Текст книги "Безумные дамочки"

Автор книги: Джойс Элберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

«Верхний Вест Сайд, – сказал Тони Эллиот, – это картины экспрессионистов 1914 года».

После еще двух двойных виски и еще более безуспешных танцев Лу предложила уйти.

– Я засыпаю, – сказала он.

– Я тоже.

– Я дам вам ночной колпак.

– Принимаю.

Он обнял ее, когда они ехали в такси, и она высчитывала, сколько времени пройдет от этого момента до занятий любовью. Наверное, не много. Лу нервничала, она всегда нервничала вначале, зато никогда позже. В этом смысле была похожа на актрису, которая трясется перед выходом на сцену, но в момент появления перед публикой все становится на свои места. Именно предвидение заставляло ее нервничать. Трусики у Лу уже отсырели. Когда он прикоснулся к ним, то понял, что она готова, готова и возбуждена, пылает желанием идти дальше и прийти к цели.

У Лу почти не бывало проблем с оргазмом, и она не понимала, почему это волнует столь многих женщин. Если мужчина не делал того, что ей нравилось, она прямо говорила о своих желаниях. Наверное, большинство женщин слишком стыдливы и робки, чтобы обнажить тайные сексуальные помыслы. Вот идиотки! В конце концов, зачем ложиться с мужчиной, если в самом главном будешь обманывать саму себя. Еще одна вещь удивляла ее в позиции некоторых женщин: маниакальные переживания из-за размеров пениса. Если только мужчина не крошечный (слава Богу, такого она встретила только однажды), любой член подойдет, главное – знать, что с ним делать. Всегда можно найти необходимую позу, способ добиться своего. Лу считала, что большинство женщин слишком романтичны в этом вопросе и не подходят к нему практически. Они стыдятся признаться в своих запросах, слишком уступают во всем, как и она когда-то.

Теперь Лу никогда не будет сексуальной рабыней, никогда не позволит себе стать так эротически зависимой от мужчины, что это разрушит ее жизнь, нет, больше этого не будет. Именно поэтому она разработала технику достижения оргазма. Это ее техника, а мужчина был лишь необходимым инструментом, и потому любой нормально оснащенный мужчина годился для дела. Красивые тела. Дряблые тела. Широкие плечи. Узкие плечи. Ей было наплевать на такие детали. Ее собственное удовольствие – это главное, и чихать она хотела на эстетику.

– Поиграй со мной, – сказала она Маршаллу, когда они очутились в спальне Лу, на стене которой висела репродукция картины Клее. Все женские оргазмы начинаются с клитора. И она ржала над чушью, которую несли так называемые эксперты о разнообразии влагалищ. Клитор – спусковой крючок женского оргазма, и Лу было все равно, ласкал ли его мужчина пальцами или языком. Хорошо и то, и другое, лишь бы достаточно долго. К несчастью, этот период был разным у разных людей, даже разным у одного человека в разных обстоятельствах, но Лу редко нужно было больше десяти минут для полного возбуждения, для страстного желания, чтобы мужчина вошел в нее.

– Тебе нравится? – спросил Маршалл, темная кожа которого мерцала в тускло освещенной спальне.

– Да, очень. Не останавливайся.

Он по крайней мере хоть сразу нашел клитор. Некоторые до смешного невежественны, трут, где попало, пока она нежной, но твердой рукой не направит их пальцы (или языки) туда, куда следует. Там – обычно говорила Лу при этом. Маршаллу указания не понадобились, как, к своей радости, обнаружила она и почувствовала, что он жаждет доставить ей удовольствие. Он, вероятно, хотел вдохнуть жизнь в запылившуюся легенду о великом черном жеребце, она и рассчитывала на это.

– Я хочу быть в тебе, – прошептал он.

– Не сейчас.

– Ладно.

– Пожалуйста, не останавливайся.

– Нет, детка.

– Великолепно.

– Я сделаю все, что ты хочешь, – сказал он.

– Ты все прекрасно делаешь. Не останавливайся.

Но когда она была готова принять его, он не смог.

Пропала эрекция.

– О, нет, – застонала Лу.

