Текст книги "Флетчер и Славное первое июня"

Автор книги: Джон Дрейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Я заставил себя замереть и вцепился в полку, чтобы устоять на ногах при качке. Несколько минут ушло на то, чтобы взять себя в руки, поскольку я понял, что такое поведение никуда не годится. Если бы я повел себя так на глазах у людей, они бы запаниковали, и мы бы причинили себе больше вреда, чем могли бы янки.

Я ведь видел, как надо себя вести, наблюдая за офицерами Королевского флота. Я видел, как они вышагивают во время боя, заложив руки за спину, с этим своим особым, напускным безразличием к опасности. Я знал, что мне придется им подражать. Господи! Смогу ли я? Я весь взмок от страха, а сердце радостно колотилось в груди. К тому времени я уже был опытным моряком, и это помогало. Я видел и скалы, и штормы, и пожары в море, но вести команду корабля в бой против сильного врага – это совсем другое.

Беда была в том, что все держалось на мне. Единственный раз, когда я ходил в бой, это было на борту фрегата Его Величества «Фиандра», под командованием элитных офицеров и с командой, обученной до совершенства. Все, что от меня требовалось, – это выполнять приказы, которые отдавали эти знатоки. Теперь же, для сравнения, у меня был капитан, который ел свою шляпу, и команда, слишком малочисленная, чтобы как следует обслуживать орудия, и, что хуже всего, – станут ли они сражаться?

Это были суровые мужики, но гнались за нами не лягушатники и не макаронники, которые были их естественными врагами. И не африканские дикари, с которыми приходилось драться из-за жутких рассказов о том, что черномазые сделают, если до тебя доберутся. Напротив, большинство команды «Беднал Грин», если на то пошло, с равной охотой служили бы и на корабле янки, и на британском. Так что я собирался просить их пойти на смерть или увечье за свое жалованье и те малые доли в грузе, что были у некоторых из них.

С другой стороны, за месяцы совместного плавания я узнал их, а они – меня. Пусть Хорас и не позволял мне муштровать их так, как я хотел, они знали, что ни один мой приказ ослушаться нельзя, пока я стою над душой. И пока я стоял в темноте крюйт-камеры, в голове у меня зародился план боя. Была крохотная вероятность, что, если мне очень повезет, я смогу не просто заставить янки заплатить, а спасти свои деньги.

Итак, я глубоко вздохнул и осторожно вышел из крюйт-камеры, закрыв за собой обе двери. Затем я поднялся на палубу и осмотрелся. Я искал Джонаса Спрая, нашего канонира (он также был бондарем и портным, но чего еще ждать от малочисленной команды). Вот он, со своими товарищами, укрылся от ветра под прикрытием баркаса, закрепленного на шкафуте. Типичные английские моряки – у них вся душа на лице написана.

Они были угрюмы. Они знали, что я хочу драться, и знали, что силы не равны. Если я не воодушевлю их, можно с тем же успехом спускать флаг и прощаться со своими денежками прямо сейчас, а я, черт побери, не собирался этого делать. Очевидно, настал мой час сыграть свою роль. Я знал, что требуется, потому что видел это десятки раз. Все, что мне нужно было сделать (помоги мне бог), – это скопировать их манеру, и тогда, если я буду выглядеть уверенно, люди пойдут за мной. С моряками всегда так. Итак, я глубоко вздохнул и явил собравшимся мое изображение офицера Королевского флота Его Величества, командующего стопушечным кораблем, который готовится дать бой скорлупке, укомплектованной квакерами-пацифистами.

– Мистер Спрай, – зычно крикнул я, – будьте добры открыть крюйт-камеру и подать наверх порох для полного бортового залпа. А также можете принести из своих запасов кремневые замки для орудий. Я намерен утереть нос неприятелю и привести наш корабль домой, в Англию!

Боже, видели бы вы, как они переменились в лице. Это сработало! Они заулыбались и стали толкать друг друга в бок, а что до Спрая, так он чуть не проломил палубные доски, отдавая мне честь по-матросски – с притопом.

