Текст книги "Безумные дамочки"

Автор книги: Джойс Элберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

– Что ты хочешь этим сказать? – спросила Симона. – Если хочешь что-то сказать.

– Ты решила, что я сравниваю температуру у нас в квартирах, а я говорю о своих фантазиях.

У нее возникло страстное желание зарыться лицом в его усы.

– Я не совсем тебя понимаю.

– Потому что до сих пор притворялся.

– Продолжай, – сказала Симона, пригубив коньяк, и в этот момент низ ее тела привычно заныл.

– Ну, глядя на меня, ты скажешь, что я абсолютно нормален, так ведь?

– Нет.

– Тогда ты угадала.

– Что угадала? – еще больше смутилась и растерялась Симона.

– Что я люблю делать с женщинами.

– Я понимаю, что тебе покажутся странными, даже дикими мои слова, но это не так. Честно. Просто в силу ряда событий сегодняшнего дня я решила отказаться от секса, если только не…

Она вспыхнула, не зная, как закончить предложение, но пришлось продолжить:

– Если только…

– Если что?

Сейчас или никогда, подумала она.

– Если только я не сумею кончить.

– А разве раньше этого не было?

Она робко покачала головой.

– Нет.

Лицо у Стива стало суровым.

– Никогда?

Появился негодующий взгляд.

– Нет, никогда.

– Ужасно. Хуже не бывает.

– Да, – согласилась она. – Гнусно.

– Хуже, чем гнусно.

– Ну, я не виновата.

– Да нет же. Все ясно. Это только твоя вина. Ты что, не понимаешь? Ты сделала что-то плохое, очень плохое.

– Да я вообще ничего не сделала.

– Отрицательные реакции очень дурно влияют, за них так же нужно наказывать, как и за положительные. Ты, конечно, понимаешь, о чем я?

– Не понимаю. Мне кажется, ты слегка тронутый, так что забирай сыр, коньяк и отправляйся домой. Быстро.

– Уйду, – сказал Стив Омаха, – после того, как ты будешь наказана.

– Я же сказала, что меня не за что наказывать. Не за что. До тебя не доходит?

– Если ты не хочешь, чтобы тебя наказывали, я предлагаю, чтобы ты извинилась. Тебе надо только сказать, что ты вела себя плохо и просишь прощения за это.

– Я не вела себя плохо, – настаивала она, – и мне не о чем жалеть.

– Нет? Посмотрим.

При этих словах он отставил банку с коньяком, встал и быстро задрал халат Симоны, так что она ничего не успела предпринять.

– Хорошо, – сказал он. – Больше снимать нечего.

– О чем ты говоришь?

– О трусиках, конечно. Я даю тебе последний шанс признаться, что плохо себя вела, жалеешь об этом и раскаиваешься. Так? Ты готова раскаяться и извиниться?

– Конечно же, нет. И иди к черту!

Стив понимающе кивнул.

– Да, теперь я вижу, что все правильно понял с самого начала.

Он схватил ее за талию, перекинул через свое колено на живот и начал шлепать по голой попке. Медленно, сильно и методично.

Между ударами он говорил:

– Теперь ты признаешься, что плохо себя вела и жалеешь об этом? Как, Симона?

И каждый раз Симона кричала в ответ:

– Нет, скотина! Ничего нет!

– Очень хорошо. Сейчас я задам следующий урок.

– Какой урок? – визжала она.

– Узнаешь.

В конце концов терпение ее лопнуло, не потому что было больно, хотя и приятно не было. У нее возникло предчувствие, что все это ведет ее к чему-то очень необычному.

– Хватит, – сказала она. – Я признаюсь.

Тогда Стив Омаха снял ее с колена и поставил на ноги перед собой.

– Послушаем, – сказал он.

– Я плохо себя вела и жалею об этом.

– Жалеешь о чем?

Симона непонимающе глазела на него и думала, что она сделала и чего от нее хотят.

– Я тебя не понимаю, – сказала она.

Затем вспомнила мать и фашиста, который спал на софе в гостиной.

Голос у Стива был нежным и тихим, когда он дал ей тайный пароль:

– Мне жаль, сэр.