Если она сегодня не кончит, то никогда не напишет это чертово интервью со Стивом Омахой. В сознании возник образ Стива, бредущего по пояс в водах Ла-Манша, вокруг рвутся снаряды и плавают окровавленные тела, страх перед немецкими минами, смерть и ужас, окутывающие нашего героя вторжения, а потом портрет Буденного, Сидни Гринстрит на лошади с сигарой в зубах, любовь Стива к девицам в мини-юбках, толстые ноги, сжимающие его. Что за бред, что за мешанина, какая-то каша в голове. Казак в воде. Лу в супе. Маршалл в мешке. Все переплелось, черт подери, черт подери этого черного сукиного сына, которого она сегодня подцепила. Черный кофе. Нет, не совсем. Скорее кофе с молоком, в отличие от другого, единственного пока негра, с которым она спала (в Филадельфии, где же еще?). Он был цвета шоколада.

– Белые женщины хотят от меня слишком многого, – сказал Маршалл в темноте. – Такого никто не вынесет.

Лу обняла его и начала целовать в губы, потом рука скользнула к бедному сморщенному отростку, который начала нежно массировать. Она его поднимет любой ценой и впустит в себя. Лу ощущала, что близка к оргазму, и надеялась, что из-за какого-нибудь неосторожного движения не кончит вот так, в вакууме. Гораздо приятнее, когда в тебе что-то есть в это время. На хрен Стива Омаху, Питера Нортропа и Тони Эллиота, на хрен всех их, блаженство уже близко, вот оно, за углом. Ура, он начал твердеть в ее руке! Он был длинным и тонким. Она бы предпочла потолще и покороче, тогда лучше трутся стенки, более острое ощущение, но сегодняшней ночью прекрасно сойдет длинный и тонкий. Наконец Маршалл лег на нее, вошел вглубь и начал медленно двигаться.

– Задница у тебя маленькая, – сказал он, сжимая ей ягодицы.

В эту секунду дыхание у Лу стало быстрым и коротким, и через несколько мгновений раздался вопль чудесного, прекрасного, удивительного, восхитительного освобождения.

Глава 3

Было чуть больше шести часов утра, когда Симона проснулась в гигантской кровати Роберта Фингерхуда и подумала о Нормандии. В Нью-Йорке сейчас январь, а весенняя Нормандия – это феерические образы цветущих яблонь, покрытых лесами холмов, зеленых пастбищ, живописных коров, могучих лошадей, ухоженных ферм, плодородных пашен, и Симона вообразила, что сидит под яблоней с розовыми цветами и смотрит в безоблачное небо.

Это одно из представлений о Нормандии, почерпнутое из туристических справочников. И когда Симона сейчас читала что-нибудь о Нормандии, перед глазами вставали эти картины, да еще густое молоко, золотистое масло, толстые сыры, и она непременно вспоминала знаменитый «Кальвадос», который согреет даже самую черствую душу.

Но деревня Симоны, Порт-ан-Бессан (население, по последнему справочнику, – около 1300 человек), была на побережье, а это совсем другое дело. Это рыбацкая деревушка. По одну сторону главной улицы – мачты, по другую – пара магазинчиков, пара маленьких кафе, вечный отель «Морской», обращенный фасадом к гавани, в котором ее мать работала официанткой и подавала скатов, крабов, кальмаров, устриц, омаров, сельдь и макрель благодушным клиентам, не обращавшим внимания на рев портовых сирен.

Рыба и рыбаки. Вот как Симона вспоминала Нормандию, ее Нормандию. Было и другое, чего она не помнила, потому что была слишком маленькой, когда все это происходило, но ей так много и часто об этом рассказывали все последующие годы, рассказывали так красочно, во всех мельчайших деталях, что все события и люди стали частью ее воспоминаний, стали неотъемлемой частью ее ностальгических чувств… Шеренги американских солдат, стоявших по пояс в воде, рухнувший поблизости самолет, серые, как и туманное небо, волны, огни в окнах домов, маяк – все это теснилось в сознании Симоны. А еще скалы на берегу пролива, летние виллы на склонах холмов, разрушенные огнем американской артиллерии, немецкий офицер, храпящий в гостиной на материнской софе.

