Текст книги "Любовь и сон"

Автор книги: Джон Краули (Кроули)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

– Вервольфы.

Пирс увидел мысленно целую стаю серых вервольфов, они бежали по выжженной почве и вертели головами, выслеживая добычу.

– Потом их не стало, – добавил Пирс.

Потом их не стало, поскольку миновало время перехода, когда они могут являться; и все они, или почти все, вернулись в землю, воздух, воду и огонь, как не только не существующие, но явно никогда не существовавшие; пришли новые законы, новые силы, такие же исполинские, но другие; небеса теперь бесконечны и пусты.

– И все устаканилось, – заключил Пирс.

– Все устаканилось. – Но голос Джулии звучал неровно, в нем слышалась теперь возбужденная, может, восторженная нота.

– Но теперь пришел наш черед, – мягко добавил Пирс. – Если пришел.

– Тогда не исключено, что все это действительно возвращается. – Джулия произнесла это так, словно, говоря о том же в прошлый раз, сама себе не верила. – Магия вновь возможна.

– Ну, неизвестно. Известно одно: вновь приходящее будет отличаться от нынешнего, устройство мира изменится. Может, магии в нем станет больше. А может, и меньше. Джордано Бруно не сомневался, что в его время магия прежнего века возвращалась. Но время перехода миновало, а магия не вернулась. Новый век вызвал к жизни новые силы, о каких никто не догадывался. Так будет и со следующим.

– Что за силы.

– Будь настороже. Может, они не станут продолжением и развитием наших прежних знаний, и в лабораториях с миллионным бюджетом их искать бесполезно. Может, это будет нечто принципиально новое, ныне непредставимое. Может, они обнаружатся не где-нибудь, а в тебе.

Пирс улыбнулся и подмигнул, но он высказал что думал; ему не приходило в голову, что говорить будет так трудно – словно выставить столбик фишек, когда на руках у тебя ничего, кроме пары двоек. Есть все же одно дело, с которым магия, дурная магия, справляется, можно сказать, неплохо: это убеждать других, что законы физики не столь уж неколебимы и ты знаешь, как их обойти, тогда как не имеешь об этом ни малейшего понятия.

И все же это было верно: его миф (поскольку именно он предлагал Джулии этот миф, миф Крафта) в самом деле описывал то, что произошло в шестнадцатом и семнадцатом веках, когда шла война систем, с внезапными отступлениями, провалами, и некоторое время исход был неясен.

Это было верно и сейчас: во всяком случае, имелись доказательства и Пирс мог бы их привести, что тот же переход осуществляется сегодня, старые физика и механика хиреют и не способны уже объяснить наблюдаемую реальность, все жаждут новых истин, нетерпеливо их ждут, видны признаки обновления, иной парадигмы (новое слово, без которого теперь не могут обойтись мыслители – проходящее время бросало его за спину, чтобы оно росло и множилось, подобно девкалионовым камням[150]150
  …подобно девкалионовым камням… – Девкалион, сын Прометея, царь фессалийского города Фтия. Он и его жена Пирра, дочь Эпиметея, спаслись во время потопа, насланного Зевсом на землю, и стали прародителями человечества. Девкалион и Пирра бросали через голову «кости праматери» (Земли), т. е. камни, – так на свет явились мужчины и женщины. В «Изгнании торжествующего зверя» Бруно усматривает в истории Девкалиона и Пирры «принцип человеческого восстановления» (диалог третий).


[Закрыть]), новых законов, которые в будущем тоже будут сломаны.

Грядет нечто совершенно новое.

– А этому поверят? – Джулия почти шептала.

– Не знаю. Не знаю даже, верю ли сам.

– Как же ты собираешься убедить других? А ведь ты должен.

– Ну, предположим, я представлю свидетельство. Подлинное, осязаемое свидетельство. Отыщу где-нибудь что-нибудь, что-нибудь эдакое, выжившее, сохранившееся в прежнем виде от прежнего положения вещей, такое что-нибудь.

– Вроде чего?

Чтобы лучше было слышно, они склонились друг к другу, как заговорщики, сложенные руки почти соприкасались в середине столика.

– Так вот, – сказал Пирс, – Допустим, это будет история этой книги. Допустим, история этой книги является подлинной историей того, как искали такие вещи…

– И как отыскивали.

– Ну да.

– Пирс. Ты в самом деле уверен, что такая вещь имеется? Этого он бы не сказал. Но он глядел Джулии прямо в глаза и широко улыбался.

Ответом на это мог послужить только один слог, и когда с ее губ слетело округлое восклицаньице удивления и восторга, сердце Пирса забилось сильнее, и он чуть не засмеялся от нежности и воспоминания, потому что тут же перенесся мыслями в квартирку менее чем в сорока кварталах отсюда, где десять лет назад они с Джулией любили друг друга – в дни большого Парада, когда распахнулись двери рассвета и ничто на свете не могло уже стать прежним.

Глава шестнадцатая

После ланча Пирс весь день шагал пешком по направлению к центру города, не замечая ничего вокруг, а перед его умственным взором разворачивалась кинолента, создание которой шло параллельно с показом.

