Текст книги "Любовь и сон"
Автор книги: Джон Краули (Кроули)
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)
Бесплатная библиотека Блэкбери-откоса открылась в 1898 году, здание было построено в стиле «шингл», центральная часть его венчалась куполом, а от нее отходили крылья. Деньги на постройку выделил Фонд Карнеги;[447]447
Фонд Карнеги – основан Эндрю Карнеги (1835–1919), американским сталелитейным магнатом шотландского происхождения, знаменитым своей филантропической деятельностью.
[Закрыть] украшенная флажками и лентами библиотека открылась четвертого июля. В холле расположилась плита с отпечатком ступни динозавра; в детской комнате – фриз с окаменелыми североамериканскими млекопитающими, которые стерлись почти до призрачности и неизменно удивляют детишек, неосторожно поднимающих на них взгляд. Конечно же, здесь имеются все романы Феллоуза Крафта и еще несколько его книг; он тайком разглядывал их, чтобы проверить, не брал ли их кто-нибудь. Несмотря на солидное количество собственных книг, он часто пользовался библиотекой Блэкбери-откоса; Пирс случайно нашел в доме Крафта просроченные на несколько лет библиотечные издания.
Роз Райдер работала здесь по утрам два или три дня в неделю, в левом, большем крыле. Она приезжала рано утром и устраивалась за длинным столом под зеленым светом абажура; доставала из сумки толстую пачку миллиметровки, железную линейку, хорошо заточенный чертежный карандаш, карманный калькулятор – для вычислений, с которыми без него бы не справилась. Затем вставала, подходила к невысокому стеллажу у северной стены (под портретом Джорджа Вашингтона), доставала «Американскую биографическую энциклопедию» и несла ее к своему месту. Здесь она открывала книгу и, будто гадая, ерошила страницы, открывая книгу произвольно; закрыв глаза, тыкала пальцем в имя. Если статья или жизнь оказывались очень короткими, она выбирала следующую или предыдущую.
Потом она вынимала линейку, ярко-синими чернилами (сама выбрала цвет) проводила линию по длине миллиметровки. Затем, тщательно подсчитав квадратики, рисовала резкие параболы, взмывающие над линией и падающие под нее – синусоиду. Обычно она делала это накануне вечером, но вчера не смогла, из-за этого дурацкого происшествия. На верхушке первой параболы она написала семерку; на следующих пиках – кратные числа: четырнадцать, двадцать один, двадцать восемь и так до последнего года жизни, для которой она составляла этот график. В результате получалось вот что:
Это были не произвольные деления, а, как говорил Майк Мучо, изобретатель всей системы, реальные единства жизненных компонентов; не кто иной, как Майк, обнаружил, что жизнь, человеческая жизнь, следует семилетним циклам: подъем, наивысшая точка, упадок и вновь подъем. Роз изображала выбранную жизнь на графике, деля ее на семилетние части. Ранние успехи, провалы, прорывы, проблемы; супружество, победа на поле битвы или за столом переговоров, болезнь, выздоровление; вспышка озарения, или силы, или отчаяния: всё размечено мельчайшим почерком на горах и равнинах этого путешествия длиною в жизнь.
Закончив с этим, она могла начать более субъективную часть работы, требующую решений и выбора, – Роз считала ее творческой и справлялась с ней хорошо: она проверяла, насколько реальная жизнь совпадала или не совпадала с предсказаниями составленного по этой системе графика (или, скорее, с предсказаниями изобретателя) о сущности и течении жизни, о власти семилетних циклов. Покончив с этим и втиснув биографию в заданную схему, Роз изучала все случайности и побочные обстоятельства, чтобы уточнить общие правила системы. За утро она успевала расчленить и вновь собрать четыре или пять жизней. Но не сегодня.
– Закрыто, – сказала она Пирсу. – На целый день.
– Да ну?
– Четвертое июля, – пояснила она, и где-то невдалеке грохнула связка шутих. Дамские пальчики. – Забыла совсем.
– Черт, – ответил он. – Ну, тогда пойдем выпьем кофе. Обернувшись, она взглянула на здание, на реющие флаги, как будто библиотека могла смягчиться и открыть свои двери, а потом снова на Пирса.
– Ладно, – сказала она.
– Это долговременный проект, я с ним кое-кому помогаю, – сказала она Пирсу, расположившись в «Дырке от пончика». Ему показалось, что такая формулировка ей не очень-то нравится. – Только вот этот кое-кто, – тут же добавила она, – недавно вроде как потерял интерес.
– Да?
