Текст книги "Безумные дамочки"

Автор книги: Джойс Элберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

– Другими словами, ты даешь мне от ворот поворот? – насмешливо спросил Йен.

Это было еще одно, что она не любила в англичанах: их постоянный юмор. Они вечно шутили, считая себя очень остроумными даже тогда, когда их замечания были явно неуместными. Но факт был тот, что она не интересовала Йена, он искал богатую девушку, о чем рассказал сам. После первой же совместной ночи произнес:

– У тебя чудная задница. Как жаль, что ты бедная работающая девушка.

Когда она спросила, что он имеет в виду, Йен вздернул бровь и жестко ответил:

– В этой стране я ищу только одно, дорогая, – девушку с деньгами. Ты же не думаешь, что я буду пахать на сраном телевидении всю оставшуюся жизнь?

Анита сказала, что так не думает, но почувствовала себя глубоко оскорбленной из-за того, что он выбрал такой интимный момент, чтобы сообщить ей, как ему плевать на нее. Хуже не бывает, считала она, если тебя оскорбляют, когда ты голая. Оскорбление ощущаешь с двойной силой.

– Ты настоящий мерзавец, – сказала Анита, когда это случилось с ней, ощутив некоторую гордость за то, что впервые в жизни произносит эти слова мужчине в лицо.

– Да не впадай в ярость из-за моей честности. Людям незачем обманывать друг друга, особенно если речь идет о деньгах, как сейчас.

Анита от гнева не нашлась с ответом, оскорбление было столь сильным, что она не могла даже заплакать. Ее вычеркнули по финансовым соображениям, или в расчет принималось и социальное положение? В конце концов, что такое стюардесса? Небесная официантка, что бы ни болтали рекламные объявления о наборе на эту работу. Она бы смирилась, если бы Йен сказал, что не любит блондинок, или что у нее маленькая грудь, или что она слишком похожа на его мать, но выбросить ее потому, что у нее нет денег, доходов, наследства, – это уж слишком. Это было так не демократично, так не по-американски, поэтому она напомнила себе, что Йен – не американец и не уважает американских ценностей. Последнее соображение позволило ей простить его тупость.

– Ты все еще на телевидении? – спросила Анита, решив, что в черном свитере и твидовой куртке он выглядел как никогда хорошо.

– Да. Всегда было мерзостно, а сейчас еще хуже. А ты? Все еще подаешь еду над Атлантикой и меняешь пеленки младенцам?

– Верно.

Странно, но у нее сейчас не было обиды на Йена. Возможно, потому, что, увидев его впервые в этом году, она поняла, как он раним, как несчастлив в работе, которую ненавидел (помощник режиссера дневной викторины), как хочет найти богатую невесту, что совсем не так легко, как он думал, покидая берега Англии три года тому назад.

– Что на личном фронте? – спросил Йен. – Встречаешься с кем-то? Влюблена?

– Да.

– Полагаю, этот счастливец здесь?

– Да.

Но где? Аниту охватила паника, но тут она заметила, как Джек вышел из ванной и сразу направился к той самой девушке, а затем они начали танцевать, дразня друг друга и танцуя в отдалении. У Аниты сжался желудок, их танец напоминал половой акт на расстоянии, соблазнительный, возбуждающий, всепоглощающий. Боже, однажды Джек засунул ей палец в зад. Почему она вспомнила об этом сейчас? Потому что было больно, как при виде этого танца? Может быть, может быть.

– Йен, ты не принесешь мне выпить?

– Конечно. А что?

– Водку со льдом, пожалуйста.

– Одна нога здесь, другая там.

– Спасибо.

Но он замешкался.

– Ты как-то помрачнела. Тебе плохо?

– Просто здесь жарковато. А тебе?

– Я принесу выпить и открою окно, – озабоченно сказал Йен.

Во время их короткого романа он никогда не проявлял заботы, и Анита подумала, что он так изменился потому, что сейчас между ними не было секса, не было любви и проблем брака. Ей было любопытно видеть, как у него возникло человеческое отношение к ней, когда исчезли все важные вопросы взаимоотношений между мужчиной и женщиной.

– Льда я положил мало, – сказал Йен, вручая бокал. – Кажется, тебе нужно кое-что покрепче.

