Текст книги "Флетчер и Славное первое июня"
Автор книги: Джон Дрейк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
Они действительно услышали неистовый лай гончих, звуки охотничьих рогов и тяжелый топот скачущих лошадей, но не увидели ни как собаки лавиной хлынули сквозь изгородь, перепрыгивая и пролезая под ней, ни безумную свалку из тел животных, когда они обрушились друг на друга в совершенно неожиданную ложбину, где пролегала Черч-лейн.
Не видели они и ужасающего зрелища, как могучий вороной охотничий конь, весь в пене, перелетел через изгородь, а на его шее распластался всадник, возглавлявший погоню. Всадник был великолепен, но кровь его так взыграла от азарта погони, что он обогнал распорядителя охоты – грубейшее нарушение приличий и смертельная ошибка для того, кто не знал местности.
Собственно, никто не видел последних долей секунды жизни мистера Сесила Форстера, мирового судьи из Лонборо в Стаффордшире, распорядителя Вест-Стаффордширской охоты, который 15 сентября 1793 года участвовал в охоте в качестве гостя Тэйблской охоты сэра Джона Флеминга-Лестера.
Даже сам Форстер едва успел осознать свою ошибку, прежде чем его конь страшно рухнул в кишащую массу гончих на дне дороги-лощины. Раздался тяжелый хруст плоти и костей, когда огромный конь обрушился вниз, переломав себе передние ноги и впечатавшись широкой грудью в массу барахтающихся собак, раздавив трех из них и с метеорной скоростью катапультировав Форстера из седла навстречу мгновенной гибели, когда его голова врезалась в ствол дерева и разлетелась вдребезги, словно яблоко под ударом кувалды.
Позже были слезы и упреки, когда встревоженные члены «Тэйбли» стояли среди своих дымящихся лошадей на Черч-лейн, говоря друг другу, что все знали, какая это смертельная ловушка, и что невозможно, чтобы Форстер не знал, и уж конечно, кто-то должен был его предупредить. И если бы только Форстер не обогнал сэра Джона, и кто же теперь скажет миссис Форстер?
В итоге сэр Джон, будучи человеком добрым, в тот же день сам проскакал долгие пятнадцать миль до Лонборо и сообщил печальную весть жене Форстера. К его великому облегчению, она восприняла новость философски и заметила, что именно такой смерти ее муж и пожелал бы, будь у него выбор. Ее мужественные слова стали достоянием общественности и вызвали всеобщее восхищение. Все слои общества сошлись во мнении, что это слова истинной леди-охотницы, свидетельствующие о настоящей британской стойкости.
В должное время обо всем этом сообщила главная газета Лонборо, «Горн Севера», опубликовав длинный и почтительный некролог Форстеру. Но «Горн» тактично умолчал о другой подробности, которая также была общеизвестна, а именно, что ужасающее состояние трупа вызвало тошноту даже у гробовщика, мистера Соррела, когда он в уединении своей покойницкой снял испачканную ткань, покрывавшую голову.
(Не сообщил «Горн» и о том, что, поскольку охота была прервана, лис спасся и в тот вечер поужинал большим гусем, которого он освободил с одной из ферм по пути домой.)
*
К 1794 году Полмут в Корнуолле, всегда бывший одним из главных морских портов и центров торговли, вырос до такой степени, что среди южных портов Англии лишь сам Портсмут превосходил его по численности населения и значению. Помимо собственно города, примерно с 1780-х годов вырос и малый Полмут, основанный на деревне Полкум, когда-то отдельной от Полмута, но теперь медленно сливавшейся с городом, по мере того как оба росли и продвигали свои новостройки навстречу друг другу.
