Текст книги "Любовь и сон"

Автор книги: Джон Краули (Кроули)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

– Ну и что, – мягко произнесла она.

– Он знал, – ответил Бони. – Знал. Уже тогда.

– Знал что, Бони?

Он отвернулся, не желая отвечать на вопрос. Жадно дышал открытым ртом. Роузи подумала: может, он сходит с ума. Дряхлость. Надо бы спросить Майка. Ее захлестнула горечь от такой несправедливости: получить в дар такую долгую жизнь, что в конце концов она стала невыносимой.

– Как ты спал? – задала она глупый вопрос, пытаясь отвлечь его, сменив тему. Иногда у нее выходило это с Сэм.

– Я не спал, – сказал он. – Боялся, что не проснусь.

Он попытался выбраться из шезлонга, но не смог подняться; Роузи пришла на помощь. Он оперся на ее руку. Хотя он сильно похудел за последние две недели, поднять его все равно было трудно.

– Посмотри, – сказал он. – Посмотри сюда.

Он добрел до стола. Там лежали три стопки бумаг, и Роузи узнала почерк Феллоуза Крафта – маленькие аккуратные буквы, длинные петельки. Бони положил руку на одну из этих стопок, словно для клятвы.

– Мы верили, что где-то – ну, то есть где-то там – должно быть какое-то, что-то. Крафт знал, что это и где его можно найти. Что-то созданное, или найденное, или. И это было именно оно.

– Что – «оно»?

– Драгоценный камень. Или что-то такое. Он так говорил. Роузи смотрела, как Бони бродит взглядом по кипам конвертов из папиросной, уже разорванной бумаги.

– Я оставлю их здесь, – сказал он. – Просмотри. И ты поймешь. Он сказал, что вернется с ним.

– Бони, – сказала Роузи. – Ведь это просто сказка.

– Я пытался, я правда старался, Роузи, но больше не могу. Как я не хочу все это на тебя вешать. Но я просто. – Он тяжело оперся на край стола, и руки его задрожали. Казалось, он вот-вот расплачется. – Зачем я ждал, зачем. Зачем.

– Послушай, – сказала Роузи, – Бони. Даже если он действительно думал, что нашел это что-то. Он ошибался.

Бони поднял голову и взглянул на нее. Его глаза были полны безумной надежды или страха, ну что она может с ним поделать.

– Потому что он умер, – продолжала Роузи. Ей это казалось таким очевидным. – Он заболел и умер.

Он засмеялся, и Роузи вместе с ним, радуясь, что отвлекла его. Бони отвернулся от писем, и она помогла ему дойти до раскладушки.

– Конечно, конечно. – Он снова облокотился на подушки. – Почему это должно случиться со стариком, стариком без каких-то особых заслуг, почему. Когда все, все, насколько известно, потерпели поражение. Только дурак мог подумать, что найдется какой-то, какой-то. – Он снова поднял книгу Крафта, и она задрожала на его коленях. – Я могу сказать, я могу, но.

– Но это…

– Я должен знать, что он имел в виду. Я должен. Только после этого я смогу.

Умереть, подумала Роузи. Она села на стул у его кровати, взяла книгу с его колен и закрыла ее.

Драгоценный камень, который мог бы заполнить пустоту твоего сердца. Почему Бони так сильно хотел жить, просто жить, тогда как она почти этого не хотела? Когда-то она читала рассказ о женщине, которая согласилась спуститься в мир мертвых вместо своего мужа, просто потому, что он не хотел идти туда.[455]455
  Когда-то она читала рассказ о женщине, которая согласилась спуститься в мир мертвых вместо своего мужа, просто потому, что он не хотел идти туда. – Миф об Алкестиде, жене Адмета (Платон, «Пир», 179b-с; трагедия Еврипида «Алкеста» и др.).


[Закрыть] Прежде такая готовность расстаться с жизнью удивляла Роузи, но может быть, в этой истории была еще и другая, нерассказанная: может, той женщине было все равно: остаться или уйти, без разницы, во всяком случае, не так уж эта разница велика, если речь идет о помощи близкому человеку.

Он заговорил, но не с ней, слишком тихо. Она не смогла расслышать и наклонилась ближе.

– Что ты сказал? – прошептала она. – Бони?

– Я просто не хочу умирать, – ответил он, и она увидела слезы в его покрасневших глазах. – Не хочу. И не понимаю, почему я должен.

Он с силой сжал ее запястье, как будто пытаясь пришвартоваться к планете. Помощь.