– Правда.

– Он задает тебе перца?

– Да. Да.

Анита сделала большой глоток, потом еще один. Стакан, из которого она сейчас пила, был из-под сливового желе. Этот стакан достался ей в наследство со времен совместной жизни с Симоной. Симона и купила это желе, она любила намазывать его на хлеб по утрам. Анита подумала: а как там обстоят дела у Симоны и Роберта Фингерхуда? Может, они полюбят друг друга, поженятся, и Симона попросит ее быть свидетельницей на свадьбе. Наверное, все знакомые девушки выйдут замуж раньше ее. Вот на прошлой неделе одна из старших стюардесс объявила о своей помолвке. Этой лошади по документам было тридцать пять лет. Другая стюардесса съязвила: «Клянусь, в постели она делает чудеса».

Анита прикончила водку и пошла к бару, пока Йен сражался с окном, которого не открывали несколько месяцев. В этом момент «Сюпримз» запели «Остановись во имя любви».

– Тебе лучше? – спросил Йен, когда она вернулась с полным бокалом.

(«Вам лучше, миссис Нортроп?» – спрашивала в это время Маргарет в кухне цвета сливочного масла.)

– Свежий воздух помог, – сказала Анита.

– Так где же он?

– Танцует вон с той.

– Неплохо.

– Да, он привлекательный.

– Я о девушке.

– Не остри.

– Извини. Это бестактно. Но ты гораздо лучше. Честное слово. Это не слова утешения.

– Спасибо.

– Не за что. Я мерзавец и прекрасно это знаю.

– Возможно, но сегодня ты очень мил.

– Огорченные дамы всегда полагаются на мою рыцарскую натуру. Мы, англичане, дорожим легендой о нашем романтическом прошлом.

Разве я не был мил и нежен с тобой?

Остановись во имя любви, пока ты не разбила мое сердце.

Подумай, хорошенько подумай.

– Иногда я думаю, что не надо было мне уезжать из Кливленда, – сказала Анита.

– А на что похож твой Кливленд?

– Жуткое место. Наверное, худший город Америки.

– Почему же?

– Он такой уродливый. Уродливее городов я и не видела. Там все думают только о деньгах.

– Не это отличает Кливленд. Сейчас все и всюду думают только об этом.

– Девушка, с которой танцует Джек, накачана.

– С чего ты взяла? Вполне трезвая, по-моему.

– Я не о пьянстве. Богатая. Очень богатая.

У Йена во взгляде появился специфический огонек.

– Я не знал. Почему же ты раньше не сказала?

– Хотела сделать сюрприз.

Он инстинктивно поправил прическу и отряхнул воображаемые соринки с куртки.

– Приготовимся, дорогая. Куда вложены ее деньги? Надеюсь, во что-то солидное?

Подумай, хорошенько подумай.

– Недвижимость, – сказала Анита.

– Ты – чудо. Увидимся.

Подумай, хорошенько подумай.

Если даже маневр Йена окажется успешным, не было никакой гарантии, что Джек не переключится на другую или другая не переключится на него. Она должна сцапать его, пока его не сцапает девица в розовой мини-юбке, или та, в золотистом бурнусе, самая красивая здесь. У нее были огромные миндалевидные глаза, стройная фигурка. Или девушка в распашонке и пышной оранжевой юбке. Да, у всех у них были яркие отличительные черты, которые бросались в глаза. В Нью-Йорке так много привлекательных женщин, конкуренция жуткая, Анита погибала из-за нее. Почему Джек должен выбрать ее, когда так много более миловидных, более живых девушек, чем она? Даже у самой некрасивой девушки в комнате, той, в вязаном платье, был свой шарм: очень короткая стрижка, вызывающие тени под глазами, резко контрастировавшие с полосами на платье. Розовая гаремная пижама Аниты казалась ей убогой на фоне экзотики одеяний других девушек, и сейчас она пожалела, что не нашла ничего другого, может, лучше было купить отделанное металлом, лязгающее платье? Металла не было ни на ком, как она отметила, наверное, потому, что пока он был очень дорог. «Сюпримз» начали «Медового мальчика»:

 
Он сахар, он мед, он чудо чудес.
Он мое сердце, моя радость и моя любовь.
М-м-м, м-м-м, м-м-м.
 

