Текст книги "Любовь и сон"

Автор книги: Джон Краули (Кроули)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

Глава вторая

Робби пробыл у Пирса неделю. Каждый день они вставали рано, вместе делали зарядку, иногда гуляли средь влажного утра, рассматривали эльфийскую паутину на росистых лужайках, глядели, как выгорают туманы и сквозь них проступает голубое небо. И меланхолия Пирса так же прогорала каждым утром, оставляя по себе в сердце голубизну неба, как раз к тому моменту, когда они возвращались на завтрак.

Несомненно, думал Пирс, средневековые доктора куда вернее толковали желания, чем терапевты нового времени, для которых желание – не что иное, как давление, которое возрастает непрерывно, так что Психее, как паровому котлу, нужно «выпустить пар», чтобы не взорваться. Нынешний врач (Майк Мучо? Пирс не был знаком ни с одним терапевтом, и никто никогда его не лечил) непременно сказал бы, что, поскольку Робби в некотором смысле возник как результат долгого воздержания и сексуального напряжения, – значит, он должен был исчезнуть, как только Пирс испытал благостное облегчение – благодаря другому, реальному человеку. Но Робби не исчез.

Верно и то, что каждое утро его нужно было создавать заново; Пирс работал с терпением Пигмалиона, чтобы слабеющее видение стало реальным – на мгновение, на цепочку мгновений: обрело Реальное Присутствие, способность к общению. От раза к разу легче это сотворение не становилось, но желание Пирса не угасало, и Робби возвращался.

Пирс с ужасом вспомнил тот миг в библиотеке Крафта, когда он ощутил, что его власть, власть желать и иметь, вновь пробудилась. На этот раз я не потрачу ее впустую, пообещал он тому, кто вручил – или принес – этот дар (себе самому?). Я стал старше, мудрее, я не потрачу ее впустую, использую на жизненные нужды. Он подумал о двух глупцах из сказки:[475]475
  Он подумал о двух глупцах из сказки… – Английская народная сказка «Три желания».


[Закрыть] у них было три желания, одному захотелось жирной колбасы, другая разъярилась от его глупости и пожелала, чтобы эта колбаса приросла к его носу; вполне очевидно, на что они потратили последнее желание.

Каждое желание, что изливалось из его сердца, еще с тех времен, когда он был мальчишкой, каждое его желание было о любви. На месте Бони Расмуссена он не стал бы искать вечной жизни – без любви она пуста, то есть без любви и секса, которые сплетены в ней столь же неразрывно, как грезы – во сне; пожалуй, он мог бы назвать и другие виды любви, но понятия не имел, каково это – желать их с той же страстью.

Он вспомнил Роз Райдер, о которой не слышал с той ночи, когда умер Бони. Когда он умирал, они смотрели на фейерверк – странное совпадение, только подумать, сколько еще людей одновременно с ними. Робби все еще был здесь, но она исчезла в Шедоуленде. Он едва ли не забыл, как это место называется, но однажды субботним утром прочитал в дальвидском «Глашатае», который ухватил во время утреннего моциона, что Шедоулендская Евангелистекая Церковь проводит завтра Распродажу Старых Вещей и Богослужение для Недужных.

О чем он думал всерьез, так это о климаксологии. Остаток дня и во время ночных событий он размышлял о системе Мучо. Он нарисовал свой климаксологический график, насколько мог припомнить правила, и нашел его на удивление точным, столь же точным, как (на большее климаксология и не претендовала) астрология и хиромантия. Обнаружилось, что жизнь Пирса сейчас спускается по большой кривой: в декабре ему исполнилось тридцать пять, и с вершины открылся широкий обзор (открылся ли? Да), но вскорости его крохотная машина все быстрее начнет катиться вниз по склону.

Он попытался разобраться в своем старом духовном календаре, который велся с большим небрежением. В конце концов ему понадобились карандаш и бумага – для вычислений.

В последний раз он был на взлете в те шикарные, блестящие месяцы, когда состоял консортом при торговке кокаином: он поднимался в буквальном смысле – в зеркальном лифте, в голой бетонной башне, в квартиру с огромными окнами, залитыми закатом, где он и она жили и тратили.

Что ж, а потом он выпал из орлиного гнезда.

Изучая грубые кривые графика – уродливые «русские горки», – он покусывал ластик, увенчивающий карандаш. В позапрошлый Год Великого Подъема не только он двигался вверх и вниз, но и весь город, вся нация бряцала колокольцами, болтала и вопила. Весь мир, от Парижа до Праги. Почти как будто…

Да. Почти как будто.

