Текст книги "Любовь и сон"
Автор книги: Джон Краули (Кроули)
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)
Семь лет Джордано Бруно из Нолы скитался по свету, стучал в городские ворота, его гнали из каждой державы и королевства – он и убегал, и преследовал, сам не зная, что же преследует, за вычетом покоя и случая высказаться: случалось так, что на неких поворотах пути, обычно когда он должен был принять решение, выбрать тропу, повернуть назад или остановиться, являлся некто, чтобы указать дорогу или открыть дверь: показывал ему этот знак, владел им или же упоминал – знак, вырезанный на кольце, нарисованный в дорожной пыли, в Венеции, в Генуе.
Как он оказался здесь? Вырезал ли его сам меняющий обличье англичанин (который, возможно, и сам не ведал о своем оборотничестве) – или его кто-нибудь выучил?
«Иероглиф, – сказал Диксон. – Иероглиф монады».
Жрецы Эгипта знали, как заставить воздушных духов спуститься на землю из их владений: они изображали на илистых берегах Нила или высекали на камне знак приказания, слово Прииди на языке, что был прежде языков человеческих.
Не этот ли знак заставил его покинуть Юг и привел на холодный остров, где его оскорбили и унизили?
Он спросил: Почему ты привел меня сюда?
Но ответом были лишь слова: Если ты не понимаешь, молчи или познай.
«Doctissime, – прошептал на ухо доктору Ди Адельберт Ласки. – Возможно ли нам снова вступить в переговоры с. Я говорю о тех, кто. Кого вы и я, и мастер, мастер…»
«Келли».
«Келли. О тех, беседы с кем я удостоился во время моего предыдущего визита. Как вы полагаете…»
«Слишком много людей, – негромко ответил доктор Ди. – Мы не сможем найти необходимого для работы уединения и спокойствия.
«Я отошлю всех».
Когда польский князь впервые посетил Мортлейк в сопровождении лишь слуги и телохранителя, Джон Ди пригласил его в свои удаленные покои, где Келли испросил у духов напутственное слово для пришлеца, и Ласки был обеспокоен, поражен и воспламенен услышанным. Тайные враги. Возвращение домой. Великие победы. Кровь. Корона.[264]264
Тайные враги. Возвращение домой. Великие победы. Кровь. Корона. – Почти ничего не сбылось. Ласки присоединился к польским дворянам, которые выступали на стороне Рудольфа II, враждовавшего со Стефаном Баторием. Разорился, не в последнюю очередь из-за алхимических опытов Ди. Ангелы и впоследствии предсказывали Ласки польскую корону, хотя и являли в видениях восковые фигурки, при помощи которых некие враги чинили поляку вред. Впрочем, через некоторое время заявили, что Ласки недостоин их расположения из-за своих грехов.
[Закрыть] В течение всего утомительного путешествия в Оксфорд он думал о том, как бы посетить Ди вновь.
«А где мастер Келли?»
Доктор Ди потеребил бороду, глянул в окно. День угасал.
«Ушел на рыбалку», – ответил он.
Уже некоторое время он наблюдал за лягушкой, которая терпеливо охотилась, сидя на плавучем бревне. Ее огромные, точно слепые глаза были открыты, хотя их то и дело заслоняла некая пелена. Она ловила добычу языком, который двигался столь же быстро, сколь тело было медлительно и холодно: вот содрогнулась – и проглотила длинноногую муху, а ты и не успел увидеть миг поимки. Времени требовалось немало: лягушка невозмутимо проглатывала насекомое, а крылышко или нога подрагивали, свисая из огромного рта.
Келли почувствовал, как напряглась леса, но когда он потянул за нее, быстро ослабла. Рыба нырнула, вильнув Келли хвостом. И утащила червяка.
Доктор Ди первым предложил своему ясновидцу отвлечься с помощью рыбалки – меланхоликам отвлекаться необходимо, они непрерывно стремятся к этому, но никакое занятие не приносит им продолжительного удовлетворения; меланхолии свойственно стремление к занятости и одновременно желание ничего не делать. Рыбалка в некотором роде и то и другое. Но от его меланхолии было лишь одно лекарство.
Эдвард Келли держал при себе – а ночью хранил под подушкой, не расставаясь ни на минуту, – каменный сосуд, закупоренный воском, внутри которого находилось крошечное количество красного порошка, отданное ему неким духом в обмен на душу. Он рассказал доктору Ди, что нашел порошок и книгу о том, как его использовать, написанную непонятными буквами, в могиле монаха в Гластонбери, а спустя некоторое время и сам поверил в это, хотя немая псоглавая тварь, демон, искусивший его книгою, не оставлял Келли все эти годы. И сейчас он сидел на берегу рядом с Келли, скучающий и беспокойный разом. Келли даже знал, как его зовут.
Он перестал рыбачить. Его глаза открыты, но он уже ничего не видит. Это он – та лягушка-охотница; и пойманная муха – тоже он. Когда он вот так часами сидел у заводи с удилищем и корзиной для рыбы, его глаза то и дело застилала пелена, то ослепляя, то вновь позволяя видеть; и так до вечера, который изумлял Келли прохладной темнотой и возвращал его на речной берег.
Молодые рыцари (со всем подобающим почтением) предложили вернуться в Лондон. Ласки пожелал им доброго пути: ему нужно было о многом поговорить наедине с другом, однако пусть господа не думают, что должны остаться; пусть возвращаются, обратный путь он найдет и сам; его не унесет в море, и королева не обвинит их в небрежении; поезжайте, поезжайте.
Сидни глубоко поклонился и сказал, что оставит Александра Диксона и еще несколько человек, чтобы они позаботились о герцоге; надев перчатки, он вопросительно посмотрел на странного итальянца, но тот, казалось, был почти в прострации, лишь выглянул из-за стопок книг – робкий удивленный олененок – и покачал головой.
