Текст книги "Любовь и сон"

Автор книги: Джон Краули (Кроули)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

– А, привет, Майк.

– Роузи. – Он не выпускал ее руку и долгую минуту вглядывался в ее лицо ясным безмятежным взглядом человека искреннего и внимательного. Вполне возможно, он понимал, что подобное выражение глаз может выбить из колеи. Наконец он сказал: – Тебе тяжело.

– Да, – сказала она.

– Ты, наверное, была там.

– Да.

Можно сказать, что Бони умер у нее на руках – у нее, Вэл и миссис Писки. Она вспомнила длинный коридор, свет в туалете. Зарница или что там еще – взлетает ракета, на мгновение освещая окно, ровно в тот миг.

– Ты была очень близко, – сказал Майк.

– Ну. Близко. Даже не знаю.

Она взглянула на Майка, который небрежно свел руки за спиной и с улыбкой разглядывал собравшихся на поминках людей. Суровое выражение, не сходившее с его лица последние несколько месяцев, исчезло, как ей показалось, исчезло на время, уступив место доброй, даже веселой физиономии, вот только в широко открытых глазах было что-то хищное. Перед ней стоял незнакомец.

– Тебе несладко сейчас, – сказал он. – Я не хочу вмешиваться в твою. В твою скорбь. Должно быть, осталось много деловых вопросов.

Да, очень много. Если ты живешь, отрицая саму возможность своей смерти, то рано или поздно перестаешь доводить дела до конца. Она ничего не ответила, только скрестила руки на груди.

– Мне трудно об этом говорить, – сказал он. – Но я все же хочу попросить тебя об одолжении.

– Конечно.

Конечно, проси: когда Роузи была совсем еще ребенком, ее лучшая подружка Сильвия как-то объяснила ей, что можно совершенно честно сказать «конечно», если кто-нибудь спросит, нельзя ли попросить тебя об одолжении, – а потом отказать в просьбе. Позже Сильвия жестоко предала ее; она все еще помнит об этом.

– В «Чаще» многое меняется, – сказал Майк. – И меняется всерьез. Возможно, появятся совершенно другие цели. Начнется что-то совсем новое. – Он почти благоговейно покачал головой. Роузи показалось, что у него слезы навернулись на глаза. – Я это к чему, – наконец сказал Майк. – Если сейчас что-нибудь случится с финансированием клиники, это будет просто кошмар.

Она опять ничего не ответила. О переменах, что проносятся над «Чашей», она ничего не слышала. Странно, почему Майк так волнуется из-за денег, которые они получают от Фонда Расмуссена, ведь это лишь малая толика их финансирования. Кажется, деньги Фонда идут на какие-то там исследования. Роузи никогда не вникала в отчеты.

– Вот что, Майкл, – сказала она. – Сейчас я об этом ничего не могу сказать.

Они оба смотрели в одну сторону: неподалеку стоял незнакомый Роузи высокий пожилой мужчина в помятом костюме. Он безмятежно взирал в пустоту, держа за спиной летнюю соломенную шляпу.

– Я все понимаю. Честно. Я просто подумал, что если ты имеешь отношение ко всему этому. – Он пнул ничем не повинный бугорок мха, как бы пробуя его на прочность. – Ведь когда-то ты интересовалась. Чем мы там занимаемся. Моей работой.

– Климаксология, – откликнулась Роузи. Не будет она спрашивать об этом.

Майк легко рассмеялся, как будто она упомянула об одном из его старинных увлечений, о мотоциклах или коллекционировании марок, а он отмахнулся от них.

Что это за старик? Сразу видно, не из местных. Его большое, похожее на тыкву лицо было до странности изборождено морщинами, среди которых спрятались маленькие глазки.

– Так что за одолжение? – спросила она.

– Я хочу, чтобы ты кое с кем познакомилась. С одним сотрудником «Чащи». Я, правда, хотел, чтобы с ним познакомился старик, но.

– Но, – сказала Роузи. – Ладно. Так он врач?

