Текст книги "Любовь и сон"

Автор книги: Джон Краули (Кроули)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

Глава девятая

– У сердца, – сказал Фрэнк Уокер Барр Пирсу Моффету, – есть история. – И он постучал по груди, внутри которой, вероятно, находилось его собственное.

– Да? – сказал Пирс.

– В наше время сердце – просто насос. Мышца. С ней могут случиться неприятности, и она нуждается в заботе. Но на протяжении веков оно было – и в самом деле было – обителью чувств, истолкователем мира, источником эмоциональной жизни.

Они шли по аллее меж двух рядов чахлых пальм, чьи верхушки указывали на то, что ветер – западный. В конце аллеи стояла пирамидка, охраняемая сфинксами с нарисованными кошачьими глазами и ртами-бутонами.

– Когда-то, давным-давно, – продолжал Барр, – человек был устроен иначе, нежели теперь. Когда-то его составляли различные, несоизмеримые части. Душа и тело. Тело и душа.

– Да, – сказал Пирс.

– Душа была нематериальна; она не имела размера, формы, плотности, веса, ничего такого. Она сама делилась на части, но сейчас это не важно. Тело было полностью материально и состояло из четырех элементов: воздух огонь земля и вода, в нескольких, весьма немногих сочетаниях.

Пирс кивнул. Он вынул из кармана и надел коричневые солнечные очки, которые купил в свой первый приезд в Дальние горы, в прошлую мировую эпоху, до времени перехода. Песок и море потемнели.

– Ну так вот, проблема заключалась, – говорил Барр, – в отношениях между этими частями. Душа полностью нематериальна, тело – наоборот; так как же душа может постигнуть тело и материальный мир? Как может тело отвечать на приказы и стремления души? Что вообще может их связывать?

Он махнул рукой в сторону пирамиды, показывая, что надо не обходить, а направиться прямо к ней. Человек он был низенький, но казался крупным, будто сделан из какого-то тяжелого и крепкого материала; но все же его поступь была нерешительна, а руки в промокшей от пота рубашке – немного искривлены в локтях. Он был стар уже в пору Пирсова студенчества.

– Но ведь эта проблема вовсе не обязательно возникает, – вставил Пирс, которого охватило знакомое беспокойство. – Если не делить человека на части, то и думать не о чем.

– Правильно, – сказал Барр. – Греки так и делали. Ставили проблему так, чтобы ее мог решить любой, кто согласен, что греки во всем – последняя инстанция. И вот к чему в конечном счете пришли; установили, что существует и нечто третье, а именно – дух, pneuma по-гречески; у этого слова множество туманных значений, в том числе и «дыхание».

Душа, дух: Пирс сказал, что встречал эти слова в трудах старых авторов и с детства слышал их в церкви, но никогда не понимал разницы, если она вообще есть.

– Что ж, – сказал Барр. – Оказалось, что есть. Ты, конечно, читал Фичино. «De vita coelitus comparanda».

– Ну, почитывал, – сказал Пирс, мучительно краснея если не порозовевшим от солнца лицом, то сердцем.

– Ты помнишь, как он определяет дух; его определение было вполне самостоятельным и оказало влияние на всех, кто в дальнейшем писал на эту тему. Разница между душой и духом в том, что дух – это материя, а душа – нет; дух – это чрезвычайно тонкая, тончайшая, сверхтонкая материя, жидкая воздушная огненная штуковина. Он растекается по телу, и очень быстро, он горяч и как-то так блестит, или серебрится, или отражает свет, что ощущения, воспринимаемые телом, отражаются в нем.

Барр обвел рукой мир, растения, пару носящихся кругами бабочек, босых людей, которые бродили туда-сюда или, затенив рукою глаза, сидели, уставясь на пески.

– Звук воспринимается ухом, – сказал он. – Глазами мы видим. Звук и вид ударяют в блестящий дух, который от этого приходит в движение и загорается эмоцией – а она нематериальна. И душа, которая не может воспринимать материю, потому что у нее нет органов чувств, может воспринимать отражения, которые нематериальны, как свет. И таким образом душа воспринимает то же, что и тело, потому что источник впечатлений врезается в дух, запечатляется или отражается им.

– Тогда я не понимаю, как все это связано с сердцем, – сказал Пирс.