– Мне жаль, сэр, – покорно повторила Симона, и, когда долгожданное извинение сквозь силу вырвалось наружу, оргазм, о котором мечтала почти двадцать пять лет, обрушился на нее, невероятный ураган, который смел все мысли о шампанском на клиторе.

Через мгновение Симона оказалась в объятиях Стива Омахи, халат свалился на пол. Она все еще оставалась Римой, девушкой-птичкой, но из нее наконец вырвали перья.

Глава 9

Октябрьское утро началось для Беверли с привычной пульсирующей боли над левой бровью. За окном светило солнце, но в спальне было сумрачно, и она боялась двинуться из страха, что грядет новый приступ мигрени. Можно опрокинуть качающуюся лодку и утонуть в жуткой боли, которая обещала (обещала, подумала Беверли, какое чудное, обнадеживающее слово, хм-м) долгие часы мучений, мучений не только из-за самой боли, но и из-за холода, тошноты, поноса и потери реальности, которые всегда сопровождали боль и требовали неподвижно лежать в постели, как труп в гробу, пока не пройдет приступ.

– Почему? – задавала она себе вопрос. Почему так часто? С тех пор как пять месяцев тому назад переехала на Манхэттен, сильные приступы шли один за другим, и она дошла до такого состояния, что от страха перед ними боялась просыпаться.

Утро стало мукой не только из-за мигрени, но и из-за того, что каждый день у Беверли было сильное похмелье, и нужно было несколько часов, чтобы избавиться от него. Когда это удавалось, она уже была сильно пьяна, что влекло за собой следующее, ужасное утро. Одно за другим, жизнь стала невыносимой. Как она недавно сказала Маргарет, своей служанке:

– Это куча дерьма, а не жизнь, и если бы не дети… я бы «бац-бац». – И приставила палец ко лбу.

Маргарет жила теперь не с ней, а с семьей, в Рослине, и каждое утро приезжала по железной дороге, чтобы одеть детей, приготовить им завтрак и отвезти в школу Далтон, куда они ходили уже месяц. Это была идея Питера.

– Школа их подготовит, – сказал он.

– К чему? К чувству собственной исключительности? К лицемерию?

– Ты, наверное, хочешь послать их в пуэрториканскую школу в восточном Гарлеме, где они до девяти лет не научатся читать, а потом до старости будут читать комиксы, шевеля при этом губами?

– В школе нужно получить не только знания.

– Что же еще?

– Научиться выживанию.

В тот момент, когда Симона, преодолевая трусость, бежала за Робертом Фингерхудом в горящую комнату, Беверли пыталась преодолеть свой снобизм, декларируя либеральные и прогрессивные лозунги. На самом деле она бы упала в обморок, если бы дети пошли в угрюмую общественную школу.

– Я думаю, неправильно защищать детей от суровой реальности, с которой им рано или поздно придется столкнуться, – твердо добавила она.

Питер пришел в бешенство, обозвал ее простофилей и сказал, что она скоро пойдет маршем на Вашингтон вместе с другими спятившими с ума домохозяйками, которым нечего делать, вот они и сидят на газоне у Белого дома и вопят о гражданских правах.

– Я могу заняться чем-то и похуже, – сказала Беверли, не представляя себя в толпе этих орущих, невоспитанных людей.

– Ты все еще моя жена, пусть мы и живем врозь, и мои дети – это мои дети, а пока так обстоят дела, я могу сказать пару слов о том, как им жить.

– Пару слов? Ты такой скромный, дорогой. Как всегда. С самого начала.

– Тебе это нравилось!

Мысль, что он прав, она это знает, и он знает, что она знает, убила ее. Сначала ей это нравилось. Ей все нравилось в Питере: его снобизм, его притворная застенчивость, скрывавшая жажду власти, которая вскоре расцвела махровым цветом. Он в университете спас ее от изоляции. Какую же ошибку совершили родители, когда послали ее в Уэллесли, к другим таким же отверженным, но там так много занимались спортом, там была до чертиков нормальная атмосфера. В мае там праздновали День дерева. Было живописное озеро. Там было так тихо и спокойно, что начинало тошнить. От отчаяния Беверли занялась теннисом.