К счастью, Порт-ан-Бессан остался почти цел в день вторжения. Потому что за год до высадки союзников немцы с присущим им индустриальным пылом благоустроили порт, очистили дно, осушили болотца, короче, привели гавань в наилучший вид, чтобы она могла принимать тяжелые баржи, которые понадобятся для вторжения в Англию. По столь активной деятельности местные жители поняли, что немцы не ожидают нападения в этой части французского побережья, иначе, наоборот, вывели бы порт из строя. Вместо этого они, как роботы («Высадка будет в Кале!» – вопил Гитлер, и даже умный стратег Роммель уступил ошибочному мнению), не желая того, помогли войскам союзников, предоставив им шестого июня великолепно оборудованную гавань. Нормандцы с присущим им суховатым юмором оценили иронию судьбы. Они смеялись над этим и в 1959 году, когда Симоне исполнилось шестнадцать и она навсегда покинула Порт-ан-Бессан.

Роберт Фингерхуд пошевелился во сне, затем открыл внимательные глаза.

– Привет, – сказал он. – Доброе утро.

– Привет.

– Хорошо спала?

– Да, – ответила Симона, – очень хорошо.

– Я ночью просыпался, ты посапывала, свернувшись в клубочек.

– Я люблю тебя, – прошептала она. Симона так не чувствовала, но решила, что надо сказать это, чтобы передать теплоту, которую ощущала.

У Роберта был озабоченный вид. Он привык, что в его постели просыпаются странные девушки и блеют о своей любви? У него было чувство вины, что нет ответного чувства? Или просто озабочен тем, что не может найти в ответ подходящие слова, нежные, но ни к чему не обязывающие?

– Ты чудный любовник, – сказала Симона.

Он очень нежно поглядел на нее и ответил:

– Я думаю, это благодаря тебе.

– Очень мило.

А потом более резко:

– Будем убивать друг друга любезностями?

Она увидела, что он может быть жестоким.

– Да, пожалуйста. Я хочу, чтобы ты убил меня. – Симону прельщала мысль о гибели от рук мужчины. Ей не нужно будет больше никому и ничего доказывать, не нужно будет кем-то быть, что-то делать, думать о своем внешнем виде.

– Ты красивая девушка, – сказал он, будто заглянув в ее мысли.

Это не так, не совсем так. Симона очень хорошо знала свои недостатки: слишком короткий нос, круглое лицо, но она тщательно боролась с недостатками с помощью грима и стрижки, так что производила впечатление красивой девушки. Волосы. Из-за них она покончит с собой, Триумф, с одной стороны, а с другой – поражение, потому что кропотливая работа по камуфляжу порождала вечный страх перед разоблачением.

– Красивее Аниты? – спросила она. Пришло время пококетничать.

– При чем здесь она?

– Я заметила твой интерес к ней, – ехидно протянула Симона.

– Теперь все прошло.

– Это правда? – спросила она по-французски.

Он передразнил ее высокий голос:

– Правда.

– У Аниты красивое тело, – почувствовав себя увереннее, признала Симона. – Но у нее набивной лифчик. Только не говори ей, что я рассказала. Она до смешного это переживает. – Женщины в любую секунду продадут друг друга, подумала Симона.

В ответ Роберт повернулся и взял в руки ее красивые груди.

– Это позор – носить набивной лифчик. Их надо объявить вне закона.

Симона под страхом смерти не призналась бы, что она не в восторге от своей груди. Соски у нее были какие-то сморщенные, и если мужчина как-то напоминал ей об этом неприятном факте (а Роберт своим жестом как раз и напомнил), она быстро меняла тему.

– Где ты работаешь? – спросила Симона.

– В Детском центре. Это частная клиника.

– На Манхэттене?

– Да, на углу Парка и Шестьдесят четвертой.

– Значит, ты работаешь с детьми?

– И с их родителями.

Поскольку он продолжал массировать ей соски, Симона начала слегка постанывать, чтобы продемонстрировать удовольствие. Может, она лесбиянка? Симона почти ничего не чувствовала, когда ее трахал мужчина, это ужасно, но всегда одно и то же: легкое возбуждение вначале, а потом – абсолютная пустота.

