Текст книги "Безумные дамочки"

Автор книги: Джойс Элберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Джойс Элберт
Безумные дамочки

Руководство безумных девушек: Как развлечься дома

– Расставьте по всей квартире пепельницы и положите сигареты.

– Смешайте мартини с апельсиновым соком и поставьте в холодильник.

– Смешайте виски с грейпфрутовым соком и поставьте в холодильник.

– Приготовьте главное блюдо, накройте фольгой и поставьте в холодильник.

– Вымойте голову и вставьте свечку «Норформс».

– Сядьте под фен, пока «Норформс» рассасывается (наденьте трусики).

– Вымойте грудь холодной водой, затем примите горячий душ.

– Вставьте противозачаточный колпачок.

– Наденьте чулки.

– Наложите грим и причешитесь (наложите серебряные тени на глаза).

– Наденьте розовую сатиновую пижаму, розовые светящиеся серьги.

– Включите проигрыватель.

– Достаньте главное блюдо из холодильника и поставьте на стол в гостиной.

– Выпейте мартини и ждите первого гостя.

– Постарайтесь, чтобы сердце не колотилось при каждом звонке в дверь…

ЭТО МОЖЕТ БЫТЬ ДЖЕК БЕЙЛИ.

С особой благодарностью Ли Карру за техническую помощь

Посвящается Роберту А. Гутвилигу

Часть первая

Глава 1

Симоне Жоржетт Ласситье было двадцать четыре года, и она жила на Пятьдесят седьмой улице, неподалеку от «Русского чайного дома». Она суеверно верила в числа и любила вычитать двадцать четыре из пятидесяти семи, чтобы понять, какое значение может иметь для нее получающаяся цифра «тридцать три». При этом приходила к следующим выводам:

1) Она может выйти замуж в тридцать три года.

2) Развестись в тридцать три.

3) Сойти с ума в тридцать три (Боже мой, это шизофрения).

4) Умереть (по таинственной и непонятной причине) в тридцать три.

5) Переехать на Тридцать третью улицу.

6) Родить шестерых детей (три плюс три).

7) Родить девятерых детей (три умножить на три).

8) Не иметь детей (три минус три).

Симона никогда не прибавляла двадцать четыре к пятидесяти семи, потому что вряд ли цифра «восемьдесят один» будет как-то влиять на ее жизнь. Она, точно, не доживет до восьмидесяти одного года и наверняка не переедет на Восемьдесят первую улицу.

Хотя и знала, что восточные восьмидесятые улицы более оживленны, чем Йорквиль, Симона не могла не думать о том, что там большая немецкая колония, а поскольку она была настоящей француженкой, то ей претило все, что хоть отдаленно напоминало о немцах.

Психолог, который как-то вошел в ее жизнь вместе с новым платьем в руках, однажды повел ее на ужин в баварский ресторан, и одни названия немецких вин вызывали у нее тошноту еще неделю.

Квартира Симоны на Пятьдесят седьмой улице была крошечной и дешевой. Мистер Льюис, владелец недорогого мехового магазина внизу, рассказал, что в этой квартире так долго жили две сестры, что одна умерла от старости на руках у другой. Горе заставило уехать оставшуюся в живых сестру, и Симона понимала, почему она это сделала. В такой маленькой квартире не убежать от воспоминаний.

Уезжая, женщина оставила всю мебель, так что Симоне достались две кровати, два бюро желто-лимонного цвета, стоящие в ногах кровати, обшарпанный стол и два разбитых стула, а также два старых пуфика с выцветшими изображениями иностранных машин.

Узкая кухня рядом с гостиной была оклеена обоями с зелеными, оранжевыми и розовыми цветами, напоминающими картины Гогена. Настоящей плиты с духовкой не было. Еду можно было разогреть только на горелках. Когда Симона приехала смотреть квартиру, это огорчило ее больше всего. Как она сможет разогреть готовые обеды без плиты?

– Не стоит огорчаться, – сказал ей агент. – Можно заказать еду на дом.

– И они принесут только суп и яблочный пирог, – грустно заметила Симона.