Майк засмеялся так, словно его переполняли невысказанные мысли.

– Ну да.

– Как его зовут? Почему именно я должна с ним встретиться?

– Его зовут, – начал Майк, – только не смейся. Его фамилия Медонос.

– Вот как?

Она не засмеялась. Она знала человека с таким же именем – учителя плавания, жутко худого и угрюмого, который добился от нее определенных спортивных успехов.

– Раймонд Медонос, – уточнил Майк. – Я хочу, чтобы вы познакомились, потому что. – Он замолчал, как бы выбирая одну из причин, которые готовы были прорваться наружу, шумя и толкаясь. – Потому что он об этом попросил.

– Поговорить со мной?

– Ну, встретиться с представителем Фонда.

– Но это не я, – ответила Роузи.

– Я просто подумал, – сказал Майк, – что тебя это заинтересует. Мне в самом деле так показалось.

Ей была привычна такая беседа. Это говорил маленький Майк, спрятавшийся в Майке большом, – тот Майк, которого она не слышала давным-давно.

– Ну хорошо. Ладно. Возможно, когда-нибудь.

– Хорошо бы сейчас, – сказал он и снова коснулся ее локтя.

– Сейчас?

– Это он, – сказал Майк, указывая на высокого мужчину со шляпой в руках, взирающего в никуда.

– Ой, – сказала Роузи. Майк мягко подталкивал ее, она сопротивлялась. – Майкл, нет. М-м, нет.

– Просто поздоровайся.

– Чего ради.

Она была абсолютно уверена, что не хочет ни знакомиться, ни разговаривать, ни даже касаться этого человека. Ее вдруг передернуло – от того, что Медонос стоит так близко, от его мнимого безразличия.

– Послушай, – сказала она твердо. – Не сейчас.

– Когда?

– Я назначу встречу, – сказала она. – Майк, у меня куча дел.

Она отвернулась и быстро, неуклюже (ноги не привыкли к каблукам) пошла в противоположную сторону. Не оборачиваясь; чувствуя вину за то, что Майк оказался в дурацком положении, за то, что не могла поступить по-другому, – а почему, собственно?

Она дошла до веранды, где Алан Баттерман сидел вместе с приезжими из Нью-Йорка: с тощим родичем Бони и членами правления Фонда – или это были их адвокаты и агенты? Они и в церкви сидели вместе с Аланом, в первых рядах. Алан отсалютовал насаженной на шпажку креветкой.

– Роузи.

Она кивнула остальным, зная, что они внимательно ее изучают. Этот день никогда не кончится. Она надеялась, что ей ни к кому не придется обращаться по имени; Алан еще в церкви представил ее и заранее дал Роузи перечень имен, но ни одно имя не приклеилось к лицу.

– Джентльмены должны возвращаться, – сказал он. – Им хотелось бы переговорить с тобой.

– Конечно, – ответила Роузи.

Алан обещал, что ее не будут мучить денежными вопросами и не заставят отчитаться за то время, пока она управляла фондом. Но сердце забилось чаще.

Она проводила их в кабинет Бони, уже вычищенный миссис Писки, хотя баллон с кислородом и дыхательный аппарат все еще стояли у стены, будто слуги в ожидании отставки. Здесь было прохладно. Роузи еще чувствовала запах Бони, но другим его не узнать.

Алан сказал, что гости хотят с ней поговорить, но говорил большей частью он один; все прочие лишь скрестили ноги, поправили галстуки и великолепные костюмы и обратили на Роузи свои твердые, но приветливые взгляды. Алан кратко рассказал об истории Фонда Расмуссена, время от времени поглядывая то на одного, то на другого, как бы для подтверждения своих слов, которое и получал; он взглянул на стол Бони, возможно, в поисках длинного желтого карандаша: Алан управлял своей речью, размахивая карандашом, будто дирижерской палочкой.