Но если Полмут был посвящен коммерции, то Полкум был посвящен удовольствиям. Для всего Уэст-Кантри он стал тем же, чем Брайтон был для Лондона и юго-востока. Разрастаясь от прекрасных песчаных пляжей бухты Полкум, деревня росла с огромной скоростью и теперь представляла собой сплошной фасад, выходящий на залив, из постоялых дворов, чайных, увеселительных садов, цирюлен, отелей, библиотек с выдачей книг на дом и даже небольшого оперного театра, где в течение сезона каждый будний день, а по субботам дважды, давали музыкальные представления. Сам пляж предлагал новейшие купальные машины: огромные высокие повозки на четырех колесах, которые лошади вывозили в более глубокие воды залива. Машины были полностью закрыты, что позволяло клиентам раздеваться в уединении, и снабжены складными тентами, благодаря которым юные леди могли принимать морские ванны нагишом и при этом не нарушить приличий.
Билеты на эти машины можно было приобрести в лучших чайных по цене один шиллинг и шесть пенсов за час. Также можно было приобрести билеты, правда, уже по два шиллинга в час, на телескопы, установленные на террасе отеля «Ройал Джордж», которые, по идее, должны были позволять гостям наблюдать за судами, но которые чаще использовались джентльменами для пристального разглядывания купальных машин.
Еще одной достопримечательностью отеля «Ройал Джордж» была его большая и превосходная чайная. Это был признанный центр Полкума, место столь безупречной респектабельности, что дамы без сопровождения могли войти сюда, приятно провести время и чувствовать себя совершенно свободно.
Именно такая дама и вошла в чайную из смежных дверей отеля «Ройал Джордж» в два часа пополудни 19 сентября 1793 года. Она была скромно одета и тут же заняла столик, оказавшись спиной к ряду окон, которые освещали комнату и открывали вид на залив. Оттуда она могла видеть каждого входящего, сама оставаясь лишь темным силуэтом.
Дама заказала у официанта чай «лапсанг сушонг» и печенье и, устроившись, принялась читать книгу, не спуская глаз с двери. Это была леди Сара Койнвуд, и она шла на обдуманный риск.
Во-первых, существовала вероятность, что ее узнают по многочисленным гравюрам и карикатурам, претендовавшим на ее изображение. Это был единственный способ для широкой публики узнать лицо знаменитости, и, к счастью, сходство, как правило, было невелико. Настоящий риск заключался в случайном появлении кого-то, кто ее знал. Но с этим леди Саре приходилось мириться, ибо абсолютная безопасность была ей более недоступна. Даже если бы она заперлась в доме в Гринвиче, всегда оставался шанс, что какой-нибудь слуга ее предаст. И что еще важнее, просто прятаться и ничего не делать было немыслимо для женщины с ее волей и жаждой жизни.
Итак, Виктора отправили в Лонборо, а чертового Слайма – по следу Выродка, сама же она поехала в Портсмут и Лонборо на самом дешевом дилижансе – ни комфортной почтовой кареты, ни даже перекладного экипажа. Это было унизительно, но разумно. Поехать в почтовой карете означало бы напрашиваться на опасность. Экипаж был частным, но кучера знали «высший свет» куда лучше прочих лондонцев, поскольку высокая плата за проезд гарантировала, что большинство их клиентов – богачи и знаменитости, так что риск быть узнанной был слишком велик. Виктор, конечно, воображал, что нашел идеальное решение, переодевшись женщиной, но у леди Сары были сомнения. Движения Виктора были превосходно женственны, но даже после бритья его кожа была слишком грубой, а кадык – слишком заметным. Его маскарад был хорош для ночи или издали, но вблизи он всегда оставался испорченным содомитом, а не женщиной.
Сама она оделась просто и надела несколько слоев нижнего белья, чтобы изменить очертания фигуры. Она обуздала свою природную живость, мысленно съежилась и вжилась в роль робкой вдовы, живущей на скромное наследство. Она считала это лучшим выходом, чем замысловатый маскарад, который сам по себе мог привлечь внимание.
К счастью, сам Полкум должен был быть достаточно безопасен. Это было место, к которому раньше она не подошла бы и за все золото Индий. Ибо Полкум был претенциозен, мещанский, нуворишский и смешон. Это было пристанище для вульгарных купцов и их толстых жен. И если так думала леди Сара, то так же думали и те, кто скорее всего мог ее узнать: ее собственные друзья, ее круг с Далидж-сквер.