«Или это, или пинг-понг, – писала она родителям, надеясь, что они поймут скрытый смысл этих слов, потому что знали, как она не любит спорта. – Конечно, дорогие мои, всегда есть синяки и шишки, но все-таки…»

Беверли не закончила фразы. Таков был ее нынешний стиль. В этот стиль вписывалось и обращение «дорогие мои», которое она подцепила на Востоке, но не от уродов в Уэллесли, а от двух девиц на корте из колледжа Рэдклиф. Разница между двумя колледжами объяснялась просто. В Уэллесли ты причесываешься и ждешь, когда юноша поведет тебя есть мороженое. В Рэдклифе ты не причесываешься и сама мчишься на кинофестиваль в Бреттле. Но понимали ли ее родители такие важные различия? Конечно, нет. А Питер Беннет Нортроп III понимал, и это, помимо всего прочего, привело спустя восемь лет и после двух детей к этому паршивому октябрьскому утру.

Даже их разрыв стал фикцией, потому что Питер месяц тому назад приполз к ней, когда Лу Маррон бросила его (вспомните болтовню Симоны, смерть Дэвида и реакцию Лу на нее). Конечно, Питер отрицал, что его возвращение связано с Лу. Он утверждал, что не может ни минуты прожить без своей любимой жены и чудесных детей.

– В глубине души я человек семейный, – провозглашал он.

– Семейные люди не накачивают жен наркотиками и не вовлекают их в оргии со своими подружками, не правда ли?

– О, – как всегда беспечно сказал Питер. – У всех свои маленькие причуды.

Это была правда, только Беверли не назвала бы их маленькими. Она часто думала, что случай в том доме повлек за собой многие, если не все, приступы, потому что не могла выбросить его из головы, и эти мысли деморализовали ее до крайней степени. Вина и наказание. Оргии и мигрени. Да.

Из ванной раздался шум воды. Мужской голос чертыхнулся.

– Питер, ты бреешься?

– Нет, делаю «Трусливый Бродвей».

– Что это?

– Новый лосьон после бритья.

– А что значит «делаю»?

– То, что это новый танец, тупица.

– Питер, – крикнула она, хотя от шума заболела каждая клеточка, – ты вернулся меня мучить?

– А для чего еще существуют браки?

– Надеюсь, ты порежешь себя на куски.

– Некоторые так и делают. Иногда мне кажется, что меня не любят, и синдикат здесь ни при чем.

Она не хотела в очередной раз выслушивать эту историю. Тони Эллиоту недавно предложили, чтобы колонка Питера распространялась через сеть национального синдиката под названием «Взгляд Питера на будущее», но Беверли было плевать. Карьера Питера ее больше не интересовала. И все-таки она разрешила ему вернуться. Почему?

Впервые за долгое время ее внимание привлекла висевшая на стене картина Ларри Риверса. В живописи было что-то странное. Повесишь картину и перестаешь замечать ее. Переехав в город, Беверли занялась коллекционированием. Хоть какое-то дело. Лучше ходить по галереям, чем напиваться до бесчувствия, но времени хватало на оба занятия. Ей нравилось ходить по галереям. Она чувствовала себя очень умной и образованной, хотя и не понимала многого из того, что показывали, и временами ей казалось, что ее дурачат.

Свежевыбритый Питер высунулся из-за ситцевой занавеси.

– Все нормально, дорогая?

– Нет, голова разболелась.

– Принести таблетки?

– Я их теперь не пью. Из-за них начинается сердцебиение.

– Я этого не знал.

– Доктор Роджерс сказал, что на некоторых они так действуют.

– Может, если бы ты пила поменьше, тебе стало бы лучше? Спиртное действует на сосуды.

– Но только оно удерживает меня в здравом уме, и не надо читать мне лекции о силе воли.

– Для лекций сейчас слишком раннее время.

– Слава Богу.

– Между прочим, Маргарет уже должна была прийти. А я не слышу привычных шумов.

Беверли содрогнулась от страха.

– Дорогой, я совершенно забыла. Маргарет сегодня будет поздно. Она рвет зуб. Ты не отведешь детей в школу?

– Конечно, нет. – Голос у Питера был неприятным. Он не прощал ошибок. – Надо было сказать раньше. У меня скоро встреча.

– Извини, ты прав.

– Если Маргарет нет, значит, дети не оделись и не позавтракали.

Он вышел и через несколько минут вернулся с нахмуренным лицом.