– Итак, – в конце концов произнес он. – Все вы знаете, что мистер Расмуссен скончался, не оставив завещания. С этим связаны вопросы, которыми мы займемся в другое время – они трудны, но не безнадежны. Сейчас важно, что в этом году он сделал все необходимое для работы Фонда, назвал имя своего преемника на посту директора, подписал все документы.

Роузи видела, но не читала эти красиво отпечатанные документы, в темно-бордовых обложках.

– Преемник? – спросила она.

– Согласно уставу, вовсе не обязательно, чтобы эту должность занимал член семьи, однако этот вариант предпочтителен. У мистера Расмуссена был не слишком большой выбор: разумеется, он мог выбирать из кого угодно. Но, конечно, этого не сделал.

Конечно? Глядя на лицо Алана, она с твердой уверенностью поняла, что смерть Бони еще принесет много сюрпризов: что он не решил и не закончил, то стремительное Время завершит за него.

– Тогда…

– Директором Фонда он назвал вас, Роузи. – Улыбаясь, Алан понимающе взглянул на нее. Они все улыбались, словно присутствовали на светской «вечеринке с сюрпризом». – Меня поставили в известность только нынешним утром. Немного поздно, ну да не важно. Думаю, они посчитали, что мистер Расмуссен принял решение с вашего ведома и согласия. Но ведь это не так?

– Нет.

Ее переполнило какое-то чувство, и она не сразу поняла, что это гнев. Осознав это, она уже боялась сказать что-нибудь.

Он принял решение за несколько месяцев до смерти, но не сказал ей ни слова; возможно, боялся, что она откажется. Он просто оставил все на нее, не дав возможности ни принять дар, ни отказаться от него, – точь-в-точь как письмо с распоряжениями касательно его останков.

Она подумала о том утре четвертого июля, когда в последний раз по-настоящему разговаривала с ним. «Прости, – сказал он. – Как я не хочу взваливать все это на тебя». Он имел в виду, что она должна продолжить его поиски. Господи.

– Так, – выдавила из себя Роузи. Она знала, что ее щеки пылают. – Я могу отказаться?

– Конечно, – ответил Алан. – Конечно. Но я бы на вашем месте хорошенько подумал.

– Я не готова к такой работе. Это прежде всего.

– Бони считал, что вы вполне готовы, – все еще улыбаясь, сказал Алан.

Они не понимают, подумала она. Она смотрела на них, словно на добродушных животных, вроде коал или панд. Они-то думали, что Бони был добрым, мудрым, таинственным стариком, который оставил внучатой племяннице прекрасный подарок. А не самолюбивым испуганным эгоистом, который хотел, чтобы она стала его представителем в мире живых, даже когда он умрет.

Жестоко. Невозможно. Несчастный глупец, что же ты наделал.

– Так, – повторила Роузи. – Мне нужно подумать. – Она уже почти плакала, она злилась на себя из-за этого, и наконец-то милые улыбочки стерлись с их лиц. – Я просто пыталась помочь.

– Не думаю, что члены правления захотят услышать ваш ответ прямо сегодня, – сказал немного озадаченный Алан. – Подумайте. Нужно еще поговорить о деньгах. И о доме.

Дом. В котором они сидят. Стены начали сжиматься. Пожилой родич, который стоял, опершись на стол Бони, внезапно выпрямился.

– Роузи? – сказал он вопросительно. – Роузи. Возможно, эти господа не понимают. Но я понимаю.

Он сунул руки в карманы. От жары узел его галстука немного ослаб. Этот человек чем-то напоминал ей Бони – вот только чем? Не одним же только смешением веселости с достоинством – смешением, которое Бони к концу жизни утратил.

– Не знаю, известно ли вам, – начал он, – но многие Расмуссены принадлежали к мормонам. Да. Многие годы состояли в церкви. Меня это давно заинтересовало. Я поехал на запад – сейчас уж и не знаю почему, – в Юту и Солт-Лейк-Сити. Некоторое время я жил с мормонами. Вера у них чрезвычайно странная. Верят, скажем, что души умерших, так же как и души живых, могут быть спасены. И тратят на это уйму времени: выясняют имена предков, которые родились сотни лет назад, даты жизни, – а потом проводят обряды, чтобы освободить их души. И вот мне кажется.