И все-таки арендовала квартиру. Кровати были необычные, располагались друг над другом, и она воображала, что находится в каюте корабля, плывущего в Рио, Остерсунд или Мозамбик, в одно из подобных экзотичных мест. Пожив немного в этой квартире, Симона придумала, как ей разогревать ее любимые готовые обеды. Все оказалось очень просто. Кладешь их в кастрюлю, накрываешь крышкой и включаешь газ. Конечно, в духовке они разогрелись бы лучше, потому что сейчас в картофельном пюре оказывались холодные куски, зато в такие минуты Симона могла мечтать о снежной вершине за окном, и эти фантазии делали холодную пищу обычным неудобством в путешествии.

Прошло уже шесть месяцев после переезда. Симона пережила жаркое лето без кондиционера или хотя бы вентилятора, а теперь, в январе, храбро сражалась с плохим отоплением. Первое, что делала, придя с работы, – это быстро залезала в ванну. Если замешкаться, то другие жильцы забирали горячую воду и, значит, до следующего утра она не могла принять даже душ. Засыпать в холодной постели было настоящим испытанием, и Симона старалась успеть согреться в ванне.

Ложиться спать было скорее необходимостью, чем желанием или потребностью. В десять вечера от радиатора в комнате исходил ледяной холод. И тогда Симона надевала две теплые ночные рубашки, запрыгивала в кровать, закутывалась в одеяло и начинала мечтать о весне. Чтобы согреться, накидывала поверх одеяла все пальто и куртки, которые у нее были. Она была благодарна Чу-Чу, ее карликовому пуделю, укладывающемуся рядом и всю ночь дышавшему ей в шею.

Недавно Симона сообразила, что напрасно спала на нижней кровати. Наверху было гораздо теплее. По вечерам она выпивала чашку горячего шоколада (иногда разбавленного недорогим бренди), брала Чу-Чу на руки и вскарабкивалась по лестнице на кровать под потолком. И пока уличный шум не убаюкивал ее под одеялом, пальто и куртками, Симона прижимала к себе свою собачку.

Перед сном ужасно было думать, что придется встать среди ночи и идти в туалет. Если это случалось, она изо всех сил пыталась сдержать себя. Симона содрогалась от одной только мысли, что надо вылезти из постели, спуститься по лестнице и идти в ледяную ванную с замерзшими окнами. Иногда ей все-таки удавалось заснуть снова, иногда она лежала без сна и сдерживала себя. Но вот случилось самое худшее. Она обмочилась во сне. К счастью, под простыней была толстая байковая подстилка, иначе промок бы матрац. Ей пришлось встать среди ночи, перестелить постель и бросить мокрую простыню в ванну. После этого случая она перестала сдерживать себя и вставала, как бы холодно ни было, сколько бы ни было времени, как бы ни велико было желание поспать. Может, на свете есть вещи и похолоднее, чем мокрая простыня, но Симона от всей души надеялась, что этого она не узнает.

Когда наступало утро, Симона ощущала, что ей чудесным образом дарован еще один день. Звенел будильник, начинала шуметь паровая батарея. Она вздыхала и мчалась на кухню заварить цветочный чай, который покупала в соседнем магазине. Пока вода закипала, она кормила Чу-Чу очередными мерзкими собачьими консервами, стараясь не смотреть на миску, чтобы не стошнило. Ее всегда удивляло, что Чу-Чу дочиста вылизывал миску, поднимался на задние лапки, будто ожидая награды, а затем мчался к двери в ожидании прогулки.

Пес был неисправимым оптимистом. Может, так, а может, он просто идиот. Или и то и другое вместе. Он ничему не научился. Торчал у двери, яростно виляя обрубком хвоста и поблескивая глазами-пуговками, хотя опыт показывал, что раньше чем через час его не выведут. Иногда Симона поясняла ему:

– Глупый пес, ты хочешь, чтобы я вышла на улицу в двух ночных рубашках и носках?

Энергичные движения головы показывали, что Чу-Чу считает это абсолютно нормальной вещью. Тогда Симона сжимала ему голову, трясла ее и кричала:

– А-а-а! Псина! А-а-а! Глупышка!

Единственным результатом этого была эрекция у Чу-Чу.