– Так ты кто? Я забыла.

– Я психолог.

– А какая разница между психологом и психоаналитиком?

– У нас разные способы лечения.

Она знала, что он хороший любовник, хотя сама ничего не чувствовала. Симона переспала со столькими мужчинами, что понимала разницу между хорошим и плохим; она не могла почувствовать разницу, но судить о ней могла, могла понять, у кого извращенные мозги, а Роберт Фингерхуд к таким не принадлежал. Наконец-то она встретила НОРМАЛЬНОГО мужчину, и смешно, что тут же заскучала обо всех психопатах. Почему? Роберт даже не использовал вибратор. Здесь он ее разочаровал. Зачем было его показывать, если не собираешься им пользоваться? Может, это как раз то, к чему придет: самой использовать «Вибретт»?

Однажды прошлым летом, вскоре после переезда в свою крошечную квартиру, она познакомилась с двумя парикмахерами и привела их к себе. Они вытворяли все, что взбредет в голову. Извращенцы трахнули и друг друга. Ей было неприятно сознаваться, но ее это невероятно возбудило. Странное зрелище: три переплетенных тела, и все они орут всякие пакостные слова. Голова у них у всех шла кругом, они по-настоящему свихнулись, но ей нравилось, потому что это казалось настоящим, казалось, что так и должно быть, даже когда они настояли, чтобы она трахнула себя морковкой. Они ей нравились: такие же безумцы, как и она. Симоне понравилось, как один лег на нее сзади, когда она лежала на другом. Ей нравилось быть связующим звеном, ей было так хорошо, что она едва не кончила. Они были гораздо лучше гитариста, который просил пописать на него в ванне. Она сначала расхохоталась. Но все равно исполнила просьбу. Почему же нет? Ему было так приятно.

– А какая разница между психологом и психиатром? – спросила она у Роберта Фингерхуда.

– Психиатры занимаются соматическими симптомами.

Симона не поняла последних слова.

– И они короче психологов, – добавил он.

– Кто?

– Психиатры.

– А почему?

– А у них отцы короче.

Он забавлялся ее невежеством, наверное, это позволяло чувствовать себя важным и значительным человеком. Симону не особенно интересовали мужские занятия, это не так важно, и спрашивала она только потому, что по опыту знала, как это волнует мужчин, но ответов почти не слушала. Они могли говорить что угодно, разницы для нее не было. Ее интересовало только их поведение в постели. Роберт был нежным любовником, мягким, но страстным. И у него был огромный член, она поклялась бы, что он длиннее, чем у Джека Бейли (когда встречусь с Анитой, нарисуем диаграмму), и ее восхитило то, как он кончает. Мужчины кончают по-разному. Некоторые очень тихо, так тихо, что ты даже не знаешь, когда он кончил, просто в какую-то минуту член обмякает, но ты не знаешь почему. У Роберта это был какой-то рок-н-ролл, он вознесся на небеса и низвергся в ад, все его тело сотрясалось, на лице появился безумный оскал. Симона любила смотреть в лицо мужчине, когда он кончает, хотя их это смущало, но ей-то что за дело? Обычно они старались отвернуться, но она не позволяла. Как и тем двум парикмахерам. Это было небольшим удовольствием. Она знала, что не может кончить потому, что она – нарциссистка, как ей кто-то сказал однажды. Крохотуля.

– О бэби бэби бэби бэби бэби бэби!

У Роберта Фингерхуда, похоже, возникло желание достичь могучего оргазма и утром. Он снова склеился с нею.

– Который час? – спросила она через несколько минут после того, как Роберт освободился.

Он глянул на часы, стоявшие на полке.

– Двадцать минут седьмого.

Пора идти. Надо заехать к Аните и забрать Чу-Чу, заскочить домой, принять душ, переодеться. Ей не хотелось уходить, совсем не хотелось. С Робертом она чувствовала себя в безопасности. Он защитит ее, он защитник по натуре, вот сейчас укрывает ее одеялом, чтобы она не остыла. Парикмахерам Симона была так безразлична, что могла бы замерзнуть до смерти, они бы просто не обратили внимания. И все-таки они возбуждали ее. Симона об этом постоянно помнила. Когда все кончилось, они втроем закурили сигары. Мундштук из натуральной пробки, как гласила надпись.

