Текст книги "Любовь и сон"
Автор книги: Джон Краули (Кроули)
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)
Они и не будут сказаны: потому как, едва войдя сюда, она поняла, что не сможет обвинить его во всех грехах, или заставить признать ее, или задать любой из вопросов, которые возникали в воображаемых беседах, мысленных кинохрониках встречи в этой комнате. Слишком поздно. Он не сделал этого, а она не смогла его заставить, а сейчас уже слишком поздно. Он просто больной старик, не способный думать ни о чем, кроме себя и своей смерти, так же как не сможет думать и она, когда придет ее черед.
– Прости? – снова повторил он.
– Ничего, – ответила она. Даже если она заставит его слушать, ее повесть легче не станет. – Все хорошо. Отдыхайте.
Она долго сидела подле него. Однажды привстала и кончиком простыни вытерла слезы, которые текли по его морщинистым щекам. Он плакал не из-за нее и не из-за других своих прегрешений – всего лишь расстройство слезной железы, одной из многих. Он этого и не заметил. Миссис Писки открыла от удивления рот, увидев, что Вэл склонилась над ним, незваная гостья, воришка. Ангел Смерти, облаченный в солнечный свет.
– Я приехала помочь, – сказала Вэл Роузи. – Подбодрить его.
Ею овладело какое-то странное веселье. Решение всех проблем без решения, все, с чем она пришла сюда, останется при ней, но, Господи Исусе, она уже никогда не будет думать об этом человеке, этом миге и этой комнате.
– Вэл, – сказала Роузи, – боже, так странно. Слышал ли он, как Вэл рассказывала Роузи свою историю?
Он не подал и знака. Роузи с ужасом взглянула на него. В ее глазах он принял какой-то совершенно нечеловеческий облик.
Она встала. Миссис Писки уже вернулась от телефона и вскрикнула с облегчением, увидев, что Роузи уже вернулась. Лежа на застеленном простынями диване, Бони глядел на стоящих над ним трех женщин.
– Боюсь, – сказал он. – Мне кое-куда нужно.
– Конечно, – ответила миссис Писки. – Нужно, так нужно.
Ее радость испарилась, улетучилась, оказалась наигранной – теперь в этом сомнений уже не было. Она никогда не была веселого нрава; коренастая, сильная, громкая, миссис Писки всегда пугала Роузи, и той казалось, что Бони тоже ее боится.
Общими усилиями Бони поставили на ноги. Он взглянул на них, будто не был вполне уверен, где ноги, собственно, находятся.
– Ускользнуть хотели, – сказала Вэл. – Да? И никому ни слова. Какого черта.
Неуверенными шажками Бони добрался до двери кабинета. Проем оказался слишком узок, чтобы они могли протиснуться все вместе, но было очевидно, что, если хоть кто-нибудь отпустит Бони, он упадет.
– Держи его за левую руку, – сказал Вэл, обращаясь к Роузи. – Я поддержу сзади.
Осторожно маневрируя – словно передвигая антикварную вещь, – они вывели его в коридор; рот был полон слюны, и с каждым кратким хриплым выдохом из легких вылетала мокрота.
– Простите, – бормотал он. – Мне так жаль.
– Конечно, – ответила Вэл. – Конечно, тебе жаль.
До двери туалета было уже недалеко. У каждой в голове крутилась одна мысль: что они будут делать, когда дойдут до унитаза (тот уже виднелся через открытую дверь, равнодушный и терпеливый), но вдруг Бони ослабил хватку. Напряжение, державшее его стоймя, исчезло; ток покинул провода. Бони, безмятежно вздохнув, откинулся на их руки.
Миссис Писки – единственная, кому доводилось видеть великий миг перехода, и даже не раз, – благоговейно застонала, но Бони Расмуссен ее не слышал. Он не слышал многого, что говорили ему или в его присутствии за этот бесконечный День, и даже не всегда был уверен, что человек, о котором так печально говорят, – он сам. В любом случае, он уже давно забыл все, что услышал.
Простите. Простите. Все это потому, что у него было так мало времени: потому что ему осталось так мало. Лишь миг между началом, которое уже и не вспомнить, и забвением. Что еще можно сделать, кроме как начать? Что?
Очень осторожно он освободился от женских рук и встал самостоятельно. Какая-то путаница – и с чего это он пошел в туалет? Ему это вовсе не нужно. Он думал, что нужно, но ошибался.
Нет, совсем не нужно.