Но прежде всего, этот риск был необходим, ибо леди Сара проделала долгое и скучное путешествие в это нелепое место не зря. Она была здесь по жизненно важному делу. Делу, которое оправдывало любой риск. Она взглянула на большие напольные часы, сияющие в своем алом лакированном шинуазри, которые украшали центр противоположной стены. Было четверть третьего. Ее «гость» должен был прибыть с минуты на минуту.
Она снова опустила взгляд на книгу. Между раскрытыми страницами лежал аккуратно вырезанный газетный листок. Это был некролог. Ее губы дрогнули в улыбке, которую она тут же подавила. Какая удача! Чертовски невероятная удача! Мысленным взором она видела письмо Виктора, пузырящееся от радости и изумления. Его перо летало по странице, щебеча о благодарности «моему демоническому аналогу ангела-хранителя», который, как он ее уверял, был «послан из адских пределов, чтобы встать на мою сторону». Ее губы снова дрогнули. Виктор включал в свои развлечения и толику сатанизма.
Тем не менее в ящике комода в комнате леди Сары в отеле «Ройал Джордж» теперь лежал список, который выглядел так:
Флетчер
Мировой судья Форстер
Полмутский купец Пенденнис
Солиситор Ричард Люси
Книготорговец Тейлор (и жена)
Констебль мистера Форстера
Два брата констебля.
Она как раз начала размышлять, как Виктор справится с Тейлорами, когда в дверном проеме появилась грузная, скромно одетая фигура, и по ее телу пробежал легкий трепет страха. Это был самый опасный момент. Было вполне возможно, что Пенденнис наберется храбрости и приведет с собой стражей порядка, чтобы ее арестовать.
Ах-х! Она вздохнула с облегчением. Пенденнис был один, и на его большом красном лице застыло выражение отчаянного беспокойства.
Он выглядел так забавно, что, как бы она ни кусала губы и ни впивалась ногтями в ладони, она не смогла сдержать смех, и головы повернулись на этот музыкальный, переливчатый звук. Сара Койнвуд могла сразить мужчину сотней способов, и одним из них был этот смех, даже когда она пыталась его сдержать.
К счастью, лишь один человек в комнате знал, чей это смех. Стоя в дверях чайной отеля «Ройал Джордж», мистер Натан Пенденнис, лорд-мэр Полмута, был охвачен противоречивыми чувствами. Был страх, что его увидят за этим делом. Был ужас перед тем, что эта женщина может сделать с его репутацией – не что иное, как полное разорение. И хуже всего, вместе с чарующим звуком, звеневшим в его ушах, было ужасное, греховное желание, которое он пытался выкорчевать и уничтожить. Один взгляд на нее, хоть ему и пришлось щуриться, чтобы разглядеть ее против света, вернул воспоминание о чудесных получасе в ее лондонской гостиной, на диване, мягком, как перина, когда впервые и единственный раз в его серьезной, респектабельной жизни исключительно прекрасная женщина позволила ему интимную близость. И не просто позволила, но с таким мастерством, о существовании которого он и не подозревал, с жаром включилась в дело.
Он получил полчаса этого блаженства, прежде чем Леди перерезала нить, на которой он висел над пропастью, и привела своего жеманного сынка и шестерых лжесвидетелей по сфабрикованному обвинению в изнасиловании. Так что теперь эта женщина держала его в своей власти, как быка, которого ведут на рынок за кольцо в носу. Он так погрузился в свои мысли, что едва заметил лебезящего рядом официанта. Пенденнис редко бывал в Полкуме – у него не было времени на подобные вещи, – но официант узнал лорда-мэра, едва его увидел.
Пенденнис позволил проводить себя к столику и заказал чай. Затем он последовал инструкциям, которые пришли вместе с пакетом документов, доставленным ему в вечер его званого ужина. Документами были копии показаний шести свидетелей о том, что он, Натан Пенденнис, в воскресенье, 31 марта 1793 года, совершил жестокое и постыдное преступление – изнасилование леди Сары Койнвуд из Койнвуд-холла в Стаффордшире. Их прислали в качестве напоминания. И они сопровождались письмом от самой женщины, в котором говорилось, что от него требуется.