– Ты боишься? – спросила она, просто не зная, что сказать, какой вопрос может облегчить его боль, если такой вообще найдется; боялась и одновременно ожидала, что он потребует от нее этот вопрос, что он сам его не знает, а значит, можно вплотную приблизиться к концу повести, но все еще не знать.

– Я просто не хочу, – сказал он. – Не хочу.

И плечи Роузи задрожали. В голосе было что-то жуткое, ужасное, и он был точь-в-точь как голос Сэм, когда та говорила, что не хочет ехать с папой или что не хочет спать. Все вместе – боль и отчаяние, без видимой причины, без повода.

Он так и не отпустил ее руку. Она не могла сказать ему: не бойся. А она бы не боялась? Ее родной отец ушел из жизни, словно покинул что-то неприятное; так, например, моешь посуду, а потом – извините, но у меня встреча, не могу ее отменить.

И вот что самое жестокое: всем казалось, у Бони есть всё, чтобы не покидать этот мир; как будто давным-давно он заключил с жизнью сделку и смог избежать всего, что изматывает других людей, – дети, брак, работа, – всего, что могло бы поглотить его силы, отнять время, – и жизнь его будет длиться бесконечно; может, так и было, и он, подобно Мидасу, получил то, что хотел, и уже не мог изменить своего желания.

Он больше ничего не сказал. Роузи пробыла у него очень долго, не выпуская его руки, когда он начинал плакать или бурчать, пока наконец грузовик Споффорда не появился на подъезде.

Глава пятнадцатая

Три вершины вздымались над зеленеющими пологими Дальними горами, образуя фон и давая размах. Гора Мерроу располагалась к северо-востоку от городка, по ту сторону Блэкбери, гора Юла – на западе, долина реки Шедоу отделяла ее от горы Ранда, самой большой и старой из трех, – подчиняясь приятной симметрии, Ранда находилась в центре, подобно замку меж башен.

Роузи Расмуссен родилась в Дальних горах, но в десять лет уехала на Средний Запад, где не то что не было гор, но даже появление слова «холм» в названии было скорее знаком вежливости (торговый центр «Холм», поместье «Зеленые холмы»). Она и сейчас еще не всегда осознавала, что стоит на склоне горы или поднимается на нее, порой же удивлялась, что, повернув на идущую вверх дорогу, оказывалась на изрядной высоте. Но Споффорд всегда знал, где он находится, куда ведет следующая долина и какая дорога ведет через нее.

– Ну, знаешь, когда живешь здесь всю жизнь, – сказал он, держась за руль двумя руками во время крутого поворота вверх.

– Но ты же уезжал, – ответила Роузи. – Столько лет. Какое-то время он жил не здесь: два года службы в армии, два – в Юго-Восточной Азии (другие горы, другие речные долины), два – в Нью-Йорке. Год или около того (в этой части его биографии Роузи так и не разобралась) в неком учреждении, где методы лечения были покруче, нежели в «Чаше», но это был не совсем сумасшедший дом: он редко упоминал о нем и не был настроен отвечать на вопросы.

– Я тогда много что придумывал – время заполнить, – сказал он; Роузи гадала, каким могло быть это время. – Например. Я себе говорил: так, стою на холмике в моем саду, значит, позади меня, на севере, то-то, а на востоке то-то, дорога проходит гам-то и пересекается с другой. И всякое такое. Как будто карта в голове. Но здесь все равно много сюрпризов. Есть места, где я никогда не был.

Они съехали с залитой гудроном дороги и поехали по грунтовке.

– Так где он живет? – спросила Роузи. – В пещере?

– Не то чтобы.

– Я немного нервничаю, – сказала Роузи. – И даже не немного.

– Почему?

– Какой-то парень собирается покопаться в моих мозгах. Тебе самому-то не жутко?

Споффорд засмеялся.

– Да нет, все не так. Эй, взгляни вон туда.

За поворотом леса распахнулись на запад, и в просвете возникла гора Ранда, совсем как пейзаж на открытке: свежая зелень пестреет среди темных елей, обнаженная скала на вершине. Никаких пастбищ, а лишь прекрасная, поросшая лесом земля; старая, старая. Между здесь и там, этим склоном и тем, лежала долина Блэкбери, где жили люди, где жила она с Бони и Сэм. Внезапная нежность встала в горле комком, глаза наполнились слезами. Наполнились. Да что с тобой сегодня.