Он обернулся на трех женщин, стоящих у двери в его кабинет. Они были озадачены и молчаливы, как будто уронили что-то, но еще этого не осознали. Что ж, дальше он отправится сам. Понятно, что ему не на кого надеяться. Никто за него не справится, придется уж самому, и как он был не прав, что так долго – и так бесплодно – докучал ближним своими просьбами. Даже Сэнди Крафт не смог найти это для него, потому что своей цели он должен был достичь сам.
Он лишь сейчас понял (сколько времени на это ушло!): путь вперед пролегает по тропе, ведущей назад, шаг за шагом, как если бы что-то потерял; восстанавливаешь обратный путь, пока не найдешь. Он начнет с конца и будет идти, пока не доберется до начала, и за поворотом найдет искомое, именно там, где оно и должно быть, явное лишь ему одному.
Сначала он пойдет в дом Крафта; он возьмет след среди книг, оставленных ему Крафтом (да, именно ему, что вполне очевидно, хотя он и не хотел произносить эти слова даже в глубинах своей души); он отправится вспять, непременно возможно в Европу, в Лондон, Рим, Вену. А потом и в Прагу.
Но сначала к Крафту. Он хорошо знал путь, залитый луною, ибо не раз ходил здесь такими же летними ночами. Он представил, как в окнах дома горят огни, там, в конце дорожки, недалеко от темных сосен, он даже увидел, как Сэнди сидит в кресле под лампой. Его милые лукавые глаза и улыбку. О Друг мой.
В коридоре он захватил шляпу и трость. Длинный, до странности огромный коридор заканчивался огромной дверью. Ему потребуется много сил. А потом ночь и путь. Ничего не забыл? Оставил что-нибудь? Ему казалось, он действительно забыл что-то взять – то, что не давало ему уйти, мешало двигаться вперед, – ребенок, не желающий отпустить штанину отца. Что же это? Что-то сделанное и не сделанное, а если не вспомнить об этом, путешествие станет бессмысленным. Бумажник, ключи от машины, билет, что-то еще.
Он замер, а дверь становилась все огромней. Он что-то забыл, он господи боже он позабыл: надо вернуться, немедленно нужно вернуться. Он попробовал обернуться и понял, что не может. Не мог повернуть даже голову, и не в том дело, что у него не было сил, – просто за спиной нет ничего, вообще ничего.
– Когда я был маленький, – сказал Пирс, обращаясь к Роз Райдер, – то однажды устроил лесной пожар.
Чуть ниже их парковки озеро Никель было забрызгано звездным светом; машины собирались у берега по две – по три, из них выходили семейные пары с детьми и, минуя Пирса и Роз, спускались по обрывистым склонам, среди темных елей.
– Не то что большой, но самый настоящий лесной пожар. Я со спичками не играл, ничего такого; собственно, всего лишь выполнял поручение. Мусор жег. Валежник и загорелся.
– Да, – сказала она.
– Я наблюдал за огнем, долго, а потом, когда стемнело, перебрался на крышу моего дяди и оттуда смотрел, как огонек превращается в пожар.
– Да.
– Сдержать его не было никакой возможности, – сказал Пирс. – Поэтому все вышло из-под контроля.
– Да, – повторила она. – Я знаю.
То тут, то там слышались взрывы фейерверков класса «Б»,[462]462
…взрывы фейерверков класса «Б»… – Т. е. таких, которые используются в массовых действах; их могут запускать только профессиональные пиротехники.
[Закрыть] Дальний смех. Бесы доплыли на барже до середины озера, даже отсюда видны отблески их факелов. Шериф, члены спортивного клуба. Их освистывают за нерасторопность.
И вот наконец с баржи взлетела первая ракета и взорвалась: сверкающий одуванчик расцвел и пропал; мгновение спустя – удар взрыва.
– Оооо, – сказала она.
Взмыла другая – ракет было маловато, и для начала их запускали по одной; все, задрав головы, следили ее шаткий путь. О! Это была одна из ракет, которые запускают шума ради, и сердца вздрагивают, когда холмы отражают ее грохот.
– Ой, – сказала она, радостно хихикая и ерзая на сиденье. – Мне так нравится. – Она подняла ногу и уперлась ею в приборную доску. – Так что?
– Это все, – ответил Пирс. – Я просто вспомнил. Ощутил его силу. На крыше, вместе с моими кузенами.
Тогда он понял, что мир скрывает разрушительную силу, чистую энергию: ни добро, ни зло, но возможность; и выпустить ее на свободу проще простого.