В один миг он увидел, как легким штрихом улучшить климатологическую теорию, добавить эпициклы, чтобы десятикрат увеличить ее могущество, – Майку Мучо такое и не снилось, он не видел, какие возможности таятся в его схеме.

Что случается, когда восходящая кривая семилетнего цикла человеческой жизни (скажем, жизни мыслителя или созидателя) совпадает с неясными шевелениями и всплесками в жизни общественной? Тогда тот, кто живет этой жизнью, и вообще все, кто находится в той же точке таких же циклов, узрят вокруг себя неостановимое, величественное коловращение, иначе сказать революцию, вздыбленную Волну Истории, тогда как остальные, каждый на своей точке своего цикла, увидят только смятение, беспорядки, варварские ватаги.

Собственно, эти люди на подъеме могут сами сотворить революцию, просто потому, что видят ее сквозь радужные климаксологические очки, без которых не увидишь ничего.

Потому что душам, которые проходят через эти циклы, и мировая история будет, естественно, казаться столь же циклической, и нынешний исторический момент они нанесут на ту же точку графика, в которой сами находятся. Циклы взлетов и падений, шансов и ретирад питают нашу уверенность, что в каждой жизни бывает всякое, что недавнее прошлое – скучная закрытая книга, а настоящее полно волнующих и безграничных возможностей или, наоборот, что это десятилетие бесплодно – пора обрывков и лохмотьев – по сравнению со старыми добрыми временами. Циклы могут объяснить и неимоверную, неоспоримую убежденность в том, что мир («мир», весь мир, человеческая жизнь в ее совокупности) на самом деле состоит из этих обширных сдвигов, карабканья на пик и падений, каждое из которых навсегда отделяет нас от старого мира, и ничто нас с ним больше не связывает, кроме меняющихся и ненадежных воспоминаний, которые суть части нового мира, но не старого.

Да! Вот оно что: частный человек всю мировую жизнь описывает в единственно известных ему терминах, перетолковывает ее по мере движения к новым циклам, и толкования меняются – от счастливых ожиданий (Год Великого Подъема) к уверенности (период плато) сквозь нарастающие противоречия и конфликты (Год Великого Штопора) и к угрюмой тюрьме подавленности и отказа от перемен (нижняя точка).

И когда время и душа, что воспринимает его, приближаются к медиане (так и Пирс вскоре приблизится к ней), тогда наступает Время Перехода и поднимается ветер возможностей, который всегда дует на границе Тогда и Сейчас, между Тут и Там. Близ этих колюров рождаются новые боги, великие дэмоны, создающие себя из обломков созданий старых и малых; тогда душа познает ужасные тайны, скрытые истории мира, имена архонтов. Тогда мы творим магию – или враждуем с ней.

Господи, да это же просто психология, все это внутри, а не снаружи мира; может быть, ты и вообразить себе не сможешь, что однажды мир был другим, пока не поймешь, хотя бы смутно, что и ты раньше был другим. Может быть, это понял Крафт, когда писал свою книгу, направляясь одновременно к смерти и Великому Климактерию. Может быть, его последняя книга была чем-то вроде автобиографии. Может быть, ею станет и книга Пирса; история не мира, но души, «змей и лестниц»,[476]476
  «Змеи и лестницы» – настольная игра, известная в России как «Гусек». Продвижение фишки из начала в конец игрового поля, вперед и назад, определяется выпавшими очками и клеткой, в которой фишка оказывается. Предполагают, что игра, возникшая в викторианской Англии, восходит к игре древнеиндийской (II в. до н. э.).


[Закрыть] стремлений и поражений, что вершатся меж землей и далеким небосводом, неизменными и вечными сферами.

Он скрутил папиросу, чувствуя глубокое довольство эвгемериста,[477]477
  …глубокое довольство эвгемериста… – Эвгемеризм – рационалистическая доктрина, объясняющая происхождение религии посмертным или прижизненным обожествлением властителей или знаменитостей (по имени древнегреческого философа IV в. до н. э. Эвгемера, автора не дошедшего до нас утопического романа «Священная запись»).


[Закрыть] который свел миф к разумной основе, а все же от него не отрекся.

Робби сидел на другом конце кушетки в одних шортах, улыбаясь счастливым мыслям отца; потом он поднес к губам серебряную флейту, опустил долгие ресницы и принялся играть.

Около полудня Пирсу позвонила Роз Райдер.

