Текст книги "Любовь и сон"

Автор книги: Джон Краули (Кроули)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)

Сэм (молча, крепко сжимая в руках букетик цветов, которые сама собрала, и открытку, которую сама нарисовала) внимательно смотрела, как голова Бони медленно поднимается от подушки, а кровать немного прогибается в середине.

– Правда ведь, мило? – сказала Роузи. – Здравствуй, Бони.

Он казался мертвенно-бледным и маленьким, но не умирающим; сегодня на рассвете, когда она заглянула к нему, он выглядел гораздо хуже. Он нацепил очки и, моргая, уставился на Роузи и Сэм.

– Хорошо, хорошо, очень мило.

– Как себя чувствуешь?

Бони приподнял крапчатые от старости руки, будто выставляя себя напоказ: одна перевязана, в вену вставлены какие-то трубки.

– Всё под капельницей? – спросила Роузи. – И что говорят?

– Решили отправить меня домой, – ответил Бони. – Думаю, это дурной знак.

– Почему?

– Значит, поставили на мне крест. И даже не собираются меня чинить. Вот что это значит. Не стоит и пытаться.

– Да ну что ты, – встревожилась Роузи.

– Отправят меня домой и позволят умереть. Вот что они задумали. Привет, солнышко.

– Ну давай, вручай подарок.

Роузи легонько подтолкнула Сэм, но та заупрямилась и не подошла к нему ни на шаг. Она погладила дочь по голове и взглянула ей в глаза. Сэм была в ярости.

– Что такое, милая?

Сэм топнула ножкой:

– Почему он так выглядит?

– Как – так?

– Что это у него в руке?

– Это чтобы он пошел на поправку. Солнышко…

Сэм сложила руки на груди и, громко топая, вышла из комнаты.

– Что это с ней? – спросил Бони.

– Господи, Бони, прости.

Она вышла в холл и наткнулась на дочь, которая остановилась на пороге долгого и мрачного зала: его медленно пересекал человек с ходунком – на лице кислородная маска, седые волосы спутаны.

– Сэм? – Роузи опустилась на колени, чтобы поговорить с дочерью. – Ты испугалась?

– Мне не нравится, что они с ним делают.

– Может, вернешься?

– Нет.

Сэм стояла руки в боки – непримиримый враг боли и болезни. И вправду напугана – пожалуй, возможно; и совершенно точно – встревожена.

– Он не должен быть таким, – сказала она.

– Но ему лучше, – ответила Роузи. – Разве ты не слышала? Он возвращается домой. Если ты подаришь ему свою открытку, он так обрадуется, что, может быть, поправится быстрее.

Все так же стоя на коленях в вестибюле, Роузи обняла дочь, и внезапная острая жалость пронзила ее – но кого она жалела? Маленькую больницу словно затенило темное крыло, знакомая тень.

– Наверное, ему там одиноко, – сказала она.

Но Сэм не сделала ни шагу, когда Роузи потянула ее за руку; она разозлилась до слез и крепко сжала руки. Мимо них проволок ноги еще один человек, с трудом дышащий через беззубый рот (вставить зубы, наверное, было для него непосильным трудом).

– Ты в порядке? – спросила Роузи, боясь, что сейчас расплачется сама.

– Да в порядке я, – яростно ответила Сэм.

И они вместе пошли в палату Бони.

– А вот и мы, – едва слышно произнес он.

Сэм подошла к нему. Его дрожащая рука лежала на простыне, а в том месте, где в вену входила иголка для капельницы, образовался синяк.

– Почему они привязали тебя к этой штуке? – требовательно спросила она.

– Чтобы я не убежал, – ответил Бони. – Я не убегу.

Она подарила Бони открытку, которую взяла из рук матери, – так сановник берет награду из рук помощника и вручает ее герою, – а потом букет. Бони ответно подарил ей крошечный шоколадный пудинг, который остался с обеда.

– Роузи, – сказал он. Он вновь осел на постель: вылитая мумия. Она подошла поближе. – Тот паренек, никак не могу запомнить, как его зовут.

– Пирс?

– Да. Он ничего не говорил тебе, что там…

– Бони, ну как ты можешь думать об этом.

– Ни о чем другом я думать не могу.

– Знаешь, я совсем не уверена, что он вполне понимает…

– Он все понимает. Понимает. Может, он просто тебе не сказал.

– Хорошо, – сказала она нежно. – Хорошо. Неужели близость смерти делает вежливость излишней?

Она всегда думала, что учтивость у Бони в крови; было странно слышать, как он разговаривает будто сам с собой. Неужели смерть шаг за шагом заберет у него все, оставив его, обнаженного, наедине с безумными желаниями и причудами? Он приподнялся, опираясь на локоть, и с трудом вздохнул.

– Застой. Надо отхаркивать. – Он попытался прочистить легкие, но не смог.

