.

– Вам повезет! – в отчаянии закричал он им вслед, и тощая фигурка в рваной кожаной куртке осталась позади.

В ресторане Симона заказала яичницу с ветчиной и какао.

– Я прожорлива, – призналась она.

Беверли лукаво глянула на нее, вспомнила о диете и заказала половинку грейпфрута и кофе.

– Как это произошло? – спросила она.

– Что?

– С Эдуардо.

– Ах, это, – пожала плечами Симона. – Не знаю. Хорхе оделся и ушел. Кажется, я заснула. А когда очнулась, Эдуардо уже был в постели.

– Ты не сопротивлялась?

– Нет. А с каких дел? – шаловливо улыбнулась Симона. – У меня было подходящее настроение.

Беверли отрезала кусочек грейпфрута.

– Надеюсь, у тебя не очень часто такое настроение? Для твоего же блага.

– Не говори глупостей. Я чудно провела время. У Хорхе больше, чем у Эдуардо, но Эдуардо искуснее. Любишь физиологические детали? Я их обожаю.

Полный разврат, подумала Беверли. Ни стыда, ни совести. Ничего.

– А как же тот парень в Нью-Йорке? Ты же по нему с ума сходишь. Роберт. Тебя при мысли о нем не мучает совесть?

Симона проглотила кусок яичницы.

– Нет. А с каких дел?

– Меня бы мучило чувство вины за измену.

Симона расхохоталась.

– Измену?

– Да. Что в этом смешного?

– Я смотрю на это иначе.

– Как?

– Ну, если хочешь знать, – начала объяснять Симона, неожиданно став серьезной. – Я считаю, что не важно, изменяю я Роберту или нет, потому что все равно не кончаю. Теперь поняла?

– Нет, – ответила Беверли, – не поняла.

Позднее, когда они пошли покупать шелковые косынки для себя и подарки родным и знакомым, Беверли решила, что Симона ее разыгрывает.

Когда через две недели Беверли и Симона прилетели в Нью-Йорк, то пообещали друг другу вскоре встретиться. Беверли сказала, что, может, Симона как-нибудь выберется на уик-энд в Гарден-Сити, и они пообедают в загородном клубе. Симона предложила, что, если Беверли окажется в городе в рабочие дни, она может позвонить в магазин, и они пообедают где-нибудь поблизости.

Ни одна из них не верила этим словам и не очень об этом сожалела. Из их краткого пребывания в Мексике каждая вынесла впечатление, что живут они в разных мирах, и, хотя обе были не удовлетворены своей жизнью, жизнь другой казалась еще более отвратительной.

– Надеюсь, у вас с Робертом все наладится, – сказала Беверли на прощание.

– И у тебя с мужем тоже, – откликнулась Симона, которая под страхом смерти не вспомнила бы его имени.

Они обменялись дежурными поцелуями и помахали рукой на прощание. Через минуту Беверли напрочь забыла о существовании Симоны. Симона была сном, как и Мексика. Реальность была в замке в Гарден-Сити, и она затрепетала, когда называла адрес таксисту.

Дома Беверли ждало два сюрприза. За время ее отсутствия Питер-младший начал заикаться, а Питер-старший купил еще одного попугая, которого научил кричать: «Счастливые дни вернулись». Беверли ощущала, что между заикающимся ребенком и двумя орущими птицами существует какая-то зловещая связь.

– Почему мы не можем жить, как все нормальные люди? – спросила Беверли мужа. – Почему не завести собаку или сиамского кота? Зачем нам эти проклятые птицы?

– Потому что мы не нормальные люди, дорогая, – презрительно ответил он. – Мы, слава Богу, выше их.

– Я – нет, – сказала Беверли, – и твой сын тоже. Доктор Спок пишет, что мальчики от двух до трех лет часто заикаются. И все же я волнуюсь. Вдруг он от этого не избавится?

– Надо было подумать об этом до поездки в Мексику. Тебе не приходило в голову, что детям нужно, чтобы ты была рядом?

– Ты меня обвиняешь в его заикании?

– Нет, но полагаю, что такая возможность есть.

Она бы убила Питера за эти слова (у нее и так было сильное чувство вины), к тому же доктор Спок утверждает, что заикание часто вызывается тем, что он называет «возбуждением от одиночества». Согласно его мыслям, нельзя надолго покидать ребенка и надо обеспечить ему контакт с другими детьми. Главное – не пытаться исправить речь ребенка, от этого может стать еще хуже.

