Текст книги "Флетчер и Славное первое июня"
Автор книги: Джон Дрейк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)
Он вложил клинок в ножны и рявкнул на пару своих людей, чтобы они взяли меня под стражу, и меня грубо подняли на ноги, вытерли кровь с глаз и наложили на голову повязку. Затем меня переправили на корабль янки, который, к слову, сиял как новенький, с белоснежными палубами и начищенным металлом, что сделало бы честь любому флагману.
На корабле было полно людей, все они ухмылялись, подсчитывая свою долю. Они столпились вокруг, чтобы поглазеть на пленника и позабавиться.
– Эй, лайми, – протянул один из них с гнусавым выговором янки, – как там король Джа-а-ардж? Все еще с деревьями болтает?[5]
Боже, как же они смеялись. Но мне было не до смеха. Всякий англичанин знал, что король безумен, но нам не нравилось, когда на это указывали другие. Ухмылявшемуся шуту, отпустившему это замечание, можно считать, крупно повезло, что я был ранен, и меня держали под руки. Так что я лишь скрипнул зубами и счел себя человеком глубоко оскорбленным. На самом деле на такое обращение мне было грех жаловаться. В последующие годы я был свидетелем того, что сталось с полковником турецкой полиции, попавшим в руки греческих пиратов. Когда они закончили с этим красавцем, палубы пришлось отмывать из шлангов.
Тем временем шут осмелел. Он подошел прямо ко мне и ткнул пальцем в грудь.
– Слышь, а в чем разница между лайми и чайкой?
Вся команда замерла в ожидании развязки, которая так и не наступила.
– Отставить! – прогремел голос; это был офицер, что сбил меня с ног, назвавшийся коммандером Купером; он только что поднялся на борт. – За дело, ребята! Корабль в грязи – вылитый свинарник!
И, надо отдать ему должное, глупые ухмылки мигом исчезли, а его люди молниеносно бросились исполнять приказ (а я все эти годы гадаю, каков же был ответ на эту загадку).
– Позовите к этому человеку хирурга, – сказал он, косо поглядывая на то, как кровь с моей головы капает на его сияющие шканцы, – и уведите его вниз!
К моему удивлению, «вниз» означало большую каюту на корме с ее широкими окнами и блестящей мебелью, а не какую-то тесную каморку костоправа под ватерлинией. В каюте ко мне присоединились сам костоправ, один из его помощников с инструментами, а также коммандер Купер и лейтенант Хант, его заместитель.
Пока хирург делал свое дело, офицеры строго допрашивали меня о передвижениях других британских кораблей. Но поскольку игла с равными промежутками входила в мое лицо и выходила из него, я слушал их не слишком внимательно. Я уже начал жалеть, что меня не оставили на «Беднал Грин», который теперь шел в Бостон под командой призовой партии, и думал, что меня ждет суровое обращение. Но как только хирург закончил, он удалился, а Купер приказал подать еду и питье, и у меня появилась возможность немного осмотреться. Я даже сам задал несколько вопросов и узнал основное о своих захватчиках.
Во-первых, «Джон Старк» был для приватира судном необычным, поскольку коммандер Дэниел Купер и лейтенант Юстас Хант считали себя офицерами недавно воссозданного американского флота (янки распустили свой флот в конце Революции и не восстанавливали его до 94-го года) и управляли кораблем по-военному. Например, они использовали свои флотские звания и носили форменные мундиры. На борту у них было семьдесят человек, все первоклассные моряки, провизии на шестимесячное плавание и двадцать четыре орудия, не считая карронад. «Джон Старк» был до чертиков похож на небольшой фрегат.
Но юридически это был приватир. Купер и Хант, может, и были офицерами, но у флота янки не было кораблей, поэтому оба они ввязались в предприятие, финансируемое группой бостонских купцов, которые воспользовались политической ситуацией и снарядили каперский крейсер в качестве инвестиции. У янки были давние традиции каперства, при которых каждый купец получал долю в две трети от стоимости любого захваченного их кораблем судна. Вот вам и предприимчивость янки.
Оставшаяся треть, разумеется, доставалась команде «Джона Старка»: по три доли офицерам и поровну всем остальным матросам. Вот вам и демократия янки.
Вот на какой корабль я попал. И как ни странно, ни на одном судне за всю мою карьеру со мной не обращались лучше. Как только настоящий бой закончился, команда «Джона Старка» стала весела, как никогда, и не питала ко мне ни малейшей неприязни. Совсем наоборот, как я сейчас объясню. Меня оставили на борту из-за моей раны, в то время как остальная команда «Беднал Грин» отправилась в Бостон под замком в собственном трюме, под надзором призовой партии. Рана шла через лоб и доходила до уха, и Купер сказал, что чувствует себя ответственным, как нанесший ее, и считает, что мной должен заниматься его собственный хирург.
Что ж, это был, без сомнения, христианский поступок, и я бы последним стал жаловаться, но у меня бывали раны и похуже, и я выздоравливал – с помощью хирурга или без. Так что я не верю, что меня оставили на борту именно по этой причине. Правда была сложнее и куда интереснее, ибо она показывает, как люди говорят одно, а верят в другое.