– Как я всех привлекаю, – однажды с отвращением обратилась Симона к гогеновским обоям на кухне, после того как раздавила таракана дном кастрюли. К тому времени вода в кастрюльке почти закипела, и она налила ее в любимую крошечную чашечку. Симона была убеждена, что где-то поблизости какая-нибудь американка получает такое же удовольствие от своего лиможского фарфорового сервиза. Прожив некоторое время в Соединенных Штатах, она поняла, как часто необычное для одного человека является повседневностью для другого.

Но, как бы там ни было, день начался. Вечный калейдоскоп. А по-другому бывает? Симона не позволяла себе слишком задумываться над этим, она вообще не любила думать (мысли, умозаключения, зачем они вообще нужны? Она не понимала). Нет, важно быстро одеться, подкрасить глаза, грим, крем, родинка, блестящие тени, вот так, теперь волосы. Волосы! Иногда из-за них Симоне хотелось умереть. Можно этому поверить? И, однако, это правда. Когда-нибудь она удавится из-за волос. Приговор был суров: у ее волос не было стержня.

– Слишком мягкие, – сказал парикмахер в «Ритце», глядя на флакон с выпрямляющим волосы шампунем. – Слишком мягкие и недостаточно упругие, моя дорогая мадемуазель. Сочувствую.

Струящиеся волосы (Симона придумала это слово? Она презирала его). Это мертвые французские волосы.

– А можно подкладывать волосы моей матери? – спросила Симона у кассирши, подсчитывавшей доходы от человеческих голов.

Кассирша бесстрастно изучала ее подведенными фиолетовыми тенями глазами, а потом сказала:

– Вы можете приподнять их, если подложите шиньон.

Симоне было неприятно носить чужие волосы (даже если это волосы ее матери), она отчасти ощущала себя Офелией, но все же носила шиньон почти каждый день. Даже научилась быстро проделывать эту постыдную операцию над бедной своей головушкой. Сначала она брала прядь светло-каштановых волос справа впереди, пришпиливала ее, затем пришпиливала две пряди чуть дальше, создавая основу, а потом гребнем прикрепляла к пряди сам шиньон. Затем расчесывала свои волосы, чтобы скрыть границу между собственными волосами и волосами матери. Порядок. Новая, сильная, здоровая, волнистая, яркая, светло-каштановая голова Симоны готова, и всего за сто пятьдесят долларов, которые пришлось заплатить.

Чу-Чу считал шиньон игрушкой. Он любил кусать его.

Настанет черед рабочего платья без лифа. На самом деле это была униформа. У Симоны было три платья, и все они одинаковые: без рукавов, черные, без украшений, с маленьким разрезом сзади. В демонстрационном зале униформу иногда приходилось снимать, когда показывали южноафриканские каракулевые полупальто, например, или эфиопские куртки для мотоциклов. Поэтому униформа должна была легко и быстро сниматься, чтобы можно было тут же перейти к демонстрации натуральных шуб или домашних халатов. Оказывается, меховых изделий – великое множество, как обнаружила Симона, когда около года назад пришла работать в «Мини-Ферс инкорпорейтид».

Я – модель.

Но только выйдя на Пятьдесят седьмую улицу прогулять собаку, Симона вспомнила, кто она. Проходя мимо всех этих роскошных магазинов и банков, она уже не была описавшейся в постели девушкой, которая носит фальшивые волосы, у которой нет денег, нет машины, нет честолюбия, нет мужа, нет приятеля, нет любовника, которая в любой момент готова покончить с собой, которая спит в двух байковых рубашках, которая так красива. Красива? Да. Подумать только, вчера вечером она об этом чуть не позабыла. Один взгляд на витрину «Пляс Элегант» (антиквариат, детские товары) напомнил ей ее же внешность. Чудная девушка в хорошей одежде, сумочка от «Гуччи». Это все – ОНА. Великолепная, восхитительная незнакомка ведет маленькую собачку на поводке «Б.Олтман». Она наклонилась и скромно поцеловала свое отражение. Стекло было холодным.

Симона никогда не смотрела, как Чу-Чу справляет свои надобности.