Он замолчал, чтобы собраться с мыслями. Прочие не отводили от него взгляда. Он ведь и мой родственник, подумала Роузи.

– И кажется мне, что вас просят о чем-то подобном. Не так ли? Потратить свое время, чтобы спасти души умерших родственников. – Он улыбнулся. – Поймите меня правильно. Я надеюсь, что вы согласитесь. Но вы молоды. Я понимаю, почему вам хочется отказаться. На вашем месте я бы так и сделал. Да я и вправду так поступил.

Он поднял трость, которая, казалось, ему вовсе не нужна. Сильный старик, все Расмуссены долгожители – может, и ей это суждено. Гости поднялись как по сигналу.

– Не позволяйте нам давить на вас, – сказал Расмуссен. – Подумайте об этом. Возможно, вы нам откажете. Как сказано в Евангелии: пусть мертвые хоронят своих мертвецов.[473]473
  …пусть мертвые хоронят своих мертвецов. – «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов» (Мф. 8:22, Лк. 9:60).


[Закрыть]

Время стояло послеполуденное, и в дубовых ветвях тревожно пели цикады; Пирс Моффет безуспешно пытался найти на первом этаже туалет, в который как-то заходил, ну здесь же он должен быть, ну, – и в кухне наткнулся на Роузи: она сидела на нижней ступеньке крутой лестницы, ноги босы, в руке стакан и – вот неожиданность – сигарета.

– Тебя, – сказал Пирс. – Тебя искали. Она стряхнула пепел прямо на пол.

– Пирс, – сказала Роузи. – Ты хоть понимаешь, что он хотел добыть? Что оно такое?

– Ну, – сказал Пирс, – я знаю, как оно называется. И как его представляли люди.

– Так странно, – сказала Роузи. – Он чуть ли не стеснялся говорить об этом. И часто говорил – мол, ты бы понял.

– Значит, так. – Пирс присел рядом на ступеньку. – Эта штука – из мифологии алхимиков. Ей дают разные определения и имена. Никто еще не описал ее вполне точно – частью оттого, что сама идея была смутной, а частью оттого, что в те времена ученые и исследователи – если из можно так назвать – немало сил тратили на то, чтобы сохранить знания – то, что они полагали знаниями, – в секрете. Да уж, не то, что сейчас.

– Но ведь это не. Не взаправду.

– Взгляни на это так, – сказал Пирс. – Превращение низких, так называемых «низких» металлов в золото – невозможно. Но сохранились подробнейшие отчеты о том, как это делалось, и к ним не подкопаешься. Ни один человек не может годами питаться одними облатками. Но есть свидетельства о монахинях, которые жили именно так.

– Так.

– Так, – еле слышно засмеялся он. – Предположим, когда-то давно мир был иным. Существенно иным, даже в глубочайших своих механизмах. И предположим, из времени прошлого во время теперешнее перешло – нечто. То самое.

– Бони говорил мне об этом.

– Об этом написана книга Крафта, – ответил Пирс.

– Он думал, что Феллоуз Крафт знал наверняка.

– Феллоуз Крафт, – сказал Пирс, – сочинял беллетристику. Она замолчала на миг и глянула в стакан.

– Иногда, – сказала она, – он говорил вроде как о лекарстве, а иногда – о металле или драгоценном камне.

– Оно было еще и порошком, и жидкостью. О нем можно много что сказать, но, сдается мне, сводится все к одному: оно потеряно. Его у нас нет.

– Так если ты его найдешь…

– Значит, нашел не его. Что-то вроде притчи.

Роузи почуяла в своей груди прежнюю пустоту – а ведь казалось, та уже исчезла.

– Я думала, это что-то вроде магического лекарства, – сказала она. – Снадобье вечной жизни.