До сих пор Питер-младший несколько раз в неделю играл с маленьким соседским мальчиком. Это было очень удобно, но сейчас Беверли усомнилась в том, что ее сыну нравится малыш. Когда она прямо спросила об этом, сын ответил:

– О-о-о-н в-в-воняет.

К несчастью, Питер-младший был слишком мал, чтобы ходить в садик, нужно было ждать еще полгода, так что. Беверли обзвонила всех матерей по соседству, у которых были дети примерно такого же возраста. Это было хлопотно, но стоило того, потому что ей удалось составить расписание игр для сына. Встречи были каждый день в разных домах.

День приема детишек у Беверли пришелся на субботу. В первый раз, когда они собрались, у нее началась мигрень. Во вторую субботу она решила уехать в город и переложить на плечи Питера заботу о детях. Питер назвал ее безответственной, но она сказала, что не имеет значения, кто из родителей присутствует. Важно терапевтическое значение самой игры.

– Кроме того, дорогой, – отметила Беверли, – если ты устанешь, Маргарет поможет. В субботу они с Салли будут делать лепешки из бананов.

Питер ненавидел банановые лепешки.

– Здорово, – скривился он.

– Счастливые дни вернулись! – завопил новый попугай.

Музыкальная комедия, на которую пошла Беверли, была кошмарной, и она ушла во время антракта. Было четыре часа дня, когда она выходила из театра, и не знала, чем ей заняться до поезда в Гарден-Сити, который уходил в шесть тридцать одну. Если бы ей нравились магазины в Манхэттене, она бы занялась покупками, но ей претила мысль очутиться в этих лабиринтах.

И Беверли вспомнила о Симоне. К счастью, записная книжка была с собой. Беверли заторопилась к телефону-автомату на углу Бродвея, думая, что интересно было бы взглянуть, как живет ее знакомая.

Вскоре она нажимала кнопку звонка в квартиру Роберта Фингерхуда на Двадцать шестой улице.

– Беверли!

– Симона!

Они обнялись, как две школьницы, которые через двадцать лет вдруг случайно встретились в Сахаре.

– Как я рада тебя видеть! – кричала Симона. – Заходи, заходи. В квартире беспорядок, но меня это перестало волновать, потому что Роберт сказал, что сам Фрейд был неряхой.

Симона была в обтягивающих брюках, свободной синей рубашке с мужским белым галстуком.

– Великолепно выглядишь, – сказала Беверли, – худенькая, как всегда. Как тебе это удается?

– Часто блюю, – ответила Симона.

Беверли не знала, стоит ли относиться серьезно к этому признанию. Симона озадачивала ее. Она правду говорила в Мексико-Сити о том, что не может кончить? Когда они поехали в Пуэрто-Валларту понежиться под солнышком, Беверли хотела переспросить, но духу не хватило. Не потому, что боялась обидеть Симону из-за своей настырности. Она не переспросила потому, что боялась услышать, что это правда.

– Шикарно смотришься, – искренне сказала Симона, оглядев шерстяной костюм и почувствовав запах «Шанели».

Беверли прошла за ней в пещеру в мексиканском стиле, где в гамаке лежал Роберт и читал книгу «Творчество и патология». Он взглянул на вошедшую Беверли и снял очки для чтения.

– Рад с вами познакомиться, – сказал Роберт, когда Симона их представила. – Симона много о вас рассказывала после возвращения из Мексики.

Беверли представления не имела о том, что Симона могла рассказать о ней, разве что о ее чопорности и неприятии ситуаций, которые ей самой нравились. Как в случае с Эдуардо и Хорхе. Даже после возвращения в Нью-Йорк Беверли испытывала смешанные чувства по отношению к тому дикому вечеру. Иногда она вспоминала, как разговаривает по телефону с Питером, а на ней только лифчик и рубашка, и вспыхивала от стыда, а потом ненавидела себя за то, что не позволила Эдуардо дойти до конца.

– Интересное местечко, – сказала Беверли, с любопытством оглядываясь. – Никогда такого не видела. Как будто в джунгли попала.