Анита вспомнила, как однажды они сидели в ванне и пускали игрушечные кораблики среди радужных мыльных пузырей, и она размышляла о том, что бы пассажиры с серьезными лицами («Нас выкинет в Атлантику, ребята») подумали, если бы узнали, что их капитан и старшая стюардесса играют корабликами в ванне и мылят друг другу гениталии. Потом они вытерлись, попудрились, выпили шампанского и провели остаток дня в отеле «Палас» в Мадриде, занимаясь лю-ю-ю-юбовью-ю-ю и приговаривая, что надо бы сходить в музей Прадо и посмотреть картины Веласкеса, но еда была лучше, чем на натюрмортах: кусочки огурца с тушенной в красном соусе говядиной и все прочее… Все было прекрасно. Вчера…

Подумай, хорошенько подумай.

– Ты движешься слишком быстро, – сказал Джек.

Джеку нравилась ее нежно-розовая кожа, но она была недостаточно загадочна для него, у нее не было ауры. Да еще Йен перестанет с ней разговаривать, когда узнает, что у той девицы нет ничего за душой, кроме счета на следующую неделю (она преподавала латынь в школе). Он придет в ярость, но какое ей дело до пронырливого Йена с его торчащей тазобедренной костью? Ей надо покрасить волосы, уже видны корни волос. Взрослеют ли люди по-настоящему или только обманывают друг друга при свете дня своими озабоченными лицами, а по вечерам играют корабликами в ванне? Ложь, все бессовестно лгут о самих себе, боясь поверить в собственную же ложь («Нас выкинет в Атлантику, ребята»). Отель «Палас» был великолепен, и Анита хотела бы провести всю свою жизнь в шикарном халате и поглощать еду, которую бесшумно привозили официанты на серебряных столиках. Какое ей дело до реальности?

– Извини.

Она дергалась, потому что хотела позвонить парикмахеру с раннего утра, потемневшие корни волос выводили из себя. Как и грудь, которой не помогут водные процедуры. Может, нужен силиконовый протез (тысяча долларов, а их у нее нет), потому что без голливудского лифчика грудь и вовсе потеряла форму. Во всем виновата жирная свинина, которой торговал ее папаша. Она сама стала свиньей. Завтра все будет лучше, когда ранним свежим утром запоют птички…

…И навечно воцарятся любовь, веселье и мир…

Именно это однажды спел ей Джек. Но она не узнала ни песни, ни скрытого смысла его пения, их разделяло целое поколение. Анита подозревала, что если Джек женится еще раз, то на близкой по возрасту женщине, что было бы забавно, поскольку большинство мужчин предпочитает молодых. Анита знала, что секс ей не нужен, это только приманка, единственной целью было замужество.

– Мне нравится, – простонала она.

Даже достижение первого оргазма в прошлом году не значило для нее так много, как должно было бы. Она мечтала о мытье посуды и стирке пеленок. Надеялась, что Симона и Роберт Фингерхуд не влюбятся друг в друга, она бы завидовала им. На этот раз Джек должен был кончить раньше ее, Анита не могла кончить, потому что слишком переживала из-за волос. Может быть, некоторые женщины сделали бы из этого новый источник наслаждения, но она не из таких. Джек потерял контроль над собой во время оргазма. Животное, свинья, нет, нет, она любила его, но что это значит на самом деле? Ничтожество. Он кончал так долго, что она промокла насквозь, комната воняла спермой, простыни промокли, все было в ней, сто тысяч потенциальных детишек, которые никогда не увидят света дня из-за противозачаточного колпачка 75-го размера. И что же ей скажет будущее человечество?

– Как будто мешок трахаешь.

Так мало ступеней наверх и так много ступеней вниз.

История жизни Аниты.

Чу-Чу заскулил в сумке, стоявшей у радиатора, а Питер Нортроп сказал во сне:

– Марсель Пруст был мудозвоном.

Лу курила слишком много.

Когда она шла несколько кварталов, отделявших ее квартиру от «Элен» на Второй авеню, у нее было дикое, почти непреодолимое желание выкурить «голуаз», но ей удалось сдержаться. Во-первых, считала вульгарным курить на улице, во-вторых, решила вообще сократить курение, которое обычно сопровождает жизнь служивой девушки, а ей невыносима была мысль о похожести на других, она так ее пугала, что Лу бежала от нее, как бежала в свое время из Филадельфии сразу после рождения дочери.