– В одном из описаний именно так и сказано.

В детстве она играла с соседскими детьми в ковбоев и индейцев, в полицейских и грабителей – и в этом деле были весьма полезны Магические Снадобья (она слышала, как произносит эти слова: сказать – значит воспользоваться ими). Они воскрешали бессчетных жертв, чтобы их можно было снова убить.

– Знаешь, что я думаю. – Она смигнула слезу, первую за сегодня. – Ничего хуже умирающий сделать не может. Живым он оставляет вопрос, на который не найти ответа. – Она бросила наполовину выкуренную сигарету в наполовину полный стакан. – Это почти проклятье.

Она подумала: Как будто гость, уже стоя на пороге, после многочисленных прощаний и поклонов, вдруг поворачивается и спрашивает – скорбно, гневно, – почему с ним так плохо обошлись, а потом отворачивается от протянутых рук и уходит, не сказав ни слова.

– О чем он спросил тебя?

– На самом деле не меня, – ответила она. Он не спрашивал, он сам был вопросом. – Нас. Тебя.

Она снова надела узкие туфли и отнесла бокал в раковину. Где-то далеко-далеко отсюда кто-то хохотал, кто бы это.

Пирс, конечно же, знал, о чем речь, не было нужды выпытывать что-то еще; Бони по-своему задал вопрос, который и до него шептали многие, который и сам Пирс, возможно, оставит невообразимым наследникам родичам, столпившимся у его постели (если, конечно, он не умрет в одиночестве, обращаясь к столь же необщительным стенам): Почему я должен умереть? Почему сейчас, а не позже? Почему я, а не вы? Почему вы, сильные и живые, не можете спасти меня?

Он вздрогнул всем телом. Боже упаси от такой смерти. Какого святого ты молил об этом? Девять первых пятниц, гарантия Доброй Смерти.[474]474
  Девять первых пятниц, гарантия Доброй Смерти. Но не для него. – Из обещаний Христа, данных Святой Маргарите Марии: духовные блага будут дарованы тому, кто станет причащаться девять месяцев подряд, каждую первую пятницу; «Я буду пристанищем их в жизни и особенно в смерти». «Добрая смерть» – перевод греческого слова «эвтаназия» (которое в античности означало благородную смерть, в противоположность бесчестной). В современный обиход термин ввел Фрэнсис Бэкон (1561–1626), полагавший смерть наименьшим из зол.


[Закрыть] Но не для него.

– Я так и не нашел ту вещь, – улыбаясь, сказал он. – Я искал.

– Значит, надо искать дальше, – сказала она. – Бони хотел сказать тебе кое о чем. Я как раз собиралась передать. Он учредил для тебя специальный грант. Что-то вроде стипендии на исследования. Он называл ее – стипендия на поездки.

– Да?

– Он собирался рассказать тебе, как оформить заявление. А потом ты ее получишь.

– Ну, э. – Он мямлил, как идиот.

– На эту стипендию, – продолжала Роузи, – ты должен был поехать в Европу. Пройти по следу этой веши, чем бы она ни была. Узнать о ней все. Написать отчет. – Она рассмеялась.

– Я мог поехать?

– И все еще можешь, – ответила она. – Думаю, так. Если хочешь. Наверное, фант еще существует. Правда, может, сейчас… кто знает, что будет. Но.

– Когда?

– Как только будешь готов. – Она закрыла рот рукой, придавила улыбку, – игра, в которой Бони уже не участвовал, продолжалась, становясь все более и более странной. – Когда будешь знать, где искать.

– Ха-ха, – сказал он, все еще сидя на ступеньке. – Хорошо.

– Слушай, я лучше двинусь, а то еще начнут искать. На самом деле… я не знаю. Все изменилось. Нам нужно будет поговорить.

Она разгладила складки на юбке и скользнула сквозь кухонные двери, похожие на ресторанные: они распахивались в обе стороны, и ручки у них не было. Двери отворились, пропуская Роузи, потом закрылись, снова открылись, закрылись.