– Так точно, мистер Флетчер, сэр! – выпалил он.

Весьма ободренный, я поддал еще жару, вставив небольшую шутку, как и подобает хорошему командиру.

– И вот еще что, мистер Спрай, – добавил я, – пошлите юнг носить картузы к орудиям, но смотрите за ними в оба. Я знаю, что на вас могу положиться, но мы же не хотим потерять корабль из-за того, что мальчишки будут дурачиться в крюйт-камере среди пороха!

Все рассмеялись, и я передал Спраю ключи, как будто мне и в голову не приходило самому входить в крюйт-камеру, не говоря уже о том, чтобы ввалиться туда с целой скобяной лавкой, бряцающей на поясе.

Спрай сорвался с места как угорелый, а я повернулся к одному из его товарищей.

– Хейворт, – приказал я, – живо в капитанскую каюту и тащи наверх стрелковое оружие. Выдать всем по абордажной сабле и зарядить все ружья. Но сложить их у штурвала, под присмотром капитана. Никому не трогать без моего слова. – Я оглядел остальных. – А вы… Все по местам! – взревел я. – Поднять абордажные сети!

Это заставило их зашевелиться. Никогда я не видел на этом судне ничего столь похожего на воинский порядок. Я взглянул на капитана, стоявшего у штурвала, и с щегольским жестом приподнял шляпу. Меня захлестнул азарт момента. Он кивнул в ответ, радуясь, что я взял все на себя, пока он сосредоточился на своей шляпе. Похоже, он уже доел поля и собирался приняться за тулью. Интересно, как он справится с серебряной пряжкой на ленте.

Итак, я с важным видом расхаживал по палубе, рявкая на матросов и помогая поднимать сети, которые нужно было крепить талями к топам мачт вверху и к фальшборту внизу. Таким образом, они накрыли наши палубы огромным провисающим шатром из тяжелой сети, чтобы не пустить на борт вражеских абордажников. Люди работали слаженно, и мой дух воспрял. Я как раз поздравлял себя с тем, каким человеком действия я оказался и насколько лучше справляюсь, чем бедняга Хорас, когда заметил красно-коричневое лицо и жидкие, черные как сажа волосы Матти, бразильца, который подпрыгивал у моего локтя, что-то тараторя, согнувшись в три погибели от почтения и яростно костяшками пальцев растирая лоб.

У этого плута не было ни слова по-английски, но приказы он понимал достаточно хорошо и был работягой. Так почему же он не ставил сети вместе со своими товарищами? И тут я увидел, что юнги пялятся на меня, разинув рты: один с парой зарядных пеналов, другой – с горстью кремневых замков. Туман рассеялся. Матти напоминал мне, что пора снимать с орудий крепления по-походному и готовиться к заряжанию.

Какая наглость! И это от дикаря из джунглей, который качался на деревьях с обезьянами, пока иезуиты не поймали его и не напялили на него штаны! Дело в том, что он был одержим пушками. В душные ночи у африканского берега, когда комфортно себя чувствовал один лишь Матти, а те, кто мог спать, пытались делать это на палубе, я видел, как Матти сворачивался калачиком рядом с орудием, что-то бормоча этой чертовой железяке и прикладывая к ней ухо, чтобы услышать ответ. А в тех редких случаях, когда мы стреляли, он прыгал и скакал от радости, щелкая пальцами и смеясь.

– Да, конечно, язычник ты этакий! – сказал я. – Как только закрепим сети. Всему свое время!

Господи! У меня это совсем вылетело из головы. Но никто не заметил, и, как только сети были поставлены, я отдал команду заряжать и выкатывать орудия. Я видел, как Матти в восторге бросился к ближайшей пушке. Он деловито склонился над ней, снимая крепления, и я отвесил ему хорошего пинка под зад за то, что он был слишком, черт побери, умным. Для верности я еще и подергал за уши юнг. Им это только на пользу.

И все же я скинул сюртук и стал тянуть вместе с матросами. Батарея левого борта «Беднал Грин» состояла из пяти шестифунтовых и пяти четырехфунтовых орудий, столько же было и по правому борту. Чтобы как следует обслуживать эту артиллерию, требовалось сорок человек, так что можете себе представить, как нам было туго, имея всего двенадцать матросов.