– Постучи ему по спине, – не отвлекаясь от пудинга, сказал Сэм.

– Ты не против? – спросила Роузи.

Она несмело приблизилась к нему. Больничная рубашка была расстегнута на спине, обнажая страшный бугристый ландшафт кожи и мышц. Она стучала, а Бони слабо покашливал.

– Так?

– Вот так. Спасибо. – Он наклонился вперед и обхватил руками колени. – Я тут думал, – проговорил он. – Когда-то Фонд выдавал фанты. Частным лицам. Для проведения исследований или на учебу. Их трудно было привязать к нашим, нашим… – Он помахал рукой, пытаясь найти нужное слово, вроде «цели» или «задачи», но так и не смог. – Ну, так или иначе, сколько-то фантов мы выделили, не бог весть какие деньги, но все же. Я бы хотел сделать это снова. Небольшая программа – финансировать исследования. Исследования за рубежом.

– Хорошо, – ответила Роузи, не желая вдаваться в подробности здесь и сейчас. Монолог опустошил его, как чашку, и теперь он пытался восстановить дыхание.

– Нужно сделать все побыстрее, – сказал он.

– Конечно.

– Скажи ему, – произнес он, но Роузи не поняла, о ком речь. – Я должен знать, что смысла в этом не было. Что это была только игра. Я должен знать, или я не смогу, не буду… ох, Роузи. – Он снова лег, но не для того, чтобы отдохнуть. – Я хочу быть уверен.

Она коснулась его лба – горячий и покрыт ледяным потом. Он снова попытался привстать. Казалось, он не может дышать, и Роузи нажала на кнопку вызова медперсонала.

– Секундочку, ладно? – прошептала она. – Одну секундочку.

Она приподняла его голову, и Бони застонал, как мог бы стонать призрак. Роузи взглянула на дочь – та смотрела на них с большим интересом.

Сестра выгнала посетителей и, когда удрученные мать и дочь направились к выходу, задернула занавески вокруг кровати Бони. Дребезг, на мгновение поднялась простыня, белое крыло тишины: Роузи смотрела на нее, смотрела, как укрывают Бони, и снова вспомнила что-то, чему не могла найти названия.

– Плохая медсестра.

– Нет, милая. Она просто не хотела, чтобы Бони слишком устал. – Роузи выводила «бизон» задним ходом с автостоянки.

– Она наступила на мою открытку.

Глаза Сэм наполнились слезами, и Роузи, как всегда, поразилась: ведь только что их не было. Наполнились.

– Ну не надо. Он был очень рад видеть нас. Ему понравилась твоя открытка. И цветы.

– Он умрет, когда вернется домой?

– Нет, – ответила Роузи.

– Он сказал, что умрет.

– Ну… – День был ослепительно жаркий, в воздухе словно летала серебристая пыль, и миражная вода дрожала в ложбинах, вниз по дороге. – Он очень старый, Сэм. А когда ты становишься очень старым…

– Я знаю, мам. Я правда знаю.

Безропотная, безропотная и печальная. Пытается успокоить маму своей мудростью и смирением. Роузи была поражена. Может быть, подумалось ей, знание жизни – всего лишь правдоподобная имитация этого знания? Тогда Сэм знала не меньше ее самой.

– Послушай. – Роузи сменила тему разговора. – Ты не хочешь проехаться на чистой машине?

– На чистой?

– Да. Вот здесь мы можем ее помыть. Мы просто должны.

– Должны что? – подозрительно спросила Сэм, пытаясь сообразить, не шутят ли над ней.

– Помыть машину. Большими щетками и водой. Ты все увидишь.

Видела ли Сэм, как моют машину, попыталась вспомнить Роузи. Может быть, раз, но тогда она была слишком маленькой. Роузи редко мыла «бизона» – было что-то нарочитое в мытье этой груды металла, как в старухе, которая обращается в салон красоты. Майк только головой качал – у него-то, в прежнее время, машина всегда была чистой.

– Вот здесь, – сказала Роузи. – Видишь? Сэм покамест отложила вердикт.

– Закрой окошко крепко-крепко. Покрепче.

– Почему?

– Чтобы вода не попала внутрь.

Она заплатила доллар, направила машину на движущуюся дорожку и отпустила руль. Сэм глядела поверх брошенного, немного подрагивающего руля на темный туннель, а потом на мать, но так и не успокоилась.

– Не хочу, – сказала она.

– Это интересно, – уговаривала Роузи. – Подожди немного.

– НЕ ХОЧУ.

– Милая, ты не можешь вылезти сейчас. Вот как доедем до конца, тогда пожалуйста. Иди ко мне.

С пугающей внезапностью полилась вода, загремела по крыше и капоту. Сэм прыгнула на колени к матери.

– Нехочунехочунехочу!

– Смотри-смотри, – сказала Роузи.

Ей-то всегда нравилось на мойке: отпустить руль и сидеть под проливным дождем. Выпустить из рук.