Еще одна громоподобная вспышка, на этот раз посложнее: сначала огненный цветок, затем – сполохи и рой свистящих дьяволят, и лишь потом – оглушительный взрыв. На мгновение огонь осветил сборище на берегу: кто-то расположился в пляжных креслах, детишки накрыты одеялами, парни с девушками, обнявшись, сидят на капотах.
– А кто твои кузены? – спросила она.
– Дети моего дяди. Он меня вырастил.
– А. – Она подождала следующей вспышки: многоцветное облачко, шипение огарков в воде. – Родителей не было? – нежно спросила она.
– Родители. Были, конечно. Просто однажды мама бросила отца и стала жить со своим братом.
– А сестры? Братья?
– Нет. Кузены были мне и братьями, и сестрами. Что-то вроде того.
Она потягивала пиво, которое они привезли с собой, но не это было причиной столь хорошего настроения.
– А как насчет тебя? – спросила она. – Ты не женат. Детей нет?
Ба-бах. Две сферы, одна внутри другой, как так возможно, не успел над этим задуматься, а видение уже исчезло. Magia naturalis.
– У меня есть сын, – сказал он. Повернувшись, она внимательно посмотрела на него.
– Ему двенадцать лет, нет, тринадцать. – Трудно определить точную дату рождения, мальчики все такие разные; он примерно знал, насколько тот взрослый, но не какого возраста тот мог достичь. – Робби. – сказал он, и в его груди взорвалась ракета; для того и произнес это имя, чтобы ощутить взрыв, только для этого: ведь оба они сидят здесь, чтобы изумляться и радостно выплескивать энергию.
– Но как… – начала она, и тут же глухо рвануло на барже; небольшая ракета взлетела, рассыпая искры, расцвела, огромная и прекрасная, и умерла.
Роз – Пирс заметил это, взглянув на нее, чтобы разделить свою радость, – крепко зажала свою руку между ног. Такой грохот, многие ужасно хотят в туалет.
Фейерверк породил над озером грозовые облачка – они показывались только в цветном огне новых выстрелов. Смех над темными водами, крики восторга и страха; ничего не разглядеть, кроме кончиков сигарет, румянца костров, искр бенгальских огней. Далеко за горизонтом виднелись настоящие, холодные тучи, все еще белые.
– Дело к концу идет, – сказала Роз.
Но тут шериф и его веселые молодцы приложили все возможные усилия, и в одно мгновение в небе вспыхнуло с полдюжины ракет, потом еще три, coup de thèâtre[463]463
Театральный эффект (фр.). Букв. театральный удар.
[Закрыть] – как не закричать при виде этой нелепой красоты. И все закончилось. Лишь тишина и нежный дымок веют над озером. Заводят моторы, и семьи, спускавшиеся мимо Пирса и Роз, той же дорогой идут обратно, унося стулья и спящих детей.
– Вот и все, – услышал Пирс: женщина разговаривает с малышом. – Уже все.
Вот и все. Закончилось превосходно. Пирс подумал: а если на самом-то деле ясным вечером собрали местных жителей и летних гостей, разожгли огни и вообще все это устроили вовсе не ради того, чтобы воплотить величие, восторг или славу Америки, – но во имя чего-то совершенно противоположного, чем бы оно ни было. Может, во имя бренности: сладкий миг жизни; острое чувство утраты. Триумф Времени.
– Я хочу кое-что тебе сказать, – сказала Роз. – У меня сегодня свидание.
– Что, прямо сегодня? – удивился Пирс.
– Позже. Позднее свидание.
– А.
Она завела машину.
– Извини, – сказала она.
– Чего извиняться – радоваться надо.
Он беспричинно обрадовался ее словам. Он ясно представил ее: в забегаловке, на танцплощадке, с другим мужчиной (неясного облика); он вообразил, как удивит того, другого, ее неутомимость. А сам Пирс в это время будет один, дома, в безопасности холодных простыней.
III VALETUDO
Глава перваяБони Расмуссен вовсе не хотел уйти в могилу, но если ли уж возникнет такая необходимость, то могила эта не должна находиться на обычном кладбище, окруженная другими надгробьями.
Он, как тщеславный турист, подумала Роузи, купил дешевую путевку и, раз уж его поймали на этом, притворяется, что не имеет к своим спутникам никакого отношения. Она нашла и вскрыла конверт, на котором Бони написал «В случае моей смерти», и села за его стол, чтобы прочитать те несколько слов, что были написаны на листке папиросной бумаги. Не бальзамировать, никакой подготовки к похоронам, никакого богослужения, не нужно ни священника, ни проповедника. Он будто хотел уйти без всякого сопровождения. А еще он хотел упокоиться на своей земле, в своей земле, около дома, и уточнил, где именно: на сосновой вырубке, среди рододендронов. Бони хотел, чтобы на его могиле воздвигли памятник из непрочного камня, который начнет разрушаться уже через несколько лет; а в основании его должно быть вырезано: Et in Arcadia ego. Ни имени, ни даты.