«Тогда buona sera, Signor[265]265
Вечер добрый, синьор (ит.).
[Закрыть]», – сказал Сидни; странный человек тут же пришел в себя и заторопился, чтобы пожать руку рыцаря и заглянуть глубоко в его глаза.
Возвращаясь в Лондон, джентльмены смеялись, как школьники, отпущенные на каникулы, обсуждая свои приключения в Оксфорде и Мортлейке. Они оставили одну разукрашенную лодку, самую величественную; в тихом воздухе цвета ее смягчились.
Река, все еще яркая, несмотря на то что был уже девятый час, текла по затемненной земле, чтобы на западе встретиться с небом; там, совсем близко, ярко белели вечерние звезды. В комнате наверху мастер Диксон открыл крошечное окошко и высунул голову.
«Неужели Земля сияет там так же, как эти звезды? – спросил он. – Как Меркурий, Венера, Марс?»
«Конечно, – ответил Бруно. – Темных звезд не существует. Моря Земли – это зеркала, так же как и моря других миров. Увеличивают и отражают солнечные лучи».
«Если бы мы оказались на Меркурии…»
«Мы бы увидели сияние Земли на… на востоке. Нынче. Этой ночью. Как они видят ее сейчас».
«Они?»
«Тамошние жители».
Диксон отвернулся от окна, чтобы посмотреть, не смеется ли итальянец. Он неподвижно стоял в центре комнаты, сложив за спиной руки, и глядел как обычно – задумчиво и дерзко.
«Если, – продолжил он, заметив удивление Диксона, – если мы такие же, как они, то можно сказать, что они – такие же, как мы. Возможно, в кружении планет есть свои чины и иерархии, возможно, чем ближе к Солнцу, тем лучше, а может быть, и нет; в любом случае, нет никаких оснований думать, что те звезды, столь же живые, как наша, столь же быстрые, как наша, не могут быть так же полны, полны всем. Как мы».
«И даже людьми?»
«Которые приспособлены для жизни на тех звездах, как мы для жизни на этой».
Он подошел к кровати, занимавшей большую часть доставшейся им комнаты, и ткнул в нее пальцем.
«Но но, – забормотал Диксон. – Влияния, лучи, идущие от этих планет. Как же они, как же они».
Он умолк и замер. Надо бы ухватиться за что-нибудь, но в комнате не было ничего устойчивого, словно в каюте корабля или карете. В его груди уместились две вселенные, и, когда он говорил о той или другой, они менялись местами. Вот прежняя: великая Земля, возлежащая под кругами небес, и планеты в своих домах (кроткие, ярые, горячие или холодные) бросают на нее лучи своих светильников. А теперь – оп-ля! – вот и другая: маленькая быстрая Земля, со всеми морями горами реками городами государствами и людьми, занявшая свое место в танце среди прочих огромных сфер, что улыбаются ей.
«Мы движемся среди звезд, – говорил Джордано Бруно, – и все они поочередно влияют на нас. Итак, мы – существа в значительной степени земные, но небесные влияния уподобляют нас жителям иных планет. Почитайте Фичино,[266]266
Почитайте Фичино… «De vita coelitus comparanda». – Марсилио Фичино (1433–1499) – итальянский философ-неоплатоник, глава флорентийской Платоновской академии. Перевел на латынь сочинения Платона, Плотина, Ямвлиха, а также «герметический корпус».
[Закрыть] он писал о благом воздействии звезд на нашу природу.
«De vita coelitus comparanda».[267]267
«О стяжании жизни с небес» (лат.).
[Закрыть]
«А жители тех планет подвержены нашему влиянию. Это неизбежно. Может статься, влажное воздействие Земли смягчает холерическую сухость марсианского гнева. А голубая атмосфера нашей планеты разгоняет черную меланхолию Сатурна.
Он сел на кровать и снял туфли. Диксон снял с шеи размякший воротничок и засмеялся, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Бруно сказал:
«Это вовсе не новшества, как сказал этот джентльмен. Пифагор знал об этом. Палингений.[268]268
Палингений (Пьер Анджело Манцолли, ок. 1500–1543) – поэт и еретик, автор поэмы «Зодиак жизни», где, в частности, описаны эфир и невещественный свет, лежащие за пределами небесных сфер, а также бесчисленные существа, их населяющие. Благодаря тому, что Палингений сатирически изобразил монахов, книга его пользовалась большим успехом в протестантских странах, а в Англии даже стала школьным учебником. Палингений повлиял на диалог Бруно «Изгнание торжествующего зверя».
[Закрыть] Эгипет знал».
«Эгипет», – выдохнул Диксон.
Бруно сжал кулаки.
«Единая сеть, – сказал он. – Все едино. Е pluribus unum.[269]269
Из многих одно (лат.). Выражение встречается при описании салата в поэме «Завтрак», приписывавшейся Вергилию («…а цвет получают из многих единый», пер. С. Ошерова). Августин в «Исповеди» так говорит о дружбе. В 1776 г. латинская фраза стала одним из девизов США; надпись присутствует на государственной печати и долларе.
[Закрыть] Эгипет знал».
Мужчины разделись до белья. С тактом, выработанным во время путешествия из Венеции в Париж, когда жизнь то и дело заставляла его делить комнату с незнакомцами, Бруно распустил шнуровку у рубашки, повернулся спиной к Диксону и помочился в ночной горшок.
«Что было, то и будет, – сказал он. – Нет ничего нового под солнцем».[270]270
Что было, то и будет… Нет ничего нового под солнцем. – Еккл. 1:9.
[Закрыть]
Сбросив подштанники, он в тот же момент оказался в постели. Диксон услышал, как захрустел матрас. Солома. С чрезмерной торжественностью, чтобы сдержать смех смущения, странного смущения, которое он не мог преодолеть, Диксон лег на другую половину кровати.
«Есть еще кое-что, о чем вы не подумали», – сказал итальянец.