– Что-то сада не вижу, – улыбаясь сказал Споффорд: на склоне Ранды находился его одичалый яблоневый сад, где он строил новый дом на старом фундаменте.

Он чуть не пропустил поворот к дому Клиффа.

– Он построил этот дом чуть ли не сам, – сказал Споффорд.

Роузи снова почувствовала одиночество. Споффорд рассказывал ей о знакомых ветеранах, которые вышли из игры, перебрались в лес, ходят в обносках военной формы и охотятся на крупную дичь, не расставаясь с тайно привезенной из Вьетнама винтовкой «М -16». Ее ладонь лежала на руке Споффорда, пока они спускались вниз.

Она ни за что не захотела бы жить в лесу. Столько деревьев и так близко, они толпою смотрят на тебя, как люди – на несчастный случай; может быть – обиделись за своих приятелей, спиленных в твоем саду. Древесные пальцы стучатся в окна. Безысходные сырость и гниль, запах клаустрофобии. А впрочем, день выдался ясный, пронизанный солнцем, приветный, и дом довольно милый, словно карабкался по склону в несколько сторон одновременно. Серебрились некрашеные доски и рейки, жестяная крыша сверкала под разными углами, а большие окна были сделаны из – ну надо же, из аккуратно вделанных в стену стеклянных дверей.

– Мило, – сказала она так неуверенно, что Споффорд рассмеялся.

Однако было совершенно очевидно, что в доме никто не живет. Как это выходит – так легко сказать, обжит дом или нет. По крайней мере, некоторые дома. Они оба почувствовали это, но не поняли, почему вдруг такая мысль пришла в голову, и не сказали ни слова; Споффорд остановил машину, вышел из нее, позвал:

– Эй. Клифф.

Тишина подтвердила их подозрения. Роузи (руки все еще скрещены на груди, словно для защиты) обошла дом кругом. Полуподвальный гараж пустовал, инструменты – помощники суровой жизни – аккуратно лежали и висели по стенам: зубастые пилы, в их числе циркулярная, топоры и большие лопаты. Мотоцикл под синим брезентом. Гуру с мотоциклом![456]456
  Гуру с мотоциклом! – Отсылка к книге Роберта М. Пирсига (р. 1928) «Дзен и искусство ухода за мотоциклом» (1974): путешествие по Америке и философские рассуждения.


[Закрыть]

– Вот так так, – сказал подошедший сзади Споффорд.

– Это из-за Четвертого июля?

– Ой господи, – сказал он. – Даже и не знаю.

Они подождали немного в замшелом дворе (Споффорд сказал, что вполне можно зайти внутрь, сделать чаю, но Роузи покачала головой), бросая камешки в железную бочку, чтобы послушать, как она звенит. И наконец поднялись уходить.

– В общем, я разочарована, – радостно сказала Роузи, забираясь в попахивающую машину и захлопывая дверь. – Теперь я не узнаю, что бы он сделал.

– Мы вернемся, – удрученно ответил Споффорд. – Мне очень жаль, честно.

– Да ладно тебе. Все равно интересно было. Он вывел машину на дорогу.

– Так чем он занимается?

– Ну. Всяким таким. По обстоятельствам.

– А все-таки?

– Большей частью – телесные хвори. Так и не скажешь, что именно он делает, потому что многое только Клифф и видит или, там, чувствует. Он говорит: Вставай на ноги. И вот ты пытаешься, а он смотрит и чувствует это вместе с тобой, даже если поначалу для тебя оно не очень важно.

– Встать на ноги?

– А попробуй. – Споффорд попытался показать пример: он всматривался в себя, размеренно дышал и на мгновение выпустил руль из рук.

Эй.

Он снова взялся за руль, едва касаясь кончиками пальцев.

– Может, нам остановиться, – сказала она.

Споффорд пожал плечами и свернул на вынырнувшую просеку. Мягкий мох заполонил колеи, а трава и дикие цветы, выросшие на центральном бугорке, щекотали оси грузовика. Остановились.

– Хорошо, – сказала Роузи.

– Хорошо, – откликнулся Споффорд.

Он опустил руки на обтянутые джинсами колени. На тыльной стороне руки едва виднелась татуировка рыбки. Его повадка стала осторожной, будто он подбирался к пугливому животному, которое может убежать, а может и замереть на миг, если он проявит достаточно терпения.

– Хорошо. Встанем на ноги. Тишина и лес.

– Ты пойми, я не смогу заменить Клиффа, – сказал Споффорд, помолчав. – Он что делает – направляет тебя. Если ты будешь делать, что тебе говорят, он все объяснит.