Разговор начался с того, что Барр упомянул свое собственное сердце – оно было не в лучшей форме.

– Сердце, – сказал Барр. – Ах, да. Видишь ли, дух растекается по всему телу. Он составляет некое второе тело, которое тесно связано с физическим – вот с этим.

– Астральное тело, – сказал Пирс, думая о Бо Брахмане.

– Да, – отвечал Барр. – Вот именно. Но именно в сердце создается дух, и оттуда начинается его циркуляция; именно оттуда исходит вещество, благодаря которому работают органы чувств.

– Вот оно что, – сказал Пирс.

В свете этой идеи он начинал различать очертания старых философских проблем; начинал понимать, почему люди некогда говорили то, что говорили, делали то, что делали. Бруно. Ди.

– Я вижу, – сказал он, хотя видел не вполне отчетливо.

– Дух вытекал из сердца и возвращался в него; отчасти он управлялся душой, отчасти же – телом, чувствам которого служил. Органы чувств получали исходные данные, те, в свою очередь, воспламеняли дух, сердце создавало образ из всех ощущений, а душа воспринимала нематериальное отражение объекта и размышляла: хороша ли эта вещь? или дурна? Воля – а она есть часть души – могла принять или отвергнуть этот образ.

– Угу, – сказал Пирс.

– Возьмем секс, – сказал Барр. – Или, скорее, любовь.

– Угу, – повторил Пирс, будто заранее знал, что к этому все придет, а он и вправду смутно догадывался.

– Ты видишь человека. Его физические свойства воспринимаются твоими органами чувств. Они отражаются в твоем духе, который разогревается по мере того, как просыпаются твои чувства. Душа смотрит в это зеркало – дух, – и видит отражение, и очаровывается или не очаровывается. Любовь.

У пирамиды собралось десятка полтора народу – загорелые старики, родители, взявшие детей за руку, – и все терпеливо ждали на мягком солнце.

– Она входит через глаза, – сказал Барр. – Не во плоти, конечно, только ее образ, который как-то проецируют ее глаза – и в этом источник ее власти вызывать любовь.

– Беатриче и Данте, – сказал Пирс. Пот прохладным кольцом окружал его лоб. – Петрарка и Лаура.

– Помни, что душа – единственная часть человека, способная любить, – никогда не может ощутить тело другого человека; она может видеть – и любить – только его отражение в твоем сердце, в твоем духе.

– Так что на самом-то деле влюбляешься не в человека, – запинаясь, сказал Пирс. – Любишь идею.

– Не так уж и глупо, в конце-то концов, а? – улыбнулся Барр. Он снял соломенную шляпу и вытер тесьму платком. – Ренессансные платоники весь механизм личности толковали по-другому, но жизнь понимали не хуже нас.

Теперь пришел их черед. Они подошли к широкому окну и белому прилавку, где на манер пушечных ядер были сложены апельсины – тоже пирамидами, только маленькими; черный юнец в белой кепке небрежно улыбнулся им. Над его окошком полукругом шли толстые, убедительные буквы: СВЕЖЕЕ.

– Большой или маленький? – спросил Барр у Пирса.

– А. Маленький, – ответил Пирс; Барр показал два пальца продавцу.

– У них сорт «Валенсия», – сказал Барр. – Я это выяснил. Из них самый лучший сок. – Он дал Пирсу стакан, наполненный пенистым соком и парящим льдом, вовсе не маленький. – Эта схема объясняет – или несет ответственность – и еще кое за что, – продолжал Барр, отворачиваясь от прилавка. – Что в любви может пойти не так? А в те времена такое нередко случалось.

– Amor hereos – сказал Пирс. – Об этом Бертон писал.

– Да. Составная часть меланхолии. Что ж, ее этиология – часть теории духа. Смотри, что происходит. Представь, что твой дух особенно горяч, блестящ, нестоек, подвижен. И вот ты видишь или встречаешь кого-то, кто по всяким причинам – в основном из-за звезд – абсолютно соответствует способности твоего духа к отражению. И что тогда? Дух подхватит образ возлюбленного и безудержно пронесет по всему телу; это может оказаться болезнью.

– Любовное томление, – сказал Пирс.