Неужели он умрет? Будет ли она с ним в тот миг? Хотелось бы знать, на что Бони рассчитывает после смерти. Она никогда не спрашивала его и, конечно, не спросит никогда, но было бы легче, если бы она знала, на что он надеется, чего боится. Если он вообще чего-нибудь боится, кроме того, что дверь закроется навсегда.

Ему так страшно.

Сэм крепко держалась за ее руку, потому что, если вы никогда этого не видели, с каждой минутой становится все интереснее. После бардо[350]350
  Бардо – в тибетском буддизме промежуточное состояние (перед смертью, в момент смерти, между смертью и перерождением, от зачатия до смерти или предсмертной болезни, сон, медитация). «Бардо тёдол» (так наз. «Тибетская книга мертвых») описывает путь между умиранием и перерождением (бардо смерти, осознания реальности и нового рождения) и дает советы касательно перехода в нирвану. Здесь «бардо» – в упрошенном западном значении: «чистилище», «мытарства».


[Закрыть] воды настала очередь бардо щеток: огромные звери, покрытые толстым мехом, набросились на машину и крутились, как дервиши.[351]351
  …крутились, как дервиши… – Крутящиеся дервиши (мевлеви) – направление в суфизме. Экстатический танец символически изображает многостороннее видение Бога.


[Закрыть] Не веря своим глазам, Сэм не сводила взгляда с этих существ, чей окрас по неведомой причине был ярко-синим. Ребенок, удивляясь, познает мир, и вы вместе с ним, как будто впервые; не для этого люди заводят детей, и никто не описывал им это чувство, но именно в нем родители черпают едва ли не наибольшее удовлетворение. Может быть, его имеют в виду сочинители надписей на поздравительных открытках, когда говорят об Удивлении В Глазах Ребенка.[352]352
  Удивление В Глазах Ребенка. – Выражение, настолько распространенное, что оно даже вошло в молитву клоунов.


[Закрыть]

После этого за дело взялись Чудовища-Хлопуны – сторукие черные метелки вычищали «бизона» со всех сторон – механизмы ревели и громыхали, вода лилась непрерывным потоком, и машина стойко ползла сквозь чистилище. Поначалу Сэм отпрянула от стекла, а теперь радостно смеялась, проникнувшись зрелищем. Последними и самыми забавными чудищами были Насосики, их подвижные желтые шейки заканчивались узкими и длинными ртами. Они поглощали излишки воды, пока машину обдували потоком горячего воздуха, а капельки гонялись друг за другом по стеклам. Вот и конец зримых мытарств, устье пещеры, дневной свет, и они покинули комнату смеха и явились на солнце чистыми, разве что в редких каплях дождя.

– Давай еще, – сказала Сэм с пылом неофита.

– Ну, не сейчас, – ответила Роузи. – Теперь машина чистая. Нужно подождать, пока мы снова не запачкаемся.

– А мы запачкаемся?

– Конечно, – сказала Роузи. – еще бы.

Глава восьмая

Они возвращались в Блэкбери-откос в потоке автомобилей, спешивших к дому и ужину. Шум, что ли, какой-то в приводе? Да ладно, нечего там ремонтировать; а что, если?..

– Смотри, Пирс, – сказала Сэм. Роузи никого не видела.

– Это не он, милая.

– Да нет же, вот он. – Сэм тыкнула пальцем, и Роузи увидела со спины высокого мужчину, чью белую рубашку теребил вечерний ветер. Держа в руках две полные сумки – наверное, из супермаркета, мимо которого они только что проехали, – он медленно шел вдоль дороги, отнюдь не приспособленной для пешеходов.

– Видишь? – спросила Сэм, не отводя палец.

– Острые глазки, – ответила Роузи.

С чрезвычайной осторожностью – на ветровом стекле не было зеркала заднего вида – она съехала на обочину и помахала рукой Пирсу, который долго ее не замечал: шум и непрерывное движение машин, казалось, его загипнотизировали.

– Спасибо, спасибо большое, – сказал он, забираясь на заднее сиденье; пакеты в его руках хрустели. – Дорога оказалась какая-то длинноватая.

– Я думаю, – ответила Роузи.

– А что ты купил? – поинтересовалась Сэм.

– Товары, тяжелые без всякой на то необходимости, – ответил Пирс. Сэм засмеялась; Пирс научился смешить ее, разговаривая с девочкой, как со взрослой, – длинными словами и серьезным тоном. – Продукты в металлических и стеклянных банках. Надо было бы купить что-нибудь полегче. Бисквиты. Губки. Чудесный хлеб.[353]353
  Чудесный хлеб – сорт очень мягкого белого хлеба, выпускается с 1921 г.


[Закрыть]

– Воздушные шарики, – сказала Сэм.

– Мыльные пузыри, – откликнулся Пирс. – А впрочем, пока их не выдуешь, они довольно тяжелые.