Ей сделали кесарево сечение, и теперь, десять лет спустя, у нее был след от рождения ребенка – неровный длинный шрам на животе. Иногда Лу считала, что Господь предопределил появление этого шрама, чтобы она постоянно помнила о своих прошлых прегрешениях. И когда она, еще до Дэвида, ложилась в постель с мужчиной, то рассказывала о шраме, который, по ее словам, появился после операции по поводу перитонита, и она в конце подшучивала: «Из-за этого умер писатель Шервуд Андерсон. Он проглотил зубочистку во время плавания в Южную Америку, и возник перитонит. Представляешь? Страдать всю жизнь, а умереть от паршивой зубочистки?»

Мужчины улыбались и жалели бедного Шервуда Андерсона, но не бедную Лу Маррон, а именно ради этого она и рассказывала этот случай. Лу не выносила, когда ее жалели, не потому, что она была настолько сильной, чтобы быть выше жалости, а напротив, потому что была слабой. Но об этом знал только Дэвид: любое проявление жалости усиливало ощущение собственной слабости, которую ей почти всегда удавалось спрятать от посторонних глаз.

На Второй авеню ветер пронизывал до мозга костей, и Лу с благодарностью вспомнила о Дэвиде, подарившем ей шубку на двадцать седьмой день рождения. Еще через шесть месяцев ей будет двадцать восемь, и чего же достигла? Она была ничем, никем, никаких успехов в работе, никаких успехов в любви. Годы летят быстро. Скоро ей тридцать, наверное, волосы надо будет красить, в них и так уже начинает проглядывать седина.

Здесь она вспомнила о совете Тони Эллиота изменить прическу, но на что менять, вот в чем вопрос. Надо предвидеть тенденции, а не носить то, что завтра станет старомодным. Это значило, что раз прямые волосы, неважно, длинные или короткие, сегодня в моде, то скоро все вернутся к курчавым волосам, особенно если учесть, что сейчас в ходу свободные одежды геометрического стиля. Кудрявые волосы слегка подчеркнут контраст, которого недостает нынешним модам. Но Лу приходила в ужас при мысли о кудрявых волосах, у нее были слишком длинное лицо и слишком резкие черты. Курчавость хороша для бойких женщин с кукольного типа головками. Однажды, когда она приехала в Нью-Йорк, то сделала себе завивку, и это была катастрофа. Ее никто не узнавал, даже она сама.

«Ты шутишь, – высказались все знакомые. – Ты просто шутишь».

Они были правы, наконец-то решила Лу, она подшутила над собой. Да, надо было лучше все обдумать, должно же быть и другое решение. И в ту секунду, когда открывала дверь к «Элен», ею овладело жуткое сожаление, что вместо семейного тепла с мужем и ребенком она выбрала опасную жизнь деловой женщины, которая делает ее игрушкой в руках таких людей, как Тони Эллиот. И в то же время знала, что выбор был предопределен. Ее душа не удовольствовалась бы мужем и детьми, и если бы она вышла замуж, то превратила бы брак в безумие, сердца ее там не было бы, ей было бы скучно. Но, возможно, когда-нибудь, когда станет старше, когда будет занимать более прочное место на работе, она, может быть, встретит кого-нибудь, полюбит его, возможно… А может, она уже опоздала?

– Привет!

Бармен помахал ей рукой поверх голов толпы, забившей популярный бар. Люди толкали друг друга в облаках сигаретного дыма и испарений спиртного, разговаривали, искали, с кем бы поговорить, прожигали время, искали убежища, компании, страсти, секса. Лу неожиданно вспомнила первопричину прихода сюда. Мужчина. С кем можно провести ночь и очистить мозги от всего, от Тони Эллиота и колонки, от мерзкого Питера Нортропа, интервью со Стивом Омахой, которого она не написала, от незаконнорожденной и навсегда потерянной для нее дочери, от кривого шрама, изуродовавшего ее нежное тело, от Дэвида и его хилой жены.

– Вы же Лу Маррон, верно?