Она разломила пирожок, глядя из окна магазинчика на реку. Она подумала, не появилась ли обида на лице; он ждал, заговорит ли она об этом.
– По-моему, это нечестно, – сказала она.
– Хм.
– Когда проект уже на полном ходу, когда люди на него пашут. Помогают.
– Да.
– Просто потерять интерес. – Она взглянула прямо в глаза Пирсу. – Я знаю, как сделать то, что нужно. Но мне необходимо, чтобы мной немного руководили.
– Конечно, – ответил он. – А этот человек…
– Психотерапевт. Центр «Лесная чаща». – Она жадно глотнула кофе и откинула густые волосы, упавшие на лицо.
– Вот как, – сказал Пирс. Он решил, что знает, чьего имени избегает Роз. – А ты над чем конкретно работаешь?
– Исследование, – ответила она. – Вроде как собираю информацию для статистической модели.
– Исследование чего?..
Она снова глянула в окно, губы странно искривились.
– Нет, ну если не хочешь об этом, – сказал Пирс: он очень хорошо знал, какими трудными бывают исследования; люди, не имеющие отношения к науке, очень бы удивились.
Она задумалась на мгновение, а потом вынула из сумки пачку одинаковых листков миллиметровки, исчерченных ярко-синими чернилами.
– Жизни, – сказала она и начала объяснять.
Жизни, что начинаются с нуля, поднимаются по уверенной дуге учебы и опыта, сталкиваются с трудностями, преодолевают препятствия. К семи годам дети достигают определенного мастерства; они стоят на плато; понимают, как устроен мир, и знают свое место в нем, нравится им это или нет.
– Затем перелом, – сказала Роз, ее объяснительный карандаш ткнулся в верхнюю точку дуги.
Затем перелом, движение не столько вниз, сколько в сторону (на миллиметровке это не изобразишь), новый опыт угрожает прежнему синтезу. Замешательство и трудности.
– Год Великого Штопора, вот здесь, где кривая пересекает срединную линию, и вниз. Опасное время.
Волна накрывает лодочку; юная жизнь едва барахтается, чтобы удержаться на плаву. И вот уже надир. Карандаш постучал по нижней точке завитка.
– И начинаешь все заново, – сказала Роз. – Сначала медленно. Понимаешь, что опустился на дно.
– И больше двигаться некуда, только вверх.
– Вверх, – ответила она, и карандаш поднялся до следующего холма. – Вот здесь ты пересекаешь срединную линию, и весь следующий год справляешься с новыми трудностями, чтобы создать новый синтез. Год Великого Подъема. Увлекательное дело. И так пока не достигаешь нового плато, ты снова знаешь, что есть что, и кто ты есть, и какие правила жизни в этом мире.
– А потом.
Ее палец снова двинулся вниз.
– Год Великого Штопора. – Потом снова вверх до двадцати одного. – Плато. – Она взглянула на него, довольная.
– Это, – сказал Пирс, – что-то совершенно необыкновенное.
– Ну это только начало, но.
– Нет, ну я понимаю.
– То есть это все факты. Только об этом никто…
– На губах моих печать, – сказал Пирс. – Ни слова. В любом случае, я-то совсем другим занимаюсь, – добавил он, глянув на графики, которые ничуть бы не удивили любого врача семнадцатого века, хотя, возможно, и вызвали бы у него зависть. – Это метод называется…
– Климаксология.
Он громко рассмеялся, откинул голову и все хохотал. Каждый раз, как он готов был поверить, что миру больше не нужна ни одна из практик, которые, как он обещал своему агенту Джули Розенгартен, он мог бы продавать десятками; когда, пробуждаясь душной ночью, он чувствовал неловкость и стыд от своих попыток торговать магией, тут же кто-нибудь предлагал систему поиска скрытых сокровищ, приглашал привести в равновесие ауру или определить судьбу с помощью мистических цифр. Климаксология!
– Великий Климактерий… – сказала она.
– В шестьдесят три. А еще через семь лет…
– Можно двигаться дальше.
– Можно, – подтвердил он, все еще смеясь.
Его смех не обидел ее, она и сама улыбалась. Вернулась к кофе. Пирс глядел на нее, она – на него. Отложила бумаги, тряхнула распущенными волосами.
– Так, – спросила она. – А ты чем тут занимаешься?
– А. Гм. Тоже исследования.
– Да?
– Ну, – сказал он. – Разве я не должен быть осмотрительным? Нет, будем по-честному; ты же мне все рассказала. Дело-то в том, что мой проект трудно объяснить. Он малость странный.
– Да ладно.