– Ты, – сказала Сэм, отметая его слова неожиданно взрослым кокетливым жестом. – Ты такой глупый.

– Надо тебе наконец купить машину, – сказала Роузи. – Да в конце концов, от магазина до города автобусы ходят.

– Видел я их, – ответил Пирс. – Люди ждут их вон там, на лавочке. Но у каждого есть важная причина, чтобы ездить на автобусе. Они дряхлые. Немного не в себе. Плохо видят. Совсем бедные. Все такое. По-моему, там бы не обрадовались парню, у которого нет никаких причин, чтобы не ездить на машине.

– А вот сейчас, – сказала Роузи, обращаясь к Сэм, – он действительно говорит глупости.

Пирс и вправду собирался научиться водить, а потом и приобрести машину, не очень-то представляя себе процесс. Он дожил до своих лет, так и не получив права, потому как ему не так уж часто и не так уж сильно нужна была машина: он учился в частной школе, покидать пределы которой во время учебного года было запрещено, а в университете Ноут иметь машины позволялось только старшекурсникам. К этому времени он вошел в образ эксцентричного персонажа, который испытывает отвращение к машинам и вождению: таков был его самодельный доспех; да и никто в городе – ни один из знакомых Пирса – машину не водил.

Кроме того, его удерживал от искушения неусыпный врожденный страх; если для Джо Бойда и мальчишек из Камберлендских гор машины зримо воплощали свободу, власть и постоянное соревнование (часто им даже давали имена), то Пирсу они напоминали собак, прикованных цепью к конурам или слоняющихся на воле: огромные чудища себе на уме, и обращаться с ними можно лишь с большой осторожностью, а лучше вообще не иметь никаких дел. Ему и теперь иногда снились эти собаки – и злокозненные цепи рвались, будто бечевки; а еще он видел в снах, что сидит за рулем, на полном ходу, педали отказали, и машина мчится навстречу катастрофе.

Сколько же людей и машин разбили в те годы мальчишки из Кентукки, сколько же мальчишек погибло (раздавлены, как ядрышко ореха, внутри огромных, древних «шершней» или новеньких «ястребов» и «импал», – нога все еще на педали газа, сигарета за ухом), что страховые взносы таких водителей стали неимоверными. Сэм принял решение: чтобы получить права, Пирс и Джо Бойд должны оплатить расходы сами, – Джо Бойд сделал это легко и быстро, а Пирс даже и не пытался. Его кузин подобным налогом не обложили, и они получили права довольно рано (Хильди учил лично Сэм, но сие усмирение плоти заработало ей тысячу лет водительской удачи). Поэтому Пирс набивался к ним в попутчики.

– Не то чтобы я имел что-либо против машин, – объяснял он Роузи. – Некоторые мне даже нравятся. В машине я лишился девственности.

– В «жаворонке», – ответил Пирс. – Давно забытая модель. Думаю, такая удача выпала немногим.

– Ты собираешься получить права?

– Приложу все усилия. У меня уже есть временное удостоверение ученика. Третье в моей жизни. У остальных срок прошел еще до того, как я научился ездить.

– А, ну да. Вэл тебя подвозила. Чтобы ты получил это удостоверение.

– Было довольно забавно, – заметил Пирс. – Дюжина подростков, вдова, лишенная опоры, и я.

– И что, сдал экзамен?

– А, это самое интересное. Тебе задают десять вопросов, и все, что нужно, – это правильно ответить на восемь. Всего лишь восемь. Это значит: ты можешь и не знать, что красный восьмиугольник означает «Стоп», а не «Берегись», но тебе все равно разрешат сесть за руль.

– Ну, это же все знают, – сказала Роузи, проезжая через широкую развязку на поворот к Блэкбери-откосу.

Знак приказывал: «Уклон». Интересно, подумал Пирс, как Роузи будет Уклоняться? И от чего? Есть какие-нибудь правила? Об этом в справочнике ничего не говорилось. Наверное, опять что-нибудь очень легкое. Всем известное.

– Я видела сегодня Бони, – сказала Роузи.

– Как он?

– Ну… Скоро вернется домой.

– Он уже не больной, – сказала Сэм.

– Это хорошо, – откликнулся Пирс.

– Ну… – В тоне Роузи прозвучало предупреждение, и Пирс больше не задавал вопросов.

Они въехали на мостик через дремотную летнюю реку и услышали далеко внизу бормотание зыби.

– Как его увидишь, – сказал Пирс, – передай, что я нашел кое-что интересное. Не то чтобы удивительное, – предупредил он. – Но. У Крафта было несколько неплохих книг.

– Охотно верю.

Он рассказал ей о Hypnerotomachia Poliphili.

– Чего? – воскликнула Роузи сердито, не то удивленно. – Ничего себе.