Ну почему ты не сказал об этом, спросила Роузи у листка Дрожащим шепотом. Почему ты просто не сказал. Она, с помощью Вэл и миссис Писки, начала заниматься необходимыми приготовлениями, гак, как это делают обычно, – не зная, что нужно предпринять, но спрашивая у других, как это делали они. Известный путь, истертые ступени: похоронное агентство, адвокат, медэксперт, церковь. В конце концов, в мире и раньше случалось подобное.
Она позвонила Алану Баттерману – адвокату Бони и ее собственному.
– Это не важно, – сказал Алан. – Согласно медицинскому законодательству штата, людей можно хоронить только исключительно на кладбищах. И уж никак не на заднем дворе.
– Медицинское законодательство? Но ведь ему это уже не повредит.
– А нашему здоровью может. Здоровью живых. Хорошего мало – закапывать мертвых где ни попадя.
Неужели Бони не знал об этом? На своем долгом веку он, должно быть, похоронил многих. Может, он имел в виду не совсем это; возможно, это была всего лишь игра, попытка притвориться, что ты можешь выбрать такую смерть, какую хочешь. Раз уж все равно придется. Она виновато почувствовала облегчение, потому что в любом случае не могла сделать для него большего.
– У меня есть идея, – сказал Алан. – Делай все как обычно, как положено. Но в то же время постарайся по возможности следовать его просьбе. А потом Фонд установит памятник там, где он хотел.
– Он вообще не хотел похорон, – сказала она. – Никакого богослужения.
Но он уже лежал на холодном столе в похоронном агентстве; она не могла уберечь Бони от того, что с ним сделают.
– Церемонию проведем по минимуму. Датское Братство[464]464
Датское Братство – вымышленная протестантская секта.
[Закрыть] не устраивает пышных похорон. А людей соберем здесь.
– Хорошо, – еле слышно сказала Роузи. – Ох, Алан.
– Мы пройдем через это, – сказал Алан. – Уж ты мне поверь. Знаешь, люди часто оставляют подобные пожелания. Описывают, как они хотят быть похороненными. Но их нельзя исполнить. Часто бывает.
Роузи думала об этом – вернее, не могла избавиться от этой мысли. Перед ней неотвязно стояла та прогалина среди сосен, о которой говорил Бони. Чудное место – они вместе с Сэм устраивали там прошлым летом пикники, и Бони казался бессмертным, жутковато-бессмертным, словно уже умер и превратился в мумию.
– Хорошо, – сказала она.
Затем Роузи позвонила Пирсу Моффету.
– Он хотел, чтобы это вырезали на его могильном камне, – сказала она. – Et in Arcadia ego. Мне кажется, это не совсем подходящая надпись, если его там не будет. Правда?
– Это латинское изречение, – сказал Пирс[465]465
– Это латинское изречение, – сказал Пирс – Хотя мотив смерти в Аркадии восходит к пятой эклоге Вергилия, происхождение самого изречения гораздо более позднее. Впервые оно встречается как название картины (1621–1623) итальянского художника Гверчино (Джованни Франческо Барбьери, 1591–1666). Картина изображает двух пастухов, неожиданно наткнувшихся на человеческий череп; тот лежит на постаменте, украшенном именно этой фразой. Есть версия, что автор изречения – философ Джулио Роспильози (1600–1669, с 1667 – Папа Климент IX). Сентиментальный оттенок («И я жил в Аркадии») ему придали интерпретаторы одноименной картины Николя Пуссена (1594–1665); черепа на ней нет – лишь пастухи, собравшиеся у могилы товарища. Впрочем, и сама эта картина знаменует переход к тоске по былому счастью и беззаботности.
[Закрыть] – «Et» – значит «и», а в другом переводе – «тоже». Поэтому и смысл немного разнится. Можно перевести: «Я тоже в Аркадии», среди красоты и покоя. Или же: «Я даже в Аркадии», а также где-то еще.
– Кто «Я»? – спросила Роузи.
– «Я», – сказал Пирс, – это Смерть.