Собирается ли он и вправду намекнуть в своей книге, что в прежние времена бесполезные магические процедуры срабатывали, свинец превращался в золото, мертвецы восставали из могил; но затем мир («тогдашний мир») прошел некий космический турникет и на обратной стороне оказался иным, так что теперь старые магические ритуалы не только не действенны, но и не были действенны никогда? Собирается ли он заявить об этом?

Он подумал, что да, собирается. Определенно, он намерен намекнуть на это, огласить это, подобрать двусмысленные, но свидетельства, заинтриговать читателя поиском доказательства, той единственной вещи – события, артефакта, места, слова, – которая, несомненно, в отличие от всего прочего, перешла из старого века в новый неизменной. Чем бы эта вещь ни оказалась.

Он собирается приветить эту идею; более того, потчевать ее хлебом-солью, закатить в ее честь пир; он собирался обольстить ее среди опрокинутых кубков и раздавленных фруктов после буйного пиршества. И породить с ней идею еще более мощную, которая явится на свет только на последних страницах: лишь подходя к прошлому так, будто оно качественно отлично от настоящего, мы можем представить себе, насколько отличным от настоящего будет будущее.

Стремительно надвигающееся будущее, в котором переходный период, со всеми шумными столкновениями, уже окончен; новая наука (nuova scienza, novum organum, ars magna[151]151
  Новая наука, новый органон, великое искусство (ит., лат.).
  Nuova scienza («Новая наука») – трактат (1537) итальянского физика и математика Никколо Тартальи (1500–1557). В широком смысле – европейская наука от Фрэнсиса Бэкона и Галилея.
  Novum organum («Новый органон») – «…или Истинные указания для истолкования природы» (1620), трактат Фрэнсиса Бэкона, заложивший основу современного научного познания.


[Закрыть]), восход которой мы ощущаем, уже сформулирована (если ей надлежит явиться на свет именно в сформулированном виде); то, что ныне немыслимо, сделалось возможным, и настоящее, наше настоящее, не может быть воссоздано в доступном пониманию виде, наша техника не работает и мир наш – затерянный мир.

Пирс подумал, что мог бы это сделать. Впервые он сумел представить себе, что эта работа сделана, вообразить будущую рукопись, готовую книгу, с притворной скромностью спрятавшуюся за супер, – открывай, смотри.

Пирс поднял глаза от асфальта. Перед ним оказалась Публичная библиотека, с большими каменными львами у входа,[152]152
  Публичная библиотека, с большими каменными львами у входа… Аксель назвал ему имя скульптора. – Главное здание нью-йоркской публичной библиотеки (1911) – выдающееся произведение в стиле американского «классицизма изящных искусств» (beaux arts). Мраморные львы у входа созданы фирмой братьев Пиччирилли по проекту Эдварда Кларка Поттера (1857–1923). Первоначально их звали Лео Астор и Лео Ленокс, в честь основателей библиотеки Джона Джейкоба Астора (1763–1848) и Джеймса Ленокса (1800–1880); затем имена изменились на Лорд Астор и Леди Ленокс (хотя оба льва – самцы); и наконец в 1930-е гг. львов переименовали в честь добродетелей, необходимых во время Великой Депрессии, – Терпение и Стойкость. Терпение – слева от входа, если стоять к нему лицом, Стойкость – справа.


[Закрыть] как после прошлого ланча с Джулией, когда она впервые подрядила его писать книгу о будущем.

Его отец, Аксель, любил этих зверей. С рыцарским пылом любил библиотеки, книги. Часто, когда Аксель устраивал для Пирса прогулку на Манхэттене, они проходили здесь, рассматривали статуи, читали надписи; Аксель назвал ему имя скульптора. Почему их здесь поставили? – спросил Пирс. Чтобы народ не ходил, ответил Аксель – шутка Малютки Еноса. Чтобы народ не ходил. Эту шутку они повторяли всякий раз, когда здесь оказывались.

Пирс поднялся по широким ступеням, где, как всегда, устроились парочки, бродяги и любители закусить на свежем воздухе, и вошел в дверь. Прохладно, просторно, торжественно. Он мог бы посмотреть кое-какие книги, в голове у него всегда имелся список вопросов, на которые нужно поискать ответ; торопиться было некуда; а мог бы повернуть обратно, пересечь город и на ближайшем автобусе отправиться домой.

Домой. В душе проглянули зеленые холмы.

Взбираясь по лестнице (хотя ничего еще не решил), он набрел на своего отца и не слишком этому удивился. Аксель стоял на площадке первого этажа под картиной: Мильтон диктует, его дочери (с остекленевшими, то ли от скуки, то ли от восторга, взглядами) записывают. Он рассматривал полотно или выглядел так, будто его рассматривает, но Пирс (он стоял ниже, на лестнице, пока что незамеченный) знал, что это не так. Глаза Акселя блуждали по огромной темной картине, но в нем тоже крутилось внутреннее кино; губы его шевелились, произнося бесконечные монологи; руки шарили в карманах блейзера; достав оттуда какие-то бумаги, он изучил их с тем же задумчивым интересом, что и Мильтона, а потом сунул обратно. В таком полугипнотическом состоянии, зачарованный красотой, не упуская художественные и исторические сокровища, Аксель мог обойти целый музей, но влекли его в основном собственные мысли. Пирсу часто доводилось это наблюдать.

