Текст книги "Любовь и сон"

Автор книги: Джон Краули (Кроули)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

Сирена погнала их за Бобби по едва заметной тропке. Там, где среди куч мусора на косогоре валялся вниз головой старый холодильник (выброшен он был давно, и белая эмаль пошла пятнами ржавчины). Бобби приостановилась и указала на тропу, что вела под гору.

– Туда, – бросила она. – Там внизу дорога.

Бёрд тоже заплакала, но не от страха, а от спешки, и заломила себе руки (Пирс слышал, что люди так делают, но как это выглядит, не имел представления).

– Не уходи, не уходи, – всхлипывала она.

Сирена смолкла, мир на секунду тоже застыл.

– Ну, пока. – Бобби скрестила руки на выцветшей рубашке.

– Давай с нами! – Пирсу внезапно пришло в голову единственно возможное решение. – Сбеги! Прямо сейчас!

Бобби отвернула от тропы и уселась под прикрытием старого холодильника. Хильди и Уоррен, поспешно спускаясь, почти уже скрылись из виду.

– Не оставайся с ним, – сказал Пирс. – Живи с нами. Мы защитим тебя. Их отец защитит.

– Как же, как же. – Она отвела взгляд, как будто Пирса уже не было.

– Зря ты так думаешь, – крикнул он в спину ее удалявшейся тени. – Зря!

Бёрд, всхлипывая, тянула его за рубашку. Бобби закрыла глаза и заткнула пальцами уши.

– Пирс!

Он должен был повернуть и улепетывать вместе с Бёрд, улепетывать, спотыкаясь, вместе с остальными – поголовное отступление Невидимой Коллегии по тропе, уводившей, казалось, в глубину леса, откуда им уже не выбраться. В ушах у Пирса все еще звучала сирена, но это были удары его собственного сердца, колотившегося в груди как тяжелый молот.

– Только бы с ней ничего не случилось, – плакала Бёрд.

Взрыв динамита на угольном разрезе ничуть не напоминал киношный – медленный, с громовым раскатом. Он был похож скорее не на звук, а на неведомую громаду, с невероятной скоростью прокатившуюся по лесу и толкнувшую их в спины. Затем меж деревьев просыпался сухой дождь обломков (стук) и пыли (шелест), затопивший листья, тропу и Невидимую Коллегию тоже.

За кустарником и мусором показалась дорога.

– Не будем никому рассказывать, – взволнованно проговорила Хильди, не отрывая от нее взгляда. – Держите все язык на замке.

– Мы не скажем, – пообещала Бёрд.

– Не скажем.

– Не говорите, – заключила Хильди. – Никогда-никогда.

Глава двенадцатая

Солнце отделено от земли девяноста миллионами миль; оно пылает неугасимым атомным жаром, сжигая собственные атомы, сколько атомов – столько костров; горение его продлится зоны, через миллиард – два миллиарда, десять миллиардов лет – солнце превратится в новую звезду, красный гигант или белый карлик, но не потухнет, как свеча, не откажется сиять. Верить в то, во что она верила, было совсем не обязательно; он помог бы ей отбросить предрассудки, забыть о них, вернуться в реальный мир. Динозавры. Разве она не знала, что некогда существовали динозавры, кости их выставлены в музеях, и прожили эти динозавры на земле миллион, десять миллионов лет – куда больше, чем человек. Если в Библии говорится «шесть дней», то речь идет не о днях, а о земных эпохах: плейстоцен, плиоцен, эоцен. Зачем понадобились все эти годы, неисчислимые годы до человека, если мир идет к концу? Зачем? Бог что – совсем тупой?

Он часами просиживал на ступеньках перехода и думал, думал; неосознанно жестикулируя и шевеля губами, убеждал Бобби, что истории, которая, по ее мнению, сейчас вершится, быть не должно и не может. Летнее небо было окутано дымкой, воздух не освежал, а пах золой, красное солнце клонилось к мрачному последнему закату.

– Где-то горит, – произнес сзади, в дверях, Сэм. – Поджог.