«Да?»
«Если, – поворочался в поисках свободного места (кровать была небольшой), – если звезды, а я имею в виду неподвижные звезды, не закреплены на сфере, а расположены на различных расстояниях от нас, до бесконечности, как верно сказано в книге этого англичанина, что тогда?»
«Что тогда?»
«Как же тогда быть с их влиянием?»
Диксон попытался угадать.
«Знаки, – наконец произнес Бруно. – Двенадцать».
Стоило Бруно сказать, как он уже понял. Конечно: не двенадцать сегментов сферы, не двенадцать полосок на перевязи гербового щита: знаки состояли из звезд, пребывающих на разном расстоянии от Земли – одни близко, другие же невообразимо далеко.
«Наши чувства обманывают нас, – сказал Бруно, положив руки под голову. – Мы сами нарисовали то, что принимаем за картины неба. Точно так же как одноглазый человек не может правильно оценить расстояние, и большие предметы, расположенные далеко, кажутся ему маленькими и близкими».
«Никаких картин. Никаких знаков, – повторил Диксон. – Нет Овна, Тельца, Близнецов. Но в вашей книге Sigilla Sigillorum[271]271
Печать печатей (лат.).
[Закрыть] – печать Цепи…»
«Те знаки, о которых я писал, – подлинны. Они и в самом деле лежат в основе всего. Мы их знаем. Знаем, что на самом деле мы просто выдумали, будто они есть на небе».
Он не сказал ни слова о том, что лежащий с ним в постели человек читал его книгу, – возможно, это не показалось ему странным.
«С тем же успехом у нас могли бы быть другие знаки, – зевая, сказал Бруно. – Другие небесные картины. Я как-то сочинил поэму в десять тысяч строк, в которой Божественное Собрание преобразует Небеса, изгоняет всех прежних чудовищ и нелепую мебель – знаки собственных пороков – и призывает на их место Добродетели».
«Я бы с радостью прочел эту поэму».
«Я еще не записал ее».[272]272
Я и сам сочинил поэму в десять тысяч строк… Я еще не записал ее. – Прозаический трактат «Изгнание торжествующего зверя» (Лондон, 1584). Впоследствии Бруно напишет длинные латинские поэмы «О безмерном, неисчислимых и неизобрази-мых», «О трояком наименьшем и мере», «О монаде, числе и фигуре».
[Закрыть]
Он поднял голову и, не спросясь, задул свечу.
Небо сияло в темноте. Окно все еще было открыто. Запах свечей и летнего воздуха.
«Сэр, желаю вам доброй ночи», – сказал Диксон.
Он думал, что не сможет заснуть. Невнятные звуки в комнате и коридоре прекратились, и дом затих. Диксон прислушивался к биению реки о лодку и причал. Он заснул.
Джордано Бруно лежал, заложив руки за голову; он знал: в доме что-то происходит, а когда все затихло, понял: что-то происходит в воздухе над ним. Духи, семамафоры,[273]273
Семамафоры… – Крайне искаженное «Шем ха-Мефораш» (Шем-Гамфораш), в иудаизме – непроизносимое Имя Бога. Утверждалось, что этим Именем маги (включая Иешуа из Назарета) творили чудеса. В вульгаризированной версии Каббалы 72-буквенное Имя превратилось в 72 имени ангелов и демонов, что и подразумевается здесь.
[Закрыть] привлеченные сюда, поднялись (или спустились) из своих сфер (или иных обиталищ).
Но привлек их не он. Привлечены в этот дом, но на сей раз не к нему. Он почувствовал, как они проходят сквозь его (и шотландца, похрапывающего рядом) комнату, туда, где (он знал, потому что его тянуло туда как магнитом) был ныне открыт знак. Нет, он не сможет здесь заснуть.
В тот час в маленькой комнатке в дальней части дома доктор Ди, Эдвард Келли и Альбрехт Ласки почтительно склонились перед маленьким столиком,[274]274
В тот час в маленькой комнатке в дальней части дома доктор Ди, Эдвард Келли и Ахьбрехт Ласки почтительно склонились перед маленьким столиком… – Ласки присутствовал на сеансе в другой день (19 июня), и речь Мадими не имеет ничего общего с реальными пророчествами ангелов о его судьбе.
[Закрыть] на котором, в оправе, стоял чистый кристалл, отражающий на поверхности (и в самом своем сердце) огоньки свечей, коими был окружен.
Каждая ножка стола стояла на печати из чистого воска, а большая по размерам печать, которую ангелы называли sigilla Æmeth,[275]275
Печать Истина (лат., евр.). Сложная система вписанных друг в друга многоугольников, гекса– и пентаграммы, в которые вписаны имена Бога и ангелов.
[Закрыть] лежала сверху: на ней был изображен составной крест, под ним выгравированы буквы AGAL,[276]276
AGAL – или «AGLA», один из вариантов тетраграмматона, четырехбуквенного имени Бога (аббревиатура древнееврейской фразы «Atah Gibor Le-olam Adonai», что значит «Да пребудет мощь Твоя вовеки. Господи»).
[Закрыть] а выше – семь непроизносимых, не поддающихся прочтению имен Бога, чья власть выкликала семерых повелителей семи надземных небес, и каждая буква семи имен выкликала семь дочерей, за каждой дочерью – еще одна дочь, а за дочерью дочери – сын, а за ним еще один.
Они были едины с именами, которые составляли; из их сочетаний и перестановок складывалось имя Вселенной: ими она была создана, ими и держалась.
Была ли она одной из них? Младшая дочь этих сил, она не останется на своем месте среди перемежающихся рядов, то тут, то там будет играть и смеяться.
«Кто сей в доме?» – без предисловий начала она.
«Это благородный лорд Ласки, ты сказала, что сможешь…»
«Не он. Иной. Великий дэмон[277]277
Великий дэмон. – Так мудрая Диотима называет Эрота:
«…Ведь все «демоническое» занимает средину между божеством и смертным.