– Это очень личное. Конечно, ты профессионал. Так сказать, близкая делянка. Значит, вот.
– Ну?
– Я занимаюсь магией, – ответил он. Она опустила чашку на блюдце.
– Магия, – повторила она. – Это которая не карточные фокусы и всякая ерунда. Гудини,[448]448
Гудини Гарри (Эрих Вайс, 1874–1926) – иллюзионист, выступавший на сцене с девяти лет. Прославился «исчезновениями» из закрытых помещений и контейнеров, даже если его заковывали в кандалы, затягивали в смирительную рубашку или помешали в заполненную водой цистерну. Однажды заставил исчезнуть слона. Снимался в кино; разоблачал спиритов.
[Закрыть] там.
– Нет, совсем не то.
Он замолчал, улыбающийся, открытый, – не уточняя свои слова, позволяя ей взирать на него в изумлении. Он был как-то удивительно спокоен, чувствуя, что ему доступна сила словесного убеждения, – такое нечасто с ним случалось. Он знал: это потому, что Робби неподалеку, всего лишь в духовном квартале от него.
– Вообще-то, – сказал он, – слово «магия» даже вслух сказать трудно.
– Чего?
– Ну, если всерьез. Даже стыдно немножко. Так же, как и «секс».
– Так же, как и секс? – засмеялась она.
– То есть такие вещи лучше обходить. Даже если они много для тебя значат и в особенности поэтому. Все так и делают, просто из вежливости. Не говорят всерьез.
– Ты так говоришь, будто магия бывает, – сказала она. Наклонившись к ней, он заговорил чуть более настойчиво.
– Магия бывает разных видов, – сказал он. – Во-первых, иллюзия – ну, как ты сказала, Гудини. Чудотворство, махнешь палочкой, получишь желание – это только в сказках бывает. Но была и другая магия,[449]449
Но была и другая магия… – Далее Пирс кратко излагает основные положения сочинений Бруно «О магии» и «Об узах вообще» (ок. 1588 или 1590–1591, опубл. 1891). Йоан Кулиано назвал трактат «Об узах…» «одной из тех малоизвестных работ, чье влияние в истории идей значительно превосходит влияние книг знаменитых».
[Закрыть] которой занимались на самом деле. Веками. Как-то не верится, что люди столько возились с тем, что даже не работает.
– Вроде договоров с дьяволом? Ведьмовство?
– Нет, – ответил Пирс. – Это бы работало, если бы дьявол действительно существовал и мог помочь. Ты в это веришь?
– До этого я еще не дошла, – вновь засмеявшись, сказала она. – Заклинания?
– Э, – ответил Пирс. – Э. – Он вынул табак и бумагу и начал скручивать папиросу. Слово «магия» трудно произнести, он всегда так думал, стыдясь того, как легко это слово (да и многие другие) может выставить тебя на посмешище, когда говоришь о них совершенно серьезно. Так же, как и секс. – По крайней мере, для заклинаний нужны только люди. Один произносит, на другого оно направлено. Это называется межсубъектная магия.
– Но ей можно и сопротивляться, – сказала она.
– Правильно. Есть множество гораздо более легких путей заставить человека делать то, что он не хочет. Ты можешь отказаться входить в транс, можешь отвергнуть притязания мага, который говорит, что властен над тобой. И если ты действительно сможешь противостоять, все признают, что у мага ни черта не вышло. Он может сделать только одно – воспользоваться своей властью, чтобы узнать тайные струны твоей души, – и тебе уже будет очень трудно сопротивляться.
– Вот оно как.
– В первую очередь он должен понять, каков твой дух, подвержен ли он воздействию магии. А это не о каждом можно сказать.
– Как он узнает?
– Он узнает. Увидит, – ответил Пирс. – На самом деле, – пошла импровизация, раньше он никогда о таком не задумывался, – главная опасность для великого мага состоит в том, что он слишком восприимчив к образам окружающих. Что делает его контроль еще более героическим.
– Хм.
Она, казалось, внимательно слушала, хотя, очень может быть, не его.
– Конечно, нельзя в совершенстве познать душу другого. Поэтому он должен убедить человека, которого хочет подчинить своей воле, что обладает этим совершенным знанием.
– Иллюзия? Так ты же говорил…
– Любая магия связана с иллюзией. Разделенная иллюзия. – Он пододвинул к себе счет. – Ты должна верить, – сказал он. – Потому что я так сказал.