Что он мог сделать? Можно было подумать, она переселяется не в Детройт, а во мглу, что окутывала конец рассказанной ею истории, в ночь, когда наступит светопреставление и встанут из могил мертвецы, и Пирс, отчаянно перебирая в уме аргументы, чтобы переубедить Бобби, ощущал в атмосфере предвестия этой ночи. Чтобы Невидимые спасли ее когда-то, освободили, как прошлым летом ежедневно освобождали Бёрд от воображаемых цепей, из воображаемых темниц, – это, как знал Пирс, всего лишь игра, опасная, возбуждающая и не совсем понарошку, но игра, и они всего лишь дети, а никакие не рыцари; и все же, казалось, это не игра, но истинная повесть, в которую он попал, повесть, в которой он не сумел совершить деяний, каких ждут от героя, потерял меч и карту, не был по-настоящему готов, не знал всего, что полагается знать герою, – ни как прояснить небеса, ни как снять страшное заклятие.

Сколько же дней и ночей прожил он под чарами? Он не знал, как попросить помощи у Сэма или даже у Винни: обратиться к матери – значило признаться ей, сколь он напуган, но как бы не нарушилась от этого их дружба, ведь он поставил бы ее перед неразрешимой проблемой, лишил покоя, обрек бы на бесполезные усилия – а будет ли она после этого любить его так же беззаветно?

И наконец Пирс обратился к человеку, который находился вне этой истории, но, сам того не подозревая, одновременно и внутри: стыдясь и надеясь без надежды, он спросил, что ему делать, у своего президента.

– Так какого черта, – сказал Джо Бойд. – Пусть едет. В Детройте лучше, чем здесь.

– Но она не должна уехать, это важно. По-настоящему важно.

Джо Бойд оторвался от телевизора, где мистер Кудесник[123]123
  Кудесник – Дон Герберт (Дональд Джеффри Герберт, р. 1917), ведущий еженедельного получасового шоу «Глядите на мистера Кудесника» (1951–1965), в котором детям показывались интересные научные опыты.


[Закрыть] под наблюдением своего юного друга с обстоятельной серьезностью творил превращения.

– Почему? – спросил он.

Пирс не хотел отвечать, он и сам не знал ответа. У мистера Кудесника в банке с жидкостью рос кристалл, сверкавший множеством граней.

– Ну а если бы это было важно. По-настоящему.

Джо Бойд задумался.

– Ну, решает ведь не она. Он решает. Она маленький ребенок. Что она скажет, не в счет. Так что надо удержать на месте его.

– Как?

Это потребовало более серьезных раздумий. На несколько минут Джо Бойд, казалось, целиком перенесся в гараж мистера Кудесника, где тот извлекал из кармана драгоценные камни.

– Заплати ему, – сказал Джо Бойд.

– Что?

– Заплати, чтобы он остался. Пусть ему будет выгодно остаться.

– Чем заплатить? У меня ничего нет.

– Много не нужно. Столько, чтобы он подумал, что есть еще. Что тут есть еще чем поживиться. Тогда он никуда не денется.

Пирс, сбитый с толку, долго сидел и ждал, что еще скажет его двоюродный брат, и у того наконец не выдержали нервы, он повернулся и спросил, почему Пирс не уходит.

Столько, чтобы он подумал, что есть еще. Достаешь из кармана драгоценные камни: смотри. Это еще не все. Он постоял в подвале перед бормочущей топкой и почерневшим крюком открыл дверцу. Голос топки окреп, Пирс испуганно, однако решительно заглянул внутрь, где над блестящей лавой порхали голубые всполохи; глотнул горький запах. Погрузил в раскаленное нутро щипцы (взятые наверху, из набора инструментов для камина, которыми никогда не пользовались), прихватил Центральный уголек и вытащил.

При помощи инструментов Сэма и собственных знаний, пришпоренный нуждой, он терзал уголек, пока не заставил его отдать алмаз, каким-то образом в нем сокрытый; здесь, на обугленной поверхности верстака, из угасающего уголька вылупился камешек, и первым вздохом его был свет, который от него отразился.

Ничуть не бывало, на дворе стояло лето и в топке, разумеется, не разводили огня; Пирс поступил иначе: дождался, пока Сэм будет далеко (принимать роды или, быть может, воскрешать покойника, что проделывал однажды, со всей силы вдарив больного по сердцу), поднялся в его комнату и вынул из ящика коробочку, в которой хранилось алмазное кольцо Опал. Острыми щипчиками Сэма раздвинул крохотные коготки, державшие камень, и вытряхнул его себе на ладонь: в кольце Опал он казался больше, а теперь, того и гляди, скатится на пол, затеряется, избегнет судьбы.