Не повернуть ли и, пока не поздно, давай бог ноги?

Пирс не решился повернуть назад. Если Аксель увидит спину Пирса и поймет, что тот избегает встречи с ним, сердце его разобьется.

Нет уж. Пирс поднялся по лестнице, подошел почти вплотную, и только тогда Аксель его заметил.

– Бог мой. Ну и ну! Пирс!

– Привет, Аксель.

– Я тут вот. Мильтон. Я хожу сюда, ты знаешь. Тут же вспоминается. Слепые дочери. Пути Творца пред тварью оправдать.[153]153
  Пути Творца пред тварью оправдать. – Так Мильтон определяет цель своей поэмы в Книге первой «Потерянного рая» (пер. Арк. Штейнберга). Случайно или нет, но Аксель цитирует строку не совсем точно, зато именно так, как ее приводит в одном из стихотворений английский поэт Альфред Хаусмен (1859–1936) – человек той же сексуальной ориентации, что и отец Пирса.


[Закрыть]

– Да.

– Ну, как ты? Не позвонил мне.

– Я только утром решил отправиться. Были здесь дела.

– Ага. Ага. – Аксель Моффет смотрел с восторгом и почтением, снизу вверх (Пирс был выше на целую голову). – Справился с делами?

– По большей части.

– Значит, вечер у тебя свободен.

– Да я вроде как собирался обратно.

– Ну нет. Нет. Глупо. Две долгие автобусные поездки за один день. И уже несколько месяцев не бывал в Нью-Йорке. Нет, нет. Пошли, Пирс. Проведем день вместе, как когда-то. – Он чуть не приплясывал от возбуждения. – Ну, давай.

Они в самом деле немало бродили по городу, когда Пирс здесь жил; на этом обычно настаивал Аксель, занимая выходные Пирса, если тот не особенно сопротивлялся. Однако Пирса тоже увлекало общение с Акселем; когда Пирс уже взрослым вернулся в Нью-Йорк и обнаружил Акселя на прежнем месте, оказалось, что это совсем не тот человек, который остался у него в памяти; не потому, решил Пирс, что Аксель так уж переменился (он был личностью установившейся), а потому, что Пирс в детстве многого не знал.

– Ну хорошо, – сказал он наконец, злясь на себя за неспособность отказать; никогда он этого не умел. Если не получалось ускользнуть или уклониться, он обычно соглашался.

– Отлично, отлично. – Очень довольный, Аксель ухватил сына за руку. – О Пирс. Счастливая встреча. Счастливая встреча при луне.

– Недобрая встреча. Там говорится: Недобрая встреча при луне.[154]154
  Недобрая встреча при луне. – Слова эльфийского короля Оберона, обращенные к его супруге Титании в комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь» (акт 11, сцена 1). В пер. Т. Щепкиной-Куперник: «Не в добрый час я при сиянье лунном / Надменную Титанию встречаю». В пер. М. Лозинского: «К добру ли эта встреча при луне, / Надменная Титания?»


[Закрыть]

– Пошли в центр. Разомнем ноги. Заглядывал когда-нибудь в Маленькую Церковь за Углом?[155]155
  Маленькая Церковь за Углом – нью-йоркская епископальная церковь Преображения на 29-й Восточной улице. (Прим. пер.) Выстроена в неоготическом стиле (1848); создана «для людей всех рас и классов»; окружена приятным садом; прозвана «свадебной церковью».


[Закрыть] С ней связана интересная история.[156]156
  С ней связана интересная история. – Аксель порывается рассказать о ее неофициальном названии. В 1860 – 1870-е гг. нью-йоркские актеры считались отбросами общества, им отказывали в церковном погребении. Когда известный актер Джозеф Джефферсон (1829–1905) пытался организовать похороны скончавшегося коллеги, очередной священник отказал ему и направил в соседнюю церковь Преображения: возможно, маленькая церковь за углом на такое и согласится. «Боже, благослови маленькую церковь за углом!» – воскликнул Джефферсон, и с тех пор актеров женили и хоронили именно там.


[Закрыть]

– Да. Ты мне рассказывал.

Прогулки с Акселем бывали моционом специфическим и привлекали обычно внимание прохожих. Аксель имел обыкновение высматривать на улице мелкие предметы – бумажки, непонятные штучки, – наклоняться и подбирать их. Иногда он, как ответственный гражданин, относил находки в урну для мусора, иногда ронял себе под ноги, чтобы, в нескольких ярдах, подобрать что-нибудь другое. Раздраженному сыну он объяснял, что охотится за деньгами или еще чем-нибудь ценным, но в конце концов признался, что дело не в этом, просто он не может удержаться. Подбирая, осматривая и выбрасывая, он не переставал говорить, и Пирсу, шагавшему впереди, часто приходилось останавливаться и возвращаться. Пирсу думалось иногда, что они похожи на двух комиков из немого кино, один высокий и угрюмый, другой коротенький и кругленький,[157]157
  …они похожи на двух комиков из немого кино, один высокий и угрюмый, другой коротенький и кругленький… – Датчане Карл Шенстрем (1881–1942) и Харальд Мадсен (1890–1949), известные как Пат и Паташон.