Пирс никогда не был в Европе. Немалый и постыдный пробел в его образовании, не единственный, но самый болезненный; едва ли не бессознательно он изъяснялся такими околичностями, которые скрывали прискорбный факт, однако не были явными увиливаниями.

А теперь.

Европа. Старый Свет.

Он рассмеялся – громкий смех в пустой кухне. Наконец-то добраться до земли, с которой он, кажется, уже знаком, – чтобы найти вечную жизнь для покойника, чтобы написать книгу о магических системах, в которые сам не верит. Он и не вставая видел эту землю, будто из самолетного иллюминатора: берега холодного моря, поля, и горы, и узкие реки; города серого камня, возникшие на земном изломе, топорщатся церквями и замками, и люди, загнав машины во внутренние дворики или узкие улочки, ступают по следам своих предков; древние дороги, как ленты, тянутся на восток.

Роузи попрощалась с своими последними гостями (своими: она не думала о них, как о своих, – но не были они и гостями Бони, уж он-то не хотел их здесь видеть). Сэм наконец-то заснула после страшной битвы у постели – слишком усталая, чтобы отключиться.

Но теперь-то спит? Спит. Роузи спустилась по лестнице и прислушалась: ни звука.

В конце дорожки поставщики продовольствия загружали последний багажник. Алан сказал, что все прошло успешно.

Успешно.

Наконец-то в большой гостиной погасили свет; стулья и диваны, потрепанные и не столь величественные, как прежде, покрылись пылью и обрели былую торжественность. Вот кушетка, покрытая сетью трещинок, точь-в-точь как и кожа Бони; вот красного дерева буфет, а в нем – чаша с фарфоровыми фруктами, которые Сэм так рвалась потрогать. Какой-то странный комод с инкрустацией, на нем – закрытая шкатулка.

Роузи опустила босые ноги на ковер. Никогда в грезах о будущем – каким бы смутным или ясным оно ни являлось воображению, куда бы ни завела ее тропа и что бы ей ни пришлось вытерпеть на пути, – никогда ей даже в голову не приходило, что тропа заведет в никуда; что она навсегда останется здесь и это неотменимо.

Но ведь это не так.

Она подошла к противоположной стене, где стоял невозмутимый комод, повернула в замке ключ, так же как в позапрошлом году это сделал Бони, передавая ей один из секретов этого дома, – возможно, он уже тогда принял решение. Она открыла шкатулку и вытащила оттуда бархатный мешочек; развязала его, и на ладонь выпал кварцевый шар величиной с кулачок Сэм.

Бони сказал, что когда-то этот шар принадлежал настоящему волшебнику (но он не сказал, как шар попал к нему или откуда он об этом узнал). Когда-то в нем были ангелы, говорил он, их можно было увидеть, и спрашивать, и получать ответы; и все их имена начинались на «А».

Тяжелее, чем думалось, хотя сейчас он был пуст – или казался пустым; а может, пустота была в ней. То, что осталось от прошлого; то, в чем у тебя крайняя нужда. А если ты его найдешь, значит, это не оно.

Она попробовала представить себе, как это – получить по наследству право посылать людей за истиной, необходимой для них. За тем, что позволит сделать еще один шаг по тропе, какой бы та ни была; она не останется неизменной, новое знание чуть изменит ее направление, и уже не будет пути назад.

Майк хотел и дальше получать деньги от Фонда, чтобы продолжить свои исследования. Интересно, что они ищут. Жутковатый тот человек.

Что можно узнать, если направить на это все деньги Фонда. Нет, не о бредовых поисках Бони думалось ей; что-нибудь настоящее, подлинное расследование, истинное знание.

Она держала в руке холодный шар волшебника, тайну этого дома, а сейчас и ее секрет; и шар, словно око, вбирал в себя вечерний свет.

Что тебе надо? – спросила она себя. Что ты хочешь узнать?