Если бы Хорас не был таким упрямцем, я бы приказал зарядить и выкатить орудия, как только мы вышли из Чарльстона, и держал бы их так на всякий случай. Но он и слышать об этом не хотел. Утверждал, что брызги отсырят порох и заржавят кремневые замки. Моим ответом на это были ежедневные артиллерийские учения с боевой стрельбой. Но и этого он не хотел из-за расхода пороха и ядер. По крайней мере, так он говорил. Но я думаю, он так панически боялся попасться приватиру, что не мог заставить себя признать, что это может случиться.

Так что нам пришлось пройти через всю процедуру: снять крепления с дульной части, где орудия были принайтовлены к борту, затем вкатить их внутрь, чтобы было место для работы прибойниками, а потом возиться с кремневыми замками и зарядами снизу, ядрами, пыжами, пороховницами, затравочными трубками и всем прочим из рундуков у каждого орудия. О том, чтобы зарядить и выкатить все пушки одновременно, не могло быть и речи, поэтому я разделил людей на три орудийных расчета, и мы делали все по частям, пока оба борта не были готовы к бою.

На этом этапе, когда все было готово, насколько это возможно, корабль весело несся вперед, и в нас пока еще никто не стрелял, мне в голову ударил энтузиазм. Я ходил по палубе, хлопая матросов по спинам, называя их удалыми молодцами и британскими львами (даже Матти) и рассказывая, какую трепку мы зададим этим янки, чтоб им пусто было.

Но тут вид старины Хораса с размокшей шляпой в руках привел меня в чувство. Боже, какой же у него был унылый вид. Он увидел, как вытянулось мое лицо, и это, должно быть, что-то в нем всколыхнуло – в конце концов, он был капитаном дальнего плавания больше двадцати лет. Он предпринял жалкую попытку выпрямиться и нахлобучил шляпу на голову, отчего стал выглядеть еще хуже, учитывая ее состояние.

Но пора было снова взглянуть на янки. Я одолжил у Хораса трубу и взобрался на ванты. Брамсели, марсели и нижние паруса приватира были отчетливо видны с палубы, а черный силуэт его корпуса то появлялся, то исчезал в волнах. Он, без сомнения, нас нагонял, хотя и не так быстро, как я опасался. По моим прикидкам, он должен был поравняться с нами через пару часов. Идея, пришедшая мне в голову в крюйт-камере, снова всплыла. Похоже, погоня будет в корму, а в таком случае мы должны использовать нашу девятифунтовку, чтобы обстреливать янки, пока он подходит сзади. Это было лучшее орудие на корабле, и, если повезет, мы могли бы проделать в мистере Янки достаточно дыр, чтобы замедлить его и дать нам уйти. При условии, конечно, что он не сделает того же с нами.

Однако сначала нам пришлось бы переместить нашу длинную девятифунтовку с ее места на носу и установить ее для стрельбы через сплошной дубовый гакаборт на корме, в котором не было прорезано порта для орудия. Но это было дело нехитрое, и я лишь отдал приказ и отошел в сторону, пока команда сама организовывала работу. Моряки поразительно изобретательны в подобных вещах, особенно когда берутся за дело с охотой. А они взялись, потому что было очевидно, что установка этого орудия на корме дает нам шанс оторваться от преследователя без боя – лучший из всех возможных исходов.

Ствол орудия был семь с половиной футов в длину и весил двадцать один центнер. Но десять человек рычагами сняли его с лафета и, подхватив груз веревочной люлькой, перетащили пушку на корму. Сходные трапы (с бака на шкафут и со шкафута на шканцы) доставили им некоторые хлопоты, но все матросы взялись за дело, и за десять минут они проделали работу, на которую сухопутные крысы потратили бы неделю.