– Они в постели Салли дрались подушками. Ты, должен признаться, добилась успеха в одном. Они не осмеливаются беспокоить свою хрупкую мамочку по утрам. Это ты вдолбила им в головы. Салли сказала: «Мамочка не любит, если ее тревожат, пока она не выпьет кофе». Я достал им одежду. Салли оденет Питера, и им придется ехать без завтрака из-за твоих провалов в памяти.

Упреки, сплошные упреки. Но на этот раз Питер абсолютно прав, она забыла о детях. Слезы отчаяния навернулись на глаза, но Беверли удалось проглотить их.

– Питер, – сказала она через секунду, – зачем ты настаивал на примирении? Ты же меня не любишь.

– Смешно. Конечно же, люблю. Ты моя жена.

– Да, это тоже своего рода любовь. Но я не о ней.

– Слушай, Беверли, мы женаты восемь лет. Не могу же я вести себя, как пылкий студент.

– А как ты вел себя с Лу Маррон?

– Боже, снова об этом? Это совсем другое. Я же тысячу раз говорил. Это просто связь. А связь – это не брак. Именно поэтому женатые мужчины их и заводят. Разные ситуации.

Беверли вспомнила о своей связи с Йеном. После возвращения Питера она перестала с ним встречаться, но только на неделю. Присутствие Питера скоро стало невыносимым, и она позвонила Йену и напросилась на обед. Подозревая ее тайные мысли, он пригласил ее к себе на квартиру. Йен жил всего лишь в нескольких кварталах от телестудии, где работал, и теперь они встречались там дважды в неделю днем, по вторникам и четвергам. Вспоминая день в загородном клубе в Гарден-Сити, она подумала, что вторник и четверг были днями встречи Ди-Ди с человеком, который преподавал музыку Ренессанса. Тогда Беверли была шокирована бесстрашием Ди-Ди, а теперь и сама делает то же самое. Ди-Ди, должно быть, в гробу переворачивается от смеха.

– Тебе тридцать лет, Беверли, и ты мать двоих детей. Ты не считаешь, что пора жить соответственно возрасту, помнить об обязанностях и прекратить лгать о театральной группе?

– Да, да, ты прав, – утомленно сказала Беверли.

Она знала, что имеет в виду Питер, говоря о разнице между связями и браком, и эти мысли угнетали ее. Перед возвращением Питера Йен попросил ее развестись и выйти за него замуж. Если бы Беверли согласилась, связи у них не было бы, ушло бы все очарование тайны. Йен стал бы ее мужем, и она, очевидно, вскоре завела бы новую связь. Ее удивляло, как супружеские пары с большим стажем преодолевают повседневные трения совместной жизни. Или у них такая же жизнь, как у них с Питером?

– Ненавижу эту кровать, – сказал Питер, все еще не снимая халата и ночных тапочек. – Какого черта ты ее купила? В ней я чувствую себя идиотом.

Беверли нравилась кровать с нежно-розовым балдахином.

– Когда я покупала кровать и снимала эту квартиру, мы оба не думали, что будем жить вместе. Помнишь? Мне она кажется романтичной.

В ней была безопасная замкнутость пространства, и Беверли часто залеживалась до обеда, читая «Таймс» или новый роман. К сожалению, сегодня был всего лишь понедельник, значит, она увидит Йена только завтра. Вчера ночью они занимались с Питером любовью, но оргазма у нее не было. Он ее не возбуждал, скорее даже, вызывал отвращение, хотя все делал, как и прежде. Так что дело не в том, что он делает, дело в том, какой он и как она его воспринимает. Беверли изменилась после той ночи в доме у Тони Эллиота. Эти жуткие гипсовые люди и до сих пор остававшийся во рту вкус Лу Маррон…

Питер снял халат.

– Я оденусь и отведу детей.

– Да, пожалуйста.

Дети прекрасно выглядят, подумала Беверли, они очень изящно одеты. Питер-младший в итонской куртке и Салли в желтом пальтишке. Беверли раскрыла объятия и поцеловала каждого из них.

– У каждого мужчины есть женщина, – сказала Салли, – а у мороженщика только его палки.

Питер-младший восторженно захихикал. Сестра толкнула его и сказала:

– Ты же не понял шутки.