– Объясни ты.

– Попробую.

Он внимательно посмотрел на нее и на то, что в этот миг их окружало, – подобно Клиффу. Роузи поняла, что от нее нужно, и не закрыла глаза, не приняла позу для медитации; она просто попробовала почувствовать свои ноги.

– Вот-вот, так, – сказал Споффорд, и только тут Роузи почувствовала, как просыпаются ее конечности; далеко, далеко, по ту сторону захвативших ее тело тишины и пустоты.

– Хм, – сказала она.

– Можешь встать на одну, а потом и на другую?

– Не зна-а-а…

Так, сначала Левая, потом Правая – даже покалывание и зуд возникают по очереди. Жутковато.

– Опусти их на землю.

– Так мы же не на земле.

– Да какая разница. Коснись дна.

Ее ноги, огромные, как у клоуна или медведя, стали корнями. Роузи засмеялась. Споффорд взглянул на нее.

– Чуешь? – сказал он.

– Вроде. – Она подняла пятки и снова опустила их. Привет, ножки. – И что теперь?

– Попробуй такое упражнение, когда чувствуешь, что ты слишком легкая, – ответил Споффорд. – Когда чувствуешь, что готова покинуть свое тело или что вся твоя сущность сжалась в голове и ты не можешь управлять собой. Понимаешь?

– Угу, – сказала Роузи.

– А потом очередь сердца, – продолжал Споффорд и коснулся ее груди.

– А.

– Или спины, – сказал Споффорд. – Поясницы. Некоторым она трудно дается.

Она прислушалась к себе. Ничего особенного.

– Поясница?

– Ну, – засмеялся он, – немного пониже. Внизу, там, где копчик. Еще ниже. – Он слегка раздвинул колени, как бы давая выход своему духу. – Ниже, – мягко сказал или скомандовал он.

Почему нам кажется, что внутри нас есть какое-то пространство? – с удивлением думала Роузи. Когда там все забито внутренними органами, тканями, жидкостями, чем еще? Такое чувство (такое чувство возникло в ней сию секунду), что тело – система пещер, ветвящихся туннелей, чуть освещенных или темных, неизведанных.

– Хм, – сказал Споффорд.

– Не так-то оно просто, – ответила она.

Роузи вернулась из своего внутреннего космоса, своих Карлсбадских пещер[457]457
  Карлсбадские пещеры – система из более чем восьмидесяти карстовых пещер в штате Нью-Мексико общей длиной ок. 60 км, глубина до 300 м.


[Закрыть] в этот жаркий солнечный день, в окружение белых акаций. Она вдыхала их запах, вдыхала присутствие Споффорда. И тут она ощутила (даже не в себе, а в лесе, в этом огромном мире) сдвиг, пробуждение, шевеление дракона. Привет?

– Так, – произнес Споффорд. Футболка натянулась на его груди и снова примялась. Он почесал покрасневшей комариный укус на загорелой руке. Роузи вспомнила свой сон. – Что, закончили?

Он, улыбаясь, взглянул на нее, не то чтобы растерянно (раньше она видела его смущенным и пристыженным, но полагала, что вряд ли увидит его растерявшимся), а как-то устало – он устал от этой игры.

– Не знаю, – сказала Роузи. – Думаю, я забралась слишком низко.

– Эй, – сказал Споффорд. – Это опасно.

– Ну, – ответила она, – сам и виноват.

Она поерзала на гладком кожаном сиденье машины и сняла с ног (все еще тяжелых и теплых) босоножки. Он, все еще улыбаясь, смотрел на нее, радуясь за нее, и сам был счастлив; внезапно Роузи ощутила приснившуюся ей полноту чувств, такую всепоглощающую радость и триумф, что она рассмеялась.

– Чего?

– Ди сюда. – Она расстегнула верхнюю пуговицу его тугих джинсов, и вместе им удалось вскрыть толстую оболочку, содрать шкуру, защищавшую темную мякоть.

Большой. Не такой большой, как фрукт из ее сна.

– Эй, – нежно произнес он через какое-то время. Теплые руки на ее волосах, на щеках. – Поосторожнее. А то…

– Ой. Ой. Прости, – прошептала она. – Меня немного занесло, хм.

О лето, подумала она; слава богу, хоть немного счастья, и забудь о прочем. Она позволила ему поднять себя и свою блузку. Succor. Она плыла по течению, свободная и наполненная, впервые за целую вечность.