– Да, – объясняла она другим, – когда Чу-Чу справляет нужду, я отворачиваюсь и думаю о Панаме. Почему о Панаме? Потому что там, должно быть, очень неприятно.

На самом деле она думала об Антибах.

Мистер Льюис по-прежнему торговал норковыми и соболиными боа по двадцать девять и шестьдесят девять долларов, а почтальона она считала двойным агентом. Симона подозревала, что при доставке почты он ловко снимал отпечатки пальцев с ящиков. Где-нибудь в Москве некто знал все извивы кожи на ее пальце. Это не так сильно волновало, как тот факт, что ее журнал «Эль» приходил помятым и предварительно просмотренным (если не прочитанным) почтовыми служащими, у которых не хватало желания и сил быть двойными агентами. Она даже восхищалась мужеством и нахальством почтальона. Ее отец был своего рода шпионом в годы войны, младшим агентом, и все равно его расстреляли. Мать говаривала: «Его схватили и расстреляли боши, когда тебе был всего годик». Кажется, он прятал фотоаппарат в рыбацких сетях и фотографировал немецкие укрепления на побережье в Нормандии. Потом передавал фото местному почтальону, и это, как оказалось, привело его к гибели. С тех пор Симона всегда была осторожна с почтальонами, и она задумывалась, что будет с этим, когда его поймает расторопный американский агент и найдет коллекцию отпечатков пальцев. Симона почти не помнила войны. Она была слишком мала. Однажды в холле ночевал какой-то немецкий офицер. Он был очень вежлив. Хвалил «Кальвадос». Считал «Понт Лэвек» прекрасным сыром. Он очень любил французов. К сожалению, время от времени мы вынуждены были убивать их.

Почтальона звали мистер Сэлинджер, но он не имел отношения к знаменитому писателю. По крайней мере, он так говорил. Раздумывая о его шпионской деятельности, Симона как-то подумала, что он может быть самим Сэлинджером, который собирает материал для новой книги. А почему бы и нет? Как рассказывал ее единственный друг из литературных кругов Эдвин Куберстейн, никто не знает, как выглядит этот сукин сын, потому что он запрещает себя фотографировать. Прячется на чердаке где-то в Новой Англии и питается гвоздями. В те дни, когда не доставляет почту на Пятьдесят седьмой улице. Несколько дней тому назад он вручил Симоне крошечный белый конверт, когда она возвращалась домой после утренней прогулки с собакой.

– Это все, что у вас есть для меня? – спросила она.

– К сожалению, да, мисс Ласситье.

– Фрэнни и Зуи.

– Извините, не понял.

Симона пронзила его испытующим взглядом. К ее разочарованию, он был искренне озадачен. Может, и в самом деле был не тем, за кого себя выдавал. Просто старым почтальоном (на самом деле он был довольно молод). Служащим. Преданным работником службы Соединенных Штатов с толстыми ногами, который, как и все почтальоны, вечно крутился на углу рынка Эпсом.

– Похоже на приглашение.

– Что похоже? – спросила Симона, размышляя, делал ли он пластическую операцию.

– Ваше письмо.

– О, меня сейчас мало куда приглашают, мистер Сэлинджер.

– Такую красивую девушку? Готов поспорить, у вас куча приглашений.

– Честно говоря, нет.

– Я спорю, что вы ходите на вечеринки и дискотеки каждый вечер.

– Передайте привет семейству Гласс.

– Я не доставляю им почту. Это участок Рейли.

Когда Симона поднялась наверх и сняла с Чу-Чу ошейник и поводок, она вскрыла конверт. В нем и в самом деле было приглашение. На первой страничке крупными буквами было написано: «Вечеринка». На бледно-розовом фоне нарисованы бокалы и бутылки. На обороте надпись гласила:

«Дата – среда, 21 января.

Время – после 20 часов.

Место: 38-я Восточная улица, квартира 7-Джей».