Его сердце забилось ровными быстрыми толчками – твердый кулачок колотит в тюремную дверь; чувство это, привычное, почти постоянное, так напугало Пирса, что он стал подыскивать доктора – настоящего, современного, – который выслушает и велит расслабиться и отдохнуть.

– Душа не в силах думать о чем бы то ни было еще, потому что дух больше ничего не может отражать. Фантомное отражение другого человека, безудержное в твоем духе, обретает мнимую независимость. Это не человек, помни, это твое собственное творение, но оно может превратиться в человека. И вот бедная душа ни о чем больше не думает, и призрак вытесняет твою подлинную личность, так что фантом возлюбленного окажется там, где должен быть ты. Ты отдал ей свое сердце.

– А что случилось с вами? – спросил Пирс.

– Всё, прошло. – Барр допил сок. – Если не обретешь себя снова – умрешь. Не будешь ни есть, ни одеваться, ни.

На миг Пирс почувствовал слабость в коленях, яркий день потемнел, и он подумал, что еще немного – и он упадет в обморок прямо на тротуар, покрыв себя позором и до смерти напугав старого учителя.

Он бы мог сказать, что не впервые подхватил эту болезнь; что в период после полового созревания он постоянно то страдал, то поправлялся от хвори, то неустанно пытался вновь ее подхватить. Но теперь все иначе, о, совсем иначе. Человек, который брел рядом с Барром, посасывая сок через соломинку, – некто, похожий на давнего Баррова студента, по странной случайности встретивший старика на захолустном флоридском курорте, – на самом деле был големом, который собою больше не управлял, раковиной, которую опустошила болезнь, подозрительно напоминающая смертельную; и пустоты внутри него были наполнены страшными детищами воображения, черной материей, в которую не могло проникнуть солнце.

– Так есть ли, – спросил он по возможности спокойным голосом, – лекарство? – Барр посмотрел на него с любопытством, и Пирс широко улыбнулся в ответ: простое любопытство. – Ну, то есть, если они думали, что это болезнь, может, они знали и лекарство. Я, правда, о таком не слышал.

– Пытались они лечить, – сказал Барр. – Укладывали в постель – лежи, сам разбирайся. Молитва. Отдых в каком-нибудь скучном краю. Иногда случались спонтанные ремиссии, бывало, да.

Конечно, бывало. Ведь и сам Пирс не раз выкарабкивался из этого недуга – далеко не один раз. Ослабелый, но живой, еще живой.

Но в этот раз.

– Я, – сказал он, и Барр умолк в ожидании. – Я.

Но Пирс остановился и отвернулся – якобы взглянуть на крохотный пляж (созданный руками человека) и нестойкий облик облаков. На самом-то деле – чтобы скрыть от старого учителя пугающе-нездоровое лицо (он знал, как выглядит со стороны) с застывшей улыбкой. Он пережил ужас безумца: нужно просить о помощи, но другим не понять, в какую духовную яму ты попал; а значит, и помочь они не помогут; и ты уходишь все глубже во тьму под их добрыми озадаченными взглядами.

Бо, и Роузи Мучо, и Споффорд – умные, нераздвоенные, обычные люди, они даже вообразить не могли, что случилось с Пирсом, хотя он и пытался им объяснить. Дитя в тисках ночных кошмаров, которого утешают большие, надежные взрослые, ребенок, знающий, что взрослые избавлены от страхов, – и от этого он еще более одинок и напуган. Конечно, им трудно поверить ему или хотя бы посочувствовать. Пирсу и самому было трудно верить, ужасно, совершенно невозможно; его собственное «я» беспомощно, изумленно, тревожно глядело на Пирса из серого, холодного, небывалого узилища.

Он шел вместе с Барром по дорожке вдоль пляжа, мимо сувенирных киосков и продуктовых ларьков к железной ограде отеля, где старик обитал. Какое совпадение, вновь заметили они, довелось же встретиться не где-нибудь, а здесь, вдали от родных домов, и Барр сказал – мир тесен; но Пирс уже не изумлялся вешим встречам – не более, чем странствующий рыцарь удивляется встрече с отшельником в огромном, диком лесу, именно с тем, кто ему и нужен. Нет, Пирс не был удивлен; ему казалось, что теперь он будет встречать старого ментора и проводника на каждой безнадежной развилке своего пути, а если и не его, то кого-нибудь похожего; и все же он еще не знал, какой вопрос надо задать, чтобы освободиться, он даже не знал, есть ли такой вопрос.