– Я ничего о тебе не знаю, Моффет, – сказала она тоном, который показался ему игривым, а может, и нет. – Я ничего о тебе не знаю.

– Что.

– Обо всей этой магии. Не знаю.

Ах, об этом. Так что же она.

– Ну. Во-первых, странные сны. – Она хохотнула легким, грудным смехом. – Три ночи подряд я вижу сны о волшебных существах. И от реальности их отличить очень трудно. Ну, понимаешь? Такое все. Снится, что я иду на горшок, а там – маленькая девочка, вроде ангела, и мне ее надо спихнуть, а она хихикает. И всякое такое. Я просыпаюсь, а они в соседней комнате, чем-то там занимаются.

– Просыпаешься, а они тут?

– Ну, снится такое.

– И чем занимаются?

– Своими делами. Как мыши.

– Ну, – сказал Пирс. – Все не так уж плохо. Они вполне могли бы заняться тобой.

– Это другое, – сказала она тем же тоном, то ли игривым, то ли обвиняющим.

Кажется, ясно, к чему эти вложенные сны. Он прокрутил в голове сразу несколько ответов, но не успел выбрать ни один, а она уже говорила о происшествии в «Чаще»; возможно, здесь была какая-то связь с тем днем, который они провели вместе, и с ее снами – а возможно, и не было. Случилось вот что: возникла проблема с одним из беспокойных, блажащих пациентов, начальство не поняло щекотливости ее положения; кое-кто просто оскорбил.

– Боюсь, я не совсем понимаю, – сказал он, когда рассказ иссяк.

Она как будто рассказала о проблеме, чтобы он помог ее разрешить или по крайней мере вежливо и разумно откликнулся, – но он не понял, к чему это все было. Рассказ был похож на плохо смотанный моток пряжи. Чем дольше он с ней разговаривал, тем дальше она становилась, даже слова звучали неестественно и словно издалека – какие-то сигналы, а не человеческий голос.

– Ага. Да. Понимаю.

Боже. Ввязаться в это – значит потратить несколько безбожно нудных часов, почти без проблесков.

Он решил сменить тему на более пригодную для беседы.

– Между прочим, – сказал он. – Я тут думал о климаксологии.

– Господи.

– На самом-то деле это очень древняя система – расстановка вешек человеческой жизни. Ну, ты знаешь.

– Да, конечно.

– Почему совершеннолетие у нас – в двадцать один год, а не в двадцать?

– Ну да. Люди это инстинктивно чувствуют.

– Семь лет, – провозгласил Пирс. – Возраст Разума. Таков католический догмат. Возраст, после которого ты отвечаешь за свои грехи.

– Хм, – сказала она. – Правда? Ну, тогда…

– Этруски, – продолжал Пирс (он только что вспомнил об этом, ассоциации выскакивали одна за другой, как фрукты в окошке игрального автомата), – считали, что мужчина готов к общественной службе в возрасте тридцати пяти лет. У них этот принцип позаимствовали римляне. А у римлян – мы. Вот почему нельзя стать президентом, пока тебе не будет семижды пять лет.

– А ведь точно. Ага. Не клади трубку, карандаш возьму.

– Давай.

Где она? На другом конце провода чуть слышно пели птицы. Этруски на самом-то деле считали пятерками, пять лет – lustrum,[478]478
  …пять лет – lustrum… – В Древнем Риме – ценз, перепись населения в конце пятилетнего срока, первоначально – обряд очищения общины.


[Закрыть] ну да не важно.

– Повтори-ка, – попросила она, вернувшись.

Он повторил. Когда-то ему пришла в голову мысль – продавать в деревенской лавке историю всем, кому понадобится, и тем зарабатывать на жизнь. В конце-то концов, кому история не нужна. Они снова, запинаясь, заговорили ни о чем. Он сам не понимал, что делает; она, пожалуй, тоже.

Они договорились о новой встрече. Разговор закончился внезапно, как у лошадиных барышников, которые прикидываются, будто говорят о погоде. Пирс осторожно положил трубку и долго сидел, не думая ни о чем: сидел, точно спиной к двери, в которую ломится орава мыслей.

Он обедал в «Дырке от пончика», под засиженным мухами вентилятором, чьи лопасти помешивали влажный воздух. Он сидел не в той кабинке, где обедал с Роз Райдер четвертого июля, а в другой, из которой видна была та. Пустая.