– Какова же мощь демона?
– Служить истолкователем и передатчиком богам того, что у людей, людям того, что у богов… Чрез демонов проходит вся мантика, жреческое искусство, касающееся жертвоприношений, посвящений, заклятий, всякого волшебства и колдовства. Божество не входит в соприкосновение с человеком; все общения и все переговоры богов с людьми – и когда они бодрствуют, и когда они спят – происходят через демонов. И муж, мудрый во всем этом, – муж «демонический», муж же, мудрый во всем другом – касается ли это искусств или ремесел каких, – ремесленник. Демонов много, они разнообразны; один из них и есть Эрот» («Пир» Платона, 202е-203а, пер. С. Жебелева).
[Закрыть]. Тот, о ком я предупреждала вас. Не в сем ли доме он нынче ночью?»
«Так это была ты? – сказал Келли, припоминая. – Той весенней ночью – в камне корабль, а на корабле человек: мачты охвачены огнями святого Эльма».
«То была я, – ответила Мадими. – Ты слышал мой голос, чуял мое касание, но не видел меня».
«О чем она говорит?» – по-латыни прошептал Ласки.
«Ш-ш-ш», – сказал доктор Ди.
«Он – изменник, сменивший наряд, помощник молодого короля, зовомый Фениксом[278]278
…помощник молодого короля, зовомый Фениксом… – Мадими говорит о Бруно в алхимических терминах, уподобляя его философскому камню (Фениксу, восстающему из пепла).
[Закрыть]. Любимый сын Бога-обманщика, он накличет на вас беду».
«Это ложные боги», – сказал Келли.
«Не богохульствуй. Ужель ты не знаешь о великих духах, обитателях звезд, по чьей мере создано всё? Я назову их по-гречески: Гермес, Афродита, Арес…»
«Меркурий, Венера, Марс, – перебил Келли. – Мы знаем их. Ты хочешь поучить нас разбираться в звездах?»
«Может, и знаете, а может, и нет».
«Почему мы должны его бояться?» – спросил доктор Ди.
«Следи за домом своим, следи за книгами своими. Он хочет украсть твой камень, истинно говорю».
Доктор Ди бросил писчее перо, взял другое и записал.
«О каком камне ты говоришь?»
«О твоем рисунке, твоей литере. Старче, не пиши. Перо не запишет всего. Чернила обратятся в воду. Слушай же мое предсказанье; запишите слова мои в своих сердцах».
С неохотой Джон Ди положил перо. Герцог Ласки приблизился к кристаллу.
«Слушайте же, – сказала она. – Будут два ветра. Сначала один, потом другой. Первый принесет время, второй унесет обратно. Ной узрел воду, Эгипет – землю[279]279
Ной узрел воду, Эгипет – землю. – Видимо, подразумевается, что Ной увидел воду там, где ее не должно быть (во время потопа), а Египет – землю там, где должна быть вода (когда расступились воды Чермного моря).
[Закрыть]. Ветра не слабее тогдашних».
«Огонь», – сказал доктор Ди.
«Не теперь. Запомните слова мои. Первый ветер сотрясет башни, сотрясет дворцы. Короны упадут с голов. А головы – с плеч».
«Что же нам делать?»
«Бегите с этим человеком. Он позаботится о вас. Он защитит вас».
На мгновение доктор Ди не знал, что и подумать. Бежать с этим итальянцем? Потом он понял, что речь идет о Ласки. Ласки пригласил их поехать на его родину, навстречу почестям, здесь недоступным.
«Сможем ли мы обогнать ветер? – мягко спросил он. – Мадам, если время пришло…»
«Ты мудр, старче, – ответила она. – Его дворец не устоит. Если его снесет первым ветром, я отстрою его. Если же вторым, он займется этим сам; меня здесь уже не будет».
Сквозь стены старого дома они слышали постукивания и стоны, часто сопровождающие визиты духов, услышали, как сквозняки мечутся с этажа на этаж, задувая свечи, сбивая на полу ковры; в мансарде плачет девушка, укрыв голову; кот бежит, чтобы спрятаться у камина.
«Ветр дышит, где хочет»,[280]280
Ветр дышит, где хочет. – «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит…» (Ин. 3:8). В классическом английском переводе Библии («Библия короля Иакова») сказано не «Дух», а «ветер», – в еврейском языке оба понятия обозначаются словом «руах». Здесь пришлось отойти от русского синодального перевода.
[Закрыть] – выдохнул герцог Ласки; он перекрестился и поцеловал большой палец.
Сентябрь: представьте себе Помону[281]281
Помона – в римской мифологии богиня плодов.
[Закрыть] и все плоды ее; но пусть холодный ветер добавит румянца к ее щекам и разлохматит ее волосы. По Темзе гуляет пронзительный ветер.
«Меркурий, – сказал Александр Диксон. – Тевтат, изобретатель письменности, искусства припоминания.[282]282
Тевтат, изобретатель письменности, искусства припоминания. – Египетского Тота, бога мудрости и писцов, греки отождествляли с Гермесом. «Он первый изобрел число, счет, геометрию, астрономию, вдобавок игру в шашки и в кости, а также и письмена», – сказано в диалоге Платона «Федр» (274с-d, пер. А. Егунова). Далее Платон устами Сократа повествует о том, как Тот (Тевт) пришел к египетскому царю Тамузу с дарами.
«Когда же дошел черед до письмен, Тевт сказал: "Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости". Царь же сказал: "Искуснейший Тевт, один способен порождать предметы искусства, а другой – судить, какая в них доля вреда или выгоды для тех, кто будет ими пользоваться. Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых"». – «Ты, Сократ, легко сочиняешь египетские и какие тебе угодно сказания», – комментирует Федр (274е-275b).