Это было довольно просто. Он выпил чай и ни с кем не разговаривал. Он смотрел, как леди Сара оплатила свой счет и покинула комнату. Он подождал ровно десять минут по часам. Оплатил счет и вышел.
Он вышел на террасу и увидел ее сидящей на скамейке с книгой. Он подошел и сел рядом. Он не пытался заговорить. Пять минут спустя она встала и быстрым шагом направилась к «Садам Наслаждений» мистера Цицерона. Пенденнис последовал за ней. Она заплатила и вошла. Он заплатил и вошел. Сады были полны укромных уголков и беседок, где можно было вести частные беседы.
Чуть более часа спустя леди Сара покинула «Сады Наслаждений». Пятнадцать минут спустя, по его часам, Натан Пенденнис покинул «Сады Наслаждений». Любой, кто его знал, сказал бы, что он помолодел на десять лет, и какая-то безумная радость вселилась в него. Он едва сдерживался, чтобы не подбросить шляпу в воздух, и он, кто никогда не давал на чай, оставил в дрожащих руках привратника мистера Цицерона полсоверена. Привратник зарабатывал всего десять шиллингов в неделю и едва мог поверить своей удаче, глядя, как Пенденнис ковыляет по улице, пытаясь придать своей грузной походке мальчишескую развязность.
Позже леди Сара снова взглянула на список и отложила перо. Теперь список выглядел так:
Флетчер
Мировой судья Форстер
Полмутский купец Пенденнис
Солиситор Ричард Люси
Книготорговец Тейлор (и жена)
Констебль мистера Форстера
Два брата констебля.
10
Как только я уладил дела с Люсиндой, жизнь пошла на лад просто чудесно. На людях она продолжала скользить по дому с задранным носом и смотреть на меня свысока. Она всегда обращалась ко мне «сэр» или «лейтенант», но стоило наступить ночи и дому уснуть, как она стучала в мою дверь, и я тут же становился «милым» и «сладким». Правда, это случалось не каждую ночь. Ей приходилось быть осторожной. По крайней-мере, так она мне говорила.
Дела пошли на лад и в другом смысле, чего я и вообразить не мог. На следующий день после того, как мы с Люсиндой совершили наши первые эскадренные маневры, в дом пришло письмо от некоего Генри Нокса, который был не кем иным, как военным министром янки, тем самым человеком, которому президент Вашингтон поручил восстановить флот США. Нокс был старым другом семьи Куперов и по уши в долгах у папаши Купера за взносы на взятки и расходы, которые и помогли Ноксу получить его нынешнюю должность. И это показывает две интересные вещи. Во-первых, как ловко вела дела семья Куперов, и, во-вторых, что при всех заверениях янки в демократии и равенстве, колеса власти в их стране вращались на удивление похоже на те, что в Англии.
Я говорю это потому, что темой письма было неофициальное подтверждение того, что молодой Купер получит командование «Декларейшн оф Индепенденс» в звании капитана первого ранга. Все формальности последуют: патент, подписанный президентом, ордер на набор команды, деньги на оплату верфи… и так далее. Но с письмом Нокса дело было решено.
Купер получил свое письмо за завтраком и принялся плясать по комнате в своем халате из китайского шелка.
– Флетчер, мой мальчик, – воскликнул он, – только погляди! Только погляди! – и он сунул мне в руки письмо с такой счастливой улыбкой на лице, что на мгновение я искренне за него порадовался. А потом его понесло: – Ну, теперь-то я покажу этим лайми! – сказал он и залился смехом, осознав, что ляпнул.
– О! – сказал он, хлопая меня по плечу. – Ты ведь не обижаешься, старина?
