Текст книги "Безумные дамочки"

Автор книги: Джойс Элберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

– А в отеле осталось что-нибудь выпить?

– До черта недопитых бокалов.

– С окурками?

– Точно.

– Это для вкуса, – сказал Джек, вылезая из постели, и прошел в гостиную.

Он вернулся через несколько минут, держа в руке бокал Аниты с оранжевой жидкостью и позвякивающим кубиком льда. Жидкость весело сверкала в холодном утреннем свете.

– Что это такое? – подозрительно спросила Анита.

– Адская смесь под названием ОП. Не смущайся, если не знаешь, что это такое.

– А что это?

– Остатки питья.

– О нет! Ты все слил в бокал? – То, что казалось веселым и забавным, неожиданно превратилось в нечто отвратительное и мерзкое. – И в такой хороший бокал?

– Я добавил апельсиновый и лимонный сок для вкуса. Лимонный сок очень важен, он незаменим для ОП. У тебя нет под рукой детских бутылочек?

Тем, кто не был связан с авиакомпаниями, этот вопрос показался бы странным, но дело было в том, что стюардессы крали детские бутылочки из стандартного набора на борту самолета, а дома использовали их вместо пульверизаторов для глажки формы, когда не было времени отправить ее в чистку.

– На кухне есть одна, – ответила Анита. – Сейчас принесу.

– Есть только один способ пить ОП, – проинформировал Джек, когда она вручала ему пластиковую бутылочку. – Из нее. Антисептики.

Он налил жидкость в бутылочку, вставил соску, поднял с пола подушку, улегся на нее, сунул в рот соску и с удовольствием начал потягивать напиток. Яично-желтая эмблема на темно-синей пилотской фуражке Джека вкупе с детской бутылочкой, наполненной остатками выпивки, создавала полное ощущение казармы. Пять месяцев тому назад (пять минут!) Анита так не подумала бы, но сейчас поняла, что Лайза как-то повлияла на изменение ее точки зрения. Она как-то изменилась. Может, потому, что Лайза тоже так бы смотрела на Джека. Да, она услышала хрипловатый смех Лайзы и тоже рассмеялась.

Нелюбимые женщины часто считают, что им достаточно всего лишь копировать стиль своих предшественниц, чтобы завоевать любовь мужчины. К сожалению, это не помогает. Даже самая непривлекательная форма оригинальности предпочтительнее имитации. Поначалу оригинальность может быть хуже подражания, но она все-таки создает собственную ауру, она требует свободы и простора и в итоге оправдывает себя. Не понимая этого, Анита спрятала свои индивидуальные черты за копиями поведения преуспевающих девушек. Позднее придется удивляться, почему же ей не везет, но Джек кожей уже почувствовал ее неискренность и целиком сосредоточился на поглощении ОП.

Аните было ясно, что он не будет заниматься с ней любовью, и в душе боролись чувство облегчения и ощущение того, что тебя отвергли. Она не хотела секса, но хотела быть желанной. Эрекция у Джека пропала, и он ничего не собирался делать, чтобы восстановить ее. Он просто не замечал присутствия девушки. Для него она ничем сейчас не отличалась от вазы или лампы. Даже когда Анита перелезла через него, чтобы взять телефонный аппарат и договориться с парикмахером. К счастью, ее могли принять в десять часов.

– Вечером я лечу в Гамбург, – сказала она Джеку, когда положила трубку.

– Ну?

– Меня не будет только два дня.

Он вскочил и начал одеваться, будто опаздывал на самолет.

– Я позвоню, – сказал он.

– Симона переезжает к Роберту.

Он коротко взглянул на нее, но она не поняла смысла его взгляда.

– Быстро они…

– Она заходила за собакой, пока ты спал. И говорила только о Роберте. Очевидно, ночь у них была успешной.

– Наверное.

Анита ощутила приступ знакомого отчаяния. Скоро он оденется, уйдет и, возможно, никогда не вернется? Я позвоню. Когда? В какой день? В какой час? Но не было смысла допытываться, все равно ничего не добьешься, только продемонстрируешь свои переживания. Если Анита чему-нибудь научилась, так это не раскрывать рта в подобных случаях и надеяться на лучшее. Нет. Молиться о будущем.