Подписано оно было бывшей соседкой по квартире Анитой, а внизу дописано от руки: «Приходи. Будет прорва мужиков». Симона не знала, что значит «прорва», и знала, что Анита так и предполагала, Это было в стиле мисс Норформс: показать свое превосходство, употребив какое-нибудь необычное слово. Когда они жили вместе, Анита обычно каждую неделю запоминала одно новое слово. Она утверждала, что это помогает ей в работе. Анита была стюардессой, у нее были чутье на слова и страсть к шампанскому.

– Я хренею от шампанского, – заявила она однажды Симоне.

– Это твое новое еженедельное слово?

– Да, это значит: люблю, нравится, обожаю.

От чего по-настоящему хренела Анита, так это от любого неженатого мужчины, поднимающегося по трапу с кейсом в одной руке и с «Уолл Стрит Джорнэл» в другой. Симона не виделась с Анитой несколько месяцев и удивилась, что заставило ее устроить вечеринку. Ясно, что каким-то непонятным образом причиной стал какой-то мужчина. Поэтому умирала от желания узнать, насколько у Аниты это серьезно.

Симона в жизни не видела девушки, которая так отчаянно хотела бы замуж, как Анита, и ее поражало, что подруге до сих пор не удалось достичь единственной цели в жизни. Она так усердно этим занималась, что, наверное, просто отпугивала всех. Ее мания пугала Симону и стала причиной их разъезда из совместно снимаемой квартиры. Анита вечно бегала в магазин «Гинори» в поисках венецианского стекла, серебряной посуды и севрского фарфора для своего будущего дома. После этого она возвращалась в двухкомнатную квартиру на Мюррей Хилл и в мельчайших подробностях описывала Симоне предстоящие покупки.

Другим излюбленным место Аниты был мебельный отдел магазина «Блумингдейл». Однажды она уговорила Симону пойти туда. Продавец назвал Аниту «миссис Шулер», при этом Анита крепко сжала руку Симоны. Потом объяснила, что тебя лучше обслуживают, если ты замужем.

– Это повышает твой вес в глазах продавцов, – сказала она Симоне. – Ты видела эту копию старинного орехового бюро с инкрустациями?

– Откуда ты все это узнала?

– Я изучаю стиль восемнадцатого века, – ответила Анита. – У меня будет спальня из такой мебели.

Вскоре Симону начало тошнить от всего этого. Анита стала превращаться в каталог мебели и обстановки.

– Вчера я видела чудные часы для камина. Циферблат паршивый, зато цифры из золота. Тебе не кажется, что он очень подойдет к моей квартире?

При этом они продолжали есть консервированные продукты и мучились мыслью о предстоящей плате за квартиру. Поскольку квартиру сняла Анита, Симона заявила, что она переезжает. Они расстались по-дружески. В последний момент Анита признала, что это к лучшему, потому что Чу-Чу действовал ей на нервы.

– Единственное животное, которое мне нравится, это статуя льва Родена. Я видела его в Остертаге, и он стоял на мраморном постаменте.

Симона обрадовалась собственному дому и возможности не выслушивать от Аниты дотошные описания бронзы Доре. Бедная Анита. Конечно, трудно поумнеть, если ты росла в Кливленде, штат Огайо, да еще при этом твой отец приехал из Франкфурта и был мясником.

Случались вечера, когда Симона не ложилась спать в двух фланелевых рубашках в десять часов вечера. Это были вечера, которые она проводила в чужих постелях или шла на дискотеку в хлопчатобумажном платье, украшенном цветами из простой ткани, которые она потом бросала в стиральную машину (у нее было тайное желание выйти замуж за мужчину, сделанного из туалетной бумаги, в платье из туалетной бумаги и провести медовый месяц на Луне). Это были вечера, когда Симона мечтала о подпольном кино, вечера, когда у нее были встречи-коктейли, обеденные встречи, встречи на ужин, встречи на очень поздний ужин, и тогда она носилась в центр города, на окраины города, в город секса, город наготы, в город извращений (любопытные все-таки встречаются пенисы у мужчин). Она танцевала, стонала, пила, ездила на мотоциклах, курила, кричала и никогда не сдавалась.

– Нет, – часто говорила Симона мужчине в самом начале. – Ничего не будет.

Эта привычка была похожа на отказ некоторых людей пить мартини.