– Вы не ошиблись, – таким же беззаботным тоном ответила она возникшему рядом с ней мужчине.

Это был драматург, написавший две пьесы, у которых был средний успех в Ист Виллидже, но поговаривали, что следующая пьеса будет поставлена на Бродвее. Его звали Арнольдом, или Артуром, или Альбертом, неловко, конечно, но она не могла запомнить имя. Это был живой коренастый человек, больше похожий на торговца, чем на автора трагедий, но Лу давно поняла, что творческие люди берегут свое внутреннее «я» для работы, а на публике демонстрируют только его внешнюю оболочку, то «я», которое они или хотят преодолеть, или хотят как-то изменить. Внешний облик отражал их существо, а работа (как они надеялись) представляла то, кем они становятся. Лу знала, что внешне она выглядит очень серьезно, даже напряженно, тогда как написанное ею показывало натуру легкую, фривольную, уверенную в себе, так что читатель считал, что она и на самом деле такова. Сейчас ей пришло в голову, что писания Питера Нортропа при всем его кривлянии гораздо глубже и менее легкомысленны, чем ее.

– Разрешите вас угостить? – спросил Арнольд (или Артур, или Альберт).

– Да, спасибо.

– Чего вы хотите?

– Бутылку вина.

Парочка, стоявшая слева от нее, расслышала диалог и рассмеялась. Арнольд слегка покраснел. Его выставляют дураком? Или надо считать ее просьбу шуточкой и тоже посмеяться, показав, что его не запугать необычными запросами, что у него тоже развито чувство абсурдного юмора?

– Белое или красное?

– Белое, пожалуйста.

– Полбутылки «Орвьето» для дамы, – сказал он бармену.

Бармен принес замороженную бутылку и налил немного в бокал, чтобы попробовали. Она не пригубила и махнула рукой: «Хорошо».

Бармен глянул на Арнольда и пожал плечами. Кто поймет женщин? Арнольд пожал плечами в ответ, довольный, что нашел союзника в дурацкой ситуации.

– А вы не хотите? – спросила Лу.

– Нет, спасибо. Мне нравится виски.

Лу не знала, почему она это сделала, что толкнуло ее заказать вино, какое-то неуместное мщение бедному невиновному Арнольду (Альберту, Артуру). Но, как бы его ни звали, он не подойдет, не подойдет ни для этой ночи, ни для любой другой. Лу чувствовала, что он был слишком тупым, даже если и пишет мрачные пьесы о трагедии человечества. Если бы она легла с ним в постель, то совершила бы нечто ужасное. Например, расхохоталась бы как раз перед его оргазмом или без всяких объяснений немедленно прогнала бы домой. Она могла быть жестокой с мужчинами, была с ними жестокой (но не с самой юности), а потом ею всегда овладевал страшный приступ уныния.

Вскоре после своего двадцатого дня рождения она писала в дневнике:

Моя потребность в сексуальной связи против моего страха раствориться. Вот суть противоречия: с одной стороны, свободная страсть, с другой – самореализация, работа, упорядоченность чувств. Моя неспособность примирить две стороны натуры. Я – хрестоматийный пример! Хочу нормальной жизни, удобных взаимоотношений с мужчиной, в этом случае могу думать, читать, писать. И в то же время хочу дикой эротики, неопределенности, гедонизма, ничего не писать, не читать, не думать. Я не хочу впасть в крайности эротической зависимости. Они меня пугают. Звук собственного неузнаваемого голоса в момент оргазма лишает меня уверенности в себе. Дикое животное. Я тону, я таю. Страх стать рабыней. Я чувствую, что мои оргазмы, когда они все же приходят (потому что я долго их сдерживала), гораздо более дикие, глубокие, неправильные, чем у остальных женщин. Какой эгоизм! И я ничего не могу поделать, это точно. Я впадаю в такое безумие, что несколько дней чувствую себя разрушенной. Ничего не хочу делать, только бы лежать и слушать зажигательную популярную музыку и чувствовать себя несчастной. Мое тело в огне, но голова пуста. Мне нужно больше, но и это не помогает, становится еще хуже. Я могу пролежать в постели миллион дней и сама знаю, что это моя погибель. Есть ли золотая середина?