– Думай обо мне в парикмахерской, – сказал напоследок Джек, поцеловал ее и решительно вышел из квартиры, что было очень типично для летчиков, чья жизнь проходит в принятии быстрых решений. Пилоты не медлят, у них острое чувство времени, они привыкли сначала действовать, а потом думать. Нет смысла размышлять об их словах, о торопливом прощании. Так что, когда Анита через несколько минут пошла в душ и нашла на раковине смятую записку от Джека, она не очень размышляла над ее содержанием: «У тебя кончается зубная паста».

Под этими словами он нарисовал пронзенное стрелой сердце. На одном конце стрелы было написано: «Любовь». На другом: «Ненависть».

Утро в четверг у Лу Маррон отличалось от утра у Симоны, Беверли и Аниты главным образом тем, что первой была не мысль о мужчине, а мысль о работе.

Черное тело Маршалла рядом с ней, когда она раскрыла глаза в своей спальне с розово-лиловыми обоями, не имело никакого отношения к ее мыслям. Правда, что он мужчина, что ночью они занимались любовью, что у него несомненные физические достоинства, но все-таки никакого сходства между ней и другими тремя девушками не было, поскольку Симона проснулась с блеющими звуками любви к Роберту Фингерхуду; Беверли – с мыслями о кошмарном браке; Анита обнаружила, что Джек Бейли может взлететь в стратосферу, и она о нем никогда не услышит; а Лу сразу пронзила мысль: Казак в воде. Эта мысль сверлила мозг, и тут же Лу вспомнила, что не написала интервью со Стивом Омахой, что ей еще нужно доказать Тони Эллиоту, насколько она лучше Питера Нортропа, и потому надо наградить колонкой именно ее. И для собственного хорошего самочувствия необходимо доказать самой себе свой профессионализм.

Еще ребенком она безнадежно стремилась к совершенству: была лучшей студенткой, единственной девушкой, закончившей школу «Уильям Каллен Брайант» в Филадельфии с незапятнанным дисциплинарным листом. («Мамочка, я ни разу не опоздала в школу».) Это же повторилось в высшей школе и колледже, Нью-Йоркском университете, при переходе на работу в Нью-Йорке (первая журналистка из тридцати пяти соискателей). Но очень скоро репортерская работа наскучила ей, она была слишком механической и не творческой.

Нет, увлечение художественной прозой овладело Лу еще в колледже. Ей нравилось брать интервью, ей легко было разговаривать с незнакомцами, получать нужные ответы, и она завоевывала расположение людей… Старик итальянец, торгующий летом льдом на улице МакДугал; танцовщица с маленькой грудью из «Метрополя»; стоматолог, специализирующийся на удалении зубов, который признался после двух бокалов мартини в пристрастии к чечетке. У нее было легкое перо, написанное легко читалось, потому что она много работала, чтобы скрыть от читателей свои творческие мучения.

Лу вообще много работала, дабы скрыть все свои муки. Она не хотела, чтобы кто-нибудь знал, какова она на самом деле, и осознавала, зачем так делает: она боялась, что если об этом узнают, то это может не понравиться. Иногда Лу думала, что, может быть, ей нужно было стать актрисой, она была великолепной притворщицей, но, по иронии судьбы, была слишком застенчивой, чтобы выйти на сцену. Лу могла беседовать с абсолютно незнакомыми людьми и вызывать их доверие, но выйти на публику – это уже выше ее сил. Ее натура нуждалась в более спокойной манере самовыражения. Таким являлось литературное творчество, но оно было слишком спокойным, очень безличным по сравнению с тем, когда стоишь перед аудиторией (или хотя бы перед камерой), более управляемым, контроль находится у тебя в руках. У редактора меньше контроля, чем у режиссера. Режиссер может сделать из актрисы фарш, котлету. Она очень боялась, что ее превратят в котлету. Почему же все-таки в ее снах так часто появляются топоры и ножи?