Вдруг он обнаружил, что заплатил по счету и ушел из кафе, даже не заметив этого, а сейчас стоит на Ривер-стрит, лицом к Блэкбери. Пожал плечами и прошел по мосту к Южному Блэкбери, менее населенному юго-западному берегу; вдоль реки тянулись заводы, дома рабочих и проржавевшие водонапорные башни. Не доходя до них, можно было увидеть несколько двухэтажных магазинов, бар, парикмахерскую, – казалось, они живы только накопленными запасами прошлых десятилетий. Одна из лавок была вроде универсального магазина. В ее широких окнах были выставлены несколько платьев, рулоны ткани и игрушки, и на каждом товаре – рукописные ярлычки с ценами; внутрь вели стеклянные двери в рамах из темного, уже много раз крашенного дерева. Пирс не помнил, стоял ли здесь этот магазин раньше. Да уж наверное, стоял, но улицы и дома, открывшиеся Пирсу, были столь милы для него и столь никчемны для мира, что, казалось, такой вид может лишь раз в столетие открыться перед заблудившимися путешественниками. Он вошел.

В помещении находилась лишь одна женщина в очках на серебряной цепочке, занятая разбором товара. Обычно Пирс, оставаясь с продавцом наедине, чувствовал себя очень неловко, но не сейчас. Спокойный и счастливый, он подошел к большим прилавкам, на которых рядами выстроились рубашки, сумки и духи, – излишки хранились под стойкой, в больших ящиках из лоснящейся древесины.

– Жарко сегодня.

– И правда.

– Могу я вам чем-нибудь помочь?

– А, – сказал Пирс.

Ему не нужны были галстук, пара шорт или подвязки для носков. Но и уходить не хотелось. В конце концов он выбрал ярко-голубую рабочую рубашку из тонкой джинсовой ткани и принес ее к кассе.

– На этот товар скидки, – сказала продавщица, которая, казалось, не меньше Пирса наслаждается здешним покоем.

– Да?

На загроможденном прилавке он заметил корзинку с разноцветными шарфами. Доллар за штуку. Пирс вытащил один наобум. Добрый квадратный фут. Кассирша слегка опустила очки, наблюдая, как он вытаскивает шарф, шарф, шарф. Он не смог бы объяснить, по какому принципу выбирает, – знал только, какие брать не будет. Нет, не этот с бульдожьими мордами и не этот, с флажками. Наконец он протянул продавщице облако из четырех штук.

– Нет, не заворачивайте, – попросил он. – Будьте добры. Просто положите в коробку. Если не затруднит.

– Конечно, – ничуть не удивившись, ответила она.

Он вышел в жару, с рубашкой и белой коробкой в руках, на мгновение остановился – снова удивившись, куда он забрел, – и повернул обратно, к Откосу.

Назад, через мост на Ривер-стрит, вниз к библиотеке. Он поднялся по ступенькам, думая: а может, Роз внутри, за работой, – затем решил, что это маловероятно; потом ему пришло в голову, что в любом случае лучше с ней сейчас не встречаться. Он развернулся и чуть не налетел на Вэл, которая поднималась вслед за ним и не ожидала, что он повернет так резко.

– Эй-эй, – сказала она.

– Сама эй. Подниматься нужно по правой стороне. Вэл настороженно взглянула на него – в самом ли деле он шутит – и рассмеялась.

Они немного потолкались на месте – два крупных человека, брачный танец слонов, – и Вэл пошла своей дорогой.

Если бы его мысли не были заняты другим, Пирс бы заметил большую книгу в руках Вэл и обратил внимание на заголовок. Но он не заметил и не узнал багряный сафьян переплета, потому что Кентуккская государственная библиотека, сия пифия, когда-то прислала ему экземпляр в оливковой коленкоровой обложке. Однако возьми он книгу в руки, он бы понял, что это за труд, по отпечатанному на переплете сложному иероглифу, ведомой ему печати молчания и откровения.

А если бы он взял ее и открыл, почему бы ей не открыться (в ту мировую эпоху сильна была божественная власть Совпадения) как раз на той странице, которую Вэл читала Роузи в «Вулкане», – левый разворот, где приводились слова Платона об Эросе? Не следует путать его с прекрасной возлюбленной, хотя люди часто впадают в это заблуждение; вернее сказать, его появление предвещает приход возлюбленной. Эрос – дух, внушающий любовь, от которой нельзя отказаться… Не узнал бы он тогда, что обуяло его, что бежать уже поздно, и тем самым, возможно, нашел бы путь к бегству?

Он не взял в руки книгу. Та эпоха подходила к концу. Рука Вэл лежала на обложке, закрывая иероглиф, и Пирс его не увидел, и в этот раз Монада к нему не воззвала.