Через его плечо я видел, как Люсинда передразнивает его, выпячивая губы, словно для поцелуя, и подергивая грудью у него за затылком. Это рассмешило меня, и Купер подумал, что я смеюсь вместе с ним, но это было не так. Я не забыл, кто отнял у меня корабль, и не видел причин радоваться, что он получил командование побольше, чтобы делать то же самое с другими.
После этого он молниеносно оделся, велел подать карету и умчался на верфь Хартов, чтобы привести все в движение. Получив командование, он до смерти боялся, что мир объявят прежде, чем он сможет вывести корабль в море и чего-нибудь на нем добиться. Он все еще натягивал сапоги, выпрыгивая из парадной двери.
– Ты действительно не хочешь поехать, Флетчер, старый друг? – спросил он. – Я был бы очень признателен за твой добрый совет насчет моих орудий.
– Нет, благодарю, Купер, – ответил я, – моя рана снова ноет, и я думаю отдохнуть этим утром.
Я подмигнул Люсинде, когда он уходил. Мне уж точно не хотелось снова осматривать с ним его драгоценный корабль. Напротив, я надеялся «осмотреть» Люсинду. Но тут мне не повезло. Дом был полон слуг, и она сказала, что Купер может вернуться в любую минуту. И она была права. Она проработала на него два года и знала его настроения.
Купер был так воодушевлен своим назначением и своим чудесным кораблем, что впал в лихорадочную деятельность, и, как только он поддал жару работникам верфи и штатным офицерам «Декларейшн», он тут же организовал на тот же вечер ужин для сливок бостонского общества. Единственное, что я уважал в Купере, так это его энергию. Ибо когда у него была цель, он преследовал ее, как борзая, и вцеплялся в нее, как бульдог.
Ранним пополуднем он уже был дома и гонял своих слуг с поручениями к сильным мира сего Бостона. Он даже меня запряг в работу. Мне дали список имен, перо и бумагу и поручили составить приглашения. Какая наглость! Он снова заставил меня почувствовать себя клерком. Но отказать ему было нельзя, потому что он был слишком занят, чтобы делать это самому, а никто из слуг (даже Люсинда) не умел ни читать, ни писать, будучи южными неграми с плантаций.
У него было и хорошее чутье на детали. Полагаю, это я должен признать. Меня, конечно, пригласили – как же он мог блеснуть во всей красе без своего главного охотничьего трофея?
Но у меня не было вечерней одежды, поэтому он одолжил мне старый наряд своего отца: франтоватый костюм из шелка в темно-бордовую полоску. Но я не могу носить одежду, сшитую для вас, обычных людей, с вашими тонкими ножками и узкой грудью. Люсинда сделала все возможное, распустив сюртук старика, но я выглядел нелепо, и швы трещали при каждом моем движении.
Тем вечером мы собрались в большой овальной столовой, которая была особенностью лучших бостонских домов и, без сомнения, задумывалась как подражание лучшим английским образцам.[7]
Это было прекрасное собрание местной знати, и за все мои двадцать лет это было самое высокое общество, с которым мне доводилось сидеть за одним столом. Я сидел ближе к тому концу стола, где был Купер, с архитектором по имени Булфинч по одну сторону от меня и тетей Купера, Габриэль, по другую. Стол был огромен (вульгарен, если хотите знать мое мнение), и из-за всего шума и тостов разговаривать через него было невозможно. Было невыносимо жарко, и я потел, как свинья. Еда была превосходной, вино лилось рекой, и я напился почти допьяна, чего со мной почти никогда не бывало. Обычно я осторожен с выпивкой, потому что терпеть не могу тяжелую голову, но я снова жалел себя.
Беда была в том, что Купер, который по-настоящему расслабился с вином, не мог удержаться, чтобы не использовать меня как фон для своих небылиц. Я бы подумал, что к этому времени Бостону уже надоела история о захвате «Беднал Грин», но нет, ее снова вытащили на свет, и все общество ему улыбалось. Дамы жеманничали и обмахивались веерами, а джентльмены рычали и осушали свои бокалы.