Господи, не дай мне умереть от этого, думал он, возвращаясь в дом матери: тогда все будет тщетно, все – постыдно и он не сможет посмотреть в глаза другим мертвым.

– Она работала в центре психотерапии, – сказал Пирс матери. – Там она и связалась с этой. Группой.

Пришел вечер, и они снова сидели на пристани для яхт при маленьком мотеле, в котором у Винни была доля. Зимний воздух был мягок.

– Они называются «Пауэрхаус интернешнл», – сказал Пирс и сдавленно усмехнулся. – Пауэрхаус, да уж.[593]593
  Powerhouse (англ.) – источник силы, центр власти, электростанция.


[Закрыть] Псевдохристианский библейский культ. Специализируются на исцелениях, во всяком случае, их элита. Заявляют, что достигли большого успеха в излечении душевнобольных.

Винни обеспокоенно покачала головой.

– Я думаю, тут замешан ее прежний любовник, – сказал Пирс.

Он отчетливо видел их – агентов новой веры, ночных птиц, что с открытыми глазами угнездились во тьме его души: Мучо – орудие, Рэй Медонос – вялый чародей, а за ними, где-то на Среднем Западе, где стоял их храм, – основатель и глава секты, пророк-дракон, который появлялся на видеопленках, как волшебник страны Оз,[594]594
  …появлся на видеопленках, как волшебник страны Оз… – Который, как известно, никогда не беседовал с подданными и гостями лично.


[Закрыть] чтобы проинструктировать последователей и новобранцев. Роз описывала ему собрания: она решила, что Пирсу там будет интересно.

– Из тех, кто попал в секту, многие с этим справляются, – сказала Винни. – Ты думаешь – раз проглотили, оттуда уже не выбраться. Но выбираются же, и многие.

Тогда повсюду сновали секты – так, во всяком случае, казалось: на тропках, прельщая юных, возникали пряничные домики – и дети шли тысячами. Секты суть твари, что живут во время перехода, быть может, сложносоставные чудовища, которые сами дивятся внезапному прибытку сил; или не твари, а безнадежные беженцы на сломе времен, которые, как пассажиры тонущего лайнера, устремляются на задравшуюся корму, чтобы сгрудиться там; или же – симптомы социального и психического расстройства, которые были всегда, но только сейчас их впервые – или вновь – заметили. А может, ни то, ни другое, ни третье. Но Пирс видел их в вещих снах, и особенно часто – в последние годы; грезы о собственной секте нередки среди сновидцев, но до сих пор он всегда мог уверенно сказать, спит или нет.

– Они верят, что могут изменить мир в нужном направлении. Не просто исцелить. Они могут, ну, скажем, получить что-то молитвой. Найти потерянные вещи. Получить что хотят.

– О господи.

– Если ты просишь хлеба, не получишь камня. Так Иисус говорил.

Он пытался объяснить Роз, спокойно и откровенно, что у него долгие и сложные отношения с религией, что он много размышлял о ней, не только о предпосылках и догмах, но и о религиозной страсти. Но ты ведь не христианин, Пирс, сказала она удивленно. Ты католик.

– Если они все-таки позволят тебе увидеть ее, – сказала Винни, – ты должен проявить понимание, и не судить, и не впадать в истерику. Я об этом читала. А не то она еще глубже завязнет. – Винни немножко посмеялась и искоса посмотрела на Пирса. – Ты на такое способен?

– Не пробовал, – сказал Пирс.

Нет, он взъярился на нее, яростный деревенский атеист, забыв всю свою мудрость, своего нового бесконечного Бога в бесконечно малом сердце вещей; в невыразимом ужасе наблюдал, как она беспомощно погружается в сон под властью чар, – а она только смеялась, когда он так ей и говорил. Он разъярился и на себя, ужаснувшись своей злости, отсутствию такта и тактики. В конце концов у него и вовсе крыша поехала, хотя он не смог бы сказать отчего. Он не собирался говорить матери, что сам видел чудеса, из самых малых, – крохотные исчезновения или изменения времени и пространства, по большей части бессмысленные, но ужасающие: маленькие несомненные знаки, которые во сне обозначают, что реальность – вовсе не та, какой представлялась.