[Закрыть] Сократ. Я сделал его болтуном и педантом. Они – мои собеседники».
Джордано Бруно засмеялся. Он и сам любил вводить в свои диалоги педантов – чтобы они подавали глупые реплики, нуждающиеся в опровержении.
Александр Диксон писал диалог о Памяти,[283]283
Александр Диксон писал диалог о Памяти… – издан в Лондоне в начале 1584 г. под заглавием «О тенях разума и суждения, или о добродетели памяти – Просопопее (Олицетворении!» с посвящением графу Лестеру.
[Закрыть] который в немалой степени опирался на одну из работ Бруно, опубликованную в Париже,[284]284
…опирался на одну из работ Бруно, опубликованную в Париже… – «О тенях идей» (1582).
[Закрыть] – титанический, намеренно переусложненный труд, который никто, кроме автора, не мог понять в полной мере. Он подарил один экземпляр Диксону, сопроводив его полной нежности похвальной надписью.
«Меркурий, конечно, – сказал Бруно. – Он же Гермес. А с чего вы начнете?»
«С эгипетской ночи», – вздрогнув всем телом, ответил мастер Диксон.
Он расскажет, что до того, как искусный бог Тевтат изобрел письмена, разрушившие память человеческую, что привело к бесконечным неурядицам, мудрые жрецы и живые Боги Эгипта записывали свои мысли в уме, на языке, ныне утерянном для нас. Наши языки – греческий, латынь, английский – всего лишь рычание чудовищ, едва прирученных, и первоначально оно служило лишь тому, чтобы кричать: Дай мне, дай! – или: Берегись, берегись! Позже их расширили, чтобы имитировать мысль, подобно тому, как обезьяна подражает человеку. Слова же священного языка Эгипта были не звуками и не бессмысленными значками, но живым отражением в душах вещей, которые они олицетворяли.
«Hieroglyphica[285]285
Hiervglyphica – «Иероглифика» Гораполлона, написанный в конце IV в. по-коптски труд о символическом значении египетских иероглифов. Переведенный на латынь в 1505 г., был крайне популярен в эпоху Возрождения. В 1545–1551 гг. Нострадамус перевел «Иероглифику» с латыни на французский для Жанны д'Альбре, принцессы Наваррской.
[Закрыть] – сказал Бруно. – А теперь вниз».
Калитка из сада французского посольства выводила на Уотер-лейн, проходившую под высокими стенами особняка, – к реке. Они пробрались через кучи кирпичей и бревен (берег реки постоянно менялся, его то застраивали, то расчищали, и Бруно часами смотрел на эту работу из своего высокого окна, а в его внутреннем городе в это время шла та же работа). Вниз по скользким ступенькам лестницы Бакхерст, где иногда удавалось нанять лодку, идущую вверх по реке.
«Понравится ли диалог вашим покровителям? – спросил Бруно. – Мне кажется, он придется им не по вкусу».
«Если в книге отразится суть, они примут ее радостно, – с сомнением произнес Диксон. – Я посвящу ее сэру Филипу».
«Сэр Sed-Ne – сказал Бруно и засмеялся. – Сэр Но-Нет».
Они были и его покровителями – сэр Но-Нет и его окружение, сэр Фулк Гревилл,[286]286
Сэр Фулк Гревилл (1554–1628) – поэт, драматург, государственный деятель. С 1621 г. – первый барон Брук. Автор трагедий, сонетов, поэм на политические и моральные темы, биографии Филипа Сидни, с которым Гревилл подружился еще в школе. Эпитафия на его могиле (заранее написанная самим Гревиллом): «Слуга королевы Елизаветы, советник короля Иакова, друг сэра Филипа Сидни». Бруно упомянул Гревилла во вступлении к «Пиру на пепле» как «высокородного и благовоспитанного господина, в почтенной квартире которого… собирались» Бруно, Кастельно и другие любители науки. Однако в самом «Пире» (диалог второй) Бруно походя упрекнул Гревилла в необязательности, и тот разорвал с Ноланцем всякие отношения. Некоторые исследователи полагают, что Гревилла задела резкость нападок Бруно на «педантов».
[Закрыть] граф Лестер. В некотором роде и королева, которая уже видела его. Эти господа организовали для него дальнейший курс лекций в Оксфорде, несмотря на то что произошло, – поначалу они ходили на каждую лекцию, возможно именно из-за того, что случилось; и все же его слушатели не имели ни малейшего представления, что же с ним делать, с его стремительными лекциями на монашеской латыни, неправильным произношением, то и дело вызывающим смех в аудитории. Его сражения с Аристотелем напоминали борение Иакова с ангелом;[287]287
…борение Иакова с ангелом… – «И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари» (Быт. 32:24).
[Закрыть] а потом – он не мог или не хотел слышать предостерегающие шепотки своих слушателей и ступал на опасную стезю, забывая обо всем, говоря о том, как привлекать в душу небесные силы, о метемпсихозе, о ковке связей с воздушными духами. Все это было гораздо хуже Коперника.
Они пришли к нему тайком, без огласки, и обвинили в плагиате – за то, что он повторял в лекциях идеи Фичино, которые тоже не вполне соответствовали истине, но были менее достойны порицания; Джон Флорио и несколько его новых друзей (лентяй-стихоплет Сэм Дэниел[288]288
…лентяй-стихоплет Сэм Дэниел… – Сэмюэл Дэниел (1562–1619), поэт и историк. В 1583 г. был еще совершенно неизвестен, впоследствии опубликовал стихотворный сборник (1592), историческую поэму о войне Алой и Белой розы «Четыре первые книги о Гражданских войнах» (1595), сборник «Поэтические эссе» (1599), ряд пьес-масок, трагедий и трагикомедий. В 1599 г., после смерти Эдмунда Спенсера, получил почетное звание поэта-лауреата. Дэниел – первый английский поэт, у которого при жизни вышло собрание сочинений (фолио).