– Итак, мы подошли к борту корабля под командованием лейтенанта Флетчера, – говорил он в благоговейной тишине, – и храбрый лейтенант, победитель великих битв нынешней европейской войны (тут я поймал несколько восхищенных взглядов, а тетя Купера, которой было, должно быть, за сорок, но которая была еще очень даже ничего, сочувственно похлопала меня по руке. Я бы мог заполучить ее за десять минут, будь у нас тихий уголок), храбрый лейтенант лично обрушил сокрушительный бортовой залп на мой бедный корабль. Но, несмотря на тяжелые повреждения и потери американских жизней, я… и т.д., и т.п.
Вот таким был Купер, понимаете. Не то чтобы плохой человек. Он не был ни мелочным, ни жестоким, ни грубым. Но он был так чертовски одержим продвижением по служебной лестнице, что сам поверил в свою ложь (кстати, это он написал ту статью для вашингтонской газеты). Думаю, к тому времени он, вероятно, уже верил, что выиграл настоящее сражение корабль на корабль. Во всяком случае, меня это бесило. Я мог бы легко встать и разоблачить его, но не сделал этого; этот салага, без сомнения, мог бы упрятать меня обратно в тюрьму так же быстро, как и вытащил. Но это не мешало мне быть сытым им по горло. Им, его благотворительностью и костюмом его отца, который был мне мал. Меня вырастили на подачках, и я надеялся никогда больше в них не нуждаться.
Так он и трепался, а блюда сменяли друг друга, крышки поднимались, и дамы удалились. Это был сигнал для джентльменов сомкнуть ряды, чтобы занять освободившиеся места, и рядом со мной оказался дядя Купера, Иезекия. Это был приличный старик лет пятидесяти, в напудренном парике и респектабельном костюме из черной парчи. Он сильно напомнил мне мистера Натана Пенденниса, который был моим работодателем, когда я служил клерком в конторе в Полмуте. Он мне понравился с первых же слов.
– Ну-с, молодой человек, – сказал он, усаживаясь в кресло, освобожденное его женой, – хорошую же вам трепку задал мой племянник! – Он улыбнулся мне и потянулся за портвейном. – По крайней мере, так он рассказывает!
Затем он хлопнул ладонью по столу и призвал к тишине. Он, очевидно, был человеком важным и пользовался большим уважением среди сидевших за столом.
– Джентльмены, – сказал он, – и верные бостонцы. Мы сегодня повеселились за счет британцев, что и следует делать, раз уж мы снова с ними воюем. – Он оглядел стол и кивнул другим мужчинам своего поколения. – Некоторые из нас здесь, в былые времена, сражались против британцев. А некоторые из вас были рядом со мной на Банкер-хилле при рождении нашей нации.
В комнате воцарилась полная тишина, и все ловили каждое его слово. Даже Купер, ибо этот человек говорил о вещах более глубоких и священных для американского духа, чем какая-то мелкая стычка в море.
– И, джентльмены, – продолжал Иезекия Купер, – хотя я и желал им гибели, и палил в них из своего мушкета, я знаю, что никогда больше, до конца своих дней, не увижу зрелища, сравнимого с сомкнутыми рядами гренадеров британских полков, идущих на Банкер-хилл под звуки флейты и барабана. И потому я провозглашаю тост, – сказал он, – за британских гренадеров!
Вот это было ораторское искусство. Каждый поднял свой бокал. У некоторых стариков на глазах выступили слезы, когда они вспомнили свою ушедшую молодость. А что до меня, то я оказался вовлечен в их беседу так, как никогда прежде, и я искренне верю, что именно этого и добивался Иезекия своими словами. Он превратил меня из ручного медведя в представителя достойного врага, из посмешища – в человека, обладающего мужским достоинством. Это был добрый поступок, совершенный из сочувствия к чужаку (по крайней мере, так я думал). Но в конечном счете он принес мне больше вреда, чем пользы, ибо подмазал салазки, на которых я скатился прямиком в опасность.