[Закрыть] выделывают зигзаги нелепого танца, застывают среди улицы и вытягивают шеи, рассматривая неприметное здание, где Аксель заметил вроде бы кариатиду, или горгулью, или окно Палладио.[158]158
  Окно Палладио – Палладианский стиль, названный в честь итальянского архитектора Андреа Палладио (1508–1580), пришел в Англию в начале XVIII в. Окно Палладио состоит из трех частей, центральная выше обрамляющих и имеет форму арки.


[Закрыть]

– Гляди, гляди, Пирс. Рустика. Видишь? – Аксель провел рукой по строительным блокам с рельефной фактурой. – Имитация необработанного камня, видишь? Совсем как в Риме.

– Угу! У римских архитекторов рустика означала древние добродетели. Опять же Ренессанс.

– Ну да. Видишь? Рим вечен! Видишь?

Засунув руки в карманы, Пирс удержался от того, чтобы присоединиться к Акселю, который, как слепой, ощупывал стену.

– Пошли, Аксель.

Не ухудшились ли в последнее время у Акселя дела? Пирсу помнилось, что, когда он был совсем маленьким, Аксель ходил на работу, настоящую – бухгалтера, что ли. Сейчас трудно было себе представить, чтобы он зарабатывал приличные деньги, а не гроши где-нибудь в католической благотворительной организации или на временной службе в церкви, которой ему случалось заниматься. Пропитание он имел благодаря собственному домику в Бруклине, где жил сам и куда пускал жильцов. А не было бы домика? Иногда Пирса пронзал стыд и страх при мысли об ужасном будущем, когда придется заботиться об отце либо отказаться это делать.

– Твоя книга – как раз об этом. – Аксель слышал раньше описание Пирса и очень заинтересовался тем, какая она будет. – Рим. Греция. Египет. С другой буквы.

– Да.

– Novus ordo seclorum.[159]159
  Новый ход веков (лат.). Строка из четвертой эклоги Вергилия (в пер. С. Шервинского – «Сызнова ныне времен зачинается ход величавый») – девиз на большой государственной печати США (1782), обозначающий начало Новой Американской эры.


[Закрыть] Пирамида на долларе.

– Верно.

Отчего на большой государственной печати Соединенных Штатов красуется рустованная пирамида, увенчанная мистическим глазом? Оттого, что отцы-основатели тоже верили в Эгипет.

Пирсу пришло в голову, что, быть может, суть его книги в том, чтобы объяснить самому себе Акселя: истории, которые Аксель бесконечно рассказывал ему, и взрослому, и ребенку, Историю Цивилизации. Если отбросить в сторону все вопросы, все истории, о которых Аксель любил размышлять, останется один вопрос, голый как иголка: почему ты меня бросил? Этот вопрос все время задавал себе Пирс-мальчик, сколь бы часто Пирс-взрослый ни давал на него ответ.

Акселю пришла идея отправиться пешком в Бруклин, непосильная нагрузка даже для Пирсовых длинных ног; и вечером отец с сыном зашли в центре города в один из баров низкого пошиба, какие любил Аксель; там Пирс заглянул в свой бумажник и обнаружил, что к большому путешествию по питейным заведениям не готов.

– Ладно, возвращаемся в Бруклин. Что-нибудь раздобудем. Кувшин вина и хлеба каравай.[160]160
  Кувшин вина и хлеба каравай. – Из «Рубайата» Омара Хайяма (пер. на англ. Э. Фитцджеральда, пер. с англ. О. Румера):
Стихи в тени деревьев, в знойный майКувшин вина и хлеба каравай,И ты в пустыне с песней на устах,О, для меня пустыня эта – рай!

[Закрыть]

Предложение совсем не вдохновило Пирса, он наконец извлек свою кредитную карту (поскольку не мог – не хотел, во всяком случае – просто отправить Акселя одного домой), и они с отцом, к несказанному удовольствию Акселя, осели в приятном, отделанном деревянными панелями ресторане, и перед ними на белой скатерти выстроились стаканы. Раньше Пирсу уже приходило в голову, что, когда хочешь поесть в кредит, приходится позволять себе излишества, потому что дешевые заведения кредитных карт не принимают.

По поводу остатка вечера Аксель поведал (слегка запинаясь и подставляя стакан), что недавно в округе открылись удивительные новые клубы, в последние месяцы. Слыхал ли о них Пирс? Аксель рассмеялся: каких только вывертов не бывает. В ковбойской сбруе и с ног до головы в коже, сказал он, самые что ни на есть гистрионические[161]161
  Гистрионический – здесь: «актерский». В Древнем Риме гистрионы (лат. histrio, от этрусского ister) – актеры из рабов или вольноотпущенников, в Средневековье – актеры, бродячие или оседлые.