В постели не было ничего, чего она не могла бы сделать, если мужчина мог ее как-то развеселить. Однажды позволила одному программисту трахнуть себя в зад обычной сосиской от хот-дога. Потом они сварили сосиску и съели. Неплохо на вкус. Только горчица нужна.

Мужчины творили с ней странные вещи. И она вела себя не менее странно. Однажды ее подцепил мужчина в Центральном парке и пригласил к себе выпить. Он жил неподалеку. Через шесть дней наконец-то выпустил ее похудевшей на шесть фунтов. Это было не так уж и ужасно, гораздо лучше, чем могло бы быть, но она считала, что не стоит тратить на такие вещи столько своей жизни. Это как-то оскорбляет. А он не останавливался. Она говорила ему, что у него нет воображения, но ему было плевать, он от этого только сатанел. Наконец Симона сдалась и спросила, не могла бы она почитать книжку, чтобы немного отвлечься. Он согласился, но, к несчастью, он любил только одного писателя: Дж. Сэлинджера. Да, это было поводом для знакомства с ее первым другом из литературных кругов, Эдвином Куберстейном, и романами Сэлинджера.

В другой раз она улеглась с помощником дантиста, который называл ее «малышкой» и при этом заикался. По ночам он должен был говорить: «П-п-п-поц-ц-це-л-у-уй меня, м-м-малыш-ка. Я к-к-конч-ч-чаю». Негритянский певец, который на пару недель отвез ее на солнышко на Сент-Мартин, а там все время заставлял торчать в душевой кабинке и дрочить его. Греческий бизнесмен по имени Стамос, от которого воняло, увлекался зубными электрощетками. Экономист, оравший по ночам.

Все это печально. Симоне стало скучно, и она перестала спать с каждым встречным. Ей было неприятно выкраивать деньги на противозачаточные таблетки, когда вела такую целомудренную жизнь, но, поскольку жизнь могла измениться в любую минуту, она продолжала глотать бело-розовые пуговички каждое утро. При этом размышляла, кто же сумеет прервать это самовоздержание. Она устала от безумцев. Ей хотелось встретить красивого нормального нейрохирурга, а не мужика в гавайской рубашке, который хотел разодрать ей влагалище…

Такой же калейдоскоп ждал ее в «Мини-Ферс инкорпорейтид» на Седьмой авеню, и чтобы отвлечься от бессмысленной жизни вокруг, она задумалась над тем, в чем пойти на вечеринку к Аните. В промежутке между демонстрацией кротового манто для покупателя из Атланты и получением контактных линз для мистера Свернса Симона решила, что наденет коричневое с белым мини-платье с меховой опушкой (до сих пор еще не оплаченное), ничего под ним, только чулки, чтобы не замерзнуть. В окне рядом с офтальмологом была фотография очаровательной брюнетки в персидской каракулевой шубке. На нее восхищенно смотрел мужчина. Надпись внизу гласила: «Мужчины обращают внимание на девушку в персидском каракуле».

В демонстрационном зале, когда она туда вернулась, была обычная смертная тоска. Покупатель из Атланты хотел, чтобы ему показали что-нибудь из аргентинской пятнистой кошки.

И вот в девять тридцать вечера, приняв душ (да, Господи, я теперь чиста!), Симона пристегнула к сетчатым чулкам четыре подвязки от пояса телесного цвета и задумалась, не слишком ли поздно начинать жизнь с нормальным мужчиной. На ее памяти таких вообще не встречалось. Осталась ли возможность? Постой-ка. А тот женатый торговец из Кэмдена? Он был относительно… но тут она вспомнила его привычку звонить по воскресеньям и, пуская слюну в трубку, просить описать ее белье. Сначала тебя одурачивают. И чем святее они кажутся вначале, тем омерзительнее оказываются потом. Как тот инженер по электронике, который любил смотреть, как она трахает себя свечкой. Симона даже была не очень против, но любая свеча казалась ему маленькой. А она еще и боялась момента, когда он зажигал свечу с другого конца и с восторгом наблюдал, как горячий воск капает на самые интимные места.