Роузи почувствовала ком в горле, слезы в глазах; она попыталась справиться с ними, но безуспешно: так неудержимо вздрагиваешь или чихаешь; и она поддалась слезам. Она еще не плакала о Бони, ни в ночь его смерти, ни в последовавшие за нею два долгих дня, а теперь хлынуло – тоска проклятой смерти, скорбь о людской беспомощности.
На самом-то деле он знал, думала она. Он не сошел с ума. Он знал и признал себя побежденным. Она никак не могла успокоиться, не могла повесить трубку, и глупо, глупо рыдала в телефон, а Пирс слушал и ждал. О Бони: противник, с которым он безнадежно сражался, раскрыл свои объятья и успокоил, словно мать – непослушное дитя.
– Прости, прости, – пробормотала, едва ли не пискнула она, и ничего больше выдавить из себя не смогла. – Ладно. Так. Нужно подумать о чем-нибудь другом.
– Согласен, – сказал Пирс.
– Ты придешь? На похороны? Послезавтра.
– Приду, – ответил он.
Она повесила трубку, все еще вытирая глаза рукавом; и тут вспомнила про Сэм. Девочка сидела за старым столом Роузи (картонный столик, заваленный бумагами Фонда, с которыми она не успела разобраться, кому теперь нужно, чтобы она закончила?) и что-то рисовала.
И Роузи увидела хвостик скользнувшей на место души Сэм – та выходила наружу, впитать материнские слезы. Роузи подумала, что дочка часто, слишком часто видит, как она плачет, разговаривая по телефону.
– Я просто грущу из-за Бони, – сказала она.
– А мне уже не грустно, – сказала Сэм. – Его ведь уже нет здесь.
– Да, милая, – ответила Роузи. – В этом есть смысл.
– А Пирс тоже плакал?
– Нет. – Она встала. Еще столько сделать. – У меня дела наверху, посидишь здесь?..
Но Сэм уже подскочила к ней, и Роузи подумала: пускай. Она тоже была его другом.
– Мы пойдем в комнату Бони? – опасливо спросила Сэм, когда они поднимались по большой лестнице в передней.
– Да.
Директор похоронного агентства дал ей список того, что нужно принести для Бони, в том числе: костюм, рубашка, галстук (Зачем? – спросила Роузи. – Ведь его все равно закроют в этом ящике. И поняла, что это нужно как директору, так и ей или Бони: положено, значит положено). Боже мой, даже нижнее белье и носки. Туфли не нужны.
Его зубные протезы. Странно как: мы уносим в могилу не только свое тело, но и его историю, все следы несчастных случаев, всё, что с нами сделали за годы жизни. Проколотые уши, несъемные обручальные кольца, зубные пломбы и протезы, штифты в сломанных костях. Интересно, если у тебя деревянная нога или слуховой прибор, тебя похоронят вместе с ними? Тогда почему не очки?
Ни одна из них раньше не бывала в комнате Бони, хотя они и заглядывали украдкой: большая кровать под зеленым бархатом, из-под нее высовываются древние кожаные тапочки; увешанные зеркалами деревянные шкафы. На тумбочке возле кровати – книга, которую он читал, когда в последний раз спал здесь, лежит вверх корешком, раскрытая на последней странице, которую он прочитал. «К добру ли эта встреча при луне» Феллоуза Крафта, рассказы о привидениях.
Сэм с благоговейным любопытством принялась открывать двери шкафов. Как ни странно, гардеробы оказались полны, хотя обычный выбор одежды Бони был весьма скуден. Он никогда ничего не выбрасывал.
– Смотри, – сказала Сэм, вытаскивая пару бело-коричневых ботинок. – С когтями. – Она удивленно потрогала шипы.
Роузи попробовала представить, как несколько десятилетий назад Бони играл в гольф.
Здесь уже должны толпиться наследники, чтобы сделать все это для него; Алан сказал, что в Нью-Йорке живет пожилой племянник не то внук двоюродного брата, а больше никого.
Никого, кроме Вэл.
Старый ублюдок. Слов нет. Одного этого достаточно, чтобы он никогда не попал в рай, даже если тот и существует.
Разозлившись на себя за то, что разозлилась на него, она подумала о своем отце, который точно так же смылся, умыл руки, так что его не дозовешься, не дозвонишься; теперь он ждет ее где-то в будущем. Во всяком случае, так говорил Майк: ее отец ждет, что она найдет его, что он сможет найти путь к ее сердцу, словно через подлесок в джунглях. Что бы она сказала ему? Майк думал, что знает (она в конце концов признает и свою любовь, и свой гнев), но она была не уверена.