Ну, может, чудес-то он и не видел. Он вроде как видел чудеса, так ясно, что не поспорить. Он теперь все время жил в мире «вроде как». А может, не только он один, может быть, по всему свету различия начинали стираться, метафоры схлопывались, средства поглощали цель.

Он ногой отпихнул стул к ограде пристани. Огромные птицы бороздили вечер над его головой, медленно взмахивали крыльями в движении на запад, ноги волочились позади. Розовый ибис, так было сказано в его книге о птицах, отнюдь не родня ибису Старого Света, птице, священной в Египте и Эгипте.

– В Кентукки, – сказал он. – Та девочка-сирота, которую мы приютили, когда ты уезжала?

– Да?

– Она верила в тайное евангелие, – сказал Пирс. – Которое создал ее папочка. О конце света.

– Да ну? – Винни изумленно смотрела на него: с чего бы ему вдруг вспомнилось; правда, у нее самой тоже сохранялась пара бесполезных воспоминаний.

– Дьявол бросил большой камень в дом ее дедули, – сказал Пирс.

– Ах вот как?

– Чтобы тот не смог поделиться вестью. Ну, что грядет конец света. Чтобы дьяволово собственное воинство не утратило мужество. Кто знает.

– Ой, люди, – сказала Винни.

Вот оно какое чувство, понял Пирс: вроде как сидишь на ступеньках крытого перехода, летом, в последний год перед концом света, и нельзя спасти Бобби, нельзя отогнать от своего уже обжитого сердца тьму, в которой она совершенно, казалось бы, сознательно позволила себе заплутать. Нет, это не вроде как, это именно так, словно никогда и не прекращалось.

Но теперь он знал: ничто не случается только однажды, все повторяется, все циклично, и каждый цикл – в точности как предыдущий, только иначе оформленный, и с каждой эпохой то же самое, сомнений нет; совсем как в тех романах, где все персонажи – аватары мифических героев, их повседневные дела воспроизводят все повороты древней истории, а их имена – отзвук старых прозваний, хотя и этого им не понять; они думают, что сами строят свои жизни, даже когда их бросает туда-сюда неусыпная сила Совпадений, обязанная довести все до конца – до убийства, до потери рассудка, до последней страницы.

– Пирс? – сказала Винни. – Ты как?

Он понял, что сидит скрючившись на стуле, держа руку у груди.

– Тебе больно?

– Нет. Нет. – Он попытался выпрямиться и принять обычный вид. – Я все думаю – у меня что-то с сердцем. Да нет, не волнуйся, доктор говорит, ничего такого.

– Даже не разбито? – спросила Винни и накрыла его руку своей. – Как странно, что именно здесь ты это чувствуешь. Вроде как.

Вот именно: вроде как. Но что же связует голову с сердцем, орган мысли с органом кровообращения, отчего такая страшная боль посреди груди? Почему именно здесь?

– Это раньше, – сказал он, – это раньше люди верили, что оно может разбиться. И погубить тебя.

– Люди до сих пор в это верят, – сказала Винни. – Многие.

– Ну да, конечно, – сказал Пирс. – Такие образы по-настоящему никогда не исчезают. Вот в книге, которую я пишу.

Он умолк, и его сердце в изумлении перестало биться. Вечер помедлил и замер на миг.

Господи, нашел.

Он обрел знание – и сердце заполнило всю его грудь, и Пирс вскрикнул, не то всхлипнул, и остановиться не мог, и слезы лились из самого сердца, нескончаемо.

Он нашел. Он поклялся, что найдет, и выполнил обещание.

Что мы наследуем из давнего прошлого, что, единственное из прежнего порядка вещей, выживает и остается неизменным? Что сохраняет свою старую природу и могущество?

Бони хотел, чтобы это был Эликсир, который позволит ему жить вечно. Но это не Эликсир.

Оно внутри него, как и было всегда; внутри Пирса, внутри каждого, всегда с нами, на задворках, и это ведомо всякому, кроме дурака, который уходит из дому на поиски. Нельзя ни мыслить, ни говорить без того, чтобы оно не пробудилось, чтобы не помянуть его силу и резоны; когда хирурги вскрывают грудную клетку, все знают, с чем им придется иметь дело и какую работу оно выполняет: именно там хворост реальности преобразуется в смысл, коим питается душа. Даже хирурги знают это.