Затем, для разминки, они притащили орудийный лафет и установили пушку, готовую к использованию, подложив под колеса клинья, чтобы она не двигалась, и разложив рядом все тали. Все это было сделано задолго до того, как плотник с помощником закончили прорубать дыру в гакаборте и ввинтили по обе стороны от нее по большому рым-болту для брюк-талей, которые должны были сдерживать откат орудия.

Дальше дело было за мной. Я был командиром, и благодаря времени, проведенному на борту «Фиандры», лучшего обученного канонира на корабле не было. Так что я выбрал полный орудийный расчет, зарядил и выкатил пушку, и стал ждать, пока Янки-Дудл не окажется в пределах досягаемости. На самом деле, прошел где-то час, прежде чем я смог открыть огонь, и во время ожидания я распорядился раздать людям еду и постоянно настраивал паруса, пытаясь выжать из корабля еще узел. Наш курс был ост-зюйд-ост, а янки приближался с северо-запада. В результате он шел на нас с левого борта по корме, обеспечивая девятифунтовке хороший обзор через новый порт.

Янки медленно становился все больше, пока мы не смогли разглядеть каждую деталь, вплоть до людей, толпившихся на его баке, и деловитых верховых матросов, работавших наверху. Они тоже выжимали из своего корабля последнюю каплю скорости. Он нес огромную площадь парусов, и казалось, что каждый из них работает на полную. Наконец, ближе к вечеру, когда враг был в полумиле за кормой, я посмотрел вдоль ствола своего орудия, выбрал слабину вытяжного шнура и дернул.

Чтобы понять, что я пытался сделать, вы должны отбросить все ваши современные представления об артиллерии. Забудьте о нарезных пушках Армстронга, выточенных из стали с точностью до тысячной дюйма. Забудьте о колоссальных железных пароходах, обеспечивающих устойчивую платформу для орудия. Представьте себе медную гладкоствольную пушку, стреляющую с маленького деревянного кораблика, который качается на волнах могучей Атлантики. Да у этой пушки даже нормальных прицелов не было, и целиться приходилось в два приема.^[4]

В таких условиях хороший канонир попадал бы в другой корабль каждым выстрелом на любой дистанции до пятидесяти ярдов. На ста ярдах он мог попасть раз из пяти. На двухстах ярдах попадание было бы большой удачей. Так почему же я стрелял с полумили?

Ну, во-первых, я стрелял для своих людей, потому что грохот пушек собственного корабля – прекрасная музыка, когда на тебя надвигается враг (Матти уж точно так считал). Что более важно, янки догонял нас со скоростью около двух узлов, так что у меня не было бесконечного времени, чтобы в него попасть. Даже открыв огонь с полумили, при всей возможной скорости моих полуобученных канониров, я бы успел сделать не больше дюжины выстрелов, прежде чем враг поравнялся бы с нами. Да и вообще, мне надоело ждать. Попробуйте-ка сами как-нибудь, и посмотрим, как долго вы сможете удержаться от того, чтобы не всадить в этих ублюдков заряд.

Весь расчет радостно взревел после моего первого выстрела (который улетел бог знает куда), и матросы чуть ли не локтями расталкивали друг друга за честь перезарядить и снова выкатить орудие, но вскоре вошли в рабочий ритм, пока пушка бухала, не оказывая ни малейшего влияния на продвижение янки. Я, конечно, не великий канонир, но учился у одного из лучших: у Сэмми Боуна с «Фиандры», человека с волшебными руками. Так что, полагаю, я не хуже большинства, и в тот день я отдал этой задаче все, что у меня было.

С другой стороны, пушка была ни к черту не годна. Я уверен, дуло у нее обвисло – беда всех старых, изношенных медных орудий. Так что белые всплески от моих ядер стали падать рядом с врагом только тогда, когда янки подошел совсем близко. В конце концов, я все же увидел, как от его носа полетели щепки, – мое первое попадание. К тому времени он был уже на расстоянии мушкетного выстрела и до сих пор с презрением не отвечал на наш огонь. Но это попадание заставило его задействовать одно из своих погонных орудий. Я к тому времени уже весь взмок и устал, и помню, как деловитые канониры янки взялись за свою пушку, а я орал на своих людей, чтобы они с удвоенной силой заряжали нашу.