Казалось, она молчаливо обдумывала его слова, а может, что-то совершенно иное, собственное заклятье, единственное, которому она подвластна; ее рука чуть касается шеи и блузки, добралась до незастегнутой пуговички, одна – уже слишком много, вторая рука поднялась, чтобы застегнуть.
– Нет, – сказал Пирс. – Оставь так. Ее руки застыли посреди движения, а глаза, которым Пирс внушал этот скромный приказ, казалось, чем-то заполнены и от этого стали какими-то невидящими, хотя и не менее прозрачными.
Она положила руки на стол, отвела от него взгляд, высоко подняла голову; какое-то время оба молчали.
– Скажи мне, – начал Пирс, но продолжать не стал, а только откашлялся, не зная, что сказать; он и заговорил-то лишь для того, чтобы скрыть свой жуткий страх, страх своей смелости, страх результата. Боже правый – так значит, работает.
Треск и грохот фейерверка, ничего себе, они даже подскочили. Засмеялись. Момент упущен. А маленький лакированный сосновый столик так и остался висеть над землей – невысоко, а все-таки, – и начал поворачиваться, как самолет на взлете, повинуясь какому-то ветру, в каком-то направлении; движение столь робкое, что даже вращательным его не назовешь, но вполне определенное.
Вышли на Ривер-стрит. Библиотека – слева; чуть дальше, справа, еще один подъем, долгий кружной путь к его дому.
– Так значит, он, то есть вы собираетесь написать книгу?
– Что?
– Климаксология.
– А. Ну. Мы еще это не обсуждали. То есть вообще не говорили, даже о том, что я делаю все эти недели.
– Совершенно понятно, – ответил он, ощутив в ее голосе злобу. – Еще бы.
Он уже словно видел мягкую обложку в витрине универсального магазина. Климаксология: Твое Новейшее Древнее Руководство по Жизненным Циклам.
Она обернулась к нему, губы слегка приоткрыты, как будто не знает, улыбнуться или засмеяться. Ожидает продолжения.
– Так сложилось, – сказал он, – что мои интересы представляет агент, которая. Это как бы ее направление. Гораздо ей ближе, чем то, что я.
– Но это не книга, – сказала Роз, следуя за ним вправо. – Это, ну, практика. Так он это называет.
– Это пока еще не книга, – сказал Пирс. – Написать – ничего нет проще. Послушай. Если тебе нужна помощь, ну, по части истории, совет какой-нибудь. Книги если нужны – ты не стесняйся.
– Ладно, – ответила она, смеясь над его настойчивостью.
– Ага, – сказал Пирс. Придерживая ее за локоть, он направлял ее в сторону своей улицы. – Исследование – это такое дело. Что нашел, тем и занимайся.
Вскоре она стояла в дверях его обиталища, цепочки из трех комнат: кухня, маленькая гостиная и (самая большая) спальня, она же кабинет, место для работы: заваленный бумагами стол, голубая электрическая печатная машинка на подставке и много книг.
– Ты в кровати работаешь? – спросила она от двери в спальню, не вынимая рук из карманов.
Пирс засмеялся, обдумывая ответ. Кровать была большая, медная, заваленная подушками и в данный момент покрытая какой-то темной, похожей на турецкую, тканью.
– А, и веранда есть, – заметила она. Указала на дверь, за которой стояла незастеленная кушетка Робби, где Пирс провел все утро. – Мило.
– Да, – сказал он. – Все, что мне нужно.
Неужели Робби сердится на него? Он проверил. Нет, не сердится. Ему интересно, даже любопытно. Пирс почувствовал, как этот интерес, широко раскрытые глаза, изгиб рта согрели ему душу, и чуть не засмеялся, ликуя и волнуясь, переполненный новой властью. Ну, малыш.
– Книги, – сказала она.
– Книги.
Он смотрел, как она медленно проходит в спальню, проводит рукой по ящикам с книгами, касается переплетов кончиками пальцев, точно водолаз, который осматривает коралловый риф или затонувший корабль. Облачко заслонило солнце; морские глубины неспокойны, но вот все утихло.
– Знаешь, – сказал он. – Мне так запомнилась эта вечеринка на берегу реки. Прошлым летом.
– У-гу, – сказала она.
– Забавная история получилась, – сказал он. – Я ведь тогда что думал. Когда-нибудь расскажу.
Она повернулась к нему – на лице абсолютное непонимание и полусонное равнодушие, как будто к ней это не имело никакого отношения.
– Ну, я и вспоминаю часто. Маленький домик. Взлом.
– Домик?
Он изучающе смотрел на нее, пытаясь оставаться спокойным среди потоков, уже текущих между ними, и странная уверенность овладела им.