– Скажи еще раз, – засмеялась Сэм. Пирс произнес название по частям:

– Hypn. Eroto. Machia. Poliphili. Что значит: Сон. Любовь. Борьба. Полифила. А можно и так: Любовные Борения Полифила во Сне. Hypnerotomachia Poliphili. – Взглянув на Сэм, он засмеялся вместе с ней. – Без сомнения, один из величайших образчиков странных и неудобочитаемых книг всех времен и народов.

– Но ты же прочитал.

– Скажем так, заглядывал. Необычайно ценится первое издание с иллюстрациями Боттичелли.[354]354
  Необычайно ценится первое издание с иллюстрациями Боттичелли. – Имя иллюстратора «Гипнеротомахии» в точности неизвестно. Более вероятная кандидатура, чем Сандро Боттичелли (1445–1510), – миниатюрист и картограф Бенедетто Бордоне (1460–1531).


[Закрыть] Но у Крафта – другое.

– А.

– Но все равно – это прекрасное издание шестнадцатого века с гравюрами по дереву. Очень странными гравюрами, я тебе скажу. Великие времена очень странных иллюстраций!

Они остановились на Ривер-стрит, возле универмага на углу Хилл-стрит, чуть ниже библиотеки, а за Хилл-стрит и была улица, на которой жил Пирс.

– Ценная? – спросила Роузи.

– Да.

– Но не то, что…

– Нет. Не оно.

Маленькая красная «гадюка», вихляя, пыталась припарковаться напротив библиотеки. Ее кузов был покрыт вмятинами, частью загрунтованными, что выдавало привычку к столкновениям. Наконец она пристроилась на стоянку, только длинный багажник немного выпирал.

– Еще скажи, – велела Сэм.

– Hypnerotomachia Poliphili – повторил Пирс.

Из машины вылезла длинноногая женщина с темными, небрежно забранными волосами; она, показалось Пирсу, обратила внимание на их фургон – и не стала обращать внимание.

– Знаешь, – повернулся Пирс к Роузи, – раньше я думал, что она – это ты.

– Знаю.

– Ну, то есть я подумал, что она – мама Сэм, и. Потому что.

– Да.

Какое-то время он думал, что эта темноволосая женщина – Роз Райдер, которая как раз вытаскивала из багажника большую сумку и вскидывала ее на голое загоревшее плечо, – и есть мама Сэм, что именно она – почти-бывшая-жена Майка Мучо, к которой так страстно привязан его старый друг Споффорд: она, а не рыжая Роузи, что сидит с ним сейчас. Роз Райдер пересекла улицу и направилась к библиотеке – Пирс наслаждался, глядя на ее легкую кошачью походку.

– Ой. Это же Роз, – показывая пальчиком, сказала Сэм. – А где же папа?

– Не знаю, милая. Может, на работе.

– А они все еще, – спросил Пирс.

Отец Сэм, Майк, был к тому же любовником Роз Райдер, что еще больше запутало Пирса.

– Не знаю, – ответила Роузи не без резкости. – Думаю, уже почти все кончено.

– Хм, – задумчиво сказал Пирс.

– Выйдешь здесь или тебя до дверей довезти? – спросила Роузи.

Пирс открыл тяжелую дверь автомобиля, и она с ужасающим скрипом проехала по тротуару.

– Когда я прошлый раз разговаривал, она была очень даже, – сказал Пирс, вытаскивая сумки. – Мне показалось – и хотелось бы знать, что бы она сделала, если бы я.

– Думаю, – сказала Роузи, – она на что угодно пойдет, если к ней подход найти.

– Все, что угодно? – Пирс сделал вид, будто шокирован и поражен. – Все, что угодно?

Роузи намеренно включила первую передачу и жестом попросила Пирса закрыть дверь. Дверные петли застонали и заскрипели, прежде чем захлопнуться с глухим ударом, который должен был подчеркивать надежность и ценность машины.

– Роз не поздоровалась, – надувшись, сказала Сэм.

– Думаю, она нас не заметила.

Тактичности у него до черта, подумала Роузи: спрашивать ее о том, доступна ли другая женщина – причем не какая-нибудь, а именно эта. Ей все еще было стыдно из-за того, что она сказала Пирсу о Роз, из-за того, что она открыла ему, если действительно что-нибудь открыла: она чувствовала себя предательницей, ибо ни одна женщина не должна говорить такое мужчине о другой женщине, да Роузи и не должна была этого знать, но все же знала.

Предательница! Роузи рванула по Ривер-стрит, гораздо быстрее, чем собиралась. На соседнем сиденье Сэм мотало из стороны в сторону, и дочка смеялась от радости.