Коммандер Купер и его лейтенант были два сапога пара. Шустрые молодые люди, полные рвения и безмерно гордые своим кораблем. Они были в восторге, что захватили приз так рано в своем походе, а что до меня, то поначалу они вели себя как их матросы, только обходительнее.
Они заполучили настоящего пленника-лайми и хотели растолковать ему, что к чему. Это и была первая причина, по которой я оказался на их корабле. Они были полны презрения к королям и тиранам и пили за падение «британского» флота и за мучеников Революции (своей, разумеется, а не лягушачьей).
– Скажу вам, сэр, – заявил Купер, – теперь, когда я увидел, как мои люди стойко держатся под таким огнем… черт побери, надеюсь, следующим нам встретится один из ваших фрегатов!
– Пью за это, сэр! – сказал лейтенант Хант и поднял свой бокал.
«Удачи вам обоим, мальчики, – подумал я про себя, – и надеюсь, ваше желание сбудется».
– Клянусь небом! – воскликнул Купер, – вот подождите, расскажем нашим дома! – Он так раздобрел, что улыбнулся мне и поднял свой бокал. – Ваше здоровье, сэр, – сказал он, – за благородного врага!
– И за наших собственных благородных павших, – добавил Хант.
Так они снова выпили и наполнили бокалы. С каждой минутой они становились все счастливее. Хант наклонился и хлопнул меня по плечу.
– Черт побери, я бы с удовольствием пожал руку вашему канониру, сэр. Человеку, который держал нас под таким смертоносным огнем и одним выстрелом подбил наше погонное орудие. – Он серьезно покачал головой, и я заметил, что Купер сделал то же самое. – Никогда такого не видел! – сказал Хант.
Я был ошеломлен. Какой «благородный враг»? Какой «смертоносный огонь»? Они сражались с торговым судном, вооруженным хлопушками, а трепались так, будто потопили Непобедимую армаду. И неужели эти дурачки не понимали, что я попал в их пушку по чистой случайности? И тут меня осенило. Меня обманули мундиры и вся эта щегольская морская выучка. На самом деле это были такие же юнцы, как и я. Но они никогда прежде не были в бою. Это был их первый раз. Они видели, как на борт летят ядра и как убивают людей, и в своей невинности они думали, что побывали в настоящем сражении.
Я тут же увидел преимущество, которое ждало, чтобы им воспользовались.
– Сэр, – сказал я лейтенанту Ханту, выпрямившись на стуле со всем достоинством, на какое был способен, – мой канонир предлагает вам свою руку, – и я протянул свою лапу.
– Черт возьми! – воскликнул Хант с сияющими глазами, изо всех сил тряся мою руку. – Где вы научились так стрелять, сэр?
Он ведь победил, видите ли, поэтому мог позволить себе быть великодушным. Когда хвалишь мастерство поверженного врага, ты дважды хвалишь себя.
– Я учился артиллерийскому делу на борту корабля Его Величества «Фиандра», – ответил я, что, как вы знаете, было чистой правдой.
Но эффект, произведенный на эту парочку, был подобен удару тока. Они чуть не подскочили на стульях.
– Черт побери! – воскликнул Купер. – Не та ли это «Фиандра», что задала перцу двум французским сорокапушечникам в Пассаж д'Арон?
– Она самая, – ответил я. – Я имел честь служить в том бою.
Их челюсти дружно отвисли.
– Вы хотите сказать, что служили под началом капитана Боллингтона, артиллерийского гения? – спросил Купер, и все изменилось.
Видно было, как из них сочатся зависть и преклонение перед героем. Каждый из них отдал бы руку и ногу, чтобы оказаться на моем месте. Их флот не участвовал в боях с восемьдесят пятого года.
И вот так мы провели вместе самый приятный вечер. Поначалу я был поражен, насколько хорошо они осведомлены о событиях на другой стороне Атлантики. Но удивляться не стоило. Корабли постоянно курсировали туда и обратно, привозя с собой газеты для всех желающих. А образованные американцы следили за войной в Европе с живейшим интересом. Они вцеплялись в каждый клочок информации и пережевывали его между собой. И я скоро обнаружил, что Купер и Хант знакомы с «Лондон Газетт» не хуже любого британского офицера и могут цитировать целые куски из депеш о Пассаж д'Арон. Но они жаждали новых сведений, и это было второй причиной, по которой они меня оставили.
Они тут же заставили меня рассказать о битве «Фиандры» с «Термидором» и «Таурусом».
Во время этого допроса я понял, что они приняли меня за морского офицера, временно оставшегося без работы и зарабатывающего на хлеб на торговом флоте. Совсем как они сами, по сути. Было бы жаль разочаровывать их правдой, да и я подумал, что в качестве офицера со мной будут обращаться лучше. Так что я позволил этому недоразумению сойти за факт, и поделом мне за все те беды, в которые это меня позже ввергло.