Он положил камень в бархатный мешочек – нет, в пластмассовую коробочку, откуда Сэм взял ампулу с пенициллином, чтобы сделать Пирсу укол. В одиночку Пирс пустился в обратный путь на Кабаний Хребет и на грязном дворе крикнул Флойда Шафто – нет, не его, а Бобби.

Покажи это твоему отцу. Скажи, я нашел его в старой удачинской шахте. Скажи, там, в глубине – где, я ему объясню, – есть алмазы, получившиеся из угля. Скажи, никто другой ничего не узнает. Ему незачем уезжать в Детройт.

Она взяла… нет, он пошел с нею в домик, где лежал в постели Флойд, босой, без рубашки, с белыми шрамами по туловищу. Бобби торжественно поднесла ему коробочку, он увидел внутри смущенно просиявший камень: поверил, проникся, попался.

Или нет. Пирс отправился не на Кабаний Хребет, а другой дорогой, к удачинскому Второму Номеру. Следуя вдоль железнодорожных путей, миновал Малую Безымянную, пересек удачинский поселок, где никто не жил и только стоящие в ряд серые домики провожали его взглядом, оставил позади удачинскую школу (внутри он ни разу не побывает), а также и удачинскую больницу (Мауси рассказывала, что отрезанные руки-ноги и прочее подобное там швыряют прямо в ручей – всем видно, как они мелководят).

Вверх по лесистому косогору, по стенке из сланцевой глины, где видна поверху приемная площадка (Пирс видел ее однажды из окошка Сэмова «нэша»), к горловине самой шахты, удачинского Второго Номера, пробитой в горе арке, где исчезали рельсы железной дороги. У него был карманный фонарик, бумага и карандаш, и в узелке пластмассовая коробочка с бриллиантом Опал. Начал он при входе, пометив на бумаге арку, а дальше, по мере спуска, обозначал свой путь пунктирной линией.

Фонарик, увенчанный батарейками «Эвереди», бросал в темноту надежный конусообразный луч, в котором Пирс разглядел приземистые очертания вагонеток, похожих на мирно почивавших медведей; стойки и балки низкого перекрытия; голые электрические провода над самой головой, что очень возмущало Сэма, но теперь они, возможно-вероятно, не были под током. В больших помещениях проходы пересекались, Пирс выбрал один и пометил поворот на карте. Один уходящий вглубь проход, другой, где тьма густая настолько, что чувствуется на ощупь и на вкус, где кончаются рельсы, откуда навсегда ушли шахтеры, покидав свои кайлы и черпаки, и тут Пирс вынимает коробочку, а из нее камень и кладет его гольем на полочку из угля. Отметка «X» на этом месте.

Пора возвращаться, идти по карте на выход, послать ее Флойду Шафто по почте нет передать из рук в руки нет подкинуть ему на ферму. Нет.

Нет. Бледным от жары днем Пирс шагал по пыльной дороге к удачинскому Второму Номеру, чувствуя, что план вот-вот растает без следа, но желая сохранить в него веру, а карман его тяготил постыдный груз. Тот голос, который, с тех пор как Пирс побывал у Бобби на Кабаньем Хребте, обращался к нему непрестанно и громко, заглушая все остальные звуки, – этот голос теперь не то чтобы замолк, но отдалился, сделался прерывистым.

Он должен был это понимать. И он понимал, но не знал, что с этим пониманием делать, и потому от него отрекался: Шахта, настоящая шахта, не похожа на ротовое отверстие на заросшем лесом лице горы, это индустриальное сооружение, большое и грозное, а если оно разрушается, то грозное тем более. Вход Запрещен Категорически, и нарушители преследуются по всей строгости закона.

Ну и отлично, сказал Пирс голосом Винни, просто отлично. Еще на дальних подходах к шахте его остановила ограда из цепочек, натянутая поперек дороги, да и сама шахта помещалась внутри сложного сооружения из гофрированной стали, с грязными окнами. Место, где только и жди несчастного случая, свалишься, напорешься на ржавое острие, заработаешь столбняк. Над бескрайними шлаковыми отвалами возвышались на тощих ржавых ногах устройства для дробления, промывки, сортировки. На самом высоком были намалеваны название «Удача» и знак компании (едкий местный воздух мало что от него оставил), рука с ровным веером из четырех тузов. Удача.