Лу взглянула на цветные виды Парижа, висевшие над баром, потом посмотрела на драматурга и вежливо улыбнулась. Она уловила взгляды парочки, ужинавшей в глубине зала. Странно, что не заметила их при входе. Очень приятные люди, с ними ей было бы легко, они примут такие вещи, какие другие отвергают, например, ее связь с Дэвидом, и сделали бы это без лишних вопросов и раздумий. Она хотела бы подсесть к ним, но сейчас, после бутылки вина, чувствовала себя временно обязанной Арнольду и проклинала свою близорукость.

– Вы их знаете? – кивнула Лу на ужинающую пару.

– Нет. Кажется, нет.

– Очаровательные, просто удивительные люди.

– Хотите присоединиться к ним?

– Это было бы здорово. Я их не заметила раньше.

– Тогда вперед.

– А вы со мной не пойдете?

– Вы же этого не хотите.

– Это неправда.

– Думаю, правда.

– Извините, если я…

– Знаете, – сказал он, – вы и вправду сучка.

– Чао, бамбино.

– Сама ты бамбино.

– Лу! – хором сказала парочка.

– Привет, – ответила она. – Рада вас снова видеть.

– Приятно видеть тебя, – сказала женщина. – А где Дэвид?

Они с Дэвидом часто сюда захаживали.

– Сидит дома с женой, которая для разнообразия захворала.

Они рассматривали ее сквозь бокалы, будто пытаясь измерить степень ее отчаяния. Вправду ли больна жена Дэвида или есть иная причина, по которой Лу пришла одна? У них проблемы? Может, они порвали друг с другом? Пребывая в долгом безоблачном браке, эта пара искала острые ощущения в жизни других, менее устроенных людей, не желая им при этом несчастья или неудач.

– Надеюсь, ничего страшного, – сказал мужчина.

– Доктор говорит, что это колит.

– Это серьезно.

– Не в этом случае, надеюсь. Дэвид так не считает. Доктор утверждает, что это на нервной почве. Чаще всего они рекомендуют психотерапию.

– Хочешь с нами поужинать? – спросила женщина, обменявшись с ней понимающим взглядом. Обманутые женщины всегда страдают от разных нервных расстройств.

– Спасибо, не хочу. Когда Дэвид отменил встречу, я поела бутерброды с цыпленком, – солгала Лу и удивилась, зачем ей нужны такие точные детали. Почему с цыпленком, а не с говядиной? – Я не голодна, но с удовольствием посидела бы с вами.

– Пожалуйста, дорогая, присаживайся, – сказал мужчина, встал и подал ей стул.

– Спасибо.

– Ты не наберешь веса, если будешь ужинать бутербродами с цыпленком, – без осуждения заметила женщина.

Лу разглядывала ее пристальным женским глазом искушенного репортера.

– А я не хочу набирать вес, – сказала она, наливая себе вино. – Худой быть лучше. Ты более энергичен, лучше работаешь, нервные окончания ближе к коже.

Она замолчала, испугавшись, что упоминание об энергии может раскрыть истинную причину прихода сюда сегодня вечером. Но почему бы ей не искать любовника, десять любовников, если именно этого она и хочет? Что в этом плохого? Дэвид женат. Дэвиду пятьдесят шесть лет. Дэвид не живет с ней. Она любила Дэвида, но он не принадлежал ей. Лу подозревала, что если когда-нибудь выйдет замуж, то будет верной женой, потому что обманывать мужа – все равно что обманывать себя, муж – это часть тебя. Твой муж.

– Откуда вино? – спросил мужчина.

Лу подумала, что впервые сидит наедине с этой парой, раньше всегда был и Дэвид, уравновешивая ситуацию, а в его отсутствие у нее возникло странное чувство близости с каждым из них в отдельности и с обоими вместе. Она чувствовала себя ближе с ними и в то же время уязвимее.

– Арнольд угостил, – ответила Лу.

– Это тот парень у бара?

– Да. Вы его знаете?

– Нет, – сказал мужчина, орудуя вилкой. – Но его зовут Альберт.

– Никак не могу запомнить. Даже неловко.

– Самого парня не запомнишь.