Однажды Лу перемололи в мясорубке любви. В семнадцать лет она забеременела от парня. Он погиб в автокатастрофе еще до рождения девочки (в пьяном виде врезался в телефонную будку; бывают ли в жизни случайные совпадения?). С его смертью в ней умерла и какая-то нежность, и хотя она как-то любила Дэвида, это не исчерпывало ее жизни. Суть в том, что Лу не хотела, чтобы ее эмоциональная девственность снова подвергалась испытаниям. Это было бы слишком больно.

Маршалл разговаривал во сне, зарывшись лицом в подушку, слова можно было разобрать с трудом:

– Подпись вашего поручителя неразборчива, мадам.

Мистер Безумец на другом конце кровати свернулся черно-белым пушистым клубком. Этой ночью он смотрел на их игрища, и его огромные желтые глаза казались еще больше в полутемной комнате. Ей было интересно знать, что думают коты, когда видят такое, что же они при этом чувствуют? Его острый интерес к подобным спектаклям был настолько очевиден, что наконец-то достал Дэвида, поэтому, когда она с ним трахалась, кот беспощадно изгонялся из спальни.

«Он меня сводит с ума», – говорил Дэвид.

Лу не сразу поняла, что он подразумевал нечто большее, чем простое раздражение. Дэвид боялся кота, хотя и стеснялся признаться в этом. Она размышляла об истоках этого страха, и ей удалось добиться правды.

«Если ты и впрямь хочешь знать, – сказал он непривычно раздраженным тоном, – я боюсь, что он вцепится мне в яйца».

Мужчины – странные существа, непонятные для нее, и это непонимание было одной из причин, почему она зациклилась на работе. Лучше, в конце концов, увлекаться работой, чем мужчинами. КОЛОНКА! ЭТО – КАК СЕКС! ЭТО ЛУЧШЕ СЕКСА! Секс прошлой ночью в итоге удовлетворил ее, было совсем не плохо, и, хотя Лу не собиралась больше встречаться с Маршаллом (разве что в случае такой же острой нужды, как вчера), она была благодарна ему за свое спасение. Секс для Лу был неотделим от творчества. Без него она была высушена, мертва, ничего в голову не приходило. Секс как бы поднимал ворота шлюзов. Несколько лет тому назад с ней это произошло впервые, и теперь она родную мать продала бы за удачно написанную статью. Писатели в этом отношении безжалостны. Люди нужны им для смазки шестеренок их творческого механизма. Они используют людей, как она использовала прошлой ночью Маршалла, который теперь видит сны о подписях поручителей. Трудно поверить в степень самовлюбленности, нарциссизма писателей. Стив Омаха назвал французского художника Давида чудовищем. А знает ли он, что и сам тоже был чудовищем, когда вытаскивал нейлоновые чулки из кармана мертвого товарища в водах Ла-Манша? Без сомнения, знал. Рыбак рыбака видит издалека, думала Лу. Наилучшие идеи почти всегда приходили к ней при пробуждении, когда она оказывалась на сумеречной грани между сном и бодрствованием. Для обозначения такого состояния даже было какое-то особое слово. Гипноозарение, что-то в этом роде, она не могла припомнить точно. Волшебное состояние, как будто еще только зарождающиеся или недоношенные идеи помещаются в особую камеру, чтобы через некоторое время появиться на свет во всем своем блеске и обнаженной красоте.

Казак в воде. Сидни Гринстрит верхом на лошади.

Но едва она собралась вылезти из постели и пойти в гостиную к пишущей машинке, Маршалл раскрыл глаза и как-то странно взглянул на нее. Лу моментально разгадала смысл: он ее не узнал в первую секунду.

– Да это же я, – сказала она. – Девушка, которую ты подцепил в Еврейском музее. Вспоминаешь?

Улыбка обнажила мелкие зубы. Ночью она старалась не замечать их. Теперь он вспомнил, где находится, и лицо у него залоснилось от удовольствия.

– Я храпел?

– Нет. А что? Это случается?

– Да. Иногда даже стены трясутся. Но это бывает, когда я переутомлен.