Даже и тут его не оставила мысль, что если ему хватит духу перелезть через изгородь, добраться до шахты, разбить окошко и проникнуть внутрь (он вспомнил, как по телевизору показывали шахтеров, спускающихся в шахту в открытом лифте), если он, по крайней необходимости, все это проделает, то его план еще может сработать; вылези из кожи вон, и это неподатливое место все же сослужит желанную службу. Но он знал, что не станет лезть из кожи.

На шоссе немилосердно пекло, свежесть раннего лета уже ушла, вокруг расстилалась другая, слишком жаркая для жизни планета. Да что такого, если она все-таки уедет в Детройт.

Почему бы и нет, раз ей хочется. Это всего лишь город.

Проснись, думал он, ты, болван.

Он почувствовал, что проснулся, по собственной команде и в тот же миг, и что его жжет стыд из-за игры, которую он в одиночку затеял, словно его застиг взрослый насмешник – он сам. Но уходил он так же, как пришел, руки в карманах, поглядывая по сторонам, словно сомнамбула, и не знал об этом. Стоя у ограды «Удачи» и заглядывая внутрь, Пирс Моффет, прежде единый, словно бы неуловимо, незримо раздвоился: одна его часть соскользнула в подземную реку, похожую на сон, где ей предстояло пробыть годы; другая часть осталась жить на земной поверхности, взрослая, забывшая о слезах; там, где желания не сбываются, где он забыл, как строить планы и совершать поступки. Только когда земля наконец вильнула в сторону от своего курса и темная река вышла из берегов, потерянный мальчик обнаружился, предстал перед Пирсом и потребовал себе места: скрытое сделалось наконец явным, изнанка вышла наружу.

Вскоре Сэм обнаружил пропажу алмаза Опал и после искусных расспросов, раскинув мозгами, заключил, что взял его Пирс. Пирс все отрицал.

– Я на тебя не сержусь. – Тон у Сэма был не совсем умиротворенный. – Не сержусь. Просто я хочу знать почему. Чего ради ты это сделал?

– Я не делал.

– Ну да.

– Не делал!

Но потом Пирса практически поймали за тем, как он у комода Сэма потихоньку вставлял камень обратно в кольцо, и заставили признаться, но почему он это сделал, Пирс так и не сказал. Разъяренный, сбитый с толку Сэм под конец заставил Пирса написать сочинение на тему «Почему я не должен лгать», а потом зачитать его перед семейством. При этом уши у Пирса горели от стыда, не столько из-за себя, сколько из-за Винни, которая бессильно сидела в клубном кресле из красного пластика. Все приведенные им на бумаге причины относились к практической области; упор делался на то, какие неприятности, прежде всего для него самого, последовали за разоблачением, чему примером служил нынешний стыд. Но объяснения Пирс так и не дал.

Тем летом, в 1953 году, у сестры Мэри Филомелы обнаружили рак желудка. Хирург, с которым консультировался Сэм, считал, что болезнь не зашла слишком далеко и возможна операция (хотя сестра очень долго не обращалась за помощью и посвящала свои муки Всевышнему как Жертву), однако больная испросила разрешения посмотреть, что даст молитва, и сестра Мэри Эглантин нехотя ее благословила.

Впоследствии сестра Мэри Филомела признала эффективным средством ежедневное причастие. Она поинтересовалась у отца Миднайта, как долго, в точности, кусочек теста остается в желудке плотью Господней, и тот сказал, что на вопрос этот не существует в самом деле ответа, хотя ему попадались рассуждения о том, что минут эдак через двадцать гостия растворяется в желудочном соке, следовательно, это, весьма специфическое пребывание Бога внутри человека длится, должно быть, не меньше двадцати минут; и вот каждое утро сестра Мэри Филомела – хотя ей было известно и Сэм неоднократно указывал, что благочестивые люди умирали от ее болезни подобно всем прочим – пользовала сгусток холодной боли в своем нутре теплой и блестящей Божественной припаркой, а поскольку Одно с другим (для нее это было очевидно) сосуществовать не могло, боль постепенно истощалась, пока сестра, набравшись терпения, смотрела на часы. Через несколько месяцев от болезни не осталось и следа.