Их первый выстрел прошел сквозь наш такелаж, не причинив вреда, а затем случилось нечто совершенно невероятное. Наша медная девятифунтовка к тому времени раскалилась докрасна – дотронешься, и кожа слезет, – и ядра летели куда угодно, только не туда, куда я целился, так что случившееся было чистой случайностью.

Через секунду после выстрела янки я ответил своим, и мои люди заорали во всю глотку, когда с вражеского корабля донесся ужасающий лязг: наше девятифунтовое ядро угодило прямо в их орудие, сбив его с лафета и осыпав все вокруг страшными железными осколками.

Я оказался в окружении ухмыляющихся лиц, а эта обезьяна из Бразилии бросилась передо мной на колени и крепко обхватила мои ноги. Пришлось отдирать его гандшпугом.

Но на этом игра закончилась. Медная пушка становилась все хуже и хуже, и больше попаданий, насколько я мог видеть, не было. А янки посадил своих снайперов на фор-марс и открыл частый огонь. По треску и вспышкам мушкетов я бы сказал, что их там было трое, и все хорошие стрелки. И на самом деле, по нам палили не только из мушкетов, но и из винтовок (американцы питают слабость к этому оружию), так что пули с треском впивались в гакаборт и со свистом залетали в наш пушечный порт, слишком близко, чтобы их игнорировать. Нам пришлось оставить орудие и укрыться.

Всем, кроме Матти. Он и слушать не хотел, что надо пригнуть голову, и скакал вокруг, визжа и воя на врага, пока один из них не всадил ему пулю аккурат в центр груди. Тогда он сел, с усталым видом, и как раз успел прочитать свои молитвы, прежде чем отправился туда, куда отправляются такие, как он.

Хуже того, у янки было два погонных орудия, и он открыл огонь из второго. Это была как минимум девятифунтовка, и ядра стали реветь в нашем такелаже. Расстояние было уже настолько мало, что снасти начали лопаться, а от наших рангоутных деревьев полетели щепки, когда они стали попадать. Они целились высоко, чтобы не повредить корпус и не испортить приз, и скоро они сбили бы мачту и взяли бы нас голыми руками. А сделать было нечего, поскольку ни одно наше орудие не могло по ним стрелять.

Я пытался что-то придумать. Команда попряталась по углам, подальше от выстрелов. Те из них, то есть, кто еще не сбежал вниз. Об отражении абордажа можно было забыть. Эта команда никогда бы не отбила абордажную партию, которая уже предвкушала призовые деньги, облизываясь, как волк на добычу. И тут я увидел Хораса, единственного, кто еще стоял на ногах. Он был у штурвала, поскольку рулевой исчез. Это навело меня на мысль; я вскочил и подбежал к нему.

– Поворачивайте, капитан, – сказал я. – Наведите на них орудия левого борта. Может, еще успеем сбить им рангоут!

Он уставился прямо на меня водянистыми глазами.

– Если ветер продержится, мы доберемся до Лондона за тридцать дней, мистер Флетчер, – сказал он. – Как думаете, по какой цене пойдет лучшая виргинская табачная кипа?

Боже правый и все его ангелочки! Старый дурак спятил! Он бредил!

Бум! – снова пальнули янки. Хрясь! – и фор-стеньга рухнула, повиснув в обломках, с хлопающим и разорванным парусом.

– Иисусе! – выдохнул я и, схватив штурвал, крутанул его и сунул обратно в руки Хорасу. – Держите ровно! – крикнул я, и он рассеянно кивнул.

Я подбежал к нашему самому кормовому орудию. Янки был уже очень близко, может, ярдах в тридцати. Когда «Беднал Грин» послушался руля, приватир проплыл через нашу линию огня, и я, перебегая от пушки к пушке, поджигал запалы. Получилось эффектное шоу с громким шумом, но ни один выстрел не был прицельным. Это было лучшее, что я мог сделать в тех обстоятельствах. Или, возможно, худшее. Потому что, когда дым моего залпа рассеялся, я увидел, что янки разворачивается, чтобы угостить нас своим бортовым залпом, на этот раз нацеленным в корпус. У меня хватило ума броситься на палубу, когда его длинные девятифунтовые пушки и четыре восемнадцатифунтовые карронады ударили по нам картечью и ядрами.