[Закрыть] затеи, всё напоказ, всё. Он упомянул остров Тиберия, Капри, а также двор Гелиогабала.[162]162
  Он упомянул остров Тиберия, Капри, а также двор Гелиогабала. – О разврате Тиберия (42 до н. э. – 37 н. э., император с 14 н. э.) на Капри см. «Жизнь двенадцати цезарей» Светония (кн. III, 40–45). Гелиогабал (204–222, император с 218) за три с половиной года превзошел в этом отношении Тиберия и не только его.


[Закрыть] Хотя, должен был признать Аксель, есть молодые люди очень недурственные. Одно из этих заведений находится в двух шагах, «Седьмой круг», – Пирс наверняка понял намек.[163]163
  «Седьмой круг» – Пирс наверняка понял намек. – В седьмом круге Дантова ада обретаются насильники; Аксель говорит о его третьем поясе, предназначенном для содомитов.


[Закрыть]

– Аксель, неужели ты захаживаешь в подобные места? Аксель изобразил на физиономии лукавое негодование. Это просто явление такое. Аксель думал, Пирс заинтересуется, ему ведь ничто человеческое не чуждо, верно? Конечно, об участии речь не идет, многие просто смотрят.

– Держись рядом со мной, вот и все, – сказал Аксель. – Как Вергилий с Данте. Может, узнаешь что-нибудь новенькое.

Пирс отказался. У него не было особой охоты наблюдать чьи-то непонятные вожделения. Прекрасно, конечно, что Аксель приобщается к новым или самоновейшим развлечениям, но не лучше ли было бы застать его в прежнем, несколько подавленном, виноватом настроении, как в тот раз, когда Пирс впервые прибыл из Ноута: тогда приключения Акселя (в которых он ночью отчитался Пирсу, а может, и собственной душе) представляли собой необычные драмы, осложненные трагической нуждой, а не дешевый ширпотреб.

– Я тут позвонить собираюсь, – сказал Пирс. – Навестить кое-кого.

– Кого?

Вид у Акселя сделался одновременно обиженный и удрученный; Пирс полагал, что подобную мину не всякий жрец Мельпомены (как выразился бы Аксель) сумеет изобразить.

– Женщину. На окраине города.

– Ту самую. Цыганку.

– Отчасти цыганку. Да.

– Не забываешь старую любовь? Ох, Пирс.

– Наверное. – Пирс стал искать в карманах десятицентовик. – На свой манер.

– Я любил тебя, Цинара, на свой лишь лад, – пропел Аксель, живо перейдя на томный тон в духе fin-de-siècle.[164]164
  Конец века, декаданс (фр.).


[Закрыть] – С толпою розы я бросал к твоим ногам.

– Хранил тебе я верность, вот как там говорилось. Я на минутку.

– Non sum qualis eram. Я не таков уже, как был в златые дни Цинары, – продолжал Аксель, которого было уже не остановить; разыскивая телефон. Пирс слышал за спиной его голос. – Я многое забыл, Цинара! И, ветром сметены…[165]165
  Я любил тебя, Цинара, на свой лишь лад… Я многое забыл, Цинара! И, ветром сметены… – Из стихотворения английского поэта Эрнеста Доусона (1867–1900) «Non sum qualis eram bonae sub regno Cynarae» («Я не тот, что под игом был у Цинары моей кроткой», 1896). Заглавие, часть которого Аксель тут же цитирует, взято из первой оды четвертой книги Горация:
Ты, Венера, через долгий срокВновь войну начала? Сжалься, прошу, прошу!Я не тот, что под игом былУ Цинары моей кроткой!(Перевод Н. Гинцбурга)  Полустишие «Цинары» – «унесенные ветром [розы]…» («И, ветром сметены…») – стало заглавием романа Маргарет Митчелл.


[Закрыть]

Он нашел телефонный номер, записанный ее рукой внутри картонной упаковки для спичек, ее семерка с перечеркнутым вертикальным штрихом, где она такому научилась. Пирс прихватил его из Дальвида, хотя решительно не собирался им пользоваться, да и не воспользовался бы, если б не вторая бутылка вина.

– Всю ночь у сердца моего ее сердечко билось. В объятиях любви и сна всю ночь она лежала. О боже.

Мартовским днем, окончательно прощаясь с Нью-Йорком, Пирс преклонил колени в опустевшей квартире и с нелепой торжественностью принес обет: в своей новой жизни он не станет больше расточать энергию сердца (не говоря уже о деньгах и времени) на безнадежную и губительную погоню за любовью. Больше никогда.

Одни рождаются скопцами, других скопцами делают;[166]166
  Одни рождаются скопцами, других скопцами делают… – Ср.: «…ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного» (Мф. 19:12). Англоязычному читателю памятны и слова шекспировского Мальволио: «…Одни велики по рождению, другие добиваются величия, а иным оно подбрасывается» («Двенадцатая ночь», акт V, сц. 1, пер. Д. Самойлова).