– Ну да, бывает, – подтвердил Сэм. – Спросите любого врача, и, если он честный человек, услышите, что он раз или два сталкивался с чудесами. Единственно, случаются они вне всякой закономерности, с теми, кто молится и кто не молится, с теми, кто верит в помощь свыше, и с теми, кто вовсе не верует в Бога. Не предскажешь.

Уоррен тем летом повадился просыпаться ночью от кошмаров или от страха, что приснится кошмар, после чего не мог снова заснуть; кончилось тем, что без света он спать отказывался да еще требовал, чтобы либо Хильди, либо Винни находились поблизости и их можно было позвать. Далеко не сразу этот флегматичный, скрытный мальчик признался, чего боится, но постепенно, по кусочкам правда выплыла наружу – боялся он Иисуса, сестра Мэри Филомела объяснила, что в любое время дня или ночи Иисус может явиться, взять его за руку и навечно увести с собой на небеса, а потому (несомненно, заключила сестра Мэри Филомела) Уоррену следует читать перед сном молитвы, на всякий случай.

И вот Уоррен стал вообще отказываться от сна, ведь вдруг Иисусу вздумается его забрать, а он не хочет уходить.

Мелькнет ли среди ночи полоска водянистого лунного света, шевельнется ли занавеска, он вскакивал с криком: нет, я еще не готов.

Сэм поговорил с ним. Взял к себе в спальню и уложил в свою кровать, где велись самые важные разговоры, где Бёрд узнала, что Санта-Клауса не существует. Нет, Иисус вовсе не собирается являться за тобой прямо сейчас. Сестра говорила о смерти, а ты, сынок, здоров и еще поживешь. Если бы Иисус вознамерился тебя забрать, то ты бы сперва серьезно заболел, я бы это заметил, выяснил бы, чем ты болен…

Как с Бобби.

Как с Бобби, и мы бы сделали все, чтобы тебя вылечить. Мы позаботимся, чтобы ты оставался здесь, с нами. Ладушки? Ладушки.

Но страхи так просто не отвязались. Ни Пирс, ни младшие Олифанты ни разу не намекнули, что вина, быть может, лежит не только на сестре, что доля ее приходится, наверное, и на рассуждения о смерти и конце света, которые затевала Бобби Шафто в ночные часы, при мерцании обогревателя; напротив, у них выходило, что они и сами могли бы воспринять болезненно иные из высказываний сестры – для подобного случая у них имелась масса примеров, которые они теперь вывалили на Сэма и Винни, ловя на их лицах следы испуга. Удивления и недовольства. Сестра говорила, что в Рождественский сочельник младенец Иисус обходит горы, названивая в колокольчик. И что можно найти в снегу его следы. Сестра говорила, что на нефах стоит каинова печать, – откуда она это знает?

– Боже, – сказал Сэм. – Ну и ну.

Наконец он отправился вниз, поговорить с сестрой, а вернувшись, тряс головой, одновременно смеясь и негодуя, что напомнило Винни прежние дни, при жизни Опал, когда Сэм был более разговорчив; впрочем, о чем он беседовал с сестрой, Сэм так и не рассказал. «Эта женщина, – называл он ее, и дети, слыша это, втайне трепетали. – Эта женщина».

Семейное устройство поменялось; так или иначе, дети росли, а домашнее обучение не давало достаточной подготовки к жизни в реальном мире, мире за этими горами, который все еще, почти неосознанно, интересовал Сэма. И вот Джо Бойду, после многих тактичных попыток его отговорить, было разрешено поступить в военную академию в Луисвилле, где ему предстояло провести два злосчастных года, прежде чем он признает свою ошибку; Хильди, куда более католичка, чем ее отец, отправилась в Пайквилл, в школу Царицы Ангелов, тамошнее заведение инфантинок. Тут как раз вернулась после отлучки сестра отца Миднайта, и младших детей вновь отдали под ее опеку – еще на год, а там посмотрим.

Пройдет двадцать лет, прежде чем Пирс снова сдастся на уговоры верящих в силу сестры Мэри Филомелы. Пойдя на это, он испытал не скуку, не равнодушие, не нетерпеливое желание убежать, оставившее в нем след вины, но жуткий, непереносимый страх, страх более в своем роде убедительный, чем вся настырность сестры, убедительный, как палка палача. Его короткую встречу с нею можно было уподобить пчелиному укусу – вначале безобидный, он скрыто перенастраивает иммунную систему, что поведет в будущем к роковой – ну, почти роковой, едва не роковой, как ему казалось, – аллергической реакции.