Но вопросы эти Пирс задавал без задней мысли. Сложив покупки в кухонный шкаф (дом на Мейпл-стрит, квартира на втором этаже), он, к удивлению своему, понял, что устал думать, устал стремиться к чему бы то ни было – так, должно быть, устает скалолаз, который, выдавливая из себя радость и энтузиазм, покорил с десяток второсортных вершин, а теперь его занесло снегом на подступах к еще одной, точно такой же и с такими же радостями. Пошел медведь через гору.[355]355
  Пошел медведь через гору. – Строка из детской песенки. «Пошел медведь через гору, / Глянуть, что там такое. / Там – другой склон горы, / А больше и нет ничего».


[Закрыть]

Долгое время во всех несчастьях, связанных с делами сердечными, он винил свою злую судьбу; он-то всегда был охоч, искренен в привязанностях, скован словом и нуждой: но они всегда уходили, раня его жестоко и непростительно, – а он все же прощал, всем прощал. И наконец понял: он сам и выбирал именно таких женщин из всех имевшихся в наличии, а вовсе не принимал подарок какого-нибудь джинна; выбирал тех, чьим чарам был подвластен, будь то чары непостоянства, мятущейся страсти или доступности; таковы они, охотницы, не ведающие свою природу. Он выбирал их (во всяком случае, соглашался с их выбором) именно за те качества, благодаря которым они вряд ли могли с ним остаться. Это было своего рода прозрение; его напыщенная клятва, скорее всего, выразила то, с чем безмолвно столкнулась его душа, – он не из тех, кто женится, он просто не создан для жизни с женой и детьми.

Он забыл купить каперсы, которыми собирался украсить свой бифштекс по-татарски, – холостяк может себе позволить такое блюдо… тогда уж почему бы не устриц, дубина? И полбутылочки еще какой-нибудь барды.

Вроде бы старые динамо-машины внутри него не переставали работать – он не мог остановить их, даже если бы захотел; если он и не пылал непрерывно, как бывало в городе, то лишь потому, что здесь нет круглосуточного парада – нет иллюзии того, что идет непрерывная поставка новых образчиков. Здесь, в Смолвилле,[356]356
  Здесь, в Смолвилле… – Т. е. в маленьком городке, в захолустье; но Смолвилл – это еще и город, где живут приемные родители Супермена.


[Закрыть] ему грозила иная опасность – привязанность к одной или двум особам, приблизительно подходящим под его идеал: дефицит легко перепутать с волей Судьбы.

Походка пантеры. Однажды он обнял ее, однажды – крепко поцеловал, в заброшенном летнем доме над рукавом Блэкбери-ривер. Она не сопротивлялась. Не сопротивлялась настолько, что это обескураживало, во всяком случае – Пирса; так же, как обескуражили бы настойчивые попытки соблазнения.

Это случилось позапрошлым летом – он впервые оказался здесь (по ошибке, направлялся-то в другое место) и случайно наткнулся на Споффорда. И подумал – а не переехать ли сюда. В ночной неразберихе он принял эту Роз за Роузи Мучо, возлюбленную его друга Споффорда. Поэтому он остановился; поэтому, и еще из-за внезапной тревоги, – чего-то вроде священного трепета, который испытывает бедный путешественник, неожиданно наткнувшись на потерянный храм, а войдя туда, оказывается перед идолом, над чьим ужасным алтарем все еще горит светильник.

Он допил вино.

Возможно, думал он, еще при рождении положение звезд определило изъян его души. Недавно Пирс попросил Вэл составить для него натальную карту, как это сделали уже почти все его знакомцы с Дальних гор, и выслушал ее внимательно, даром что с лица его не сходила самодовольная улыбка. Люди всегда внимают провидческим замечаниям насчет их характера, пусть и совершенно неосновательным. Его случай оказался труднее многих, поскольку Пирс не был уверен, в котором часу родился: знал год и день, счастливое воскресенье, ха-ха, а когда он спросил Винни о времени, она ответила, что точно помнит – было пять часов, но вот утра или вечера, не скажет, – а за такой срок небеса, конечно, успели провернуться. Она была под наркозом и мало что помнила.

Вэл попыталась объединить две различные карты (возможно, не с обычным тщанием, ведь заплатили ей только за одну) и обнаружила, что, в каком бы часу он ни родился, разница – в деталях, а основы неизменны. В обоих случаях жизнерадостного и здравомысленного по природе Стрельца пересилили свинцовый Сатурн и сентиментальный Нептун – планета, неизвестная науке, когда она еще была наукой. Если Пирс родился вечером, то Сатурн и Луна объединились в безрадостном союзе в Доме Смерти, противостоя бедной угнетенной Венере, попавшей не в тот дом: трудно ли Пирсу поддерживать отношения? Их исход, сказала Вэл, зависит от того, утреннее небо учитывать или вечернее – к добру или к худу.

Смерть или жизнь?

Может, все не так уж серьезно. Оппозиции тяжелые или легкие. Вэл предложила (может быть, выход слишком простой, но совсем не глупый), чтобы Пирс выбрал утреннюю карту и подтвердил ее поступками.