– Я этого не планировала, – сказала Роз Райдер Пирсу. – Правда.

Будь это обвинением, вызовом, Пирс бы не знал, что ответить, но ее слова звучали как извинение, хотя и не перед ним.

– Что ж, – сказал он, пытаясь быть галантным, – я очень рад, что это произошло.

Казалось, она не так уж сожалеет о случившемся; лениво выуживая свою одежду среди подушек и простыней, она подарила ему улыбку.

– Вот, держи, – сказал он.

Он нашел ее скудное белье, это и вот еще. Не спросясь, он поднял ее ногу и вдел в трусики, потом другую, потом натянул их. Она не возражала; ее беспокойные руки лежали неподвижно, прекратив поиски. Потом бюстгальтер. Застегнул крючки на спине. Его руки лишь изредка слегка отвлекались от работы.

– Где же твоя, а, вот.

Он встряхнул помятую блузку, и Роз вытянула руки навстречу рукавам. Пуговицы: она смотрела, как трудятся его большие неловкие пальцы, и он тоже смотрел, и каждый раз, как новая пуговица попадала в петлю, глаза встречались.

Средневековые психологи (в конце концов, почти все они были монахами), размышляя над странным недугом – amor hereos, безумной любовью, – задавались вопросом: Как может женщина, существо столь большое, проникнуть через глаз, столь малый? Ибо если ей не удастся проникнуть в глаз, а через него и в храм души, то недуг телом не овладеет. На самом деле они, конечно же, знали, как это происходит, и задавали вопрос лишь для того, чтобы выказать удивление, изумление от подобной трансформации: женщина из плоти и крови на границе ока становится фантазмом, духом, созданным из Смысла, который есть пища души, единственная ее потреба.

Он надел на Роз белые кроссовки и собирался зашнуровать их, но ей надоела игра, и она сделала это сама, как бы возвращая день и все происходящее в обычное русло. Ее речь стала быстрой и сбивчивой: у нее встреча. У нее работа.

– Я даже не знаю, где ты живешь, – сказал он.

– В Шедоуленде, – ответила она. – Знаешь, где это?

– Ничего себе, – сказал он. – Нет, не знаю.

– Это даже не город, – объяснила Роз. – Вверх по реке, по направлению к «Чаще».

– Телефон?

– Еще нет. Но скоро.

– А.

Расставаясь, она позволила ему дружеский чмок в щеку, но проводить себя не разрешила. В дверях она обернулась.

– Слушай, – сказала она, – тебе нравятся фейерверки?

– Тебе в голову такие странности приходят, – сказала Роузи Споффорду.

Смех чуть не перешел в слезы – так переполняла ее жидкость. В окне споффордовского домика – над самой бугорчатой кроватью – по-вечернему зеленело небо, все еще яркое, день еще не закончился.

– А то, – ответил он.

Когда они занялись любовью, ее голова как будто отсоединилась от остального тела и предалась своим забавам; она вспоминала старую башню в колледже и мелодичный перезвон колоколов, на которых играл ее первый настоящий любовник. Гулкая каменная комнатка и отполированные деревянные рычаги колоколов, весенние холмы и поля в распахнутых окнах – смотри и владей. Двигая рычагами, он ворчал и что-то напевал; он опускал их вниз, а они в свою очередь чуть не отрывали его от земли; он пел песни довольно нерешительным ларго,[458]458
  Ларго – медленная, протяжная музыкальная пьеса.


[Закрыть] произнося слова так быстро, как только мог играть. Вот иду я – в сад – одиноко. Где роса – на кустах – застыла.[459]459
  Вот иду я – в сад – одиноко. Где роса – на кустах – застыла. – Начало гимна «В саду».


[Закрыть] Вниз, вниз, каждое движение отзывалось колокольным рокотом, чье эхо терялось в новой волне звука, и в новой, и наконец гармоники заставляли радостно дрожать ее грудную клетку и ягодицы.

– Ой, мне надо бежать, бежать надо, – пробормотала она.

– Не-е, – сказал он.

Она спросила у изменившегося до неузнаваемости дня: Что это? Отчего каждый новый нажим на большие рычаги, становясь все легче, делал мир прозрачным и приветным и все сущее предлагало себя, готовое измениться, если я того захочу, или остаться прежним, если таково мое желание?

Желание – это жизнь. Мечты – это жизнь. Лишь не надо желать, чтобы вещи остались прежними, или мечтать, что они могут быть неизменными.