[Закрыть] Пирс избрал безбрачие ради того, чтобы выжить. Любовь едва не убила его, и, пробудившись в предрассветной мгле, он решил, что употребит немногие оставшиеся силы на устройство жизни для себя одного. Он был hors de combat,[167]167
  Вне битвы, выбыл из строя (фр.).


[Закрыть] а о дальнейших планах можно будет подумать потом.

Она (единственная женщина, которая вынудила Пирса принести ту безнадежную клятву: Пирс никогда не был донжуаном, хотя и пытался бросать розы вместе с толпою) обитала в квартирке на окраине, куда перебралась из Пирсовой башни стали и стекла; это было, как он понял, ветхозаветное жилье,[168]168
  …ветхозаветное жилье… – Подобно тому, как дом Джорджа Мауса в «Маленьком, большом» именовался «Ветхозаветной Фермой».


[Закрыть] в последнем неперестроенном здании среди шикарного квартала, и сдавалось оно практически даром. Он никогда там не был, но представлял себе эту квартиру в подробностях, здесь протекла немалая часть жизни, прожитой его воображением.

– Ах, как тоскливо мне жилось вдали от прежней страсти, – декламировал Аксель со слезами в голосе. – С какою жаждой вспоминал уста моей любимой.

Не иначе, там горят свечи в причудливых подсвечниках (электричеством она не пользуется: на аванс нет денег, а попадать в официальные бумаги избегает – привычка, оставшаяся с того времени, когда она вела мелкую торговлю кокаином, хотя, насколько ему было известно, это занятие она оставила). Вместо кровати – кусок пенопласта на убогом каркасе, найденном где-то на улице; сверху, правда, надет чехол из выцветшей узорчатой материи и навалена гора сувенирных атласных подушек с розовыми закатами над голубыми озерами и зелеными соснами. Стены, наверное, тоже завешены тканью. И повсюду предметы, которые она ухватывала на распродажах и в лавках, где торговали старьем, а потом выгодно перепродавала: рекламные куколки и декоративная бижутерия, шарфы, игрушки, статуэтки мультипликационных персонажей, сувенирчики с сомнительных вечеринок, пластмассовые черепашьи панцири, открытки – «мелочевка», как выражаются торговцы; из них составлены недолговечные искусные комбинации, картины, миниатюрные диорамы, по виду случайные, а на самом деле сконструированные столь же сознательно, как современные романы. Там должны быть (Пирс помнил ее туалетный столик с этим подбором вещичек, хотя сейчас он вряд ли сохранился) цыганка-курильщица на расписном подносе для коктейлей, предлагающая то ли пачку сигарет, то ли себя, то ли и то и другое; мундштук ювелирной работы на подносе, а также кольцо с отравой, Эйфелева башня и Эмпайр-стейт-билдинг из посудного чугуна; гипсовый сфинкс, которого она выкрасила в белое, с нарумяненными щеками и кошачьими глазами, розовыми коготками и карминовым, как у уличной девки, ртом, а вокруг шеи – золотые часики на ремешке.

Пирс заставил телефон долго звонить в этом воображаемом месте, звонить и звонить, когда уже стало ясно, что дома никого нет; и даже когда он повесил трубку, в ушах его продолжались звонки.

Далеко за полночь, но задолго до рассвета Пирс пробудился внезапно в своей старой спальне в Бруклине. Вино, возможно, однако первым, о чем он подумал, была Джулия Розенгартен и то, что он ей предложил. Его донимала совесть: словно соблазнитель, он наобещал ей лишнего, и она поверила или, хуже того, на самом деле не поверила и не поверит, пока он не выполнит обещанного.

Он повернулся на другой бок в тесной кровати, из которой давно вырос, и закрыл глаза, но вскоре открыл их снова и вернулся в прежнее положение.

Почему ему вздумалось навязывать времени этот образ? А ведь он навязывал. Разве нет?

В соседней комнате раздавался классический затяжной храп из кинокомедий: эти хрюки и свисты издавал его отец. В окне пыхтел старый кондиционер, но воздух был спертый и запах дома тот же, что в детстве. Наконец Пирс встал и распахнул раму.

Повеяло теплом и уличным духом; напротив возвышались новые многоквартирные громадины и офисные башни, где все еще светились окна после ночного бдения. Новое уличное освещение в футуристическом стиле. Со времен его детства Бруклин сильно обновился, но былую свежесть утратил и выглядел теперь старым и потертым. Так казалось.

Старый преподаватель и наставник Пирса, Фрэнк Уокер Барр, написал как-то целую книгу («Тело Времени»), где было показано, что люди всегда полагали время имеющим некий образ. Может, в эти дни и в этот век (писал Барр) большинство из нас способно воспринимать время только в простом геометрическом образе: гигантский галстук-бабочка с бесконечно малым узлом, текущим моментом, где мы и стоим, а впереди и позади распахиваются в бесконечность прошлое и будущее. Но в другие периоды бытовали и иные представления, определявшие не только то, как люди мыслили себе историю, но и то, что с ними происходило: Кортес прибывает в Мексику именно тогда, когда старый Век (мексиканцы в этом уверены) клонится к упадку и слабеет, а на пороге стоит новый Век.