А в конце концов – последний поворот сюжета – все потерянные и скрывшиеся отцы ждут. Отец Роузи. И Бони. Отец Пирса появился в его жизни спустя многие годы, и сейчас они в неплохих отношениях, но все же. Крафт ни разу не упомянул отца: тоже потерян. Она ясно увидела повторения узора, который вился вокруг нее, – узора жизней, среди которых она жила: даже не узор, а сюжет для картины – «Потерянные отцы»; узор, много лет окружавший ее, но до сих пор не замеченный. Скопище мертвых чуждых исчезнувших несведущих отрекшихся отцов.
Оттого ли, что мир наш проклят? А может, это и есть проклятье? Если и вправду так, то что же она может сделать? как найти отца для каждого?
И она словно проснулась, снова оказалась там, где стояла, – перед костюмами Бони, сама удивляясь своим мыслям, которые исчезли в тот же миг, когда она попыталась вернуться к ним, и унесли с собой сновидческую тьму.
Так, какой из них. Не важно, возьми первый попавшийся – но именно то, что это не имело никакого значения, и мешало ей выбрать. Светлый летний костюм? Или что-нибудь потемнее, знак уважения к владениям смерти? Когда Роузи была моложе и страстно поглощала все книги, до которых могла дотянуться, она, к собственному удовлетворению, уверилась, что призраки – это не живые существа, но создания духовидца, а все из-за одежды, в которой они являлись. Откуда берутся рваные свадебные платья, цилиндры, прогнившие саваны, доспехи? Что, эти наряды – тоже привидения?
Роузи содрогнулась в пекле, пошарила среди полых мужских оболочек – те зашевелились, обиженные ее вмешательством, – и вытащила одну из них. Коричневую. То, что нужно.
– Здорово! – Сэм явно понравилось представление. – А еще?
– Носки, рубашка, нижнее белье.
– А можно, я достану носки.
– Конечно.
Господи боже, для нее смерть и похороны – игра не хуже прочих. Но в выборе носков ничего веселого не оказалось. Хотя у Бони их и было очень много – каждая пара аккуратно свернута, – все они оказались черными.
Простая белая деревянная церквушка, расположенная высоко в Блэкбери-откосе, принадлежала не только Датскому Братству, но и другим конфессиям, так как ни у одной из них не было достаточного количества прихожан, чтобы содержать собственную церковь. В числе прочих богословских и литургических отличий Датского Братства было и такое: еженедельное богослужение проводилось не в воскресенье, а вечером в субботу; значит, с ними можно было договориться.
Несмотря на все попытки Роузи выполнить желания Бони и не устраивать шумихи, было похоже, что в церкви соберется много народа. Бони жил здесь и в Каскадии с прошлого века, напомнил ей Алан Баттерман; его знали очень многие. Она усыпала алтарь цветами, отказавшись от предложенных агентством похоронных венков и гладиолусов («гладиолухи», назвала их Роузи, и Сэм рассмеялась). Вместо них она срезала в Аркадии охапки флоксов, лилий, гвоздик и заполнила ими вазы похоронного бюро. Получилось не очень-то профессионально: листья и лепестки падали под ноги, их втаптывали в начищенные воском полы и багряный ковер.
Пирс вдохнул резкий запах благовоний. Он шел пешком от своего дома на Мейпл-стрит и слишком рано оказался в суровом здании, чувствуя не то довольство, не то вину (во времена его детства присутствовать на службе в раскольнической церкви было грехом); он сел в заднем ряду. Бони лежал в своем деревянном ящике в проходе.
Роузи обернулась и увидела его (с того места, где он сидел, и не догадаться было, что женщина в темном костюме и шляпке – Роузи). Она встала и подошла к нему.
– Пирс, – прошептала она, усаживаясь. – Послушай, я понимаю, это немного странно. Я могу попросить тебя об одолжении? – Он не знал, что сказать, и поэтому просто подождал, пока она продолжит. – Видишь вон того типа в первом ряду, справа? Сутулый такой? Это кузен Бони.
– А.
– Мы думали, что он будет, ну как это, нести. Саркофаг. Гроб. Но он только что сказал, что не сможет. Спина больная, что-то такое. Не мог бы ты.
На Пирса накатила волна стойкого ужаса и тут же прошла. Его не просили нести тело его дяди Сэма, он уже не помнил почему.
– Э, – сказал он. – А что, больше никто не может – члены семьи, друзья. То есть я бы рад, но я ведь едва его знал.
– Все уже мертвы, – сказала Роузи.