– Ты должна идти на работу? – спросил Роберт.

– Да. К сожалению.

– Чем ты занимаешься?

– Я манекенщица в меховом магазине. Шубы и платья, костюмы и пончо, вечерние пижамы и все такое прочее.

– Это интересно?

– Нет, жутко скучно, но другого я не умею. Не печатаю на машинке, не стенографирую.

– А сейчас делают платья из меха?

– Да. Все делают. Вчера я показывала покупателю из Атланты черный кожаный костюм с оторочкой из обезьяны.

– А знание французского не поможет найти работу получше?

Работа. Приехали. Кто-нибудь в Нью-Йорке думает о чем-нибудь другом?

– Наверное, – призналась она, – но меня это не очень волнует. Одна мысль о работе угнетает. Любая работа кажется мне глупой.

– Но не в тот день, когда надо платить за квартиру.

Он подложил две подушки под спину, оперся о стену и сел поперек одеяла, положив ноги на нее.

– Что бы ты сделала, если б могла делать, что заблагорассудится?

– Поехала бы в Южную Америку. Ты там был?

– Нет.

– Рима, девушка-птичка, живет в Южной Америке. В джунглях.

– Кто это?

– Ты не читал «Зеленые жилища»? – удивилась она.

– Боюсь, нет.

Он мог все знать о более коротких психиатрах, но не читал величайшей книги в мире! Беда с этими интеллектуальными типами: все они знают не то, что нужно.

– Рима живет в джунглях и командует животными. Она разговаривает с птицами. – Симона показала на вчерашнее мини-платье с перьями и перьевой парик, которые валялись на полу. – Вот кого я изображала у Аниты. Риму, девушку-птичку. Может, когда-нибудь я попаду в Южную Америку. Я как-то видела плакат на Седьмой авеню. Нью-Йоркский меховой клуб вскоре организует туда поездку. На плакате девушка высовывается из окна с деревянными ставнями. Это вроде в Перу. Она машет рукой. Поездка будет через Рио, Сан-Паулу, Буэнос-Айрес и Лиму.

– Ты не можешь себе это позволить?

– Нет. Я должна в «Бонвит» девятьсот долларов. Боюсь, на днях они меня арестуют.

– Это хороший повод, чтобы покинуть страну.

Но Симона очень серьезно относилась к своим неприятностям.

– Я пытаюсь платить им пятьдесят долларов в месяц, но при таких темпах мне понадобится еще полтора года, чтобы расплатиться. Разве это не мерзопакостно? Я не могу платить больше пятидесяти, потому что получаю только сотню в неделю, и у меня масса тайных расходов.

Она придумала выражение «тайные расходы», когда оказалась без денег через три дня после зарплаты. Полагая, что все деньги не могли раствориться, Симона решила, что куда-то их спрятала, деньги ушли неизвестно на что, и она теперь может думать о том, что же это за тайные расходы, эти маленькие гадкие чертенята. Чтобы прожить до следующей зарплаты, вынуждена была занять двадцать долларов у мистера Льюиса, владельца дешевого мехового магазина в цокольном этаже ее дома.

Мистер Льюис печально покачал головой и сказал, что не понимает, на что тратят деньги современные девушки, они все похожи на его дочь, экстравагантную, легкомысленную, непрактичную. Им надо бы погнуть спину в душных лавках, как он, когда приехал в эту страну с Украины много лет тому назад. Тогда бы они знали цену работе и деньгам.

Иногда Симона думала, что не стоит одалживать деньги у мистера Льюиса, если приходится слушать нуднятину о его далекой жизни в нищете и заботах. У нее самой было что рассказать о своем прошлом, но зачем усиливать порожденное ею уныние? Нет смысла копаться в давних невзгодах, в этом Симона была твердо убеждена. Нужно идти дальше и твердо верить в будущее. Такие, как мистер Льюис и Анита, считали ее слишком пустоголовой, чтобы подобным образом думать, но Симона чувствовала, что это они пустоголовые, да еще и трусливые в придачу, не могут отбросить трагедии прошлого и с надеждой взглянуть в будущее.