[Закрыть] и Мэтью Гвинн), отведя Бруно в сторону, убеждали подумать о после, который был так добр к нему; и Бруно любезно согласился прекратить свои лекции.
Пусть знают, что он из Нолы и родился под более благодатным небом. Свиньи.
«Начинается прилив, – сказал Диксон. – Будьте осторожны. Я как-то уже падал в эту реку».
«Нет, – ответил Бруно. – Не в эту. В другую. Нельзя дважды упасть в одну и ту же реку».
Диксон засмеялся и, взяв учителя за руку, помог ему пройти через грязь к ожидавшей их старенькой лодке.
«Они построили эту лодку, – сказал Бруно. – Два старца, которые в ней сидят. В начале времен.[289]289
«Они построили эту лодку, – сказал Бруно. – Два старца, которые в ней сидят. В начале времен». – Бруно перескажет этот эпизод в «Пире на пепле» (диалог второй), приурочив его к февралю 1584 г.
[Закрыть] Что это за река? Стикс?»
Лодка пропускала воду, и дно было грязное; прилив подхватил ее и понес вверх по течению. По темно-синему небу пробегали облака двух видов, сначала – густые и плотные, а за ними – длинные прозрачные вуали. Диксон обсуждал с престарелым лодочником плату за проезд до Мортлейка; по закону перевозчики не могли брать больше шести пенсов, но мудрый путешественник знал: у них есть все возможности, чтобы сделать поездку чрезвычайно неприятной для несговорчивых пассажиров.
Потом он сел рядом с Бруно.
«Что касается моего Искусства Памяти, – сказал он, – эта работа не сравнится с вашей».
«Мы должны сначала научиться ходить, а уж потом летать».
«Мне страшно, примут ли мою работу».
«Кто?»
«В этой стране много людей, особенно в университетах, которые не любят образы. Они выбросили их из церквей и молитвенников».
«И я боюсь этих людей, – сказал Бруно. – Заранее оправданных. Избранных, не сделавших ничего, чтобы выиграть выборы. Я боюсь их больше смерти».
Диксон усомнился. Ноланец никогда еще не признавался, что чего-либо боится.
«Они скажут, – заметил Диксон, – что представить образы, а потом позволить им проникнуть в душу – это идолопоклонничество».
Бруно расхохотался.
«Они думают, что мыслят без образов, – сказал он. – И еще утверждают, что любят Аристотеля! Наше мышление – есть мышление образами.[290]290
Наше мышление – есть мышление образами. – Из трактата Аристотеля «О памяти и воспоминании» (приложение к работе «О душе»). Как поясняет Ф. Йейтс в книге «Искусство памяти» (гл. XI), Бруно, по своему обыкновению, истолковал слова философа так, как ему удобнее. Аристотель полагал, «что отвлеченный разум должен сообразовываться с чувственными восприятиями. Бруно вкладывает иной смысл в эти слова. Для него не существует такой отдельной способности – отвлеченного интеллекта; мышление имеет дело только с образами, а сами эти образы различны по своей силе» (пер. Е. Малышкина).
[Закрыть] Аристотель, Аристотель, Аристотель».
«Эгипетские иероглифы», – заметил Диксон.
«Были образами».
Иероглифы воплощают для разума непроизносимые слова эгипетского языка. Их не для того вырезали в камне, чтобы лучше запомнить, – эгиптяне не нуждались в этом, потому что знаки, вырезанные в памяти, совершеннее и долговечнее, и, превыше всего, могут изменяться: перестановка, передвижение, сочетание и порождение. Записи на камнях нужны были для восхваления, их вырезали на устремленных в небо обелисках, они возвышали сердца.
«Или чтобы передать знания новым поколениям, – предположил Диксон. – Когда об истинной эгипетской религии уже забудут».
Гермес предсказал это; Диксон читал писания, начертанные еще до рождения Моисея. И наступит на земле ночь,[291]291
И наступит на земле ночь… – См. герметический трактат «Асклепий», IX («Апокалипсис»). Это пророчество цитирует Бруно в «Изгнании торжествующего зверя» (диалог третий).
[Закрыть] жрецы утратят силу, и будут править вместо них варвары; сами боги оставят Эгипет, и люди уже не будут чтить их, забудут, что когда-то боги жили среди них, забудут все: они поверят, что знание, дошедшее до них во фрагментах, есть выдумка и ложь.
Но это не ложь. Филотеус Брунус Ноланец, тот, что вместе с ним поднимался по Темзе, владел истинным знанием. К фигурам, которые он разместил в уме – печатям природы вещей, статуям звездных богов, эмблемам яви, – он мог призвать живительных духов, населяющих все сущее, землю, воздух, воду и небо; и он соединил эти силы узами со статуями и талисманами своего сердца. И они заговорили.
Бруно сказал:
«Если бы в полдень своего величия эгиптяне обладали подобными силами, они по ходу вещей, в силу необходимости потеряли бы их, а мы, хотя ныне и не владеем этими силами, по ходу вещей можем вновь обрести их».
Диксон подумал: значит, та эпоха вернется, и как раз вовремя. Он не собирался упустить ее. Она вернется в облике этого маленького итальянца с важным до нелепости выражением лица и вздернутым подбородком. Диксон засмеялся, и в глазах его появились слезы благодарности.
Эгипет – начало всякого знания, источник, из коего пили Платон и Пифагор. Гермес, богочеловек, был царем Эгипта. Гермес научил эгипетских жрецов призывать на землю из небесных царств звездных духов, воздушных обитателей, хранителей рубежей времени, и велел духам поселиться в огромных статуях людей и животных и человекоживотных – сии статуи, сооруженные жрецами, отражали природу духов, что в них обитали; и когда жрецы соединяли каждый дух с его изваянием, статуи начинали говорить, пророчествовать и наставлять об истинной природе вещей.