У него было красивое тело, длинное и стройное. Утром Маршалл произвел на нее лучшее впечатление, чем ночью; он стал увереннее в себе после того, как проявил свои качества неплохого любовника. Если бы ей не надо было писать эту вшивую статью, Лу не прочь бы трахнуться еще разок, особенно если принять во внимание тот факт, что она никогда больше его не увидит, во всяком случае, очень долго. Ночью, когда Маршалл вошел в нее, Лу представила, что он – сутенер из Гарлема, а она – одна из его кобылок. У него было бы три негритянки и две белые девушки, вторая, понятно, медоволосая блондинка, минетчица. В ту же секунду она задумалась: а чего это он так развеселился?

– Куда ты пошла?

Лу вылезла из постели и начала надевать пятнистую пижаму. Пальцами она изобразила царапанье.

– Сяду за машинку и наклепаю забавную историю, дорогой-малыш-солнышко-милый-умница-ангел. Но сначала принесу апельсиновый сок, чтобы тебе не было так одиноко.

– Что за история?

– Для моей газеты. Помнишь, я тебе рассказывала вчера о художнике? Я брала интервью у него. И должна была написать еще вчера, но вместо этого расслабилась и подхватила мужчину, так что утром приходится расплачиваться.

– Я тоже расплачиваюсь.

– Почему? Не хочешь еще раз проделать это сейчас?

Лу улыбалась, флиртовала, но это была лишь игра, Маршалл ничего не значил для нее. Она мечтала, чтобы он нацепил свою хреновую одежду и понесся бы в свой банк, где бы занялся жалкими центами пуэрториканцев, именно они в итоге оплачивают все их расходы на автомобили и секретарш, покупающих для собственных клетушек раздвижные диваны, которых обманывают все кому ни лень. Она ничего об этом не знает. А почему? Сама виновата. Вечно связывается со слабаками. Притягивает их, как магнит. И всегда притягивала. В памяти возникли голубые глаза Питера Нортропа: они требовали, они повелевали.

Лу часто думала о том, какая же у него жена, какого типа женщину он выбрал, но у нее ничего не получалось, на ум приходили только смутные догадки. Даже самый привлекательный мужчина может удивить вас, когда вы случайно столкнетесь с ним во время семейных закупок в каком-нибудь супермаркете. У жен многих бизнесменов, которых знала Лу, был какой-то бесцветный вид, какие-то они все незаметные, бледные. Нелепые одежда и обувь. Но обувь и сумочки – очень дорогие.

Это была одна из многих тем, которые Лу хотела описать, когда (и если) Тони Эллиот даст ей колонку: судороги этих прозаических женщин. Черные патентованные украшения и черные патентованные сумки, нелепые юбки и кривые ухмылки на лицах. Не удивительно, что мужья редко бросают их. Эти бабы слишком незначительны, так что они не создают проблем в повседневной жизни, у них нет лица, они только и делают, что стоят у стиральных машин и кухонных комбайнов, болтая о газетах, мыльных операх и последних телесериалах.

– Я бы не прочь повторить, – сказал Маршалл.

Очевидно, она так удивленно взглянула на него, что он тут же добавил:

– Ты сама только что говорила об этом, вот я тебе искренне и ответил.

Да, это тебе не киногерой. А чего она от него хотела? Ничего. Вот в чем суть. Он один из тех, кто хотел чего-то, и не только секса, надо признаться. Она ему нравилась, он хотел встречаться с ней, он не знал, что все кончено, даже не подозревал об этом. Прошлой ночью Маршалл сказал, что живет на Западной Четвертой улице в Виллидже, и Лу теперь думала, как же он живет: выезжает, чтобы трахнуться с негритянками, или, как и большинство своих сородичей, вырвавшихся из гетто, зациклился на голубоглазых блондинках? Поскольку сама она была кареглазой брюнеткой, то негры ею не очень интересовались (Лу мечтала уехать в Швецию, чтобы ее там избрали королевой). Негры всю свою несчастную жизнь смотрят в карие глаза, видят те же черные волосы, так что этой одноцветностью они сыты по горло. Именно поэтому так часто видишь, как они гордо вышагивают под ручку с ослепительными блондинками в тесно обтянутых брюках.