– Значит, не помнишь? – спросил он, улыбаясь.
– Помню что? – спросила она.
Глава четырнадцатаяРоузи Расмуссен проснулась тем утром с улыбкой, довольная сама не зная чем. Когда Сэм (которая, наверное, и разбудила ее, зашевелившись в соседней комнате) увидела, что мама проснулась, она, улыбаясь во весь рот, встала в своей высокой кроватке; тут Роузи вспомнила, что ей приснилось: смехотворный порнографический сон, невозможный и дивный.
– Ма, зачем ты встала?
– Зачем я встала! Да ты же меня и разбудила. Зачем ты встала.
– Захотела.
– О.
Ей приснилось, что она живет на умеренно теплом райском острове или планете, в жарких пронизанных солнцем лесах, населенных мужчинами, вернее, огромными существами, похожими на мужчин; теперь ей вспоминалось, что они скорее походили на фрукты, согретые солнечным светом, гладкие и розовые, как младенцы. Она же принадлежала к другому виду, женскому: крохотные, быстрые и хитрые, они жили вместе с мужчинами и за их счет, все время пытаясь соблазнить огромных, но так похожих на младенцев самцов, чтобы можно было пососать их отвердевшую плоть – для женщин это означало не только секс и размножение, но и пищу. Однако мужчины были столь медленны и мягки, что для этого требовались все мыслимые ласки и поддразнивания – собственно, мужчины вообще почти не замечали, что с ними делают женщины.
Роузи, впрочем, получила свое; она вспомнила его сонно-ласковую улыбку, когда он увидел, что она забралась на него и начала свою работу; он не возражал, но и не обращал на нее внимания, так же как корова не обращает внимания на того, кто ее доит (как при всем несоответствии размеров она ухитрялась вместить его в руку и рот, сон не удосужился объяснить, это просто было возможно и даже легко). Он вспомнила, как он наконец-то отдался ей и в нее хлынул поток, изливаясь, как будто из насоса: острая радость, переполнявшая ее во сне, снова завладела ею, смешанное чувство изумления, удовлетворения, довольства и сытости. Шальная, шальная, шальная.
– Меня разбудило солнышко, – сказала Сэм. – Прямо в глазки ударило.
– Как большая пицца.
Шальная – а ведь наяву у нее редко возникало подобное желание; ласкать-то она умела, но ведь удовольствие получал он, а не она. И маленький вязкий комок, да ладно, представь, что глотаешь лекарство.
Вот Майк – другое дело: когда приходила его очередь, он сразу же нырял в нее.
– Сегодня папочкин день?
– Точно.
– А ты что будешь делать?
– Пойду куда-нибудь.
– С кем?
– А может, я буду одна?
– Это со Споффордом?
– Может быть.
И почему мужчины любят Куннилингус? И почему ее это так удивляет? Внезапно ей представился темный валун Майковой головы между ее ногами, вот он выныривает на мгновение, вглядывается в ее лицо, ищет одобрения, глаза косят от блаженства: почему? Она знала, почему это нравилось ей, но вот что находил во всем этом он?
– Ну, раз уж мы проснулись, ползи сюда.
– Ползу сюда, – восторженно отозвалась Сэм.
Смеясь, Сэм забралась на и под покрывало, ее теплые со сна ножки переплелись с ногами Роузи, а ручки с тут же обняли мать за шею. Обнимая дочь, Роузи поняла, что снился ей вовсе не Оральный Секс, вообще не секс, во сне она мечтала о кормлении грудью: не сосание, а вскармливание. Просто мать предстала в образе медленного и нежного младенцеподобного мужчины, а она сама стала ребенком. Она знала это просто потому, что, прикоснувшись к Сэм, поняла: Сэм ей и снилась. А может, и мать самой Роузи: человек способен вспомнить настолько далекое прошлое?
– Это твои груди? – спросила Сэм, нежно дотрагиваясь до них своим пальчиком, забравшись под широкую майку Роузи.
– Да.
– У меня тоже есть грудь. Вот, видишь?
Она подняла майку и показала нераскрывшиеся бутоны.
– Да, вижу.
– Чтобы накормить молочком моего малыша.
– Угу.
Майк часто говорил, что может вспомнить ощущение материнской груди во рту, прикосновение соска к нёбу; он всегда заявлял об этом с чрезвычайно довольной миной: не правда ли, какое достижение (так Роузи всегда читала подтекст) для психотерапевта. Может, когда мужчины вот так вот устраиваются, они на самом-то деле хотят вовсе не секса; они стремятся к материнскому молоку, только источник слегка путают.