Роберт повернулся к ней.

– Не хотела бы ты переехать ко мне?

Симоне показалось, что она ослышалась.

– Не поняла.

– Я приглашаю тебя переехать ко мне, – сказал Роберт серьезным тоном, в котором слышалось опасение, что его предложение могут отвергнуть.

Симона взлетела с постели, одеяло соскользнуло и обнажило стройное тело.

– Ты серьезно?

– Абсолютно.

– Не могу поверить! Я очень хочу жить с тобой! – И она взглянула на него, как затравленный зверек. – Ты ведь не шутишь?

– Я серьезно серьезно серьезно. Я не шучу не шучу не шучу.

Она радостно хлопнула в ладоши.

– Это великолепно! Как я счастлива!

Она считала, что может жить с Робертом Фингерхудом очень счастливо. Он такой славный, такой деликатный (хотя и не использовал вибратор). К тому же ей не придется платить за квартиру, телефон, электричество, не надо будет швырять деньги на ветер, за несколько месяцев она расплатится с «Бонвит», может, даже накопит деньги на поездку в Южную Америку. Такие потрясающие перспективы. Со временем она вообще может бросить работу, будет сидеть дома, укладывать свои страшные волосы, читать книги о разных странах, готовить вкусные пирожные и ждать возвращения Роберта из Детского центра. Симону не смущало то, что она никогда в жизни не делала пирожных, все с чего-то начинают. Прежде все ее кулинарные потуги завершались полной катастрофой. Семья, у которой Симона недолго работала в Форист Хиллз, по вечерам хваталась за головы и за животы, не понимая, как они могли поверить ей, что она искусный повар. Но все это было вчера. В тусклом, унылом вчера. Анита и мистер Льюис не могли понять связи между настойчивым оптимизмом и удачей в итоге, вот и все, что она могла заявить, причем во весь голос!

– Если я перееду, то и Чу-Чу тоже? – напомнила Симона. – Мой пес.

– Конечно.

Симона положила руки на плечи Роберта и благодарно поцеловала его в губы. При этом ощутила слабый прилив желания и подумала, что в ее случае, вероятно, чувственность пробуждается скорее от проявлений доброты со стороны мужчины, чем от полового акта. Наверное, потому она и не могла достичь оргазма, потому что ни один мужчина не был особенно добр с нею. Возможно, нежность была ключом ко всему. Нежность и забота. Наверное, женская натура инстинктивно сопротивляется эротическим желаниям, если отсутствуют эти главные качества. Возможно, она тоже нормальный человек!

Захлестнутая потоком открытий, Симона покрывала лицо Роберта сотнями благодарных поцелуев, и на этот раз, когда она произнесла: «Я люблю тебя», – у нее было предчувствие, что хотя сейчас это и не так, но вскоре эти слова станут правдой.

Позднее Симона обнаружила (к сожалению), что ее работодатель Дэвид Сверн, хозяин «Мини-Ферс, инкорпорейтид», впадает в то же мрачное состояние духа, что и Анита, и мистер Льюис, если речь заходила о будущем. Она была так дико возбуждена, когда примчалась в демонстрационный зал, что должна была поделиться с кем-нибудь своей удачей. Обычно Симона разговаривала с двумя другими манекенщицами, но сегодня, как назло, у одной был отгул, черт бы ее побрал, а вторая, похоже, весь день проторчит в мастерской, в задней комнате. Невезуха.

Симона не могла дождаться до полудня, ее стремление высказаться было неудержимым, а она не чувствовала достаточной близости с бухгалтером, сорокалетним блондином с жирными волосами, чтобы посоветоваться о личной жизни; два продавца были симпатичными, добрыми людьми, но она ощущала, что не стоит делиться новостями с ними.