– Я тоже не против, – не очень искренне сказала она. – Но сначала работа. Понимаешь, газета выходит завтра днем.

– Да мы быстренько, – с надеждой сказал он.

– Тогда зачем?

– Не знаю.

Одевайся, засранец, вот что на самом деле ей хотелось сказать, но, с другой стороны, было рано, начало восьмого, и он, наверное, собирался, не заходя домой, пойти сразу на работу во вчерашней одежде. В таком случае, зачем оделся? У него уйма времени. Может, ему стоит еще поспать. Но ей было наплевать, чем он займется, лишь бы не путался у нее под ногами. Она могла выдать в офисе последние новости, вызвав ими шум и возмущение, и это ее не пугало, потому что это – пустяки, не связано с творчеством, это скорее механическая запись события, очень сухая и объективная, а вот интервью со Стивом Омахой – совершенно другое. Тони Эллиот поведал ей, что, если оно будет хорошо написано, он вставит его в понедельник на первые страницы. Этот стимул к работе требовал тишины и покоя.

– Я сейчас вернусь, – сказала она.

Мистер Безумец последовал за ней на кухню и немедленно запрыгнул на стул, стоявший у плиты. Лу приучила его сидеть там в ожидании завтрака. Если он не сидел на стуле, то терся о ее ноги в нервном предвкушении еды, и она старалась не задумываться над вопросом, почему эти движения так сильно ее раздражали.

– Мистер Безумец арестован, – объявила ему Лу, надеясь, что не забыла купить кошачий корм, когда в последний раз была в супермаркете. Ее жизнь складывалась так, что она редко там бывала, и однажды, получив счет, поняла, что в среднем тратит в неделю только восемь Долларов, большая часть которых уходила на женскую гигиену и еду для кота. Ну, она еженедельно тратила больше денег в салоне красоты на маникюр и прическу, чем на еду. Как часто Лу говорила Дэвиду, который уговаривал ее есть побольше, пища нагоняла на нее, тоску, и она не понимала, почему он делает из еды кумир.

– Потому что я – еврей, – рассмеялся Дэвид в ответ.

– Ну, я наполовину еврейка, а интерес к еде у меня в несколько раз меньше по сравнению с тобой, так что национальность здесь ни при чем.

– Да, но твоя вторая половина – ирландская, а все знают, что у них нет кулинарного искусства, а следовательно, и интереса к еде. Что ест твой отец?

– Сырники.

– Он ирландский юрист?

– Он не очень хороший юрист, ведет только мелкие дела. А потом, у моей матери странное чувство юмора. Она дает ему сырники и ветчину.

– В одной тарелке?

Она любила поддразнивать Дэвида.

– Конечно. Моя семья не придерживается кошерной пищи. Но могу поспорить, что ты не знаешь, что я читаю еврейскую газету.

– Я думаю, ты меня разыгрываешь.

Она отрицательно покачала головой.

– Вовсе нет. Я читаю «Дейли Форвард», когда еду на работу. Честное слово. Я же езжу в метро.

Они только познакомились, когда состоялся этот обмен мнениями, и Лу рассказала о своем дедушке, еврее Монте Вули, сорок лет прожившем в Нью-Йорке и упорно отказывающемся учить английский. В один прекрасный день мать решила, что старик – единственный живой из бабушек и дедушек Лу, и ей следует научиться разговаривать с ним в те недолгие дни, которые тому осталось прожить на белом свете, ему ведь уже было под девяносто. И после обычной школы, где было довольно тоскливо, девочку везли в другую школу изучать идиш. Лу не хотелось ездить, но ей было только одиннадцать, а мать не считала, что такая малышка имеет право отказываться от чего-либо. Она тратила на язык два часа ежедневно, и в конце концов он ей понравился. В этой школе не так худо, как в обычной, а благодаря своему прилежанию Лу очень скоро стала лучшей ученицей. Ей было забавно писать справа налево, это было похоже на какую-то игру.

Юмор заключался в том, что в школе учили на диалекте, на котором не разговаривал дедушка, и когда она в очередной раз навестила его в Нью-Йорке, то не поняла ни слова из его речей, хотя казалось, что он ее прекрасно понимает. Это было смешно. Вскоре после этого дедушка умер, и теперь, спустя шестнадцать лет, Лу была признательна ему за то, что по утрам в метро может читать «Дейли Форвард».