Ибо беседа на этом этапе вечера свернула на торговлю. Эти люди за столом были властителями своего города. Более того, они были представителями великих людей своей страны, тех, кто заседал в Конгрессе и Сенате и вершил судьбы. Но они говорили о торговле. Они говорили о торговле, и о производстве, и о предпринимательстве, и о делах. Это было чудесно. Здесь сидели люди, занимавшие в американском обществе то же место, что знатные лорды, герцоги и графы – в нашем. Но они говорили о торговле, которой ни один британский дворянин не пачкал рук. Более того, некоторые из этих бостонских торговых принцев родились в бедности. Они пробили себе дорогу собственным трудом, и никто не ставил им это в укор! Вы понимаете, что это значило для такого человека, как я? Для человека, рожденного в бедности и сиротстве, чьим главным интересом в жизни была… торговля?
Какие-то могучие, странные и противоречивые мысли бродили у меня в голове, когда я заметил, что слева от меня завязался увлекательнейший разговор. Иезекия Купер и другой купец, по имени Блэр, со смехом пытались произвести какие-то расчеты прямо на столе, обмакивая кончики пальцев в вино. Еще один или двое перегнулись через стол, следя за их действиями. Все они были уже немного навеселе, иначе, несомненно, справились бы с расчетами сами. Я немного послушал, а потом вставил свои пять копеек.
– Нет, нет! – говорил Блэр. – Мой сын должен был отправиться в Кантон в качестве суперкарго, и он должен был продать меха, которые они взяли на северо-западном побережье.
– А, – сказал Иезекия, – но как бы он разобрался с китайцами? Они предлагают смесь монет из дюжины стран. Мойдоры, талеры, испанские доллары и английские соверены. Вы или я могли бы вести счет, но он – нет.
– Да, конечно, – заплетающимся языком ответил Блэр, пытаясь рисовать на полированной столешнице. – Именно это я и имею в виду. Я знал, что мальчишка не сможет считать в разных валютах, поэтому я сказал ему вот что, – и он торжественно постучал по столу для пущей важности. – Я велел ему взвесить золото и дал ему для этого весы и все необходимое. Он должен был привезти золота на сумму четыре тысячи долларов Соединенных Штатов. Это восемнадцать фунтов и девять унций, сэр!
– Конечно, – сказал Иезекия, – проще просто взвесить монеты. Таким образом, нет нужды…
– Но! – перебил Блэр. – Вчера мой сын возвращается домой. И я рад его видеть, после почти двух лет отсутствия, но что он мне говорит? Негодяй говорит, что у него украли гири и весы, и ему пришлось одолжить их у капитана корабля.
– Одолжить что? – спросил Иезекия, теряя нить рассказа.
– Гири и весы, сэр! – нетерпеливо ответил Блэр. – Гири и весы. Вы понимаете?
– Нет, сэр, – сказал Иезекия, – не понимаю.
– Тьфу! – воскликнул Блэр, раздосадованный его медлительностью. – Я дал этому бездельнику ювелирные весы, чтобы измерить золото. Ювелирные! А он использовал какие-то проклятые обычные весы с эвердьюпойсной мерой. Он продал меха за семнадцать фунтов восемь унций эвердьюпойс.
– А! – сказал Иезекия, наконец поняв, и весь стол рассмеялся, когда он подытожил затруднительное положение Блэра. – Так вы не знаете, получили вы прибыль или убыток?
– Нет, сэр, не знаю! – ответил Блэр, сверкая глазами на улыбающиеся лица. – Не узнаю, пока завтра не доберусь до своей конторы и не заставлю клерков все подсчитать.
И тут я вмешался. Как вы хорошо знаете, подобные дела для меня – хлеб насущный, и я очень горжусь тем, что так хорошо в них разбираюсь. Поэтому я был более чем готов влезть и показать этим янки, на что я способен.
– Нет нужды ждать до утра, сэр, – сказал я. – Дело не кажется таким уж сложным.
– В самом деле, сэр? – спросил Иезекия, и все посмотрели на меня, ожидая, что я сделаю дальше. Раздались несколько снисходительных улыбок и бормотание со стороны Купера и его ближайших приятелей. Но мне было на это совершенно наплевать. Я собирался выступить на своей территории.