Она мягко рассмеялась, движение ее грудной клетки встряхнуло Сэм, и она засмеялась в ответ.
– Мамочка, а Роз с папой приедет?
– Солнышко, я не знаю. Думаю, Роз уже сошла со сцены.
– Она умеет заплетать французскую косичку.
– Правда? Ну да, наверно…
– Мам, давай вниз пойдем.
– Тебе здесь не нравится? А мне так хорошо. – Роузи и вправду не хотелось вылезать из простыней, ее грело изнутри знание, явленное во сне.
Когда Сэм была еще совсем крошкой, Роузи поняла, что давать ребенку грудь – это тоже в некотором роде секс; лишь сейчас она подумала, что секс походит на вскармливание грудью. Нет, не просто походит: во сне она узнала секрет – это и есть секс, в точности то же самое. То, что ей мнилось двумя разными вещами, вполне могло оказаться одной: Секс и кормление, сосание, содействие, сочувствие – все едино.
Да!
– Ну, даваай, – сказала Сэм.
– Ладно-ладно.
То, что почти все, даже очень страстные натуры – особенно они – называют сексом, есть только радость защиты и утешения, забытое чувство заботы, довольство увлажненных корней. Вот что такое страсть. Секс лишь использует эту радость в своих целях, для зачатия детей.
Зачатие детей, которым потребуется еще больше питания и помощи. Ибо если бы мы не хотели получать и отдавать питание и помощь, если бы не стремились сосать и давать пищу, порождать жизнь и рождаться самим, – никого бы здесь не было, никого. Правда же. Если бы не хотели этого более или менее постоянно. Правда же.
Succor, помощь – это слово пришло ей в голову как бы само собой, она не совсем понимала его значение и каким образом оно связано с suck, сосанием, но именно это ей и было нужно: это ей и снилось.
Боже: это же так просто, настолько просто, что, как только мысль пришла ей в голову, Роузи уже казалось, что она знала это всегда; так просто, что об этом знал каждый или никто. Наверное, все-таки каждый; наверное, знание приходило само собой, когда люди взрослели, никому просто не приходило в голову говорить об этом вслух, никто и не думал, что нужно сказать ей об этом.
– Раз-два-три, вот мой друг,[450]450
Раз-два-три, вот мой друг… – детская песенка-игра: участники касаются руки, ноги, колена, пола и т. д.
[Закрыть] он по попке стук-постук!
– По пальцу, доча, по пальцу.
Сэм завизжала от восторга, радуясь своей изобретательности, и выскользнула из кровати. Роузи выползла следом и ухватила дочь, разом смеясь и пытаясь утишить Сэм.
– Он по ПОПКЕ, – кричала Сэм, – стук-постук! Сцепившись, они прошагали сквозь темноту гостиной и остановились у трехногого стола, на котором лежал словарь.
Succor. Помощь. Что, тучи набежали? Нет, это ее собственная тень стоит между нею и днем. Старая знакомая тень, привет.
– Это что за книга?
– Словарь, здесь есть все слова.
Нет: ни в этимологии, ни в толковании «succor» насчет сосания ничего нет. Только взаимовыручка, первая помощь, облегчение боли, в тяжелую минуту, в острой нужде. От латинского succurrere – торопиться на помощь.
Торопиться, торопиться.
Где же найти помощь? Она всегда была готова помочь, всегда знала как; это было несложно – при первом зове, первом касании она всегда была готова. Но кто поможет ей?
Во вспышке мрачного озарения она подумала: «Да пошла бы ты… себе на помощь».
Но она не знала как. Может, Клифф знает. Если бы Клифф велел ей, как Споффорду, составить такой же список, этот пункт она бы точно включила.
Если Роз Райдер и не сошла со сцены, значит, Майк кардинально изменил свои привычки. Машина, на которой он ехал в Аркадию, была не маленькая «гадюка», принадлежащая Роз, как это было в последние месяцы, а пузатый фургончик из «Чащи», сверкающий в свете наполненного жужжанием пчел утра. Стоило ему с бибиканьем появиться из-за поворота, и Сэм вскочила, как всегда радуясь поездке в новой машине.
– Чмок? – спросила Роузи.
Сэм обернулась – светясь от переполнявшей ее радости, ожиданий и любви, она попрощалась с матерью; может, еще окажется, что так жить совсем и не плохо? Скользнула раздвижная дверь, и Майк выбрался навстречу Сэм. Роузи увидела, что он в фургоне не один – их трое? четверо? Стекла затененные, утро сверкает – не разглядеть. Майк подбрасывал Сэм в воздух, выше, еще выше, пока она не завизжала, а потом отправил ее в темный фургончик. Роузи смотрела, как она исчезает внутри, и слышала глухой стук закрывающейся двери.