– Мистер Безумец несколько недель был под арестом, и никто не собирается сейчас брать его на поруки.

К счастью, в шкафу отыскалась банка с кошачьими консервами. Лу открыла ее и половину выложила в миску, добавила витамины и пригоршню сухарей. В другую миску налила свежей воды.

– Мистера Безумца разыскивают за вооруженное ограбление в пяти южных штатах. Разве не так?

Затем она приняла свою порцию витаминов. Дэвид называл это лошадиным набором: четыре кальциевые таблетки, четыре витамина D, одна – витамина Р, шесть – аскорбиновой кислоты, одна – с железом, две капсулы витамина В. Все это запивалось апельсиновым соком из высокого стакана, и она благодарила своего медицинского наставника Дж. Родейла, писавшего на страницах журнала «Предотвращение». Вообще-то Лу чувствовала себя виноватой из-за апельсинового сока, поскольку Родейл его не одобрял. Он утверждал, что сок разрушает зубы и вызывает зуд в заднем проходе, но Лу считала, что врач в своих диетических рекомендациях заходит слишком далеко. Если она будет выполнять все его ограничения, то останется немного продуктов, которые можно употреблять в пищу. Конечно, есть постное мясо, яйца и морские продукты. Согласно Родейлу, это было полезно, но он был бескомпромиссен по отношению ко всем молочным продуктам, консервам, химическим добавкам. Лу иногда бунтовала, запивала витамины абсолютно запрещенным молоком и молилась, чтобы не помереть к концу дня от какой-нибудь таинственной хвори.

Маршалл сидел на постели и курил, когда она вернулась с апельсиновым соком.

– Когда ты собираешься идти на работу? – спросил он.

– Самое позднее – в девять тридцать.

– А мне к девяти, – зевнул он. – Знаешь банковские порядки.

– Нам не обязательно выходить вместе.

– Это правда.

– Я не знаю, сколько времени понадобится на статью, так что иди, когда тебе нужно.

Она не хотела выходить с ним, потому что надо было зайти в химчистку, а ей не хотелось, чтобы служащий заподозрил ее в том, что она провела ночь с Маршаллом. Служащий и владельцы магазинов по соседству часто видели ее с Дэвидом, и все они благоприятно воспринимали моногамные отношения, несмотря на существенную разницу в возрасте, но она бы потеряла всякое уважение, если бы появилась в девять тридцать утра в компании темнокожего незнакомца. Соседи в Нью-Йорке образуют такое же сообщество, как и в любом заштатном городишке, и Лу давно обнаружила, что для сохранения качества обслуживания лучше не оскорблять нравственных чувств владельцев магазинов, с которыми каждый день имеешь дело.

– Какой у тебя номер телефона? – спросил Маршалл. – На аппарате не написано.

Круглый белый диск в центре телефонного аппарата Лу оставался девственно чистым далеко не случайно. Ее номера не было и в справочнике (любая женщина в Нью-Йорке, которая внесла номер в справочник, – просто выжила из ума), и она давала свой номер очень немногим. К несчастью, Маршалл к ним принадлежать не будет. Правда, если он окажется настойчивым, в чем она сомневалась, то всегда сможет найти ее в офисе, но там легко избавиться от нежелательных собеседников. Просто говоришь, что у тебя разговор по другому телефону или что торопишься на встречу, нет времени разговаривать. В конце концов человек отступает.

– Номер сто семьдесят два – шестьдесят три – семьдесят, – сказала она, глядя, как он заносит его в записную книжку. На самом деле номер был 172-60-39. Пусть сам догадается.

– Я тебе скоро позвоню, – пообещал он.

– Ладно.

– Может, сходим в кино.

Лу улыбнулась. Он и вправду довольно милый, а она сыграла с ним злую шутку, но зачем позволять ему звонить, а потом отвергать?

– Прекрасно, – сказала она. – Между прочим, как твоя фамилия?

– Риверс.