Она подумала: Если мир действительно стал жертвой злого проклятья, может быть, для его пробуждения ничего больше и не надо? А если она может пробудить его – изнутри, из глубин естества, – то может ли она подтолкнуть его, совсем чуть-чуть, в другую сторону, чтобы он снова заснул?

– Боже, – засмеялся Споффорд, внимательно изучая ее сосредоточенность. – Ты будто окаменела.

– А этот Клифф, – спросила она. – Он вроде врача, да? От невидимого дома у подножья горы в прозрачное небо поднялась ракета, оставляя за собой зыбкую полосу дыма; остановилась и разорвалась с горделивым, хотя и негромким чпоканьем.

– Отвези меня, а?

– Ой, не хочется. Ладно.

Новая ракета, запущенная с другого двора, поднялась над темными дубами Аркадии, как раз когда Споффорд въехал в ворота. Она храбро карабкалась вверх, дрогнула, устремилась вниз и взорвалась; на землю падала пригоршня оранжевых огоньков.

– Загляну-ка я к ребятам еще раз, – сказал Споффорд.

– Я отсюда пешком дойду, – ответила она. – Увидимся.

– Я схожу, постучусь в дверь с черного хода. Хочу получить свою долю пожеланий спокойной ночи.

– Только не надо. Миссис Писки здесь.

Она вылезла из машины и зашагала по дорожке. Вопреки обыкновению, у парадного входа не горел ни один фонарь, и на фоне светлого неба дом казался сгустком темноты.

Это еще что. На дорожке у парадного входа стояла «букашка», без сомнений – машина Вэл: с искусственным цветком, прикрепленным к антенне, благодаря которому она находила машину на переполненных стоянках. И тут Роузи увидела, что парадная дверь открыта.

Она вошла внутрь, и большая дверь с натянутой сеткой от насекомых затворилась за ней – не то сама собой, не то по воле ветерка. Коридор вел через дом, мимо темных гостиной и столовой, в библиотеку. Там свет горел.

Он умер, подумала она и поняла, что не хочет проходить через дверь, а ноги всё ступают вперед. Она толкнула дверь.

Не умер. Когда Роузи вошла, он взглянул на нее с тем же испуганным и непонимающим видом, как и утром. Но он изменился: ему стало хуже, гораздо хуже.

Вэл сидела подле него на стуле с прямой спинкой; она взглянула на Роузи взволнованно, будто в чем-то была виновата.

– Что случилось? – спросила Роузи. – У него был…

– Я не знаю, – ответила Вэл. – Приходил врач. Раньше. Тебя не было. Он хотел, чтобы Бони тотчас же отправился в больницу. Думаю, он отказался.

– Господи, неужели? – Сердце Роузи забилось сильнее. – Бони, ты уверен.

Он не ответил. Роузи не знала, понимает ли он, что в комнате есть еще кто-то.

– Должна прийти медсестра, – сказала Вэл. – Уже вот-вот. Экономка…

– Миссис Писки.

– Опять пошла звонить. Роузи подошла к кровати.

– Бони. – сказала она.

Он поднял руку. Он знал, что она здесь.

– Он говорит, что хочет пописать, – сказала Вэл. – Давай отведем его в туалет. Сможем? Если возьмем под руки.

– Разве что миссис Писки поможет.

– Хорошо, – согласилась Вэл. – Он уже начал беспокоиться.

Она уперлась локтем в ладонь другой руки и опустила подбородок на костяшки пальцев; она глядела на Бони, как доктор на умирающего ребенка на старой хромолитографии. Он угасает.

– Вэл, – спросила Роузи, – почему ты здесь?

Она уже почти решила не приезжать. Тем вечером она не осмелилась покинуть Дальнюю Заимку, прежде чем луна перешла в новый знак: Вэл боялась, что, пока луна в ее знаке, она может расстроиться и расплакаться; потом, проехав уже милю или две, она остановилась, утратив решимость; ей пришлось вернуться в Заимку, выпить чаю и укрепиться духом.

Она не сказала матери, куда отправляется. Когда, сидя за столом на кухне, с кружкой в руках (надпись гласила: «Сегодня первый день оставшейся тебе жизни»), мама посмотрела на Вэл, той пришлось быть немного резкой, чтобы мать не вмешивалась. Если бы мама смогла вытянуть из нее правду (слова уже готовы были сорваться с языка), она бы, возможно, запретила поездку; относясь к запретам и приказам с презрением, Вэл не была уверена, что смогла бы высмеять и этот; она сомневалась, что у нее хватило бы сил еще раз принять это решение.