Беверли хотела, чтобы Питер-младший был первенцем и заботился бы о сестре, как ее брат Говард заботился о ней в детстве. Дорогой тупица Говард. Она давным-давно не вспоминала о нем, но когда-то они были очень близки. Говард и рассказал ей о сексе и любимом развлечении его друзей. Подростки в Солт Лейк Сити садились в круг и онанировали. Побеждал тот, кто кончал первым. Потрясающе. Беверли завидовала им, она не могла этим заняться. Говард посочувствовал ей и пояснил, что у девочек все иначе, у них нет «штуки», за которую надо дергать. Беверли очень огорчилась и спросила, а есть ли надежда, что у нее тоже вырастет «штука». Говард сказал, что нет, если она не урод и не лесбиянка (Беверли такого слова раньше не слышала, а брат ничего не объяснил), но когда она подросла, то узнала, чем занимаются девочки, и пришла в восторг. И, вспоминая об утешении, которое дал ей Говард, сожалела, что первым родился не сын, но потом расстроилась, что Питер-младший может оказаться гомосексуалистом. «Как и его отец», – пришло ей в голову, но она оттолкнула от себя эту мысль. Ясно, что Питер не был стопроцентным гомосексуалистом, иначе зачем бы он оставался в браке с ней? И все же не была уверена, что они с Тони Эллиотом занимались только выпуском газеты о модах. У нее не хватало духа прямо спросить Питера. Она боялась того, что может услышать в ответ. С Питером ни в чем нельзя быть уверенным. Он мог рассказать о любых гадостях, если хотел шокировать ее. Ей не хотелось признаваться даже самой себе, но ее муж пугал ее, он непредсказуем, и она временами думала, что совсем не знает его, несмотря на восемь лет совместной жизни.

– Маргарет заберет вас из школы, – сказала Беверли детям.

– А почему ее сейчас нет? – осведомилась Салли.

– Ей удаляют зуб, дорогая.

– Что такое «удаляют»? – спросил Питер-младший.

– Папа объяснит тебе по дороге.

Питер потрепал губами волосы Беверли, и она поймала его взгляд, устремленный в низкий вырез белой ночной рубашки. Ее длинные волосы были стянуты сзади белой тонкой резинкой. В призрачном полумраке комнаты она чувствовала себя юной девушкой, а не женой и матерью.

– Ты похожа на девочку в маминой постели, – сказал Питер, будто прочитав ее мысли.

Дети выбежали в коридор. У Беверли было ощущение, что Питер хочет взять ее прямо сейчас, может, чтобы уравновесить ночное фиаско. Он очень специфически смотрел на нее.

– Мог бы меня подождать, – сказала она.

– Я пытался. Но так бывает.

– Ты тут же заснул.

– Трудный был день, я устал.

– А с Лу Маррон тоже уставал?

Питер поправил узел галстука, хотя все было нормально.

– На ужин меня не будет.

Беверли ждала объяснений, зная, что Питер слишком умен, чтобы лгать в деталях. Она поняла главные правила мудрого бизнесмена: лги меньше, ничего не объясняй без крайней надобности, а потом с честным лицом цеди ложь сквозь зубы.

– А я как раз хотела приготовить ужин по рецепту из «Лайфа», – сказала Беверли.

– Съешь сама, дорогая. Попробуй еще поспать.

– Да, дорогой. Так и сделаю.

Через минуту после его ухода Беверли вылезла из постели, надела бледно-голубой халат поверх короткой ночной рубашки и пошла в гостиную, где над софой висела картина Джона Халтберга. Картина нравилась Беверли, потому что унылый пейзаж был изображен через окно, все было неясно, размыто. Беверли купила его в галерее Марты Джексон в состоянии опьянения, и у нее было ощущение, что она видит мир сквозь мутное стекло и откуда-то издали.

Такое же чувство было у нее и сейчас, когда налила себе чистое старое виски и залпом проглотила его. Спиртное очень плохо действует при мигренях, оно лишь усиливает боль, и Беверли часто удивлялась, почему она продолжает так себя мучить. Ее передернуло от виски. Она покачала головой – подсознательный жест всех алкоголиков, как бы говорящий: «Нет, нет», тогда как их действия говорили: «Да, да».