Так что, оказавшись наедине с мистером Сверном после того, как покупатель разорался из-за показанного платья и умчался, Симона решила воспользоваться моментом. Мистер Сверн сидел в одном из кресел из коричневой искусственной кожи в дальнем конце комнаты, пил уже вторую за сегодняшний день чашку черного кофе с сахарином и тупо глядел перед собой. Симона знала от бухгалтера, что у его жены ночью опять был приступ, и подозревала, что бедолага сейчас думает об этом. Обычно блестящие красивые седые волосы на сей раз были неухоженными. Рот искривился в печальной гримасе. И даже неизменный загар будто бы поблек за ночь. И все же…

– Может, вам не интересно, мистер Сверн, но я должна с кем-то поделиться…

Привлекательный мужчина средних лет взглянул на нее.

– Чем же поделиться?

У мистера Сверна была неприятная привычка уничтожать любые проявления мысли со стороны подчиненных, и личные переживания не перевесили этой привычки. Это, скорее, отражение внутренней тревоги, как давно решила Симона, а не проявление грубости. Именно поэтому она прощала его.

– Я влюбилась, мистер Сверн.

У мистера Сверна были осторожные темные еврейские глаза.

– Я только надеюсь, что он получше того балабона из рок-н-ролла, с которым вы шлялись прошлым летом.

В прошлом июле в минуту отчаяния она рассказала мистеру Сверну о гитаристе и писанье в ванне, а потом сама удивлялась, почему она так легко доверилась ему. Может, потому, что ее отец, будь он жив, был бы того же возраста, а может, потому, что за внешней резкостью Симона угадывала в нем нежное сердце.

Но даже если ее предчувствия были не очень точны, было и еще одно. Один из младших продавцов рассказал Симоне, что мистер Сверн не может оправиться от шока при виде того, как старый мир качественных мехов превращается на его глазах в дерьмовую забаву. Ведь много лет изготавливал самые дорогие норковые и соболиные шубки для меховых салонов всей страны.

«Он гордился качеством своей продукции, – говорил продавец. – А рынок изменился. Вперед вышли молодые. Безразличные к качеству и стилю. И если в прошлом Дэвид Сверн сверкал среди роскошных вечерних накидок, то теперь бедный гаденыш вынужден сидеть и улыбаться при виде беличьих пончо и микро-мини из кошки».

– Роберт не просто лучше, – гордо ответила Симона работодателю. – Он первый НОРМАЛЬНЫЙ мужчина, которого я встретила.

– Надо было заказать бутерброды к кофе, – сказал мистер Сверн. – Я встречаюсь за ленчем с мисс О’Хара, но до половины второго у нее нет времени. У репортеров нелегкая жизнь, это не игрушки – целый день бегать по городу и брать интервью. И кое-что еще. Я только что вспомнил, что из-за вчерашних передряг даже не поужинал. Как вам это понравится?

Симоне это не понравилось. Дело не только в том, что мистера Сверна не интересовала новость о Роберте Фингерхуде, но и в том, что дома его жена страдает от одиночества и жестокого колита, а он сидит тут и размышляет о бутербродах и ленчах с подружками, которых он называет вымышленными именами.

– Мне жаль, что миссис Сверн неважно себя чувствует, – сказала Симона, сознательно избегая темы О’Хара. – Я слышала, ночью у нее был приступ. Как она сегодня?

– Отдыхает, как обычно говорят в больницах.

– Рада слышать. Хотите, я закажу вам бутерброды?

– Нет. Не надо. Мне все равно надо сбросить пару фунтов веса. Нужно позаниматься на тренажере. Но я вас перебил, продолжайте. И… что? Что это за парень? Кто он? Чем занимается?

– Он клинический психолог и живет в удивительной квартире. Попросил меня переехать к нему, и я согласилась.

– У него есть деньги?

Деньги. Работа. Всегда одно и то же.

– Может, денег у него и нет, мистер Сверн, но в гостиной у него мексиканский гамак и чучело совы.

– Пижон. Обычный пижон. – На лице мистера Сверна было смешанное выражение безграничной жалости и легкого презрения. – Держать чучело совы…

– Вы думаете только о деньгах. В Нью-Йорке все думают только о них. Мне это кажется отвратительным.

– Как же зовут этого артиста? – спросил мистер Сверн, не обращая внимания на всплеск эмоций.