5

На торжественном ужине в своем новом доме на Маркет-сквер мистер Пенденнис, лорд-мэр, принимал вчера самое высокое общество из дворян и знати графства, что отражает всеобщее уважение, коим Его Честь пользуется сегодня во всех слоях общества.

(Из газеты «Полмутский вестник», 13 сентября 1793 г.)

*

Миссис Пенденнис, выждав момент, кашлянула, чтобы привлечь внимание. Головы за длинным столом повернулись к ней. Со всех сторон комната сверкала лучшей мебелью и убранством, какие только мог предложить Лондон. И общество сверкало под стать. Весьма отрадное зрелище для миссис Пенденнис, которая приложила все свои усилия, чтобы собрать за своим столом следующих особ:

Ее дорогого, дорогого мужа, мистера Пенденниса

Ее дорогого, храброго зятя Ричарда Люси

Жену Ричарда, ее собственную старшую дочь, Софию

Мистера Альфреда Мэннинга, лорда-мэра Эксетера

Миссис Мэннинг

Сэра Дэвида Мэннерса из Мэннерс-холла

Леди Мэннерс

Полковника сэра Артура Говарда из 9-го драгунского полка

Леди Говард

Высокопреподобного доктора Линкона, декана Полмутского собора

Миссис Линкон

Но лучше всех, превзойдя все ожидания:

Лорда Седрика Годвина и его жену леди Каролин!

Следует пояснить, что прямой, закованный в латы предок лорда Седрика сохранил верность своему господину королю Гарольду на поле при Гастингсе и своим огромным топором отправил на тот свет немалое число нормандских дворян в том проигранном, но благородном деле. Следовательно, те, кто вел свой род от даров более молодых династий, таких как Плантагенеты, Тюдоры или Ганноверы, были в сравнении с лордом Седриком выскочками-пришельцами, а потому любая хозяйка, принявшая лорда Седрика в своем доме, автоматически получала вход в любой другой дом в стране – сколь бы вульгарны ни были ее связи прежде.

Миссис Пенденнис прекрасно знала, что менее года назад неизмеримо благородные колени Годвинов побрезговали бы оказаться под ее буржуазным столом. Но это было до того, как мистер Пенденнис (ее дорогой, дорогой муж) и Ричард Люси (ее дорогой, храбрый зять) так доблестно отличились в деле Койнвудов и стали попечителями величайшего состояния в стране. Этот триумф вознес дела и богатство мистера Пенденниса до небес и, словно по волшебству, открыл перед ним все двери.

За все это миссис Пенденнис благодарила своего мужа. Она благодарила его так сильно, что совершенно забыла, что когда-то ее мнение о нем отличалось от нынешнего благоговейного обожания.

– Мистер Пенденнис? – обратилась она.

– Мэм? – улыбнулся великий человек с торца своего стола, где он председательствовал с достоинством, словно само воплощение Джона Булля: основательно добропорядочный, великолепно тучный и румяный лицом.

– Если вы нас извините, – сказала она, – я провожу дам в гостиную и оставлю вас, джентльмены, с вашим портвейном.

И вот, в великолепии платья из моравского узорчатого муслина по три гинеи за ярд, миссис Пенденнис прошествовала через комнату, словно линейный корабль во всей своей славе, а дамы рангом пониже держались в кильватере, и леди Каролин следовала с ней в строю по правому борту. К радости момента, миссис Пенденнис отметила, что платье леди Каролин было из простого французского батиста по восемь шиллингов и шесть пенсов за ярд, и это по высшей цене.

Когда дамы, словно эскадра под всеми флагами, прошли строем, мистер Пенденнис вздохнул, любуясь элегантностью зрелища. Наконец, двери закрылись за последним шуршащим платьем, и лорд Седрик ударил кулаком по столу.