Беверли было все равно, что она пьяна, во всяком случае, это ее волновало не больше, чем когда жила в Гарден-Сити. Теперь она не пряталась от Маргарет. А что касается Питера, то знала, что он не будет всерьез осуждать ее и не попытается остановить. Разве что иногда скажет: «Если бы ты не пила так много, дорогая…» Мягчайший выговор, и Беверли понимала, почему он так поступает. Питер даст ей пройти весь путь до конца, если она не будет вмешиваться в его жизнь. Взаимная договоренность. Никаких объяснений, никаких проклятий, спокойное взаимопонимание между дружественными врагами, которое позволяет друг другу заниматься своими грязными делишками.

– Убирайся, убирайся!

– Счастливые дни вернулись!

Да, у нее остались паршивые попугаи, и это было еще одной уступкой воле Питера, потому что она ненавидела птиц с самого начала и все-таки не избавилась от них, когда переезжала на Манхэттен.

– Дети, – сказал Питер, – очень их любят, ты знаешь?

– Нет.

– Дети начинают новую жизнь. Это будет нелегко. Они столкнутся с незнакомым окружением, так что нельзя лишать их привычных вещей.

Беверли знала, что и Питеру-младшему, и Салли нет дела до птиц, но у нее не было сил спорить. Она чувствовала себя виноватой в том, что лишает детей корней, лишает их отца, так теперь еще выбросить оранжевых птиц, которые истошно орали?

– Если бы у них был побольше репертуар, – сказала Беверли своему отражению в зеркале в гостиной.

Маленькая девочка в коротенькой рубашке и халате исчезла, вместо нее из зеркала смотрело изможденное, мятое лицо. Беверли видела опухшие глаза, морщинистую кожу, выражение отчаяния на лице и подумала, что на кинозвезду она не похожа. Новый ночной крем «Спящая красавица» не смягчал кожи, как обещала этикетка, не сглаживал морщин, они тут же проступали наружу, стоило удалить крем. Глядя на себя в овальное зеркало, Беверли решила, что «Спящей красавице» не удалось пробудить уставшую женщину. Она высунула язык. Он был покрыт белым налетом.

– Я разрушена.

А в марте ей стукнуло всего лишь двадцать девять, и было это семь месяцев тому назад. Она вплотную подошла к тридцати. Мысль, что уже никогда не будет двадцатилетней, сейчас ужаснула Беверли больше, чем когда-либо. Нереально быть тридцатилетней. Нереально, но неизбежно: молодость и страстные надежды исчезли навсегда. Она всхлипнула, вспомнив слова Питера, что ее жалость к себе не знает границ.

– А почему я не должна жалеть себя? – спросила у него Беверли. – Что у меня есть? Чему я училась? Ничему. Только быть женой, матерью и играть в теннис, когда хорошо себя чувствую.

– Ты молода. Ты могла бы многому научиться, если бы захотела.

– Нет. Мечты исчезли.

– Только если хочешь быть неудачницей.

Ну, таков был ответ Питера на ее истерику, но что он знает? Питер сильнее ее. У него нет таких сильных чувств, как у нее. Она читала его колонку в последнем номере «Тряпья», стиль огорчил ее до слез. Скучища. Питер затронул тему длины юбок и утверждал, что мини уходят, а миди и длинные юбки становятся модными. Он во всем обвинял американских дизайнеров Нормана Норелла и Билла Бласса, которые сидят в своих полосатых апартаментах, смотрят ночное шоу Лупе Велеса и придумывают, как еще больше обезобразить женскую фигуру.

«Скоро они вернут накладные плечи, как у Джоан Кроуфорд», – заключал колонку Питер.

Скуку у Беверли вызывало все. Неужели можно всерьез загореться размышлениями о нескольких лишних сантиметрах ткани, когда люди гибнут во Вьетнаме, а мир содрогается от ужаса ядерной катастрофы?

– Кому какое дело до оборок и рюшек? – сказала она Питеру после чтения. – Или накладных плеч? До всего этого? Ты думаешь, что в Солт Лейк Сити до сих пор ходят на острых каблуках, отставая от моды на семь лет?

Питер презрительно сморщился.

– Да плевать всем, что носят в Солт Лейк Сити, дорогая. Ты этого как раз и не понимаешь.