В воображении он так часто видел утренние храмы, в которых главенствовали огромные образы богов и чудовищ; иные стоят до сих пор, похороненные в эгипетских песках, – так говорили ему; статуи разрушены, обряды забыты.
Сейчас, сейчас, в непроглядной темноте невежества и раздора, не пришло ли время, чтобы добрый Бог открыл сердца человеческие для нового откровения? Возможно ли иное? Бьются крылья рассвета, и ночь бледнеет; прекращаются жестокие бессмысленные ссоры между шатающимися в ночи сектантами, что в невежестве своем бегут от восходящего солнца нового знания, нежданных источников силы, живых образов. И явится мудрость, дабы открыть сердца и умы людей, примирить королей и римских пап, воссоединить разделенное по глупости и невежеству Тело Христово.
Мудрость, которая примирит (о да не запоздает она!) королев Севера и Юга, чьи статуи, красная и зеленая, заняли свое место в храме сердца Александра Диксона: королеву Шотландии, чьим подданным он был, королеву, за которую многие поклялись умереть; и королеву Англии, Королеву-Девственницу, которой он служил здесь, королеву, за которую многие поклялись жить.
Лодочник пришвартовался к лестнице в деревне Мортлейк, не слушая, как джентльмены убеждают его, что лестница, ведущая к нужному им дому, находится дальше; так они оказались в зловонной грязи (начинался отлив, и лодка дергалась у причала, пытаясь уплыть вниз по реке) и, проклиная все на свете, поплелись к лестнице.
«Spa-sibio, maester»[292]292
«Spa-sibio, maester» («Tanchi, maester») – все, что ответил Бруно лондонцу, который затеял с ним драку. «Я полагаю, что [Ноланец] поблагодарил за то, что его ударили в плечо, а не в середину живота или не по макушке» («Пир на пепле», диалог второй).
[Закрыть] – крикнул Бруно – одна из немногих английских фраз, которую он мог произнести, – и поклонился с оскорбленным видом. Он потащил Диксона за собой, вверх по лестнице, потом вверх по деревенской улице, мимо церкви и креста, – кумушки поглядели на них с удивлением, услышав, как эти двое разговаривают на неизвестном языке, и даже перекрестились, когда они скрылись из виду. Чтобы спросить, как пройти к нужному им дому, они остановились у низенькой темной таверны, но сидевшие там пьянчуги лишь посмотрели на них с задиристым подозрением и ничего не ответили.
И они пошли наугад через золотое поле налитой пшеницы. Вороний фай звучал предостережением. Двое шли молча, чуя недоброе.
Дом доктора Ди. День был теплым, но ставни на верхнем этаже плотно закрыты, ворота же отворены. Вошли. В саду росли целебные травы, громко гудели пчелы. Неухоженное буйство цветов. Они постучали молоточком в форме львиной головы, но никто не подошел. Никто.
Они обошли дом – без толку. Почему не видать ни слуги, ни служанки?
«Библиотека», – сказал Бруно.
Ставни были открыты. Диксон наклонился, подставил руки, и Бруно, встав на них, заглянул внутрь.
Сумрачная недвижная тишь. Он сложил ладони кружками и вплотную наклонился к окну, чтобы лучше рассмотреть комнату. Часть полок пустеет, иные приборы накрыты полотном. Бруно выслал свой дух наружу, и пространство осветилось.
Там. Лежит на столе, где он читал ее, все еще открыта на первой странице. Monas hieroglyphica. Будто выжжено на сером пергаменте.
Но он не мог добраться до нее. Не мог ее спросить. Диксон сказал: Гляньте-ка.
И опустил Бруно. Они взглянули в сторону Ричмонда. На дальнем конце поля виднелась горстка людей: не жнецы ли с граблями? Факел. Идут сюда. Нет, не жнецы.
Под лучами ласкового солнца они стояли около пустого дома. Бруно слышал шум и шепотки множества элементалей – точно брошенные кошки, они не способны были оставить землю и этот дом.
Диксон сказал: Надо уходить.
Бруно, напрасно привлеченный к этому дому и столь же покинутый, поднял пустые руки. «Всё, нету»,[293]293
«Всё, нету», – сказал он. – Рефрен из «Маленького, большого»: не просто исчезновение, но при участии сверхъестественных сил. Когда именно толпа разгромила дом доктора Ди, неизвестно. Шарлотта Фелл Смит, чью биографию Джона Ди Крафт использовал как основной источник, полагала, что произошло это в середине ноября 1583 г.
[Закрыть] – сказал он.
Они отправились в путь ночью, совершенно внезапно; Джон Ди уладил все свои дела в понедельник, в среду передал дом и пожитки шурину, а в субботу отправился к реке на встречу с князем Ласки, который также уезжал в спешке, будучи под подозрением, – так удирает не заплативший по счету постоялец, спускаясь из окна гостиницы по веревке из связанных простыней.
В кромешной тьме все они спускались по лестнице к воде – Келли и Джейн, Джоанна Келли и брат Келли, которого взяли с собой не из-за его угроз, а решив, что лучше держать его при себе, нежели оставить в Англии, где ему могли задать некоторые вопросы. Сундуки и коробки стучали по мшистым ступеням, маленьких детей перенесли на борт спящими.
Кристалл завернули в ватин, засунули в бархатную шапочку и припрятали среди вещей, но он сиял перед внутренним взором Келли, а в недрах шара не знала покоя Мадими.
В Барн-Элмс, ниже по темной реке от дома Джона Ди, этой ночью Филип Сидни впервые возлег с Франсес,[294]294
Франсес Уолсингем (1569–1631) – фрейлина королевы. В 1590 г., через четыре года после смерти Сидни, к неудовольствию Елизаветы Франсес вышла за Роберта Деверо, второго графа Эссекса (1566–1601, казнен за мятеж). От первого брака родилась дочь Элизабет, от второго – сын и две дочери.