– А мне он симпатичен, – сказала женщина. – Немного разболтанный и расхлябанный, но хоть не скрывает этого, не выпендривается, как многие…

– Он скучен до чертиков, – сказал мужчина, – как и его пьесы.

– Вы же, кажется, говорили, что не знакомы, – сказала Лу.

– Ну, я пару раз болтал с ним на приемах.

Мужчина был преуспевающим юристом, а женщина до замужества работала у него секретаршей. Теперь у них двое детей, и женщина сидела с ними дома. У них была чудесная квартира с террасой на Ист Ривер Драйв. Лу впервые за время знакомства с ними задумалась, а не скучно ли женщине сидеть дома, нет ли у мужчины любовницы, так ли безоблачен их брак, как думала прежде, или это она переносит на них свои тревогу и чувство неуверенности?

– Что вы делаете после ужина? – спросила Лу. – Я хотела поехать в «Чита» или «Электрик Серкас». Обалдела от работы. Вот и решила потанцевать до упаду.

– Может, поедешь с нами? – предложил мужчина. – Мы едем на выставку Ива Клейна в Еврейском музее.

– Поедем, – сказала женщина, – это может быть забавно. Клейн поливал людей краской и заставлял кататься по холсту.

– Чудно, я с вами. – И она рассказала об интервью со Стивом Омахой. – Так что у меня сегодня день живописи. Я говорила вам, что Дэвид на прошлой неделе купил две литографии Брака? Он становится коллекционером.

– Он и Жак Каплан, – сказал мужчина. – Все меховщики занялись этим.

Еврейский музей на Девяносто второй улице был забит необычными людьми, он буквально кишел ими. Все это напоминало показ каких-то извращенных мод, какие Лу могла встретить у Артура или Труда Хеллера, но не здесь. Она заметила Кава, который лихорадочно щелкал фотоаппаратом в сопровождении новенькой репортерши из «Тряпья», неутомимо черкавшей ручкой в блокноте (надо отдать должное Тони Эллиоту: мерзавец не упускал своей выгоды). Он подписал с девушкой паршивый контракт, как когда-то с Лу, и у нее возникло чувство удовлетворения, что ей-то удалось продвинуться по служебной лестнице, даже если забыть об этой проклятой колонке. Она помахала рукой Каву, нацепившему по этому случаю алый вельветовый галстук и ярко-оранжевый жакет. Он ответил, а она заметила, что пришедшая с ней пара исчезла в бешеном водовороте длинных ног, обнаженных спин, меховых боа, смокингов и золотых халатов.

– Это хепенинг, – проинформировал ее Кав. – Он в гробу переворачивается от этого спектакля. Он бы их всех раскатал на двадцатифутовом полотне.

Кав сфотографировал мужчину с выкрашенной в синий цвет головой и надписью на лбу: «Слава Иву Клейну!» Потом снял взлохмаченную девушку с огромными наклеенными ресницами и в очень скромном костюмчике. И затем сказал Лу:

– Мы сматываемся. С меня хватит. До завтра.

После их ухода Лу заколебалась: остаться ли, пойти ли куда-нибудь еще, поискать друзей или отправиться домой, намазать лицо кремом и усесться смотреть телевизор. Она еще ничего не решила, как к ней подошел высокий негр и представился:

– Я – Маршалл…

Она не расслышала фамилии.

– Привет, я – Лу Маррон.

– Я наблюдал за вами. У вас потерянный вид.

– Это какой-то ураган. А вы – художник?

Он рассмеялся, будто она сострила.

– Не хочется вас разочаровывать, но я работаю в «Ферст Нэшнл Сити Бэнк». В отделе личных кредитов.

– Я не расстроилась, – сказала она, удивляясь, почему с ней случаются такие невероятные вещи. – Я только что говорила своим исчезнувшим друзьям, что на сегодня с меня хватит живописи и художников. – Затем она рассказала о своей работе и об интервью со Стивом Омахой. – Я сглупила, что пришла сюда. Честно говоря, я бы предпочла место потише, типа автобусного вокзала.

– Не хотите пойти к Труду Хеллеру?

– Я не прочь.