Привет, Майк, даже рукой не помахал.
Кто эти парнишки? На них белые с коротким рукавом рубашки и галстуки, а пиджаков нет; аккуратные прически. И улыбки аккуратные такие. Кого-то они ей напомнили, где она таких людей встречала, когда? Спортсмены или коммивояжеры или. Не приходит в голову.
– Пока-пока, – сказала она и помахала рукой, совсем не уверенная, что Сэм все еще смотрит в ее сторону. – Пока-пока.
Машина скрылась из виду.
А в том-то и дело, подумала она: иногда так хочется избавиться от любви, разорвать все связи или хотя бы потянуть их изо всех сил, пусть ослабнут. Только чтобы обнаружить. Для таких, как она, самое трудное не то, что они не могут любить или быть любимыми, а то, что любовь для них – неизбежность, от которой не уйти, не выбраться из омывающего ветра любви, не найти убежища. Когда Майк подбросил Сэм, Роузи поняла: ощущение пустоты в ее груди – от любви, оттого, что она исказила любовь. Она пыталась излечиться, спрятавшись от любви, но стало лишь хуже, потому что от нее не скрыться, никому это не удавалось, даже если уйдешь в монахини или станешь отшельницей, ты всегда будешь знать, что сделала это из-за секса и детей – чтобы избежать этого; но за спиной все равно будут родители, зачавшие тебя, и отец подбросит тебя в воздух.
Отчего-то она подумала о Пирсе Моффете. Он так явно жаждал заботиться о ком-либо кроме себя, но с глупой гордостью говорил о том, что примирился с бесплодием – с «абсолютной бездетностью», говоря его словами, – а душа его сохла от зависти, которую даже не сознавала; он не плохой человек, всего лишь невежда, он не понимает того, о чем никто ему не расскажет. Того, что знают о любви родители – но никому не могут поведать, – а все прочие думают, что это какой-то проект или предприятие, страсть, состязание, в котором ты побеждаешь или проигрываешь. Но всё не так. Любовь – как ветер, неутихающий ветер, от которого не уйти.
Любовь. Ей захотелось нарисовать картину, картину любви, людей, семьи, нарисовать, как они живут и работают на ветру, постоянном и незримом. Но это невозможно. Как нарисуешь невидимый ветер?
И тогда она подумала, что это было нарисовано на картине Джорджоне[451]451
Джорджоне (Джорджо Барбарелли да Кастельфранко, 1476/1477 – 1510) – итальянский художник эпохи Высокого Возрождения. Работал главным образом в Венеции. Картина «Буря» создана около 1505 г.
[Закрыть] «Буря»: три человека, мужчина, женщина и ребенок, на фоне темного, разорванного молнией неба. Мужчина с оружием стоит в некотором отдалении, а эти двое вместе, ребенок сосет грудь, не обращая внимания ни на что больше. Конечно, они семья, – вместе на ветру любви. Сердце Роузи сжалось от жалости, и она заплакала.
Позади нее, в темном доме, коротко прозвенел и затих будильник. Это для Бони – напомнить ему об утренней таблетке. Роузи вытерла глаза кончиком рубашки. Нужно сходить к нему, может, помочь чем-нибудь; сказать ему (она чувствовала себя виноватой, хотя он никогда не возражал и даже никогда не намекал, что возражает против этого), что уйдет почти на весь день. К любовнику.
Она встала, вошла в прохладный благоухающий дом, приблизилась к двери кабинета Бони, который в последние две недели стал и его спальней. Когда она постучалась и вошла, Бони, дрожа в тревоге, взглянул на нее так, что Роузи испугалась; она каждую секунду ждала, что ему внезапно станет хуже и ей придется вызвать «скорую», но сейчас она даже думать не хотела об этом.
– Привет, – сказал она. – Как дела?
Казалось, он задумался над ее вопросом, а может быть, даже не заметил, что она что-то сказала, а просто пытался понять, кто она такая. Он сел повыше в своем шезлонге. Бони был облачен в довольно экстравагантное бутылочно-зеленое кимоно, на спине которого ухмылялся и фыркал огромный дракон; горло замотано белым полотенцем.
– Я вот что хотела сказать, – продолжила Роузи. – Я кое с кем договорилась сегодня встретиться. С тобой все будет в порядке? В полдень должна прийти миссис Писки.