Почему нам всегда представляется, что время имеет образ? – спросил Пирс у ночи. Может, потому, что оно действительно имеет образ?

Пирс читал как-то о пациенте одного знаменитого психоаналитика: тот очень страдал от бреда, заключавшегося в том, что он чувствует, как время переживает свой собственный ход,[169]169
  Пирс читал как-то о пациенте одного знаменитого специалиста по психоанализу: тот очень страдал от бреда, заключавшегося в том, что он чувствует, как время переживает свои собственный ход… – Вымышленный случай.


[Закрыть] и переживание это крайне мучительно – для времени, не для пациента. Рождение и смерть каждой секунды, выпуск наружу каждого рассвета и заката – все причиняет страдание.

Идея совсем не вздорная, не просто кормежка для легковерных, хотя, возможно, и не история; это было нечто и большее, и меньшее, чем история: критика, эссе, может, собственно, и не книга; это был составной монстр, млекопитающее, даже человек, он сам или кто-то вроде него. Но чем бы она ни была, ее главный троп коренился (так думал Пирс) глубоко в человеческом сердце, среди прочих вечных представлений: Старый мир умирает, и рождается новый; настал такой миг, когда сразу видны они оба, словно новая луна в объятиях старой.

Основа сюжета тоже была старая, из тех, что надежно цепляют читателя, что в былые времена приковывали его к страницам многотомных романов: Поиск некой драгоценности, потерянной или спрятанной, ждущей, чтобы ее нашли. Если в финале таковую обеспечить не удалось – что ж, такое случалось и со старыми романами, а ведь они до сих пор в чести.

Итак, все у него было подготовлено, запасы потусторонних знаний накоплены, заметки сложены горкой, карандаши – метафорически – очинены.

Отчего же этим утром его одолевало уныние, отчего совсем не хотелось браться за работу?

Он испугался, вот в чем дело.

Ибо теперь ему представилось ясно – в холодном свете похмелья еще яснее, – что время перехода на самом деле кончилось, оно пришло и ушло и оставило мир без перемен. Более или менее прежним.

Не так давно мир перевернулся во сне, бормоча, готовый, казалось, пробудиться; Пирс видел, как он вздрогнул, ошеломленный яркими вспышками какого-то эпохального события. Пирс видел это, видел через открытые окна квартирки за рекой, где он жил с Джулией Розенгартен, и ему пришла мысль: теперь ничто на свете не будет прежним.

Но затем – с каждой миновавшей неделей, с каждым выпуском газеты не становилось ли это все очевидней? – Время принялось распаковывать свои тюки, и ни в одном не оказалось того, о чем Пирс догадывался или должен был пророчествовать, получая за это плату. Новый мир был почти неотличим от старого: такой же, а то и более потертый, вроде свежих построек за его родной улицей, обыденней некуда.

И пока улетучивалось новое время перехода, все менее убедительно выглядело прежнее; чем больше Пирс о нем узнавал, тем меньше видел признаков, позволяющих назвать его эпохой, подвести под какой-либо миф, включая новый миф Пирса. Похоже, это была все-таки просто история.

Вот если бы Пирс мог написать книгу так же быстро, как задумал. Но труд растянется на месяцы, даже годы, а ведь уже сейчас концепция начинает постыдно устаревать.

С книгами случается то, о чем упоминал где-то Крафт: их пламя может погаснуть, вечные истины, время которых прошло, обращаются в золу, уносятся ветром. То же случилось и с его книгой, еще раньше, чем она вышла бы из печати и ему досталось бы вознаграждение за удавшийся фокус.

Нет нет нет.

Джулия все еще ощущает, что живет в эпоху знамений, и она говорила, что согласных с нею масса: в эпоху, когда на горизонте замаячил новый век, когда человечество выходит из темного леса и перед ним расстилается светлая дорога, ведущая по холмам, где встает солнце; такую картину Джулия предложила для обложки книги.

Но она всегда на том стояла, сколько он ее знает, она всегда жила в ожидании рассвета. Временами Пирс ей завидовал. Она заговаривала с ним и о других книгах, которые бы обещали чудеса, но он понимал, что и они уже разошлись с действительностью.

Время неограниченных возможностей прошло. Уже не впервые Пирс ощущал, что, несмотря на свою удачу и счастливые перемены в жизни, которых он добился, его принесло каким-то образом на скучную равнину, в пустынную местность, безликую и однообразную, где нет ориентиров, чтобы узнать, насколько ты продвинулся. Нет, снаружи была не пустыня, там по-прежнему царили реальность и изобилие, зрели плоды; пустыня была здесь, на его собственной внутренней территории.

Но если этот миг возможности упорхнул (и теперь он не более чем иллюзия, а следовательно, и всегда был не более чем иллюзией), тогда что же произошло в гостиной, когда он смотрел в окно на розы? Что пролетело мимо, коснувшись его щеки?

Легкий ветер – исчезающий миг.