Роберт вылез из гамака. Он выше Питера, подумала Беверли, у него широкие плечи. На нем были выцветшие джинсы с широким кожаным поясом, полосатая рубашка, волосы взъерошены. Она не осмеливалась внимательно рассмотреть, но ощутила, что у него эрекция, и содрогнулась от прилива жгучего желания.

«Знаете, – хотела сказать Беверли, – я не такая чопорная, как могу показаться, я, наверное, могу сделать все, что можете вы, и даже больше. Спорю, что смогла бы кое-чему вас научить».

– Можно предложить вам выпить? – спросил он.

– Да, с удовольствием. – Она не могла взглянуть ему в глаза. – Виски, пожалуйста.

Беверли бросила свою диету военнопленного после возвращения в Нью-Йорк, особенно в части напитков. Она просто не могла остановиться. Чем больше пила, тем больше ей хотелось, и, к несчастью, могла выпить очень много. Почти все уже лежали под столом, а она ни в одном глазу. Какой смысл пить, думала Беверли, если остаешься трезвой? Может, когда уйдет от Питера, то не будет так много пить? Ей нравилось обвинять его во всех грехах, но если она уйдет и не бросит пить, кого тогда ей винить?

– Причина, почему ты пьешь, – сказала ей Симона на пляже в Пуэрто-Валларта, – в том, что ты Рыба. Рыбы – это водный знак, и рожденные под ним люди пьют все подряд.

Беверли считала, что это полная чушь, но вдруг в этом есть зерно истины? Если это правда, тогда она может обвинить звезды, а это даже лучше, чем обвинять Питера. Более солидно, более научно.

Роберт доставал лед на кухне, девушки слышали позвякивание кубиков.

– Он очень симпатичный, – прошептала Беверли и кивнула в сторону кухни. – Как идут дела?

– Он мил со мной, очень мил, – пожала плечами Симона. – Мы сейчас не ссоримся, но это еще хуже. Мы живем в молчании.

– А у меня жизнь стала получше, – сказала Беверли, думая о Питере-младшем и двух попугаях.

– Ты все еще подумываешь о разводе? – спросила Симона.

– Постоянно, но это трудное решение. Ведь дети такие маленькие.

На самом деле ей хотелось сказать: «Я не хочу разводиться. Я люблю своего мужа».

Если бы только Питер любил ее, как прежде. Знать бы только, какие совершить поступки, чтобы он снова ее полюбил. Она сделала бы все мыслимое, кроме связи с другим мужчиной. Что, если она переспит с другим, а Питер не будет ревновать? Что тогда? По крайней мере, она получит удовольствие, об этом стоит подумать. И по возвращении из Мексики Беверли много об этом думала. За семнадцать дней после приезда они с Питером один раз занимались любовью, и это было не слишком интересно. Он тупо и механически двигался, как будто отбывал трудовую повинность. И поэтому оргазм у нее был такой слабый, что она его почти не заметила, а на следующий день ее жутко тошнило.

Такое чувство у нее было в юности, когда она жила в Солт Лейк Сити и обнималась с мальчиками в машинах, но не позволяла зайти дальше. На следующее утро живот неизменно болел, и приходилось принимать ледяной душ, чтобы прийти в себя. А потом наступало самое ужасное: нужно было спуститься к завтраку и предстать под пронизывающим взглядом матери, который отражал еще одну великолепно проведенную ночь. В таких случаях глаза у матери приобретали специфическое выражение, они становились затуманенными. Беверли часто думала, какая сексуальная жизнь была у матери после смерти отца четыре года тому назад. У нее есть любовник? Или ей теперь это не нужно? Ей пятьдесят два. Секс уже не нужен? Беверли ощущала, что это не так. Во всяком случае, когда ей будет пятьдесят два, то так не будет. Как это жить и не заниматься сексом? Это невозможно, это же чистая смерть. Нет. Даже хуже.

Когда Роберт вернулся из кухни, Беверли отметила, что ее виски слабо разбавлено. Симона уже рассказала, что она алкоголичка?

– Спасибо, – сказала она, затрепетав от соприкосновения рук.

Беверли не могла понять, это именно Роберт Фингерхуд так на нее действует или в столь невыносимый момент ее жизни подошел бы любой приемлемый мужчина. Она знала, что пришла к критической точке, потому что на прошлой неделе кончила во сне. Этого не случалось с ней со времен девственности, восемь миллионов лет тому назад в Солт Лейк Сити.