– Конечно. Да. Хорошо.
– Тебе сейчас ничего не нужно? Я могу…
– Нет, ничего не нужно. Роузи. Я хотел сказать… Она ждала, пока он соберется с силами, но он лишь показал ей лежащую на коленях книгу.
– Ты читала?
Она узнала книгу: «Усни, печаль», краткие воспоминания Феллоуза Крафта, изданные частным порядком, – Бони предложил прочитать их, когда она начала работать на Фонд.
– Скажем так, заглядывала, – ответила Роузи, воспользовавшись удобной формулировкой Пирса.
Бони протянул ей книгу, его руки дрожали больше обычного, раскрытая книга казалась пойманной птицей. Роузи взяла ее и прочитала первый абзац.
Мне часто казалось, что у многих людей прошлого – по крайней мере, людей шестнадцатого века, облеченных властью и ответственностью, – в сердце жила неутолимая печаль. Взгляните в их глаза на портретах – даже льстивые придворные художники сумели запечатлеть некое страстное и неудовлетворенное желание. Современные психиатры, возможно, скажут, что удивляться здесь нечему, принимая во внимание полное жестокости детство большинства наследственных аристократов: их отдавали на воспитание кормилицам и учителям, отправляли в дома других магнатов, к тому же далеко не всегда дружески настроенных; они были подчинены бесконечным ритуалам; они плели интриги против родителей и нередко их убивали, если те, в свою очередь, не плели интриги против детей.
– По-моему, до этого я не добралась, – сказала Роузи. – Во всяком случае, не помню.
Может быть, именно из-за этой невероятной печали, какова бы ни была ее причина, столь многие из них так любили драгоценности. Думается мне, драгоценности воплощали их стремления, являя собой нечто завершенное. Поэмы и повести того времени полны скучными каталогами и описаниями камней. Но ни один камень так никого и не излечил, не избавил от непокоя, они так и жили в поисках все новых камней, тратили целые состояния на эти маленькие холодные обещания полноты.
В то время верили, что самоцветы растут, подобно живым существам (и в отношении некоторых кристаллов это верно), глубоко внутри гор, прикрепленные к материнской породе или матке, они берут силы от земли и камня; вырастая (думаю, из кусочков горного хрусталя или камушков), они достигали совершенства или приближались к нему: неизменные и этим отличные от всего сущего в подлунном мире. Следовательно, они обретали бессмертие. Возможно, алчные собиратели думали, что когда-нибудь найдут в горах, или создадут в алхимических горнилах, или обнаружат в разграбленных коллекциях своих врагов – волшебный предмет, который наделит своим бессмертием сердце носителя.
– Ну, – сказала она, опуская книгу, так и не понимая, почему он столь настойчив.
Он указал на книгу.
– Там примечание, – сказал он.
Она взглянула на страницу, ожидая увидеть пометку рукой Крафта. Но Бони имел в виду сноску, сделанную мелким, скрытным шрифтом:
Конечно, если бы некто узнал местонахождение или происхождение подобного камня, лучше бы ему оказаться достаточно мудрым, чтобы не воспользоваться силой камня и не открыть ее для других. Все мы читали сказки. Мы стали или должны стать мудрее, должны удовольствоваться днями лет наших – семьюдесятью годами,[452]452
…днями лет наших – семьюдесятью годами… – «Дней лет наших – семьдесят лет, а при большей крепости – восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим» (Пс. 89:10).
[Закрыть] а увеличить их число может лишь lapis lapidarum[453]453
Камень камней (лат.), философский камень. Название трактата Хильдегарды Бингенской о целебных свойствах драгоценных камней.
[Закрыть] научной медицины. Я, во всяком случае, не стану будить свою жабу, пока она лежит тихо, и не возьму по глупости драгоценный камень из ее головы.[454]454
Я, во всяком случае, не стану будить свою жабу, пока она лежит тихо, и не возьму по глупости драгоценный камень из ее головы. – Соединение поговорки «Не буди спящую собаку» и поверия о том, что в голове у жабы спрятан драгоценный камень, который нагревается или меняет цвет в присутствии яда. Так, у Шекспира:
Есть сладостная польза и в несчастье:Оно подобно ядовитой жабе.Что ценный камень в голове таит.«Как вам это понравится», акт II, сц. I(Пер. Т. Щетиной-Куперник) В алхимии – образ материи, из которой добывается философский камень, или самого камня.
[Закрыть]
Роузи опустила книгу. Бони явно был чем-то поражен, но не может же быть (так ей казалось), чтобы этим примечанием.