Бобби Шафто они больше не видели, хотя в Детройт она все же не уехала. По крайней мере, в тот год.

После долгих раздумий Флойд Шафто решил подняться в гору, в офис компании, которая арендовала участок у «Удачи», и спросить, какую компенсацию ему предложат за потерю кукурузного поля и ванной. В офисе он случайно наткнулся на важного начальника, совершавшего инспекционную поездку; выслушав Флойда, начальник кивнул и сказал, что компенсации ему не дадут никакой, так как это значило бы признать, что компания совершила неправомерные действия, а они это признавать не собираются. Взамен он предложил Флойду внештатную работу ночным сторожем на шахте.

По вере Флойда, Господь создал горы не для того, чтобы так их обдирать, и уголь – не для того, чтобы добывать его открытым способом; тем, кто так поступает, думал он, удачи не будет. Он сказал начальнику, что обдумает его предложение.

Уже давно никто не призывал Флойда по ночам, но он не думал, что больше не услышит зова; он подозревал, что еще сыграет отведенную ему роль в Последние Дни, но какую именно, не догадывался. Однажды ему пришло в голову, что в день последней битвы его род и их враги, посягавшие на благополучие мира, будут призваны под разные знамена – Зверя и Агнца. Но теперь ему чаще всего думалось иначе: все ночные бродяги принадлежат к этому миру, который обречен прейти, и когда прежнее небо, замаранное и обтрепанное, совьется, как свиток (а за ним явится новое, свежее,[124]124
  …когда прежнее небо, замаранное и обтрепанное, совьется, как свиток (а за ним явится новое, свежее…) – «И небо скрылось, свившись как свиток… И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали…» (Отк. 6:14)


[Закрыть] словно по нему только что прошлась кисть), всех их уже не будет. Все они помогали миру быть таким, каков он есть, – и их род, и, не исключено, дьявол тоже; под властью Агнца нужда в них отпадет; Агнец подведет итог их долгой вражде, и все вместе они навсегда канут в прошлое. Они отдохнут.

Флойд согласился на предложенное место. Днем, когда все живое бодрствует и трудится, он спал; ночи проводил без сна, следя за большими желтыми гусеничными тракторами, которые дремали под уступом открытого разреза. Он сидел в своей будке под желтой лампочкой, держа на коленях Библию. Тишину ничто не нарушало: животных, что шумят по ночам, здесь уже не осталось. Переменился даже ночной запах гор – нынешний был либо сплошь глинистый, пыльно-сухой, либо сырой и кислый.

Днями, когда он спал, Бобби уходила из дома; вечером, когда он отправлялся на работу, она возвращалась. По выходным они вместе обрабатывали кукурузное поле, настороженные и готовые сцепиться. Бобби ничего не говорила о том, как проводит время в одиночестве; иногда заявляла, что идет в школу, а в другой раз смеялась над ним за то, что он верит. Когда он заговаривал о Последних Днях, она молча прислушивалась.

Чем же она занималась, чем заполняла часы, чему училась, чего желала? Что предпринял Флойд, когда открытая шахта начала работать круглые сутки, сменами, обдирая гору ночами, под гирляндами голубых прожекторов? Что сталось с ним? Что сталось с нею? Этого не знала даже Бёрд, которая могла бы встречать Бобби в лавке или на дороге; пропала, и все. Со временем Олифанты и Пирс стали забывать, что делали с нею и для нее (все, кроме Бёрд); иной раз в памяти всплывала история, как в отсутствие родителей они взяли в дом девочку с гор, но, как все прочее: размеры их дома и зданий Бондье, длина дороги, где они стояли, как угрызения совести, диктуемые их верой, и ее таинства, – эта история, отдаляясь, съежилась, детали сделались неразличимыми, топография – сглаженной.

Они забыли не только это: свои клятвы, Коллегию, Эгипет. Просто выбросили из памяти, как эмигрант без жалости выбрасывает из памяти Старый Свет, изничтожает его с усилием, в котором не желает признаться, чтобы целиком отдать свою душу Новому Свету, где как-никак сосредоточены все его надежды на счастье.