Она пришла, чтобы забрать его (то есть, конечно, приехала), и они поехали в одно местечко на горном склоне, где пообедали за широким столом, наблюдая слияние двух рек (Шедоу и Блэкбери), а день неохотно и медленно превращался в ночь. Она говорила о своей юности, рассказывала, какой тогда была неугомонной, но доброй, и лишь потом стала немного… дикой.

– Дикой, – сказал он. – Забавно как. Дело-то в том…

– Не то что совсем уж, – сказала она. – А так.

– Дело-то в том, что давно, ну, еще при Шекспире, когда мужчина – поэт, во всяком случае, – называл женщину «дикой», это значило, что она невинна.

– Да ну?

– Именно так. Неистовая – значит, непорочная, как служительницы Дианы. Не словить. Не укротить. – Он подлил ей вина. – Влюбленный собирался укротить дикарку. И только ручная, которая, ну, которая приходила, как позовут.

– Угу. – Она внимательно слушала.

– Которая приходила есть с руки. С поэтовой руки. Сама приходила. Попробовать, – сказал Пирс и выпил. – Мило, а?

– Мило, – подтвердила она.

Они говорили о «Чаще», которая оставалась для Пирса невообразимой. Роз там трудились – так, девочка на побегушках, – чтобы получить в колледже зачет по социальной работе, ну и опыт, конечно: Роз собиралась стать юристом или преподавателем, но говорила об этом, как подумалось Пирсу, без особого энтузиазма. В любом случае, ей казалось, что она потеряет работу. Состояние финансов в «Чаше» было неважное.

– Потому что сейчас такого типа клиника уже не очень и нужна. Кое-кому нужна, конечно, но мало кому. Может быть, у больницы слишком много хозяев. Вот они и пытаются найти другие источники доходов.

– Например…

– Ну, мужчинам предлагают недельные курсы повышения чувствительности. Или вот еще – семинары по самоуважению и переориентации для женщин, которые снова хотят начать работать.

– Ибо плакать – мужчинам, работать – женам, – блеснул цитатой Пирс.[479]479
  – Ибо плакать – мужчинам, работать – женам, – блеснул цитатой Пирс – Искаженной цитатой. В стихотворении Чарльза Кингсли (1819–1875) «Три рыбака» (1858): «Ибо работать мужчинам, плакать – женам».


[Закрыть]

– Это и в самом деле важно, – сказала она так, будто хотела сказать «не важно». Важно, не важно.[480]480
  – Это и в самом деле важно, – сказала она так, будто хотела сказать «не важно». Важно, не важно. – Роз путается в словах точно так же, как Червовый Король из «Алисы в Стране Чудес» (гл. XII).


[Закрыть] – А еще есть специальный проект лечения.

– Чего?

– Этим занялась одна группа, – ответила Роз. Глаза ее смотрели в никуда: Пирс научился ловить такие моменты, но понять их не мог; казалось, иногда в них отражается другой мужчина, прошедший краями ее мыслей, – как-то связанный с тем, о чем она говорила. – Нетрадиционные методы. Хотя по сравнению с терапией – как раз более традиционные.

– Таких методов много.

Пирс представил астрологическую медицину, изменение настроений с помощью солярианских растений, музыки и цвета, по методу Фичино.[481]481
  Пирс предстает астрологическую медицину, изменение настроений с помощью солярианских растений, музыки и цвета, по методу Фичино. – Имеются в виду образы (талисманы), которые притягивают благоприятное влияние Солнца и передают его тому, кто наслаждается их созерцанием. Той же цели служат орфические гимны (составленные во II–III вв. н. э., одновременно с герметическими сборниками): их надлежит петь на простые мелодии, повторяющие «музыку сфер» – точнее, именно той сферы, которой посвящен конкретный гимн.


[Закрыть] Да нет, конечно, что-то другое.

– Сначала возникла идея. Потом она сузилась. Все заинтересовались одним человеком. Христианином. Он уже дважды возвращался.

– Он целитель? Что, христианская наука? Излечение верой?

– Ну, так не скажу, – ответила она. – Меня к этому всему не привлекали. Думаю, дело в том, что нужно быть христианином. Он лечит, как Иисус. То есть он говорит, что нужно быть христианином.

– Чтобы лечить или лечиться?

– А кто его знает. – Она пристально посмотрела на Пирса. – Ты такое можешь?