Если она захочет повидаться с ним, то сама найдет его. Его номер должен быть в справочнике.

– Зайдешь поцеловать меня перед уходом, – сказала Лу, выходя из спальни и тихо притворяя дверь.

Было без четверти десять, когда Лу вышла из метро, и интервью со Стивом Омахой покоилось в ее сумке. Оно было прекрасно отпечатано, и, если она не ошибалась, в нем было примерно 1200 слов. Учитывая фотографии, интервью займет целый разворот. Лу надеялась, что Тони Эллиот одобрит ее работу. Для этого у нее были все основания, поскольку в последнее время он ей благоволил и от всего сердца похвалил две ее последние работы: одну – о заводском дизайнере, а другую – о владельце детского магазина в Ист Сайде.

Она собиралась предложить, чтобы вместе с фотографиями, которые Кав сделал в студии Стива Омахи, напечатать документальные снимки высадки американских солдат в Нормандии. «Казак в воде». Эти снимки создадут интригующий контрапункт с фото Сидни Грин-стрит, Мери Астор и Питера Лорра верхом на лошадях с сигаретами в зубах, не говоря уж о Сонджи Хени на черном льду. Задумка чудная, она захватит Тони Эллиота. Надо надеяться.

– Тебе звонил несколько минут тому назад мистер Сверн, – сказала девушка, дежурившая у телефона, когда она вышла из лифта на пятом этаже здания на Лексингтон авеню, где размещалась редакция «Тряпья».

– Спасибо, Бетти. Не знаешь, мистер Эллиот здесь?

– Он в кабинете, кажется, с мистером Нортропом.

– Ладно. Спасибо.

Стены офиса были увешаны огромными фотографиями лучших европейских и американских дизайнеров. Они были обрамлены тонкими черными рамками. Лу дошла до своего стола, над которым висел Марк Бохан из «Диора», и позвонила секретарше Тони, попросив узнать, не может ли она встретиться с хозяином, как только он освободится.

– Я позвоню, мисс Маррон, – автоматически ответила девушка.

– Спасибо.

Рядом со столом Лу был стол репортерши, освещавшей рынок сумочек, и она как раз хотела заказать кофе.

– Тебе тоже? – спросила она.

– Целую кастрюлю.

– Черный?

– Да. Спасибо.

Спасибо спасибо спасибо спасибо спасибо тебе и всем остальным. Мы все чертовски вежливы друг с другом, подумала Лу. Было только одно «спасибо», которое она была бы рада произнести, а именно: спасибо, Тони, за то, что ты дал мне колонку. Лу сомневалась, что доживет до этих слов, сказанных ее непостоянному издателю, а может быть, их произнесет ее конкурент, мистер Питер Нортроп III? Она все бы отдала, чтобы узнать, о чем в эту минуту говорят Питер и Тони. Может, обычная рутина, обсуждают последнюю статью Питера, а может, готовится новое назначение. В эти дни Лу трясло, стоило этим двоим уединиться. Любая их встреча могла оказаться решающей, на ней Тони мог объявить Питеру, что награждает его, а значит, все надежды и планы Лу разлетаются вдребезги.

– Сумочки нынешней весной будут забавной расцветки, если тебя это интересует, – сообщила коллега, отрывая взгляд от пишущей машинки. – В моде цвета питонов и лягушек. Жуткое чувство.

– У меня оно как раз такое сейчас, – сказала Лу.

– Любовь?

– Своего рода.

Страстное желание заполучить колонку не очень отличалось от желания получить мужчину, так ведь? Обе ситуации одинаково угнетали ее, болезненно возбуждали, доводя до исступления.

– Его жена устраивает сцены из-за тебя? – спросила девушка.

– Она обо мне не знает. Во всяком случае, так говорит Дэвид.

– Господи, только не говори, что он потерял интерес к тебе. Я не перенесу этого разочарования.

– Нет, не думаю, что это так, но он в трудном положении. Хочет, чтобы мы обе были счастливы.