В любой момент (в любой момент за последние пять лет, он и так подзадержался) Бони может умереть, а она так и не…

Сменяющиеся чувства по-разному рисовали эту сцену в ее воображении – а Вэл чуть ли не с детских лет думала о будущей встрече, каждый раз по-иному: облюбованный расклад вдруг менялся по велению ее сердца, которое она часто не понимала вовсе. Годами она вообще не думала об этом, а потом многие месяцы, зимой и летом, редко думала о чем-нибудь Другом.

Яростная, праведная, торжествующая. Надменная. Печальная, попрекающая. Впервые в жизни готовая потребовать то, что ей необходимо. Торжественная, как судья. Жестокая. Она не знала, но ей необходимо было знать, чтобы сыграть каждую из этих ролей, – что же чувствовал, что знал, что думал он все эти годы; она могла лишь представить это, и, в соответствии с тем, как менялись ее чувства, менялся и его отклик.

Мама сказала, что он никогда не отрицал этого, никогда не отталкивал ее, никогда не говорил, что она не сможет это доказать или что он сможет доказать – мол, его шансы чертовски невелики, как будто мало других претендентов; а потом мама всегда добавляла, что к ней всегда относились с большим почтением и добротой, не только мелкие сошки, но и сошки покрупнее, под– и над-сошки, которых ей довелось знать, в их числе местные воротилы и несколько эстрадных знаменитостей, такие захудалые, что смех вызывали уже их имена.

А также Бони Расмуссен.

Взрослея, Вэл чувствовала, что она все больше запутывается в паутине отговорок и уклончивых объяснений, которая не давала ей разобраться в неких вопросах и в детстве, и позже. Когда она была еще очень маленькой (мама по-прежнему делала вид, будто не верит в памятливость Вэл), ей разрешали приходить в домики, спрятанные меж сосен, помогать матери при уборке; женщины, которые там вроде как жили, всегда были немного сонными и всегда радовались ей. Потом Вэл запретили ходить к домикам, а вскоре их вообще закрыли. Когда она стала подростком и слова матери для нее превратились в ничто, она снова пошла туда, вдохнула сырой запах старых кроватей, заглянула в ящики, устланные газетами времен войны, нашла пару шпилек. Время от времени мама пыталась рассказать ей что-нибудь об отце – исчез ушел в отлучке, – но выходило не более убедительно, чем ее сказки о Зубной фее[460]460
  Зубная фея – персонаж европейского фольклора. Выпавшие молочные зубы дети кладут под подушку, ночью их забирает зубная фея, оставляя взамен монетку.


[Закрыть] или Песочном человеке. Вэл никогда не давила на мать, опасаясь, что отец обернется чистым вымыслом. Но с годами паутина расползалась: однажды вечером, на «свидании вслепую», парень Вэл высказал жестокое предположение, исходя из давних слухов о ее и мамином прошлом, и мама наконец-то поняла, что дочь пора просветить. Что вовсе не значило, будто она ничего не утаила.

В скольких книжках она читала, в скольких фильмах видела, как мама рассказывает своей пяти– или шестилетней дочке, что ее настоящий отец – лорд, герцог, миллионер, добрый и могущественный, одетый в бархатный смокинг, озаренный настольной лампой среди тьмы его кабинета. Ее отец оказался вовсе не сказкой, он был настоящий и жил недалеко, вниз по улице, Вэл сталкивалась с ним на ярмарках народных промыслов и в летних театрах. Когда Роузи Расмуссен вернулась в Дальние горы, они подружились; господи боже, Вэл даже приходила в его дом, и играла в крокет, и кивала ему через огромное зеленое поле.

Она скажет ему: ничего мне от вас не нужно. Я знаю, вы за эти годы кое-что для нас делали. Ну и хватит, нет, не хватит, но вам-то какое дело. Ничего мне не нужно, кроме.

Чего? Чтобы он наконец признал ее. Чтобы сказал: мне так жаль, я не сделал, что должен был, я боялся, я трусил, я часто думал о тебе все эти годы, мне так жаль.

Тогда она смогла бы простить этого ублюдка, пока он еще жив. Смогла бы хоть это.

Потому Вэл и приехала в Аркадию; с тяжелым сердцем она остановилась у его двери и постучала; никто не ответил, но в доме горел свет. Дрожа от волнения, она дошла до конца коридора (точно так же, как поздно вечером это сделает Роузи) и вошла в кабинет. Откуда у нее только взялись силы? По эту, правую, сторону Откоса не было ни одного дома, в который она бы решилась войти без приглашения, но сюда ее никогда не пригласят, так что вот. Она толкнула дверь, отчего-то уверенная, что перед ней – та самая комната. Увидела высокие книжные шкафы, полировку. Как ей и представлялось.