Это же надо такому случиться. Отдел личных кредитов! Может, он пошутил? Ладно, хоть для него главное – это то, что она белая, в койке, может, он и не плох. Кто в таких делах может сказать заранее? Здесь все – загадка. Некоторые мужчины великолепно треплются о постели, а когда оказываются в ней, то обнаруживаешь, что это тряпка, дерьмо, слабак. Они не знают, что делать, а если знают, то им нечем это сделать. У него большие ноги. Это обнадеживает. И когда такси ехало по Пятой авеню, Лу думала о том, как выглядит в постели Питер Нортроп, этот мерзавец. Этот AC-DC. Может, сзади, может, спереди? Неплохо и то, и другое. Ее это привлекало… что?.. з-з-з-з… может, лучше поехать домой, намазать лицо кремом и лечь спать… з-з-з-з… может быть.

– Добрый вечер, – сказал швейцар у Труда Хеллера. – Столик на двоих?

– Пожалуйста, – с огромным достоинством сказал Маршалл в самой разнузданной дискотеке Нью-Йорка. Танцоры дискотеки, две девушки и парень, располагались на приподнятой сцене за оркестром. На девушках были темно-красные синтетические мини-юбки, на парне – полосатая рубашка и очень тесные белые брюки, все они дергались и тряслись в исступлении с пустыми лицами, тела извивались в такт оглушительной гипнотической музыке, а яркие лучи полосовали по аудитории, по дергающимся парочкам. В зале царила атмосфера гипноза, атмосфера инопланетных миров после вселенского взрыва, который можно увидеть сквозь розово-лиловые очки.

Лу обрадовалась, что пришла с негром, даже если он работал в «Ферст Нэшнл Сити Бэнк». Это было в струе моды, и она взбодрилась. Соседи в Филадельфии заметно почернели за последние десять лет, поэтому ее родители переехали поближе к центру, на Спрус стрит, которая до сих пор оставалась почти белой. Она помнила детство, проведенное на Катрин стрит, теперь уже заполненной черными жителями. Недавно Лу взяла такси и попросила медленно объехать места своего детства, надеясь повстречаться со вчерашним днем. На старом крыльце (когда-то она там стояла) сидела негритянка и играла мячиком. Меня зовут Анна, мужа зовут Адам, мы из Алабамы, торгуем яблоками. У нас дочь Бетси и…

«Эти чудные старые дома, – ностальгически протянул белый шофер. – Их продали за бесценок».

– Что будете пить? – спросил Маршалл.

– Двойной виски, пожалуйста.

– Два двойных виски, – сказал он официанту.

– Нет смысла в таких местах заказывать одинарный, – объяснила Лу. – Официанты так заняты, что потом их не дождешься.

Она не встречала негров, которые не пьют виски. Англичане за виски в тропиках продали бы душу черту, но негры должны пить виски и носить ванильные костюмы. Все стремятся к тому, чем они не владеют, включая и ее самое. Пробужденная в семнадцать лет, Лу была слишком глупа, чтобы знать, что делать, слишком запугана, чтобы рассказать родителям, и вот ничего не оставалось, только родить ребенка и надеяться, что запуганный школьник женится на ней. А теперь сидит и притворяется шикарной, изощренной, преуспевающей нью-йоркской женщиной. На взгляд провинциальной девчонки так оно и было, но что это значило в ее собственных глазах? Один экзистенциальный писатель сказал: «Мы – то, что мы сделали». Но как быть, если ты сделала невозможное, а чувствуешь себя семнадцатилетней девчонкой? Тут ничего не попишешь.

– Хотите потанцевать? – спросил Маршалл.

– Конечно.

Он был неплохим танцором, но не чувствовал души танца, просто хорошо двигался. Наверно, он был самым бесталанным негром в Нью-Йорке. Нет чувства ритма. Она мечтала о том, чтобы очутиться здесь с Дэвидом. Что он сейчас делает? Может, спит? У них с женой раздельные спальни, и он как-то сказал ей, что читает по ночам, когда не может заснуть. Они жили в Вест Энд в старомодном доме с толстыми стенами и тайными лабиринтами в квартирах. Этот район жутко пугал Лу. Улицы слишком длинные. Тони Эллиот говорил ей, что именно поэтому Вест Энд так угнетает людей: улицы вдвое длиннее, чем в Ист Сайде, на них лежал отпечаток уныния, страха, что никогда не дойдешь до конца квартала…