– Всем плевать в Нью-Йорке или Париже. Но всем в Солт Лейк Сити плевать, что думают в Нью-Йорке или Париже. Вот этого не понимаешь ты!

– Ты дура, – сказал Питер. И ушел в клуб.

Она продолжала смотреть в зеркало стиля рококо. Беверли неожиданно сорвала халат и рубашку и осмотрела свое обнаженное тело. Фигура в порядке, лучше, чем когда-либо. Пьянство прежде всего поражает лицо. Суровая диета военнопленного осталась в туманном прошлом. После переезда на Манхэттен она потеряла четыре килограмма и без всяких мыслей о том, что сидит за колючей проволокой и ест только жидкую похлебку. Вчера съела всего лишь одно крутое яйцо и два пирожка (и пятнадцать порций виски), но живот оставался твердым, а грудь висела на приличествующей ее размеру высоте.

– Когда-нибудь все изменится, – сказала она, мечтая, чтобы сегодня был вторник, а не понедельник.

Беверли вернулась к бару, отвинтила пробку и хлебнула из горлышка. Господи, что за прелесть этот алкоголь и что за гадость. Головная боль тут же усилилась, ее сильно затошнило. Скоро очутится в ванной, ее вырвет, и она будет думать о том, что сейчас поделывают нормальные люди. Беверли снова запрокинула голову.

– Миссис Нортроп!

Она не слышала, как Маргарет открыла дверь. Впервые Беверли увидела шокированную Маргарет.

– Миссис Нортроп, что вы делаете? Сейчас всего полдесятого утра. Вы пьете, да еще голая.

– Какая, к черту, разница? Ради кого здесь быть одетой и трезвой?

В руке Маргарет был конверт.

– Это от вашей матери.

– Здорово. Чего мне не хватает сегодня утром, так это послания старой ведьмы. Я ничего не вижу. У меня дикая головная боль. Вскрой и прочитай самое важное, если оно там есть.

Маргарет разорвала конверт.

– Ваша мать увлеклась гольфом, – сказала она через минуту.

– Ты считаешь это важным?

– Она играет в клубе Маунтин Делл, где солнце так сияет, что она должна носить темные очки.

– Я в восторге.

– Она уже выиграла восемьдесят очков, – бубнила Маргарет, – и удар становится все лучше с каждым днем. Она берет уроки.

– Маргарет!

– Да, миссис Нортроп?

– Меня совсем не интересуют успехи матери в гольфе. Если она пишет только об этом, то не читай. Просто выбрось.

Маргарет перевернула страницу.

– Она спрашивает, как вам нравится Манхэттен, как здоровье детей. Она думает, что вам надо привезти их в Солт Лейк Сити на Рождество, иначе они забудут, что у них ест бабушка.

– Она пишет о мистере Нортропе?

Маргарет продолжала читать.

– Да. Она пишет: «Дорогая, я должна предостеречь тебя против развода. Как ты знаешь, я никогда не была в восторге от Питера, но брак – в руках Господних, и это все очень не просто».

– Хватит. Выбрось в корзину.

– Вы не хотите услышать о вашем брате Говарде?

Говард всегда был любимчиком матери.

– Попробую угадать, – сказала Беверли, закрывая глаза. – Он баллотируется на пост председателя городского совета.

– Нет, в законодательное собрание штата.

– И ни слова о том, как человек может жить после кружка онанистов.

Маргарет стояла перед высокой, белой и голой Беверли, стараясь не смотреть на рыжие волосы в паху. Беверли пришло в голову, что Маргарет, наверное, всегда видела только голых негритянок.

– Миссис Нортроп, может, вы оденетесь и ляжете в постель? Вы плохо выглядите, мэм.

Беверли подняла белую батистовую рубашку и надела через голову. Ее затрясло, потом озноб прошел, зато охватил жар. Эти переходы от жара к холоду длились часами, тело изнемогало от этой борьбы, и даже когда приступ мигрени проходил, она чувствовала себя истощенной.

– Может, вы оставите бутылку здесь, миссис Нортроп?

– Нет. Между прочим, Маргарет, как твой зуб? Я о дырке во рту.

– Стало как-то пустовато.

– А у меня такая жизнь, – улыбнулась Беверли.