У нее не было оснований полагать, что те, кого встретит на вечеринке у Аниты, будут лучше предыдущих засранцев. И все же не оставляла надежды. Даже не осознавая этого, она полагалась на тихого, серьезного вида студента антропологии, который жил с пожилой матерью.

– Может ли изучение культур других народов помочь нам понять наше общество, его проблемы и перспективы? – мог он спросить вскоре после соития, вперив в нее взгляд сквозь очки. А когда они занимались любовью, это было неземное блаженство, два тела парили над грубой реальностью, которую оба презирали.

Уже девять тридцать. Симона щедро опрыскалась спреем, сунула Чу-Чу в коричневую сумку и пошла в «Русский чайный дом» на другой стороне улицы.

– Мы идем на вечеринку, – сказала Симона, – но еще рановато. Будьте добры мне бренди «Александр».

Она заметила мужчину, сидевшего неподалеку. Ему было за пятьдесят, с бородкой, в расстегнутой рубашке и куртке «сафари».

– Вечеринка, – сказал он. – Как странно.

Когда Симона не ответила, он спросил, не живет ли она по соседству, и прежде чем успела ответить, добавил, что так и должно быть, потому что это единственное культурное заведение во всем Нью-Йорке. Между ними был пустой стул, и мужчина сел на него.

– Почему бы вам не пригласить и меня на вечеринку? – спросил он. – Вы могли бы уложить меня в сумку вместе с этим маленьким чудовищем. Между прочим, дорогая, левые ресницы у вас загнулись.

– Они приклеены.

– Такой уж клей, дорогая.

Он не понравился Симоне. Наверное, фанатик атлетизма, часто дышит затхлым воздухом залов, который так вреден для его слабых легких. Она быстро допила бренди и расплатилась.

– Мы можем пойти ко мне, и я исполню вам мою сонату.

На своем хилом члене, это точно.

– Мне эта идея не нравится, – сказала Симона. – При ваших больных легких.

Очутившись на улице, она поймала такси и назвала адрес Аниты. Вечеринка уже должна быть в полном разгаре. Забавно, знакома ли она хоть с кем-то из мужчин? Забавно, будет ли хоть кто-то из них интересен ей? И забавно, заинтересует ли кого-то она?

– Осторожно, мудак! – завопил шофер на пьяного пешехода.

Симона откинулась на холодную спинку сиденья, когда такси ехало по Пятой авеню, и задумалась, будет ли хоть один из мужчин (которых созвала пышнотелая Анита), хоть один, хоть чуть-чуть, пусть даже до омерзения, но НОРМАЛЬНЫМ?

Когда три дня тому назад муж Беверли Нортроп сказал ей, что он пригласил своего издателя на ужин в среду вечером, Беверли ответила:

– О дорогой, неужели снова жареные ребрышки и картофель?

– Нет, дорогая, – сказал Питер. – У Тони очень разнообразные вкусы. У тебя потрясающая возможность проявить себя, приготовив какое-нибудь экзотическое блюдо. И все равно ты его не удивишь. Тони долго жил во Флоренции. Сама понимаешь. Жуткий сноб.

Беверли подумала о том, как смешно прозвучало в устах Питера последнее замечание. Ведь он, когда его вызвали на ковер за еретические высказывания в адрес настоятеля собора, твердо заявил:

– Я должен поправить вас, доктор Фримонт. У меня не совсем нет веры.

– Ладно, – ответил доктор Фримонт, – тогда расскажите нам, во что вы верите.

– С удовольствием, сэр. В Гарвард и мою семью.

Тогда Беверли решила, что это очень мило со стороны Питера. Но это было два года тому назад, до того, как родился Питер-младший, до того, как их дочь превратилась в маленькое чудовище, до того, как Питер стал работать у Тони Эллиота. Если бы доктор Фримонт задал тот же вопрос сегодня, Беверли не знала бы, что ответит Питер. Его подлинные мысли. Питер так сильно изменился за последние пару лет, что Беверли иногда думала, что совсем не знает его, что он так не похож на застенчивого студента, в которого она влюбилась, заканчивая университет Уэллесли.