Она подняла взгляд, и Пирс увидел, как она чуть побледнела – такое ему редко доводилось наблюдать; он повернулся. По центральному проходу неуверенно шла Вэл. На скамейку Пирса она села почти с облегчением.
Мертвы не все, подумала Роузи.
– Вэл, – сказала она. На Вэл было эффектное, очень плотно сидящее темное платье, вовсе не черное, если присмотреться: оно отливало разными цветами, словно оперенье гракла.[466]466
Гракл – распространенная в Америке птица отряда воробьиных. Зимой ее оперение черно-белое, но весной – удивительно многоцветное (пурпурное, зеленое, коричневое, глянцево-черное).
[Закрыть] На лице – солнечные очки. Просто кинозвезда, прибывшая инкогнито. – Ты не поможешь нести его?
Вэл не ответила. Роузи не сразу догадалась, что она не поняла вопрос: там, за темными стеклами очков, она пыталась сообразить, чего Роузи от нее хочет.
– Ты не поможешь вынести гроб? – повторила Роузи.
– Господи, нет, – ответила Вэл.
– Конечно, конечно. Хорошо, – сказала Роузи и коснулась ее плеча. – Пойдем, Пирс.
Она взяла его за руку, и он встал со скамейки; Роузи повела Пирса боковым проходом к своей скамье. Руку его она не выпустила, но сжала с неожиданной силой.
Служба была такой же скромной, как и церковь: священником была женщина, одетая в темный костюм, почти как у Роузи. Сияющие чистотой щеки и седые пепельно-светлые волосы, в глазах и в уголках рта угадывается добродушие; в начале службы она сказала, что покойный просил не произносить ни речей, ни проповедей, и его желания будут исполнены. Она говорила так печально и выразительно, словно это и была похвальная речь. Затем открыла свою книгу.
В христианском похоронном обряде Пирсу всегда казался очень трогательным – каждый раз на глаза наворачивались слезы, – миг, когда священники говорили о возвращающейся домой душе, которая больше не будет страдать. Они не могут сказать об этом, не напомнив, что наши души страдают. Вечный покой даруй ему, Господи. Ничто его не тронет.[468]468
Ничто его не тронет – строка из «Макбета», акт III, сц. 2 (пер. М.Лозинского):
Дункан – в могиле;Горячка жизни кончилась, он спит;Измена выдохлась; ни сталь, ни яд,Ни тайный бунт, ни внешний враг, – ничтоЕго не тронет.
[Закрыть]
Служба была очень короткой. Роузи подтолкнула его локтем, а сотрудник похоронного бюро указал, где встать и за какую ручку взяться. Вместе с Аланом Баттерманом и четырьмя незнакомыми старейшинами общины Пирс понес гроб Бони (тяжелый или легкий? Трудно сказать) по проходу между рядами, вынес из церкви и поставил на катафалк.
И тут Пирс понял, что не может развернуться и уйти домой, он должен поехать на кладбище, где бы оно ни было, и доставить Бони в его последнюю обитель, безысходную землю.
– Поедем со мной, – сказала стоящая рядом Вэл. – Я расскажу тебе кое-что.
Алан убедил Роузи устроить поминки за счет Фонда; миссис Писки, все еще крепкая в силе своей[469]469
…крепкая в силе своей… – Выражение восходит к книге Иова (21:7): «Почему беззаконные живут, достигают старости, да и силами крепки?»
[Закрыть] как экономка, знала, что нужно делать, и организовала все так, будто продумывала каждую мелочь уже несколько лет; на лужайке перед домом поставили длинные столы, накрытые белыми неразглаженными скатертями, словно холстами на флорентийских картинах, где изображены мертвые святые; ящики с прохладительными напитками на льду стояли возле столиков, а вокруг них – юноши в белых рубашках, всегда готовые обслужить, был даже парнишка, который помогал парковать машины. Все утро к Роузи в доме или на лугу то и дело подходили деловые юноши и приглушенно спрашивали, что еще нужно сделать (хотя они и смеялись порой, расставляя столы или расстилая скатерти); но сейчас все уже готово, и гости торжественно входят на луг, столь обширный, что толпиться им не придется, и настороженно чего-то ждут. Роузи подумала: Елисейские поля.[470]470
Елисейские поля (Элизийские поля, Элизиум) – место пребывания душ героев и праведников в «Одиссее» (V, 561–569) и «Энеиде» (VI, 542–543, 638–678). Происхождение названия неясно: от греческого «молния» (enelysion), т. е. обиталище погибших от ее удара; или от египетского «тростник» (ialu) – «полями тростника» назывался у египтян рай.