Это была комната больного человека. На большой шезлонг накинуты простыни; баллон с кислородом и маска. На раскладном столике – пузырьки с лекарствами. Сначала она даже не поняла, что здесь лежит человек. Его рука едва приподнялась и снова упала.

– Мистер Расмуссен. – В его лице ничего не дрогнуло. Да видит ли он ее вообще? Ему куда хуже, чем сказала Роузи. – Вы ведь знаете меня?

Она подошла чуть ближе. Его лицо не меняло выражения, он рассматривал ее с тупым вниманием, словно ящерицу или камень. Он был высоким мужчиной, всегда казался ей высоким, а сейчас выглядел маленьким, даже крошечным; она подумала о том типе из энциклопедии, которому была дарована вечная жизнь, но он забыл испросить вечную юность и в конце концов ссохся до размеров цикады.[461]461
  …о том типе из энциклопедии, которому была дарована вечная жизнь, но он забыл испросить вечной юности, и в конце концов высох и уменьшился до размеров цикады. – Эос испросила у Зевса вечную жизнь для Тифона (Титона), своего возлюбленного или, по другой версии, сына. Несмотря на то что Эос кормила Тифона нектаром и амброзией, он состарился и превратился в цикаду (Гомеровский гимн к Афродите, 218–238). Забыла испросить у Феба вечную юность Кумекая Сивилла (Овидий, «Метаморфозы», XIV, 133–153).


[Закрыть] Но все еще был жив.

– Вэл, – наконец-то произнес он, будто имя, соскользнув с языка, удивило его самого. – Валери.

Господи, только бы не заплакать.

– Я хотела навестить вас, – сказала она. – Уже очень давно. Он попытался приподняться на локте, понял, что не может, и снова откинулся на подушки.

– Боюсь, – сказал он, – я не в очень хорошем состоянии.

– Я знаю, – ответила она. – Знаю. – Ну почему она не пришла раньше, почему не была храбрее, почему не прислушалась к своему сердцу. – Это ужасно, откладывать вещи на потом, откладываешь и откладываешь, а потом. Но вы.

Он не ответил. Откуда у него взялся этот шелковый халат – словно одеяние сказочного императора, а внутри пустота, как у куклы. А что, если. Нет, вот только что грудь поднялась и опустилась.

– Я хотела, – сказала она, – кое-что спросить, кое-что спросить, что мне рассказала Роузи. Роузи Мучо.

Он открыл рот, но ничего не сказал.

– Она-то не знает, но, умоляю, ответьте. Кто такая Уна Ноккс?

Вэл улыбалась: эй, весельчак, а ну сознавайся. Бони не подал виду, что слышал вопрос.

– На самом деле это не важно, – сказала она. – Я так спросила. Богом клянусь, я в это влезать не хочу. – Глупые глупые слезы, всегда не вовремя, она не думала плакать, она не плачет, она не заплачет.

– Я ничего, – сказала она, – ничего не хочу от вас. Я просто.

– Прости, – сказал он.

У Вэл сжалось сердце, любовь и прощение готовы были хлынуть еще до того, как он попросил ее об этом. Она подошла ближе. В ее глазах стояли слезы. Непролитые.

– Прости, – повторил он. На этот раз он приставил руку к уху. – Что ты сказала?

Прости, повтори, пожалуйста: вот все, что он имел в виду. Конечно. Вэл попыталась проглотить комок в горле и успокоить сердце, болезненно сжавшееся в груди.

– Нет, – ответила она. – Ничего.

– Я боюсь, – снова повторил он, – что ничего не могу предложить вам, миссис Писки.

– Слушай же, – сказала она.

Слушай. Но больше она не произнесла ни звука. Он снова приподнялся на локте, как будто уже забыл, что способен на это, потом снова лег, вещица хрупкая, но тяжелая, такую не поднять – вот ее и опустили, соблюдая предосторожности.

– Плохой день, – сказал он.

– Да.

Она села на твердый стул рядом с ним. Он повернул к ней какую-то странно маленькую, покрытую коричневыми пятнышками и немного влажную голову, как у потерявшейся на много лет куклы. Вэл казалась себе огромной и очень тяжелой, несказанные слова наполняли ее.