– Нет, – ответил он. – И даже вылечиться бы не смог. – Он скрутил папиросу и продолжил: – Меня воспитывали католиком. Это вроде прививки. После этого каким-то иным христианином уже не станешь. Иммунитет против других верований, что ли.

– Магия, – сказала она. – Ты что, не веришь в магию? Он втянул дым и выдохнул его в каком-то мистическом спокойствии.

– Нет.

– Но ты же думаешь, что магические методы работают. Он не ответил.

Роз провела пальцем по краю стакана с вином – прозвенел призрачный вскрик.

– Если ты хоть сколько-нибудь знаешь о магии, – сказала она, – то рано или поздно поддашься искушению и попробуешь. Если бы только я знала о ней побольше, я бы точно попробовала.

– Правда?

– А может, пойти к тебе в ученицы. Ты бы научил меня всему, что знаешь.

– Ты можешь, – ответил он, – сидеть у моих ног.

Она разглядывала его, покачивая головой – на миг в одну сторону, на миг в другую, на губах – слабая улыбка, как будто (подумал Пирс) она сначала прислушалась к словам доброго ангела на правом плече, а потом к словам злого, на левом, но выбирать не хотела.

– Учеба будет долгой, – сказал он. – И жутко трудной.

– Но ты же знаешь, – сказала она.

Он задумался. Он мог бы ответить, что не знает. В некотором смысле он и не знал. Она ждала. Чувствуя, что ступает в незнакомые темные воды, он сказал:

– Маг творит, что ему угодно, поскольку знает внутренние законы вещей. Он знает то, что влияет на все сущее, – то есть прежде всего звезды, ну, планеты, великие силы, которые управляют нами и делают нас тем, что мы есть. Он смог бы только взглянуть на меня и сразу сказать, что моя планета – Сатурн. К примеру. Под знаком Сатурна.

– Как?

– Знаки. Эманации. Запахи. Я в этом не очень…

– Но ты же не знаешь, кто я, Моффет.

Он взглянул на нее открыто, без всякой иронии, и на миг она замолчала. Все, что он знал о ней, Пирс уловил не с помощью оккультных наук, а благодаря чувствительности меланхолика, уловившей кое-что в словах Роузи Расмуссен. Любая магия – это иллюзия.

– Благодаря своему восприятию, – продолжил Пирс, – маг знает, какие образы он должен спроецировать, чтобы подчинить желанную душу.

– Образы?

– Созданные им магические картины. Образы власти, которые дают ему внутреннюю силу. Талисманы.

Хм.

– Их используют, чтобы управлять душами других людей. – Он потушил папиросу. – Они называются «узы». Оковы, которые сковал маг, именуются «цепями», vinculo.

– Но как можно спроецировать эти картины? – сказала она. Приподняла руки и выстрелила из пальцев энергией, будто киношный колдун.

– Ну, не знаю, как они это делали. Не думаю, чтоб это сильно отличалось от того, что мы делаем постоянно. Когда мы о чем-то думаем, обязательно возникают образы, но силы в них нет, если нас они не волнуют. А что волнует сильнее всего? Любовь. Эротическая власть, эротическая энергия, желание. Один маг сказал: Любовь – это магия, магия – это любовь. Джордано Бруно.[482]482
  Любовь – это магия, магия – это любовь. Джордано Бруно. – Источник не найден; видимо, цитируется работа «Об узах вообще».


[Закрыть] Он верил, что, дабы наделить наши образы жизнью и силой, нужно создавать их с любовью.

– Но он же не имел в виду…

– Еще как имел. Любовь, то есть любовь – та самая эротическая энергия, которая может приковать кого угодно к кому угодно, к любому объекту желания.

– Любовь, – сказала она.

– Из-за нее мир вертится, – сказал он.

– Но мы же все занимаемся ею постоянно.

– Разница в том, что маг делает это сознательно. Сознательно вызывает в себе эротическую энергию, дабы вдохнуть жизнь в образы, которые помогут ему опутать других.

– Холодно как-то звучит.

– Холодная любовь. Но внутри она горяча. И опасна к тому же. Мастер должен любой ценой избежать того, чтобы оказаться в оковах у собственных образов – жарких, сильных.

Она внимательно слушала его, а может быть, подумал Пирс, а может быть, и нет.

– Все маги занимались этим – во всяком случае, пытались, – сказал он. – Они создавали образы звезд и божественных сущностей – ангелов, дэмонов – и управляли звездами, иногда делали медальоны планет – из подходящих металлов, все такое – и созерцали, чтобы вобрать в себя астральную энергию и возвеличиться. Иногда же они создавали их внутри себя, силой мысли. Как они говорили: в своем сердце.