Сердце. Сердце в груди, где же еще ему быть, это не метафора, оно здесь, здесь, здесь, и Пирс трижды стукнул себя в грудь. Сила была здесь, и здесь обретается, и пребудет всегда; в точности как и гласила магия.

– Ох, сынок, – сказала Винни. Она потерла указательным пальцем под носом и втянула воздух. Снова взяла его за руку. – Черт бы все побрал.

Он только что дошел до конца своей книги. Его дурацкие всхлипы перешли в безумный смех. Да, его книга. Лучше бы он никогда не добрался до конца, но ведь пришел-таки к неожиданному финалу – теперь, когда был уверен, что книгу не напишет никогда, никогда.

Ему предстояло потерять все, разум – вслед за сердцем, и работу в том числе; все у него отнимется. Изрядная расплата – и он ее вполне заслужил. Проклятой неуемной сатурнианской скукой и страстным томлением он исказил свое магическое сердце, обратил его к ложным целям в поисках переживаний, которые могли бы заставить его биться живее, – и вот оно расшаталось, сжалось и сократилось в его груди, и больше не будет выполнять свое назначение, лишь перекачивать кровь да всхлипывать.

Когда наступила зимняя ночь, на Севере похолодало; Винни, Дорис, компаньонка Винни, и он смотрели по телевизору, как люди в пальто и галошах сгибаются под снежным ветром северных городов или беспомощно раскапывают занесенные снегом машины. Пирс представил, как буря обволакивает его маленький дом с закрытыми ставнями, приткнувшийся в конце стертой снегом дорожки. Дважды с начала зимы вода в пластиковых трубах начинала замерзать, и дважды он освобождал трубы ото льда, пока не поздно. Теперь его там нет.

Снег и лютый холод, видимо, овладели всей Европой; глубокие сугробы встали там, где прежде землю чуть примораживало, и снег падал большими театральными хлопьями на средиземноморские города, которые вообще были с ним плохо знакомы, и дети поднимали ладони, чтобы встретить крохотных существ, которые, приземляясь, исчезали. Телеведущие говорили: вероятно, это начало глобального похолодания, может быть, возвращение Малого ледникового периода семнадцатого века, когда Темза вставала каждый год и праздники проходили на льду.

Все было тихо и мягко у Винни на островке и в водах бухты за маленькой пристанью мотеля. Высокая цапля стояла на одной ноге среди меч-травы и спала, засунув голову под крыло. Если бы Пирс поднял голову и выглянул наружу, он увидел бы силуэт на фоне серебристой воды.

Но он лежал без сна на влажной подушке, глядя на квадраты потолка, которые, казалось, строили ему рожи: щербатые головорезы в канотье косятся невесть на что.

Сердце, Джулия, сердце. Уже что-то. Последний волшебный движитель, которого не коснулись перемены, все еще способный на чудеса, Джулия, если ты осмелишься испытать его; но способный творить и ужасное.

Магия – это любовь, Джулия. Любовь – это магия. Разве не знала она этого с самого начала? Лучший сюрприз – тот, о котором ты догадался, о котором знал и все же не ожидал его. Хотя то, что Джулия понимала под любовью, было, конечно, не той ужасной кер, которая осенила крылами Пирса; сердце в ее представлении – вовсе не страшный котел сплетающихся образов, взращенных могущественными меланхоликами-сатурнианцами вроде Бруно.

Бруно – о, как ясно это было теперь, как ясно, – пытался заполучить эту сердечную болезнь, amor hereos, с тайной целью: его личность должен был низвергнуть, изгнать, истребить фантазм возлюбленной, которая станет править вместо него. Вот только его возлюбленной была не женщина из плоти и крови, но богиня Диана: самосозданный образ Вселенной, который породил и сердце, и мозг, и личность. Отточив в эротическом жаре кузни своего сердца образ столь роскошный, столь слепящий, что Бруно ничего не оставалось, как только влюбиться в него, – он собирался пройти через смерть, чтобы заменить этим образом свое собственное сознание: обрести духовное сродство со всей видимой Вселенной, все внутри него и одновременно – вовне, и в его воле. Так он станет богом.

Псих. Запутавшийся псих. Пусть отправляется в Рим и объясняет это инквизиции. Тогда он поймет, где подлинное могущество, в руках какого бога.