– Счастливые дни вернулись! – заверещал попугай.

Беверли улеглась в постель с бутылкой виски и включила электроодеяло. Ее так трясло, что едва не опрокинула открытую бутылку. Она была на две трети полна, и Беверли подумала, что сказал бы Питер, если бы постель пропахла виски. Тихо зазвенел бледно-зеленый телефон у кровати.

Беверли сняла трубку.

– Привет, – сказал Йен. – Как себя чувствуешь?

– Сижу дома и пью.

Йен весело рассмеялся. Типичная реакция англичан на неприятные известия.

– Не хочешь пообедать со мной? – спросил он.

– Сегодня понедельник, – удивилась Беверли. – Это не наш день, дорогой.

– Нет, – снова засмеялся он. – Я говорю об обеде. Давай. Тебе станет легче.

– Мне станет легче после другого.

– Я вот что собираюсь сделать. Я закажу столик на двоих в «Граунд Фло» на двенадцать тридцать. Ты придешь?

– Я бы лучше трахнулась.

– Сегодня нет времени, дорогая. У меня будет жуткий день.

– А на обед время есть?

– Я хочу кое-что обсудить с тобой, – терпеливо ответил он.

– Можем обсудить это в постели.

– Дорогая, ты же знаешь, что я этого не люблю. И мне кажется, тебе надо немного поесть.

Вот этого Беверли хотела меньше всего, но ей было любопытно, о чем думает Йен.

– Двенадцать тридцать, – сказала она.

Положив трубку, сообразила, что не следовало в таком состоянии соглашаться на встречу. Она не сумеет одеться, подкраситься и пересечь порог дома. Если бы удалось соснуть, ей стало бы лучше, но страдающие мигренью лишены этого удовольствия. Беверли от безысходности разрыдалась.

– Это несправедливо, несправедливо, несправедливо.

Цветастые простыни промокли от слез. Она глотнула виски, передернулась и снова задумалась о том, чего хочет Йен. В прошлый четверг он был озабочен не только возвращением Питера, но и тем, что Беверли не собиралась выгонять его.

– Нельзя же жить с человеком, которого терпеть не можешь, – сказал Йен.

– Наоборот, так можно жить вечно.

– Я тебя не понимаю, Беверли.

– Женишься, поймешь.

В дверь тихо постучали.

– Входи, – сказала Беверли.

В проеме показалась голова Маргарет.

– Миссис Нортроп, давайте я что-нибудь принесу. Чашку чая? Или настоящий завтрак?

Маргарет недавно высказала озабоченность отсутствием у Беверли интереса к пище.

– Знаешь же, что я не могу есть, когда болит голова. Но чашку чая можно. С медом и побольше лимона, пожалуйста.

Лимон – это хорошо, может, хоть тошнота прекратится. Больше всего болело над левым глазом. Правый еще могла раскрыть, но левый не подчинялся, как будто его проткнули ножом. Она поставила бутылку на пол и выключила электроодеяло. Холод исчезал, по телу начала разливаться приятная теплота. Когда Маргарет вернулась с подносом, Беверли дико потела.

– Спасибо, Маргарет. Ты оптимистка.

Рядом с чаем Маргарет положила тонкую гренку (как любила Беверли) и большую порцию консервированных абрикосов.

– Гренки хороши при тошноте, – отметила Маргарет, закрывая за собой дверь.

В такие моменты Беверли удивлялась, что бы она делала без Маргарет. Временами даже всерьез хотела включиться в движение за гражданские права, хотя бы ради Маргарет, но не могла представить себе, как она сидит в душном офисе, скажем, два раза в неделю и разбирает запутанные случаи, которые были выше ее понимания. Беверли огорчало бедственное положение негров, но не знала, что нужно делать. Если говорить о ней, то она хорошо платила Маргарет, была с ней вежлива и отдавала ей всю свою и Питера ненужную одежду. Больше ничего не могла сделать. В конце концов, спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Мормонов выбросили со Среднего Запада, их пророка убили, дома уничтожили, но они пересекли горы в пыльных фургончиках и создали в пустыне процветающий город. Воспитание Беверли говорило, что люди ничего не должны просить и не должны ждать подарков. Милостыня унижает достоинство человека. Это было одно из немногих положений, которое она разделяла с Питером.