– Чтоб мне сгореть! – вскричал он. – Проклятые бабы! Думал, никогда не уйдут. – Он повернулся к Пенденнису. – Ради всего святого, любезный, где вы держите эти чертовы горшки?

Глаза Пенденниса расширились, и он метнул взгляд от одного гостя к другому. У нескольких рты так и остались открытыми, но он с облегчением увидел, что декан и бровью не повел.

Собственно, в отличие от мистера Пенденниса, доктор Линкон привык к деревенской знати, которая, как вид, имела склонность говорить и делать ровно то, что ей вздумается. Да и в любом случае, место декана и доход в две тысячи фунтов в год целиком зависели от епископа Годвина, сына лорда Седрика.

– Боже милостивый, Пенденнис, да шевелитесь же! – простонал благородный лорд. – Мой проклятый пузырь вот-вот лопнет! Сейчас случится трагедия, если вы живо не пошевелитесь.

Пенденнис кивнул своему дворецкому, тот кивнул лакеям, и ряд шкафчиков, скрытых в панелях комнаты, распахнулся, явив взору шеренгу ночных горшков, готовых к услугам. Они были из серебра и сияли, как огонь, в лучах послеполуденного солнца, ибо Натан Пенденнис не поскупился, чтобы оборудовать свою столовую всеми удобствами, известными европейской цивилизации, включая эти бесценные сосуды, которые избавляли его гостей от необходимости ковылять в уборную, отягощенных едой и вином. Гостиная была оборудована аналогичным образом, что и было истинной причиной, по которой дамы удалились.

– Слава богу! – от всего сердца произнес лорд Годвин, когда лакей с глубоким поклоном подал ему сияющую чашу. Годвин повозился со штанами и принялся справлять нужду с силой и шумом ломовой лошади. – А-а-ах, – вздохнул он с улыбкой Будды.

С меньшей помпой, но с равной благодарностью, остальные мужчины поступили так же, и плоды их трудов были тихо унесены превосходными слугами Пенденниса, что позволило джентльменам приступить к совместному штурму портвейна.

Позже, когда Пенденнис повел джентльменов к дамам, он упивался великолепием своей гостиной, выставленной на обозрение лучшим людям графства. И он упивался красотой дам и довольством, исходившим от его жены. Он нежно улыбнулся Ричарду, своему зятю. Это был очень счастливый миг в жизни Натана Пенденниса.

К несчастью, миг этот был коротким, ибо, не успел он даже сесть, как к нему подошел дворецкий.

– Сэр, – сказал он, – к дверям прибыл некто по делу чрезвычайной важности. Он настаивает, что вы пожелаете отвлечься даже от этого собрания, чтобы заняться сим делом.

Пенденнис посмотрел на жену. Ее улыбка была натянутой. Он догадался, что она, как и он сам, подумала, что это какое-то деловое поручение. Если так, то чем быстрее с ним разобраться, тем лучше. В этот день, когда Пенденнисы проходили через врата в высшее общество, меньше всего хотелось каких-либо напоминаний об их связи с торговлей.

– Милорд, леди Каролин, дамы и господа, – быстро соображая, сказал Пенденнис, – я содержу нескольких пенсионеров из числа достойных бедняков Полмута и время от времени меня призывают уладить какой-нибудь кризис в их среде. – Он благодушно улыбнулся. – Хотя дела эти и невелики, самим несчастным беднякам они кажутся срочными и важными.

– Весьма похвально, – изрекла леди Каролин. – Сам лорд Седрик содержит пенсионеров из числа бедняков в своих поместьях.

Пенденнис это прекрасно знал и потому смог покинуть общество под одобрительный гул, особенно со стороны жены. Довольный своей уловкой, он мысленно пообещал себе завтра же сделать ложь правдой. Он вполне мог позволить себе содержать нескольких нищих.

Дворецкий проводил его в холл, где его ожидал мужчина в дорожной одежде со шляпой в руке. Увидев Пенденниса, он вежливо поклонился. Этот человек был явно слугой. Пенденнис удивился. Он ожидал кого-то из своих людей из конторы или со складов. Он отослал дворецкого и подозвал посыльного поближе.