Согласно этому варианту, Сатурн находится в первом доме и отвечает за формирование тела и характера, сообщая им свою холодность, печаль и сухость, также склоняя к меланхолии, чего, без сомнения, не избежал и Пирс. Любой врач шестнадцатого века с первого взгляда опознал бы в нем сатурнианца; достаточно обратить внимание на симптомы. Пирс стоял перед книжной полкой (а где еще он мог оказаться вечером) и листал один из фолиантов. Вот: доктор Иоганнес из Хасфурта,[357]357
  Доктор Иоганнес из Хасфурта – Иоганн Вирдунг (ок. 1463–1550) – математик и придворный астролог курфюрста Пфальцского.


[Закрыть] типичный средневековый авторитет, перечисляет такие признаки: «Широкое уродливое лицо», верно. «Маленькие потупленные глаза, один больше другого и с незначительным изъяном» – если приглядеться, то верно. «Сросшиеся брови, лохматые жесткие черные волосы немного вьются». Верно. «Борода, если она у него есть, редкая, а тело волосатое, особенно грудь». Верно; это уже слишком. Ноги длинные, кисти и ступни раздвоенные, ну уж нет. «Не слишком крупное» тело (а Пирсу казалось – еще какое большое) «цвета меда» (было бы куда лучше его бледности, не поддающейся загару) и «смердит, как козел», еще чего.

Захлопнув эту книгу, он вытащил другую. Всегда найдется иной советчик. Кое-какие труды из своей библиотеки он предлагал Вэл, но она сказала, что предпочитает не читать, а слушать: так лучше впитывается. Это был Бертон:[358]358
  Роберт Бертон (1577–1640) – оксфордский священник, библиотекарь, ученый и писатель. Вел жизнь затворника; чтобы отвлечься от непреходящей депрессии, создал трактат «Анатомия Меланхолии, Всё о ней: Виды, Причины, Симптомы, Прогнозы и Некоторые Лекарства. В Трех Частях со своими Секциями, Разделами и Подразделами. Философично, Исторично, Просто и Понятно» (1621, под псевд. «Демокрит Младший»). Бертон собрал все, что по интересующему его вопросу написали древние и современные авторы, а также сведения из психологии, физиологии, теологии, астрономии, метеорологии, астрологии и демонологии. «Анатомия меланхолии» – один из самых замечательных памятников английской прозы, вдохновлявший многих писателей, от Стерна до Борхеса.


[Закрыть] нельзя сказать «меланхолия» и не прибавить «Бертон». Пирс взял «Анатомию» с собой в постель.

Часть Третья, Секция Вторая, Раздел Первый, Подраздел Первый. Героическая любовь влечет за собой меланхолию. Ее Родословная, Сила и Степень. Нет на земле силы большей, чем любовь.[359]359
  Нет на земле силы большей, чем любовь. – Цитата из «Маленького, большого» (кн. 4, гл. III, «Пусть следует за любовью»), с Бертоном перекликающаяся. В соответствующем подразделе «Анатомии меланхолии» сказано: «В предыдущей секции упоминались, среди прочих приятных вещей, миловидность и красота, что исходят от женщин и служат причиной героической, или любовной, меланхолии, которая превосходит прочие и справедливо зовется любовью». Далее в тексте – точная цитата из Бертона.


[Закрыть] Часть тела, наиболее подверженная воздействию этого чувства, – печень; потому она и зовется героической, что люди Светские, Благородные и высочайшие души одержимы ею.

Очаровательная, но очень спорная этимология.

Героическая любовь, Amor hereos, болезнь разума и членов тела, которую меланхолики-сатурнианцы ошибочно принимают за любовь подлинную, – иное недоступно их холодным, иссушенным сердцам. Врачи шестнадцатого века, равно как и средневековые монахи, знали в точности, что от героической любви люди умирают.

Раздел Второй, Подраздел Первый. Причины героической любви: Температура, полноценное Питание, Безделье, Место, Климат и проч. И отдаленнейшая из всех причин – звезды. Когда Венера и Меркурий соединяются, Меркурий же в асценденте, мысли о любви овладевают мною до такой степени, что я не нахожу себе места, говорил Кардан, признаваясь, как он проводил время, отведенное для учебы. Однако иные принимают сторону Брунуса, который считал, что Сатурн в натальной карте, склоняя человека к меланхолии, более всего ответствен за похотливые мысли; такие духи наделены также избытком воображения, благодаря чему наслаждаются всеми радостями земными ради них самих; они насыщают свою похоть, не помышляя о продолжении рода.

А вот это как раз в точку.

Сторону Брунуса: вероятно, речь о Джордано Бруно, который похвалялся, что познал сотню женщин, но кто же знает, правда ли это.

Наиболее подвержена воздействию (возвращаемся к Бертону) затылочная часть головы, которая оттягивает на себя влагу. Гордоний[360]360
  Гордоний – Бернард Гордон, знаменитый французский врач XIII в., автор труда «Лилия медицины».