Сердце Пирса вновь начало колотиться о грудную клетку ужасными мелкими толчками.

Когда в ту страшную ночь он сказал Роз Райдер, что, кажется, теперь не сможет написать книгу, которую обещал своему агенту и издателю, – может быть, и вовсе оставит ее, – Роз ответила: Что ж. Пирс, ведь это все равно вранье. Все вранье. Он вовсе не сковал ее чарами, и теперь она нашла магию посильнее, чем у него.

Не дай бог с ней что-то станется. Господи, пусть она не пострадает.

Может быть, если бы он сейчас поднялся и позвонил ей, сказал, что сожалеет о своих поступках, что теперь-то попытается по-настоящему понять, по-настоящему.

Нет, она сейчас крепко спит и не обрадуется, если ее разбудят. Сон, мирный сон – один из даров, обещанных верующим.

Сладкий сон без снов, без видений.

Чего он не ожидал, даже возможности не допускал, – что его старый Бог, жалкая деистическая структура, составленная из плохой метафизики, схоластических уверток, претензий на абсолют, которые ей приписала абсолютистская детская логика, – вдруг оживет: существо, искусственно созданное, но одушевленное, шевелящееся, как безглазый комок грязи во сне; Он будет прозревать сквозь Пирсовы уловки и казуистику, подобно тому как давным-давно для Сэма не было преградой Пирсово нахальство; Он жив, могуч, глух к извинениям и заявляет Свои права на женщину, которую Пирс спрятал в Ею доме.

И ему нечем бороться за нее – ни меча, ни щита, они потеряны, исчезли, сломались; и душа его не чиста. У него нет ничего, кроме способности к убеждению. Он начал с нею рациональный спор о существовании Бога, о правде ее Книги, о притязаниях ее иерофантов – он вступил в спор, как в лес терний, и ветви немедленно сомкнулись за его спином.

Hypnerotomachia.

И к добру это не привело; он мог ранить ее безжалостными нападками, довести ее до слез, но не мог отвратить от того великого и благого (по ее словам), что ее сердцем завладело. Он убеждал только себя, споря даже тогда, когда ее не было рядом, в одиночестве, днями и ночами, не поднимаясь из кресла, в котором он впервые сформулировал свои доводы: до тех пор, пока в полночь или на рассвете его губы не замирали в ужасе и он не понимал, что часами, днями жил в их вселенной и смотрел на их Бога, своими рассуждениями делая его все более живым.

Где бишь Барр говорил об этом, не в Теле ли Времени, или в другой книге, – о том, что в истории западных религий старые боги всегда превращаются в бесов, низвергаются с престолов в темные подземелья, дабы там править мертвецами и злодеями? Так случилось с древними титанами, когда пришли греческие небесные боги; своим чередом эта судьба постигла dives Греции и Рима, а там и северных богов, которые стали рогатыми дьяволами, на устрашение христианам.

И вот – внимание! – колесо поворачивается, Иегова становится дьяволом. Старый Ничейпапаша,[595]595
  Старый Ничейпапаша – Old Nobadaddy, издевательское прозвание Бога Отца в поэтической мифологии Уильяма Блейка (в русских переводах – «Ничей отец», «Никтоотец»).


[Закрыть] в склеротических бляшках, грязнобородый, ревнивый бог, возлежащий, подобно Дракону, на целой горе своих благословений, окруженный сикофантами,[596]596
  Сикофанты – от греч. «sykon» – фига и «phaino» – доношу. В Древней Греции первоначально – люди, доносившие о запрещенном вывозе смокв из Аттики. С сер. V в. до н. э. – профессиональные доносчики и шантажисты, которые обвиняли богатых и влиятельных граждан, чтобы получить деньги от них или от государства, когда имущество осужденных конфискуют. Впоследствии – корыстные, подобострастные льстецы.


[Закрыть] поющими хвалы, хотя ему всегда мало: Пирс явственно видел, закрывая глаза, как он царит в своем темном и закопченном раю. Может быть, в конце концов Пирсовым уделом будет вечно видеть одну лишь эту картину.

Винни сказала: Я не понимаю, почему ты просто все не бросишь. Прежде он и сам не понимал, но теперь понял.