Беверли никогда бы не полюбила Питера, если бы встретила его в Солт Лейк Сити. Она представить себе не могла Питера в Солт Лейк Сити, хотя он дважды там побывал: впервые – на их свадьбе, а во второй раз – на похоронах ее отца. Беверли вспомнила, как провела его по стране мормонов. Как он стоял на площади Храма перед памятником чайке (единственный в мире памятник птице) и, прищурившись, смотрел на него таким восточным взглядом. Да, Питер принадлежал Востоку, а Восток был чужд ей. Даже сейчас, прожив с ним одиннадцать лет, Беверли ощущала себя абсолютно чужой в этой квартире на этой бесцветной земле и часто жалела, что отец не разрешил ей учиться в университете Юта, совсем близко от дома, близко от всего, что она любила. Он тогда сказал, что ей нужно расширять горизонты, нужно ехать на Восток, покинуть матку и выйти в большой мир. Потому что и она была застенчива.

В Уэллесли Беверли жила в Башне, девушка в Восточной Башне, которая влюбилась в парня с верхних этажей Бек Холла. Через несколько лет, рожая дочь, когда Беверли корчилась и стонала в госпитале Минеоды, по некоторым причинам (без всяких причин, по любой причине) она сообразила в промежутках между схватками, что полюбила и вышла замуж за Питера Беннета Нортропа III из Бруклина, штат Массачусетс, точно так же, как француженка, которая впервые приехала в Штаты и полюбила американца от чувства одиночества и легкого привкуса экзотики.

Экзотичным был и вскоре купленный дом, пятнадцатикомнатный замок в стиле Тюдоров в районе Гарден Сити. Эта покупка была бессмысленной.

Правда же, бессмысленной, мама? (Писала Беверли матери в тот день, когда Питер подписал бесконечные бумаги о владении недвижимостью.) У нас теперь есть наше собственное пристанище, набитое башенками, шпилями, карнизами, цветными стеклами, тяжелыми дверями. Есть даже прекрасная разноцветная шиферная крыша, по которой мне хочется скатиться, но Питер не позволяет, говоря, что я сломаю шею. Дом слишком элегантен для нас, как сказала я Питеру, но он не послушался. Утверждает, что нам он подходит, потому что стоит девяносто тысяч долларов, и мы должны жить именно в таком доме, потому, черт подери, что можем себе это позволить, дорогая девочка (как он не слишком часто меня называет), ведь мы же до опупения БОГАТЫ.

Ее мать никогда не любила Питера, а мать не была мормонкой. Ее отцу Питер не очень нравился, а он был плохим мормоном (пьяным, обкуренным, редко Молившимся). Он резким вибрирующим голосом здоровался с незнакомцами на улицах с таким чувством превосходства, какого никогда не встретишь на Востоке. Питер был не самым приятным человеком в мире: слишком нетерпимым ко многому и, что еще хуже, даже не старался скрыть своей нетерпимости. Но в то же время он был еще и застенчив. А этого не хватало очень многим людям. Они бы простили его, часто думала Беверли, если бы знали, как трудно жить ему в мире. В этом была суть их связи, их общая беда, их общее сокровище: драгоценная, нерушимая, постоянная робость. Она была их убежищем и крепостью.

Медовый месяц они провели в Париже, и Питер был застенчив в отеле «Ланкастер». Потом поехали в Канны, и он был застенчив в отеле «Карлтон», что не помешало им стать модными отдыхающими. Он в белом пиджаке, она в белом платье, оба загоревшие до цвета кофе с молоком. Потом они жили в другом «Карлтоне», в другом городе и в другой стране: в Аликанте, на юго-восточном побережье Испании, где пили росадо и ушли из цирка в разгар боя быков… Это была идея Питера. Беверли было все равно, но ее интересовало, почему он считал важным уйти именно в эту минуту. Это был не самый интересный момент. Матадор готовился вонзить бандерильи в быка, и для большинства зрителей это было самым главным. В движении, которым матадор изгибал тело и уклонялся от атаки быка, была какая-то птичья грация, и это резкое движение, думала Беверли, было красивым, особенно красивым благодаря ярко-зеленому костюму, тесному, как вторая кожа. Но Питер взял ее под руку и сказал: «Vamonos». Идем. Единственное испанское слово, которое он знал.