[Закрыть] дочерью Фрэнсиса Уолсингема. Великолепная свадьба – чтобы заплатить за нее, сэр Филип продал свою долю в атлантической экспедиции Хамфри Гилберта, – состоялась сегодня; в доме и округе все еще горели свечи и играла музыка, когда ялики, нанятые князем Ласки, прошли мимо, погасив все огни. Сидни мягко смеялся вместе со своей невестой, узнав, что она мудрее, чем ему казалось, также и остроумнее; он не знал, что в эту ночь,[295]295
…в эту ночь… – Ди покинул Мортлейк вечером 21 сентября 1583 г., свадьба Сидни и Франсес состоялась 20 сентября, Гилберт погиб 9 сентября на обратном пути из Америки в Англию.
[Закрыть] за тысячу миль к западу отсюда, у берегов Ньюфаундленда, в шторме утонет Гилберт, который вел свою флотилию сквозь тьму на маленьком фрегате «Белка», «и внезапу огни ея угасли».[296]296
…«и внезапу огни ея угасли». – Из отчета Эдварда Хайса, контрадмирала флотилии Гилберта, капитана «Золотой лани» – единственного корабля, вернувшегося в Англию.
[Закрыть]
На другое утро вся команда во главе с Ди села на датский двухмачтовый флибот,[297]297
Флибот – плоскодонное парусное судно водоизмещением до 100 тонн.
[Закрыть] чтобы пересечь Узкое море[298]298
Узкое море – Английский канал (Ла-Манш).
[Закрыть] вместе с князем Аласко, его лошадьми и людьми, но ветер прибил их к берегам Англии и обязательно потопил бы лодку, на которой они плыли к берегу, если бы не Келли, который вычерпывал воду огромной латной рукавицей (не Мадока ли?), оказавшейся в багаже. Моряки вытащили их на берег, и дети Ди – Роланд, Артур, Катерина – смеялись, видя, как отец упал в грязь со спины капитана.
Они вновь отправились в путь; благодаря молитвам и толике белой магии на сей раз все прошло успешно. Близилась осень; в морском ветре была она, новая и прощальная. Они добрались до Брилля,[299]299
Брилль (Брилле) – порт в провинции Южная Голландия, в 1572 г. захвачен гёзами.
[Закрыть] пересели на баржу до Амстердама, а оттуда отправились на скютах[300]300
Скют – зеландская барка, плоскодонная и с низкими бортами, приспособленная для перевозки, среди прочего, лошадей.
[Закрыть] вверх по холодным каналам. Они были уже в Гарлеме, когда Бруно стучался в дверь в Мортлейке, и Ди услышал свое имя над серыми водами, взглянул, но никого не увидел.
В ноябре сеть доказательств (большая часть которых была собрана капелланом и секретарем Мовиссьера) окружила Фрэнсиса Трокмортона и Генри Говарда.[301]301
В ноябре сеть доказательств… окружаю Фрэнсиса Трокмортона и Генри Говарда. – В 1583 г. Говард опубликовал трактат «Защита от яда мнимых пророчеств», направленный против астрологии; книга вызвала обвинения в ереси и измене. Говард был заключен в тюрьму, но через некоторое время освобожден. Впоследствии, действуя при дворе лестью и интригами, был осыпан титулами в правление Иакова I.
[Закрыть] Уолсингем арестовал их, учинил обыск в бумагах Трокмортона, нашел список дворян-католиков, планы вторжения, брошюры, письма в Нидерланды князю Пармскому.[302]302
…письма в Нидерланды князю Пармскому. – Азессандро Фарнезе (1545–1592), в 1578–1592 гг. губернатор Испанских Нидерландов, с 1586 г. – герцог Пармы и Пьяченцы. В начале 1580-х гг. завоевал Брабант и Фландрию и готовился к осаде Антверпена (1584–1585).
[Закрыть] Трокмортон сознался под пыткой. В перехваченной переписке Мовиссьера и Марии, королевы шотландской, упоминались имена графа Нортумберленда[303]303
Граф Нортумберленд – Генри Перси, восьмой граф Нортумберленд (1532–1585), протестант (в отличие от большинства сородичей), поддерживавший Елизавету.
[Закрыть] и посла Испании. Елизавета не позволила тронуть Марию – пока еще не позволила, а может, и не позволит никогда, – но согласилась изгнать из страны Бернардино де Мендосу из-за его любви к заговорам, «возбуждающим волнение в королевстве Английском». В Гринвиче под дождем его посадили на корабль и пожелали: скатертью дорога. Передайте своей госпоже, прокричал он, стоя в лодке, Бернардино де Мендоса рожден не возбуждать волнение в странах, а завоевывать их![304]304
Передайте своей госпоже, – прокричал он, стоя в лодке, – Бернардино де Мендоса рожден не возбуждать волнение в странах, и завоевывать их. – Бернарлино де Мендоса (ок. 1540–1604) более пятнадцати лет сражался в Нидерландах, написал книгу об этой войне, а также трактат «Теория и практика военных действий»
[Закрыть]
Готовился иной, гораздо более обширный заговор.
Граф Нортумберленд покончил жизнь самоубийством в Тауэре[305]305
Граф Нортумберленд покопти жить самоубийством в Тауэре… – или был застрелен в июне 1585 г.
[Закрыть] – выстрелил в грудь из пистолета, – став одним из первых людей в истории, кто использовал это оружие, дабы избежать пыток и бесчестья. Трокмортон оставался в тюрьме до начала лета, когда его выволокли из камеры в одной рубашке; в руках он держал освященные Папой четки из оливкового дерева. Как часто бывает, его стошнило, что, однако, позором не является. Голову его отсекли единым ударом, но из-за того, что он нарушил свою клятву защищать королеву – клятву, произнесенную в обществе верных ей господ, – была отсечена и его правая рука, и сам Уолсингем наклонился, чтобы поднять ее.