Она положила руку на грудь, словно пытаясь вообразить это, ощутить в себе ту мастерскую, где создаются талисманы. Пирс тоже попытался заглянуть туда – сквозь окна ее глаз, открытые вовнутрь.

– Так чему я могу научиться? – спросила она. – Если бы я решилась. Чему?

– Как насчет того, чтобы стать невидимой? – спросил Пирс.

Он рассказал ей, как былые чудотворцы, познав тонкие астральные струны, корни вещей, изливали из сердца образы, которые делали их невидимыми. Если знать, какие животные, растения, камни, цвета, часы дня наполнены энергией звезд и планет, если, к примеру, в полдень работать под знаком Льва и Солнца, то наблюдатели увидят не мага, укрытого мантией, а золотисто-полосатого кота, что спит среди одуванчиков.

– Да, – сказала она. – Невидимка.

Она засмеялась радостно и взволнованно, выудив смысл из того, о чем он только догадывался, – и протянула стакан, чтобы он налил еще вина.

А потом они отправились в кино: какой-то предприниматель завладел большим мрачным амбаром в Каменебойне и вечерами по выходным показывал там иностранные фильмы и эзотерику. Кино оказалось уж очень странным, а с исторической точки зрения – так и вовсе полной чушью: халтурка на тему жития монахини-мистика Хильдегарды Бингенской. Пирс пытался не смеяться вслух, хотя и так почти все зрители не прекращали болтать ни на минуту. Хильдегарда посвящает себя Господу: преклоняет колени перед суровым священником, чьи глаза горят как уголья, чтобы он обрезал златые косы старлетки.

– Ой, пошли отсюда, – сказал он.

– Погоди, – попросила Роз, и он почувствовал, что она настоит на своем.

Постриженная и смиренная Хильдегарда держит в руках груду своих кудрей. В свете кинопроектора Пирс увидел сияние небрежно забранных волос Роз.

Уже сидя в «гадюке», кренившейся на темном серпантине горной дороги, на обратном пути в Блэкбери-откос, Пирс разглагольствовал о том, какой глупый фильм они только что посмотрели, да в нем Средневековья не больше, чем, чем; она же молчала. Много времени спустя он, спасая себя, будет осужден на то, чтобы в одиночестве своего сердца вспоминать все проведенные рядом с нею минуты, и снова откроет этот фильм, этот вечер, когда еще и представить не мог все тонкости ее волшебного механизма, всю неистовость снедающего ее жара; как ее неудержимо возбудили стрижка волос, и нежданные громкие звуки, и некие слова, произнесенные шепотом, длинные лайковые перчатки и близость огня – но не только они.

Когда они уже снова сидели за столом в его кухне со стаканами в руках (она пила содовую, а то навеселе она за себя не отвечала), он позволил ей вести разговор, впитывая ее истории, надежды и обиды. Потом встал, достал белую коробочку вроде тех, которыми пользовались в старых универсальных магазинах для упаковки товаров.

– Внимание, – сказал он. – У меня для тебя подарок. Он поставил коробочку на середину стола и подождал, пока Роз встанет, чтобы раскрыть ее. Отпахнулись половинки картонной крышки, разошлась папиросная бумага, и Роз вынула шарфик, один, потом другой и еще один. Увидев их все, она слегка улыбнулась и начала было: «Ну…» – как он заговорил одновременно с ней, и Роз замолчала.

Голос его был мягок; Пирс аккуратно выбирал слова, старался сохранить неподвижность; его руки лежали на столе, одна поверх другой.

– Я хочу, – проговорил он, – чтобы ты взяла их в спальню, разделась и подождала. Я скоро приду.

Она не жеманилась и не изображала роковую женщину; она ничего не сказала, но по ее лицу скользнуло то же рассеянное выражение, которое он впервые заметил в «Дырке от пончика», когда велел ей не застегивать пуговицу. Ему больше ничего не нужно было говорить. Мгновение она стояла неподвижно, как будто ожидая, что откуда-то изнутри придет согласие, но согласие не ее; потом она собрала эти вполне невинные вещи и ушла из кухни, двигаясь, как обычно, быстро и плавно.

Пирс остался.