В домике возле Блэкбери они, она и он, сговорились создать иероглиф Любви в ее облике (тысячелепестковая Роза[597]597
  …тысячелепестковая Роза… – Из «Полых людей» Т. С. Элиота:
Здесь нет глазГлаз нет здесьВ долине меркнущих звездВ полой долинеВ черепе наших утраченных царствК месту последней встречиВлачимся вместеСтрашимся речиНа берегу полноводной рекиНезрячи, покаНе вспыхнут глазаКак немеркнущая звездаКак тысячелепестковаяРоза сумрака царства смертиНадежда лишьДля пустых людей.(Пер. А. Сергеева)  Образ восходит к дантовской розе, образованной душами праведников («Рай», XXXI–XXXIII).


[Закрыть]) и в духе Пирса – посредством алхимической силы Эроса. И теперь он не мог исчезнуть, это был только образ, но он управлял сердцем Пирса вместо него самого, а она продолжала жить трагикомической реальной жизнью, из которой они поначалу и извлекли тот иероглиф.

Странно, потому что история, созданная ими в маленькой спальне у реки, была о том, как она отдаст свой трон ему.

О, вернись, вернись, душа, вернись, «я», – как же ему теперь вернуться назад, каким страшным путем вернуться в пустую тронную залу сердца?

Как бы он хотел заплакать.

Гермес, взмолился он, старый бес, бог сплетающий и расплетающий: освободи меня от чар, которые я же и сотворил. Я не так уж и умен, я думал, что умен, но нет. Бруно, ты заманил меня сюда, приди ко мне, если можешь, научи, как повернуть вспять мою магию. Ты, сволочь.

Он лежал недвижно, стараясь уверить себя, что для него еще не все потеряно, если он поверит в то, что помощь придет, – но надежды не было. И с чего бы ей быть?

Нет, единственная надежда – пережить это; живым перейти в следующую эпоху, новый мир, когда омерзительные и прекрасные создания переходного времени уничтожатся, унесенные ветром. Все, что он видит и чувствует (вцепившись в края кровати, ощущая на губах соленый пот), тогда станет обычным безумием, ошибкой сознания или морального чувства. Вот это понятно. Излечимо. Может, он сядет на лекарства. Тихая клиника, такая отчетливая; входит сиделка, на подносе – стакан прохладной воды, и пилюля, розовая, поделенная пополам нежным желобком.

О мир, перестань вращаться. Как шарик в колесе рулетки, ищущий, где успокоиться.

Это может произойти годы, десятилетия спустя. Ему придется поддерживать в себе жизнь, пока время не настанет, в одиночку идти по бескрайним пустошам, и даже Добрые Дела[598]598
  Добрые Дела – персонажи пьесы «Смертный».


[Закрыть] не станут его спутниками, потому что он ни одного не совершил; ни одного не мог вспомнить, ни одного.

Пусть только не исчезнет надежда на то, что новый мир и вправду придет. Да не иссякнет это стремление, не то новая эпоха никогда не настанет; не от его ли тоски, не от его ли желания зависит ее приход?

Он сел в постели. Нет смысла лежать в темноте. Почитать что-нибудь? Но он боялся тех книг, что привез с собой, книг по истории, магических книг. Вранье. Вот бы привезти сюда Еноса, хотя бы один том, чтоб лежал у изголовья.

Он решил: вернется домой – сразу позвонит Роузи Расмуссен. Скажет ей, что готов отправиться в Европу, готов написать заявку, что угодно; и готов уехать совсем скоро. Другое небо, долгие каникулы; там тоже найдется что поискать, и есть причина для поисков; апотропеический, шикарное черное слово, – то, что отгоняет зло. Он порылся в кармане штанов и отыскал папиросы, закурил, хотя и знал, что теперь не заснет до рассвета. Он сидел в шортах на краю кровати, поставив пепельницу между ног, и его спина сгибалась под тяжестью суккуба, прицепившегося к ней, – его собственное искусное творение, созданное в кузнице его сердца, которое ныне захлопнулось и более творить не способно.

Но тем временем, тем временем: не близится ли помощь откуда-то из Царств Света?

Не отправился ли в путь посланец, крохотный, бесконечно малый на первых порах, но теперь уже подросший? Тот, что идет внутрь или наружу, из эона в эон, с посланием для Пирса?