Роберт включил проигрыватель, и они начали светскую беседу. Спектакль, с которого ушла Беверли, ее мнение о Мексико-Сити и мнение Симоны, чучело совы над гамаком, два орущих попугая в музыкальной комнате Беверли и, наконец, зачем Беверли спешить на поезд.

– Меня ждут, – сказала она.

– А нельзя позвонить и сказать, что вы приедете позже? – спросил Роберт. – Почему бы не поужинать с нами? У меня в плите баранья нога.

– Нет, – неуверенно ответила она. – Я не могу. Правда. Мне надо домой. Спасибо. В другой раз.

Его слова о бараньей ноге поразили ее, поскольку Питер на кухне был беспомощен, он даже яйца не умел варить, не говоря уж о яичнице. Она удивилась, почему Роберт готовит ужин. Может, ему нравится это делать по выходным? Беверли никогда не приходило в голову, что Симона не умеет готовить так же, как не может достичь оргазма.

– Да, обязательно приходи к нам, – искренно пригласила Симона. – Мы будем очень рады. Мы с Робертом раздражаем друг друга. Правда, Роберт?

– Невероятно. – Он бросил на нее уничтожающий взгляд.

Беверли поняла, что после ее ухода разразится гроза. За восемь лет замужества она научилась улавливать симптомы и в миллионный раз подумала, что никто, никогда и нигде не счастлив.

– Раздражение – это точное слово, – прошептала Симона, провожая Беверли к двери.

Есть такие тяжелые периоды в жизни, что, вспоминая их много позже, мы удивляемся, как нам удалось их пережить. Именно об этом думала Беверли, когда через пять дней ей позвонил Роберт Фингерхуд и пригласил поужинать сегодня вечером.

– Симона вчера выехала, – добавил он, как бы вспомнив в последнюю секунду.

Как долго я ждала этого момента, мелькнуло в сознании Беверли. Недавняя серость ее существования, ощущение, будто ты уже умер, исчезли. Она неожиданно ожила, сердце застучало, кровь забурлила, когда Беверли мысленно выбирала, что ей сейчас надеть.

– Куда Симона выехала? – «Розовое шерстяное платье. Нет. Зеленое».

– На старую квартиру на Пятьдесят седьмой.

– Понимаю. – «Зеленое все-таки тесновато. Но надо примерить».

– Разрыв давно назревал, – продолжал Роберт, – и наконец произошел. К счастью. Какой смысл жить с человеком, с которым не можешь разговаривать?

– Никакого, – автоматически ответила Беверли. – А как Симона приняла это? Очень расстроилась?

– Только сначала, когда я сказал, что ей, наверное, будет лучше, если она вернется на старую квартиру. Симона быстро все поняла. Ни слез, ни сцен.

И никакой жалости к Симоне? Беверли не могла в это поверить и подозревала, что Роберт сам себя обманывает, уходя от чувства вины, но через секунду решила, что это не ее дело. Симона – всего лишь ее знакомая, даже не приятельница, она ей ничего не должна. И, полностью все понимая, сказала, что приедет к нему в семь вечера.

– Когда увидимся, ты должен дать мне телефон Симоны, – попросила она перед тем, как повесить трубку. – Надеюсь, у бедняжки все в порядке.

К счастью, Питер ужинал в городе с Тони Эллиотом и брокером с Уолл-стрит и сообщил, что вернется домой поздно. Беверли сказала Маргарет, что на весь вечер уедет в Нью-Йорк навестить Симону.

– Что хуже мокрых собак и котов? – спросила Салли, когда мать целовала ее на прощание.

– Понятия не имею.

– Мокрые такси.

Беверли надела плащ поверх зеленого шерстяного платья (оно вовсе не было узким) и пошла выводить из гаража машину. Глянув на пустое место рядом с «мерседесом», она решила, что их «бьюик» украли и уже раскрыла рот в безмолвном крике. Но тут же вспомнила, что Питер поехал на нем в город, потому что не успел бы на поезд. Как глупо, что она забыла об этом. Но он ведь почти всегда ездил на работу поездом. Она привыкла к этому. Это практичнее, объяснял он. К тому же Питер не любил водить машину.