– Именно так, – сказал я. – Сын мистера Блэра продал свои меха за семнадцать с половиной фунтов золота эвердьюпойсной меры, а мистеру Блэру для прибыли нужно четыре тысячи долларов США. Это верно, сэр? – спросил я у Блэра.
– Да, мистер Флетчер, – ответил Блэр.
– Что ж, сэр, – сказал я, опираясь на годы опыта работы клерком в конторе, – для начала давайте разграничим ювелирный вес, то есть тройский, и эвердьюпойс. Один тройский фунт содержит пять тысяч семьсот шестьдесят гранов, в то время как один фунт эвердьюпойс содержит семь тысяч гранов… как всем известно, – сказал я, оглядываясь. Улыбки исчезли, и бормотание прекратилось. Иезекия рассмеялся. Остальные смотрели с новым уважением. «Так-то лучше, салага!» – подумал я про себя и продолжил: – Теперь, я полагаю, мистер Блэр, ваш расчет, что четыре тысячи долларов равны восемнадцати фунтам и девяти унциям, основывается на Акте Конгресса от третьего апреля тысяча семьсот девяносто второго года, устанавливающем, что один доллар должен содержать двадцать семь гранов чистого золота. (Вы помните, я прочел это в сборнике брошюр в библиотеке Купера, и у меня нет ни малейших проблем с запоминанием фактов такого рода.) – Это, а также тот факт, что вы, естественно, стремились измерить свое золото в тройском весе, который делит фунт на двенадцать унций.
– А! Хм! – произнес Блэр, и в комнате воцарилась такая тишина, что до конца моей маленькой лекции можно было бы услышать, как падает булавка.
– Итак, – сказал я и подсчитал остальное в уме, что для меня детская забава, – предположим, у вас есть семнадцать фунтов и восемь унций золота, эвердьюпойс. При семи тысячах гранов на фунт это дает вам сто двадцать две тысячи пятьсот гранов золота. А это, по курсу двадцать семь гранов за доллар, дает вам четыре тысячи пятьсот тридцать семь долларов и четыре цента… приблизительно, мистер Блэр.
Иезекия и некоторые другие рассмеялись, но Блэр все еще выглядел растерянным, пытаясь уследить за мыслью. Но я еще не закончил. Эти янки, может, и считали себя бизнесменами, но я собирался устроить показательное выступление.
– Но это, джентльмены, – сказал я, обращаясь ко всему столу, – предполагает, что мы имеем дело с чистым золотом. Мистер Блэр, – спросил я, – в каких монетах пришло ваше золото?
– В основном в британских и португальских, – ответил Блэр, – с некоторой долей французских.
– Хорошо, – сказал я, теперь уже откровенно щеголяя знаниями, – снова обратимся к Акту Конгресса от апреля девяносто второго года. Акт учитывает, что в иностранном золоте встречаются разные уровни чистоты, или «пробы». Таким образом, двадцать семь гранов британского или португальского золота будут равны одному доллару, но французского золота потребуется двадцать семь и две пятых грана, поскольку оно менее чистое. Итак, мистер Блэр, – сказал я, – даже если бы все ваше золото было французским, его стоимость уменьшилась бы лишь в соотношении двадцать семь к двадцати семи и двум пятым, скажем, в сто тридцать пять сто тридцать седьмых раза от четырех тысяч пятисот тридцати семи… что составляет четыре тысячи четыреста семьдесят долларов, и я поздравляю вас с солидной прибылью!
На мгновение воцарилась тишина, а затем Иезекия Купер разразился хохотом. Он смеялся до тех пор, пока его лицо не стало свекольно-красным, хлопал меня по спине и называл чертовски славным малым. Он смеялся так заразительно, что к нему присоединились и остальные (даже те, кто считал меня слишком, черт побери, умным и наглым лайми в придачу), и весь стол расплылся в улыбках и аплодисментах. И, надо отдать должное человеку, которого я так и не полюблю, сам Купер присоединился к общему веселью вместе со своими дружками.