– Роберт Фингерхуд.

– Фингерхуд? – Хоть это произвело на него впечатление. – Он еврей?

Эта мысль не приходила Симоне в голову.

– Наверное, да.

Теперь мистер Сверн проявил гораздо больше внимания к последнему роману Симоны, он ведь узнал, что его герой – собрат по вере.

– Ну-ну, – сказал он, – в таком случае, может, что-то и выйдет. Тебе нужен человек солидный. Ты такая взбалмошная девчонка.

Хотя Симоне нравились почти все евреи, которых она знала, у нее было развито тайное чувство, что, если ты обдумаешь все, обдумаешь по-настоящему, ты должен идти сражаться с фашистами. То же маниакальное стремление владело и матерью. «З-з-з-з-з», – храпел флегматичный немецкий офицер на материнской софе. Однажды, проснувшись, он дал Симоне апельсиновую конфетку.

«Не ешь, – прошипела мать. – Может, она отравленная».

Когда мать отвернулась, Симона проглотила конфетку и стала ждать смерти. Ничего не случилось.

– Почему вы считаете, что раз он еврей, то солидный человек? – спросила она мистера Сверна.

В эту секунду ворвался Пепе, художник фирмы, и прервал беседу. Он влетел в демонстрационный зал с недошитым костюмом в руках и выражением полного отчаяния на лице.

– Дэвид, – закричал Пепе, – что-то не так с пиджаком. А может, это у Хелен такая фигура. – Хелен была манекенщицей, с которой он раньше работал. – Может, приладим этот ансамбль на Симону?

– Примерь, дорогая, – сказал мистер Сверн, – давай посмотрим. Хелен коротковата для этого пиджака, – сказал мистер Сверн, когда Симона предстала перед ним в коричнево-белом ансамбле. – У Симоны как раз нужные пропорции.

Пепе кивнул.

– Ладно, снимай.

Она уже пошла за Пепе переодеваться, когда мистер Сверн попросил ее задержаться.

– Я прошу вас об одолжении, – сказал он. – Хорошо, что вовремя вспомнил. Когда переоденетесь, возьмите в кассе пять долларов и сбегайте к «Картье», вы знаете, где это. Купите там изумрудный с розовым кварцем браслет, который они мне оставили. Будете так любезны?

Вот еще один день, когда мисс О’Хара получит на ленче не только еду, поняла Симона. А в это время бедная миссис Сверн в одиночестве пьет через соломинку теплое молоко и принимает лекарства. Все мужчины – лицемеры, даже такие славные, как Сверн. Но Симона понимала, не ей говорить о том, что ему делать или не делать. У нее на это не было права, и это сводило с ума. Глянув с отвращением на недошитый, но уже элегантный пиджак, она сказала:

– Мне кажется омерзительным убивать животных ради денег.

Мистер Сверн удостоил ее первой улыбки за день.

– Ну, я хоть чучел из них не делаю, – резонно отметил он.

Когда Беверли проснулась в четверг утром, Питер уже ушел. Она посмотрела на электронные часы, стоявшие на серванте. Было семь минут одиннадцатого. Маргарет уже должна была отвести Салли в школу, вернуться и накормить Питера-младшего.

У Маргарет для каждого дела был свой день. Сегодня четверг, значит, это день полировки серебра. У Беверли были жуткие мысли и ощущение безумия. Я схожу с ума, думала она, все потеряло смысл, значение. Муж, два красивых ребенка, замок, полирующая серебро Маргарет, деньги, положение в обществе – все это, буквально все стало чертовщиной, бредом. Она хотела умереть. Отвратительность совокупления прошлой ночью, его жестокость преследовали ее даже во сне. Две оплеухи Питера повлияли на ночные кошмары, которые она не могла вспомнить, но они и сейчас еще довлели над ней. Беверли смутно припоминала какие-то скрюченные пальцы, высокие мрачные горы, ощущение скольжения, падения. Она влюбилась в женщину, лица которой не помнила, но память о влюбленности осталась, в сознании всплыли слова женщины: «Поверь, я буду нежна с тобой, вот увидишь».