– Ну, парень, – сказал он, – в чем дело?

– Мистер Пенденнис, сэр, это вам… Леди… она велела передать это лично вам в руки и никому другому. Мне велено ждать вашего ответа.

Он протянул плоский пакет, завернутый в коричневую бумагу и густо запечатанный сургучом.

Пенденнис взял его и подошел к настенному подсвечнику, чтобы было светлее и чтобы посыльный не увидел, что внутри, на случай, если это что-то личное. Он поднял пакет и изучил печать.

«О нет, – взмолился он. – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, милый Боже, нет».

Пакет был запечатан гербом Койнвудов, и он узнал элегантный женский почерк, которым на пакете было выведено его имя.

6

Бортовой залп «Джона Старка» ударил в упор, с расстояния менее двадцати футов. Каждый выстрел, должно быть, попал в цель, и еще как минимум двое наших матросов были убиты. Беднягу Хораса на моих глазах разнесло в клочья, пока он все еще грезил о лондонских ценах на табачок, а Уэллсу с его красной шерстяной шапкой оторвало ногу, и он за считаные секунды истек кровью через бедренную артерию. Он визжал, как свинья на бойне, – жуткий звук – и пытался пережать рваную рану, чтобы спастись, но все было тщетно. Ужасное зрелище, и мужество мое пошатнулось. На секунду я подумал спустить флаг. Но тут я вспомнил о полутора тысячах фунтов, которые эти негодяи у меня отнимали. И я продолжил сражаться.

К несчастью, когда залп обрушился на нас, меня что-то ударило, вероятно, щепка, и я, ошеломленный, пошатывался, когда первые дико вопящие фигуры начали прорубаться сквозь наши абордажные сети. Голова у меня так кружилась, что я все испортил. Правильный способ расправляться с врагами, запутавшимися в сетях, – это брать пику и методично, одного за другим, их закалывать. Если сохранять хладнокровие, их можно бить как мух, пока они висят там, пытаясь перерубить толстые канаты. Они не могут нанести ответный удар и практически беспомощны. Но я не сохранил хладнокровия. Я схватил пятифутовый дубовый гандшпуг с железным наконечником и принялся махать им, как дубиной. Нескольких я сбил в море, но удержать их от высадки на корабль не смог. В конце концов, я был один против десятков.

Вскоре они уже спрыгивали на нашу палубу, и человек десять бросились на меня разом. Их было бы и больше, поскольку я остался единственным, кто еще сражался, и каждый из них жаждал крови. Но места не хватало, и они наступали плечом к плечу. Они ревели свой боевой клич, их ноги грохотали по палубе, пистолеты палили, и пули свистели во всех направлениях. Но стрелки мешали друг другу, и никто как следует не целился.

И вот они набросились на меня, и я принялся разить их тяжеленным гандшпугом. Для обычного человека это орудие слишком тяжелое для рукопашной, но не для меня. Первыми же взмахами я сбил четверых или пятерых, и те, кто остался впереди, попытались отступить – я видел внезапный страх в их глазах, – но сзади напирали еще двадцать или тридцать человек, и офицер, блистая мундиром и гессенскими сапогами, протиснулся вперед, поднырнул под мою защиту и рубанул меня саблей. Если бы мне не приходилось отбиваться еще от полудюжины врагов, я бы стер этого ублюдка в порошок, но они были. Его удар был нанесен неловко, поскольку он присел, но он задел меня по лбу, и кровь хлынула мне в глаза, ослепив меня.

На этом все и кончилось. Толпа хлынула вперед, сбила меня с ног, и я получил свою долю пинков и ударов, пока они вымещали свой гнев. Но офицер что-то крикнул, приказывая расчистить место, и призвал меня сдать корабль. Думаю, он признал во мне офицера, да и спрашивать больше было некого.

– Вы сдаетесь, сэр? – спросил он.

– Сдаюсь, сэр! – ответил я после минутного раздумья, ибо чувствовал острие его сабли, замершее прямо у меня под подбородком.