[Закрыть] Словно все они явились в своих красивых одеждах, чтобы увидеть жизнь, очень похожую на земную, но более тихую и спокойную.
Чтобы немного взбодриться, она быстро выпила стакан вина, может быть слишком быстро; она словно парила надо всем происходящим, наблюдая с удовольствием, но без уверенности, что сможет принять участие. Здесь был Алан, несколько человек из Нью-Йорка, и еще этот тощий дальний родственник. На Споффорде были ботинки и черный костюм, из рукавов выглядывали загорелые запястья – где он эту обнову нашел, откуда вытащил; пришел будто на парад, а не на похороны. Тем временем Пирс Моффет прервал с ним разговор и двинулся через лужайку, видимо чтобы поговорить со священнослужительницей, – та ждала его, держа в руке стакан с приличным количеством спиртного.
– Я хотел вас спросить, – сказал Пирс, после того как они познакомились (ее звали Рея Расмуссен, но она не была родственницей Бони; они приложили много усилий, чтобы найти общих предков, но не сумели). – Когда мы были на кладбище?
– Да?
– Мы его, ну, несли к… Вы попросили на минуту остановиться и прочли…
– Да.
– Потом опять вперед, на несколько шагов, и снова остановились.
– Да.
Во время второй остановки Пирс поднял глаза (старик был довольно тяжелым, не говоря уж о гробе), чтобы взглянуть на «букашку» Вэл, стоящую за воротами кладбища. Вэл, надев темные очки, сидела в машине; она выбрала отстраненность. И на поминки не пошла.
– А потом еще раза три-четыре.
– Да. Всего семь. – Она улыбнулась, и улыбка эта осветила строгие черты лица, зажгла огонек в глазах.
– Но зачем… А. Семь раз.
– Причина эзотерическая, на самом-то деле, мы уже не…
– Планеты, – сказал Пирс.
– Да, – засмеялась она. – Так вы знаете? Обычно приходится очень долго объяснять. Порой я надеюсь, что никто не спросит.
– Что-то знаю, да. Оставить позади земные заботы и проблемы.
В момент смерти душа покидает тело, но не бесплотные (или менее плотные) духовные покровы; их она отбрасывает лишь восходя сквозь сферы, что властны над нею. Возносясь, душа возвращает облачения или оболочки, принадлежащие каждой из сфер, прежде чем сможет пройти через следующую. Это мудрость неоплатоников, подумал Пирс, а может быть, гностический миф;[471]471
Это мудрость неоплатоников, подумал Пирс, а может быть, гностический миф. – Г. Йонас пишет: «Наделенная гносисом, душа после смерти идет вверх, оставляя позади сферы физического «облачения», присущие ей. Таким образом дух, освобожденный от чуждых влияний, достигает Бога за пределами мира и воссоединяется с божественной субстанцией».
[Закрыть] герметизм. Как он добрался до североамериканских протестантов?
– Значит, по остановке на каждую.
– То же самое – в похоронном обряде иудеев.[472]472
То же самое – в похоронном обряде иудеев. – Похоронная процессия несколько раз останавливается (три раза – в знак тяжести пути или семь раз – как память о семи днях творения); если покойный – мужчина, то читают стихи из Псалма 91 (в славянской Библии – 90), если женщина – из Книги Притчей Соломоновых.
[Закрыть] – Она встряхнула лед в стакане и выпила. – Думаю, мы позаимствовали это у них.
– Даже так?
– Да. Вы знаете, что мы служим мессы по субботам? У нас экуменическая церковь, с очень интересной историей. Может, когда-нибудь вы захотите ее послушать.
– Конечно, – ответил Пирс. – С удовольствием.
Чтоб я провалился, если каждый раз, как они останавливались, Бони не становился легче. Пирс взглянул на свой стакан и тихо засмеялся, представив, как душа Бони восходит сквозь сферы (те самые сферы, которые Бо Брахман рисовал в дорожной пыли), все выше и выше, вверх и вовне, выскальзывая из тяжелых шуб земных скорбей и астральных предначертаний. Конечно, если некие непредвиденные связи его не удерживают.
Уна Ноккс. Имя вздрогнуло – где-то в глубинах ложной памяти или в самом неожиданном ее уголке, но дотянуться до него Пирс так и не смог.
Она стояла у края лужайки, набираясь храбрости, чтобы смешаться с толпой, когда почувствовала, что кто-то коснулся ее руки.