В Иванов день Пирс вновь сел за столик в кабинете Крафта, перед горой желтых машинописных листов без титульной страницы. Он читал все заново, на этот раз более критически, почти ожидая, что содержание изменилось и дар, ему предложенный, взят обратно. День за тонированными окнами Крафта рассиялся так ярко, что мгла внутри дома вспыхнула как свет, словно Пирс щелкнул выключателем у двери.

В книге первой беглый доминиканский монах Джордано Бруно (разумеется, реальная личность – все персонажи Крафта, по крайней мере в этой книге, были реальные личности, во всяком случае, носили имена реальных личностей и совершали поступки, им приписываемые) пересекает Европу, гонимый врагами из одной страны в другую, и учит всякого, кто готов слушать (и платить) искусству памяти, старомодной мнемонической системе, которая, как считал Бруно (возможно, потому, что сам был одарен от природы необъятной памятью), может преобразить мышление и дать душе новые силы. Не один раз он еле-еле уносил ноги от инквизиции, преодолел как-то заснеженные альпийские перевалы.

В книге второй (которая лежала сейчас перед Пирсом) он прибудет в Англию, управляемую королевой Елизаветой, встретится с поэтами и магами, сделается шпионом или, во всяком случае, осведомителем; будут заговоры, казнь, отрубленная голова.

И все же, в некотором смысле, в книге вообще отсутствовали люди и события; существенными в ней были только мысли; персонажи не заключали в себе ничего, кроме намека на разнообразие человеческих типов. Единственным настоящим персонажем было время; в качестве героя оно проходило через муки преображения, было принуждено страдать, училось меняться и возрождаться. Тело времени.

Может, потому-то Крафт и оставил книгу неоконченной; может, он замысливал вовсе не книгу, с сюжетом и антуражем. Это была абстракция, род блестящего рисованного небытия, зародившегося в позорном стремлении к тому, чтобы мир был способен к переменам, стал подвластным желаниям. Как будто все это огромное, пахнущее сухостью, упакованное в слова создание, все эти могущественные драгоценные камни, ангельские голоса, корабли в море, замки, доспехи, книги в переплете, буханки хлеба, ночные горшки, собаки, звезды, камни и розы действительно возникли в одном миге безграничного желания.

Ну да, Пирс знал. Он знал. Потому-то он, а не кто-нибудь другой нашел эту книгу и читал ее.

Было бы и вправду возможно оказаться в повести, в одной из немногих повестей, из которых создан мир, эта была бы единственная, где он мог бы найти себе место.

В далекой стране, одновременно зеленой и бесплодной, в святилище замка на вершине холма, герой, мудрый дурачок, находит и теряет некое нечто, хранимое жрецом или королем, одновременно мертвым и живым. И, задав в конце правильный вопрос (Что это? Для чего это?), он освобождает это самое, завоевывает это самое.[170]170
  В далекой стране, одновременно зеленой и бесплодной, в святилище замка на вершине холма, герой, мудрый дурачок, находит и теряет некое нечто, хранимое жрецом или королем, одновременно мертвым и живым. И, задав в конце правильный вопрос (Что это? Для чего это?), он освобождает это самое, завоевывает это самое. – Сбивчивый пересказ легенды, изложенной у Кретьена де Труа (ок. 1135 – ок. 1190) в незаконченном романе «Персеваль, или Повесть о Граале» (ок. 1181–1190) и у Вольфрама фон Эшенбаха (ок. 1170 – ок. 1220) в «Парцифале» (1210).


[Закрыть]

Нет нет нет.

Фрэнк Барр, читая студентам историю истории, указал однажды на характерную особенность бесплодных земель в мифах и литературе: пустыня состоит не из пустоты, а из повторов, бессмысленных, бесконечных, механических повторов. Земля бесплодна, даже если бесконечно повторяется не что иное, как история пустыни спасенной, обращенной в цветущий сад.

Пирс знал: кем он уж точно не является, так это героем. Он никогда не ощущал себя настолько в центре событий, чтобы быть героем; иногда ему даже казалось, что он не находится в центре своего собственного существования. В любом случае, уже упущен момент, когда можно было поверить, что мир состоит из историй.

Погруженный в противоречивые мысли, с раскрытым ртом, Пирс Моффет откинулся на спинку скрипучего и ненадежного Крафтова кресла (из тех, что могут опускаться и опускаться назад, пока сидящий не опрокинется) и стал накручивать на палец клок волос.

Сверху на него взирали силы той эпохи. Они медленно качали огромными головами, цокали огромными языками. Да уж, непросто выковать из этого человека хоть какое-то подобие героя; ему нужно пройти через некий очистительный огонь, иначе он не донесет до будущего никакое сокровище. Кто имеет, тому дано будет и приумножится; но у тех, кто не имеет, отнимется даже то немногое, что имеют.[171]171
  Кто имеет, тому дано будет и приумножится; но у тех, кто не имеет, отнимется даже то немногое, что есть. – Вольно пересказанные слова Христа: «…Ибо кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет» (Мф. 13:12; ср. Мф. 25:29, Лук 19:26).


[Закрыть] Похоже, ему придется потерять все, все знания, веру во что бы то ни было, даже приятное самоуважение, даже поддержку, которую он черпал в понимании собственной натуры.