[Закрыть] же полагает непосредственной причиной тестикулы, печень же – антецедентом.[361]361
  …полагает непосредственной причиной тестикулы, печень же – антецедентом. – Здесь «антецедент» – глубинная причина.


[Закрыть] В этом пункте с ним согласен Фракасторий:[362]362
  Фракасторий – Джироламо Фракасторо (1478–1533) – итальянский врач, географ, астроном и поэт. Автор эпической поэмы «Сифилис, или Французская болезнь» (1530) о пастушке Сифиле, от имени которого он и произвел название недуга.


[Закрыть] отсель исходят образы желания, восстания плоти и проч.; сия часть тела требует постоянного возбуждения детородного органа, и доколе семя не найдет выхода, не знает предела резвое сладострастие и непреходящее воспоминание о совокуплениях.

Он слегка подчеркнул эту фразу карандашом: непреходящее воспоминание о совокуплениях.

Разумеется (как говорил Аустин[363]363
  Аустин – так Бертон пишет имя святого Августина.


[Закрыть]), звезды определяют не более чем наши склонности. Сатурн в асценденте способствует рождению угрюмых гениев-отшельников, особенно в соединении с чистотой и целеустремленностью Стрельца; Бруно тоже знал это. Героическая любовь – не для фантазмов плоти, но для подлинного восприятия мира ищущим разумом. Так обстоит дело для утренней карты. Антиобщественное убожество, самоанализ, странности, eremita masturbans:[364]364
  Мастурбирующий отшельник (лат.). Выражение из книги Бруно «Об узах вообще».


[Закрыть] все это – вечер.

Он сбросил Бертона с колен.

Так, а теперь – телефонный звонок. Оставшийся без ответа звонок, который он сделал в городе, возвращается к нему нынешним вечером. Ладно.

Звони, телефон.

Телефон был недалеко от кровати – он собрался и заставил себя взять трубку, пока звонки еще не прекратились. – Алло?

Привет. С оттенком стыдливого «ку-ку!», будто в прятки играет.

– А, – сказал он. – Привет.

Ты занят?

– Господи, да нет же. Я как раз, – сказал он, – думал о тебе.

Тесен мир, сказала она. Он услышал перезвон браслетов – наверное, поднесла трубку к другому уху. Ну, так как дела. Как новая жизнь.

– С новой жизнью все в порядке.

Деревенщина, сказала она.

– Сеновалы, – откликнулся он. – Доярки.

В своем репертуаре, сказала она.

– А как твои дела? – спросил он.

Ты же знаешь, ответила она. Лето. Сплошное сумасшествие.

– Жарко, – сказал он.

Сущий ад, согласилась она. Я сижу у открытого окна са-сем о-ла-я.

Он даже слышал уличный шум, влетавший в окно хорошо знакомой ему квартиры, которая была чем-то средним между корнелловским ящиком и Уоттс-Тауэрс.[365]365
  …хорошо знакомой ему квартиры, которая была чем-то средним между корнелловским ящиком и Уоттс-Тауэрс. – Джозеф Корнелл (1903–1972) – американский художник-самоучка, близкий к сюрреалистам, работал в технике ассамбляжа. Его произведения часто имели вид ящика со стеклянной передней стенкой, содержавшего самые разные объекты. Уоттс-Тауэрс (Башни Уоттса) – причудливые сооружения высотой до 30 метров в лос-анджелесском районе Уоттс, выстроенные в 1921–1954 гг. итальянским иммигрантом Сабато Родиа (1879–1965). Вышки состоят из стальных труб, покрытых проволочной сетью, на которой, в свою очередь, закреплены осколки, ракушки, мозаика. Соседи подозревали, что Родиа то ли прячет сокровища, то ли намерен пересылать информацию японцам, и башни неоднократно становились жертвами вандализма; в конце концов Родиа был вынужден покинуть город.


[Закрыть] Она сидит на кровати.

– Вот оно как, – сказал он. – Ты была хорошей девочкой?

Плохой, сказала она, покорная своей природе (а он против своей бунтовал). Очень плохой.

– А ну рассказывай.

Сумасшедший, нежно ответила она, как будто размышляя, доставить ему удовольствие или нет. Эдуардо, наконец проговорила она, я рассказывала тебе об Эдуардо?

– Нет.

Я с ним встречалась. Эдуардо, она понизила голос, будто собираясь поделиться восхитительным секретом, первый мужчина, которого я подцепила на улице. Ну ты знаешь, посмотрела, остановилась, заговорила – ну и вот.

– Добро тебе.

Но… это так… Я не могу тебе рассказать.

– Расскажи. – В его голове созрел бесстыдный план, и, если голос его будет ровно-безразличным, может и сработать. – Ты можешь рассказать мне все.