Лу считала, что гораздо мудрее притворяться, что огорчаешься из-за Дэвида, а не из-за карьеры. Глупо демонстрировать собственный интерес, пока не добьешься чего-то значительного, а тогда результат будет говорить сам за себя. Тем временем наилучший способ поведения – скрыть от коллег по работе свое желание получить колонку, соблюдать полное хладнокровие.

– Это мисс О’Хара, – сказала она в трубку секретарше Дэвида. – Мистер Сверн недавно звонил мне. Можно переговорить с ним?

Она подумала, что Дэвид очень мило поступает, стараясь сберечь ее репутацию, называя ее чужим именем, но сомневалась, что его сотрудники попадаются на этот крючок. Лу прекрасно знала, как трудно сохранить секрет в любом учреждении.

– Привет, милая. Как дела? – через секунду спросил Дэвид.

– Это я должна задать тебе этот вопрос. О тебе и Лилиан. Ей лучше? – Ей должно быть лучше, иначе он не пришел бы на работу. – Рассказывай, как дела на семейном фронте.

– Доктор дал ей вечером успокоительное, и, судя по всему, лекарство оказалось эффективным. Думаю, через несколько дней она полностью оправится. Я велел горничной каждый час заходить к ней. Подожди минутку. – Голос его стал тише и жестче, он с кем-то разговаривал. – Нет, Симона, другую накидку. Да, ту, с яркой лентой. Вот так, дорогая. – Он снова обратился к Лу: – Мы можем вместе пообедать, детка? У меня для тебя маленький подарок.

– Не нужно все время что-то дарить, Дэвид. Правда, ты меня портишь.

Специалистка по сумочкам в притворном ужасе закатила глаза при этом не очень искреннем протесте. Лу ухмыльнулась, подмигнула и глянула на портрет сурового Джеймса Галаноса с непривычной улыбкой на лице.

– Я бы с удовольствием, Дэвид, но мне нужно быть в другом месте. Сам знаешь, подготовка к весеннему сезону. А в пол второго не будет поздно, дорогой?

Коллега начала изображать игру на скрипке и замурлыкала любовную мелодию.

– В самый раз, – сказал Дэвид. – У меня тоже есть срочные дела.

– Великолепно. – Лу уже собиралась положить трубку. – Увидимся в полвторого.

– Кстати, что ты делала вчера вечером?

– Обо всем расскажу за обедом.

– До свидания, дорогая.

– Что он припас для тебя на этот раз? – спросила девушка. – Горностаевый жакет?

– Кто знает? Какая разница?

– Для меня есть. Я ревнива.

– Но у тебя есть Джейсон, и он не женат.

– Джейсон мне не подарит такой шубки.

– Как говорится, уж лучше…

Лу оборвала фразу на полуслове, потому что распахнулась дверь в кабинет хозяина и в проеме появились Тони и Питер Нортроп. Они стояли так близко, что их головы почти соприкасались. На Питере был темный пиджак с кожаными нашивками на локтях, а Тони, как всегда, упакован в английский твид. На какую-то секунду они замерли. Затем Тони что-то сказал Питеру, который слегка наклонил голову, а затем почти незаметно кивнул. Тони выудил что-то из кармана брюк и вручил это Питеру, который снова кивнул, на этот раз более явно. Голубые глаза смотрели в голубые глаза, но никто не улыбался и никто не говорил. У Лу было ощущение, что она смотрит сцену из фильма Антониони, одну из его молчаливых, таинственных сцен, когда встречаются двое людей, и четкость их физического облика никоим образом не умаляет зыбкости и таинственности того, что только что произошло между ними. Через секунду дверь закрылась, а Питер Нортроп быстро пошел по ковру к своему столу и сел под фото ослепительно улыбающейся Коко Шанель, на которой было одно из ее знаменитых жемчужных ожерелий.

После этого время для Лу понеслось бешеным темпом. Секретарша сказала, что Тони Эллиот не сумеет встретиться с ней. Нет, точно, не сумеет. Сейчас к нему должны прийти, потом обед в другом конце города, а затем нужно успеть на самолет в Бостон.

– Ну, мне и не нужно видеться с ним, – сказала Лу. – Мне надо, чтобы он одобрил статью, которую я только что написала. Наверное, мистер Эллиот прочтет ее завтра.