Он не знал, сработает ли это; он сел за стол, в горле пересохло, он весь горел, он пытался измерить всевластное, хладное время, вот только плох счет по ударам сердца. Никогда прежде он такого не делал; он ничего не знал о том, как овладеть волей женщины, подчинить ее себе, использовать в своих целях, – совершенно нелепая идея. Что он и вправду знал, в чем был поистине хорош, так это в служении; выслушать ее желания, догадаться, как удовольствовать их, хотя бы отчасти, хоть ненадолго.

И сейчас то же самое – что, не так?

Он допил стакан и встал. Остановился у двери в спальню – зловещая тень (он словно видел себя со стороны) на фоне освещенной кухни: Роз не осмелилась включить лампу возле кровати. Она сделала все, как он ей велел, и лежала в полутьме на каштановых простынях, даже не сняв девчоночьи гольфы. Он вошел – она чуть приподняла голову, настороженно и терпеливо ожидая, как пациент ждет новых, неизвестных ему процедур.

Он подошел к ней, расстегнул ремень, зная не более, чем она, во что же они пустились. Пустились – в этом слове для Пирса всегда таились опасность и тайна: он воочию видел себя в утлой лодчонке, пустившейся в шквал на просторы иссиня-черного белопенного моря.

Она снова и снова повторяла его имя, а он работал над ней, вдавил ее щеку в подушку, руки и ноги привязаны искусственным шелком – не сомкнуть. Пирс, кричала она, Пирс, Пирс: приказ ли это, мольба ли. Конечно, крик был обращен не к нему, ведь она его не знала. Его ложь и его гистрионика, та роль, которую он играл перед ней, и не только здесь, в постели, – все творилось для того, чтобы она его не узнала, а значит, не полюбила, а значит, не могла разлюбить; значит, он в безопасности, он не рискует собой.

Таков был его грех: в этом внезапном испытании своего образа он пытался укрыться, словно за маской Мефистофеля или под вампирским гримом. Он даст ей столько же, сколько и получит от нее, но не позволит подобраться к себе. Таков был грех, какого доселе он не совершал: в конце концов он потерпит неудачу – уже в ту ночь он мог догадаться об этом.

Ибо несомненно, что темные узы, которые ты сплел якобы ради игры, со временем станут настоящими, без твоего ведома и согласия. Так и будет, и нет иного пути для этой повести, коль скоро ее разыгрывают мужчины и женщины во времена Пирса Моффета, а не, к примеру сказать, медведи или ангелы. Знайте, истина в том, что повторено трижды подряд.[483]483
  Знайте, истина в том, что повторено трижды подряд. – Знаменитая строка из поэмы Льюиса Кэрролла «Охота на Снарка» (1876, «Приступ первый», пер. М. Пухова). Норберт Винер (1894–1964) провозгласил эту максиму одним из принципов работы человеческого мозга и кибернетики вообще [ «Кибернетика» (1948), гл. VII].


[Закрыть] Незнание же не освобождает от ответственности – а он знал, знал: придет время, и он снимет маску, вытрет с лица краску, а она не поверит, что перед нею – его лицо, не поверит его клятвам, что никогда и ни с кем он не делал ничего подобного.

Темноволосая нимфа Нимуэ стала ученицей Мерлина и, узнав его секреты, обернула их против него, может быть – по ошибке, не ведая, что творит; она заперла его в дубе, из которого ему не выбраться. Или – как гласит один из вариантов этой истории – в стеклянной клетке,[484]484
  Темноволосая нимфа Нимуэ стала ученицей Мерлина… она заперла его в дубе, из которого ему не выбраться. Или – как гласит один из вариантов этой истории – в стеклянной клетке… – О пленении Мерлина в дубе рассказывает Альфред Теннисон (1809–1892) в поэме «Мерлин и Вивьен» (1859) из эпического цикла «Королевские идиллии» (1859–1885). Более распространена легенда о заточении Мерлина в его хрустальном гроте.


[Закрыть] где он даже не понял, что попался. И по сей день он остается в плену.

Она ушла с первыми лучами солнца: не хотела, чтобы машину видели у его дома. Сойдя по лестнице, она закрыла за собой дверь – неплотно, из страха разбудить спящих; и дверь распахнулась под рассветным ветром, знобкий воздух пробрался вверх по ступенькам, и Пирс в своей комнате почуял близящийся день.

Она забралась в машину, завела мотор и будто впервые ощутила сквозь сиденье дрожь приводного вала; чувство вины, чувство довольства, наполненность и пустота. Остановившись в центре городка у светофора, она провела тыльной стороной руки по губам, а потом внимательно посмотрела на нее, как будто ожидая, что она покрыта пятнышками крови, и поехала на красный свет.