Разговаривая с ними, я с любопытством наблюдал, как сквозь напускное проглядывает их истинное отношение к британцам. Несмотря на то что они проглотили всю французскую политическую гниль и не простили нам того, что заставили их сражаться за свою свободу, они питали огромное уважение к Королевскому флоту и завидовали его огромным размерам и безграничным возможностям для карьерного роста. Более того, они, очевидно, считали Королевский флот эталоном, по которому судят других. Короче говоря, они брали с него пример. Разумеется, ничего из этого они не говорили. Не прямым текстом, и они бы плюнули мне в лицо, если бы я им на это указал, но именно эти чувства таились под самой поверхностью.
И вот, как раз когда я думал, что американцы – те же англичане, только с чудным акцентом, Купер сделал то, чего ни один английский морской офицер не сделал бы и за тысячу лет.
Он вывел меня на палубу, построил своих людей на шкафуте и потребовал, чтобы я снова рассказал всю историю о Пассаж д'Арон, на потеху простым матросам! Не спрашивайте меня, как он поддерживал дисциплину, потакая людям подобным образом. Удивительно, что он не спрашивал их мнения перед тем, как отдать приказ. Но таковы американцы.
Он представил меня как «лейтенанта Джейкоба Флетчера, бывшего артиллерийского офицера тридцатидвухпушечного фрегата Его Британского Величества „Фиандра“». Я пропустил это мимо ушей, окончательно приняв ложь, которая принесла мне столько страданий.
Однако на следующий день на меня обрушились страдания более насущного толка. Моя рана загноилась, как это иногда бывает с ранами. Щека распухла, как красная дыня, я чувствовал слабость и недомогание и не мог выбраться из гамака.
Купер и его люди подняли из-за меня большой шум, и родная мать (если бы она у меня когда-нибудь была) не обходилась бы со мной лучше. Но я впал в бред и пробыл в нем некоторое время. Полагаю, я, должно быть, был действительно опасно болен, но ничего из этого не помню.
Я пришел в себя, слабый и больной, с изящным шрамом, во вторую неделю марта, когда «Джон Старк» возвращался в Бостон после чертовски удачного похода (с их точки зрения, если не с нашей). Других призов Купер не взял, но один «Беднал Грин» с лихвой оправдывал плавание, и его вкладчики будут в восторге.
Пятнадцатого марта 1794 года мы салютовали форту пятнадцатью залпами, входя в старую гавань Бостона, и пришвартовались у Лонг-Уорф. Десятки рыбацких лодок следовали за нами, и весь город вышел встречать «Джона Старка» с флагами и музыкой. Для Купера и его людей это было великолепно, но не для меня. Меня доставили на берег, в здание суда и тюрьму на Куин-стрит, чтобы передать военным властям. Вот что я получил за то, что выдавал себя за морского офицера.
Британцев помельче янки отпускали как безвредных, и я узнал, что вся команда «Беднал Грин» тут же нанялась на американские суда. Их нельзя винить. У них не было ни денег, ни пристанища, и, как я уже говорил, это были не лягушатники.
Зная, куда я направляюсь, Купер снабдил меня одеждой и прочими необходимыми вещами, а также деньгами. А его люди трижды прокричали мне «ура», когда спускали меня за борт в боцманской беседке, ибо я был еще слишком слаб, чтобы перелезть через борт самому.
И вот я застрял в тесной каморке с зарешеченными окнами и складной койкой. На самом деле это была лучшая камера в тюрьме, ведь я был их главным экспонатом. Настоящий британский офицер. Первый, которого они поймали. Для тюрьмы место было неплохое, но для меня это было жалкое время. Я был так слаб, что большую часть дня проводил в постели, что давало мне бесконечные часы для мрачных раздумий и беспокойные ночи, когда я не мог уснуть, потому что никогда по-настоящему не уставал. К тому же, как бы я ни был молод, мое прошлое начало меня догонять.
Меня мучила совесть за людей, погибших потому, что я хотел драться за свои деньги. Большая часть этого была чепухой, о которой мне не стоило бы и беспокоиться, но не все, да и к тому же я был один, взаперти и все еще болен. И вот я снова и снова прокручивал все это в голове: бразильского индейца Матти, который больше никогда не увидит джунглей; Хораса с его изжеванной шляпой; и Уэллса с оторванной ногой. Никто из них не хотел драться, это была лишь моя жадность. Хуже того, я начал переживать за своих товарищей с «Фиандры». Особенно по ночам, когда на меня находило черное отчаяние.
Я скучал по Сэмми Боуну, который был мне отцом вместо настоящего, которого я никогда не знал: по сэру Генри Койнвуду, гончарному миллионеру, с его мешками золота, теми самыми мешками, от которых я отказался. Я даже думал о служанке, Мэри Флетчер, которая умерла, рожая меня.
Но хуже всего было то, что это заставило меня думать о Кейт Бут (девушке, что была у меня на борту «Фиандры»), и я не мог выкинуть ее из головы. И вот я терзался и мечтал о ней: крошечной, хрупкой, такой милой и прелестной, пусть даже она и была портсмутской потаскушкой. Я гадал, заботилась ли она когда-нибудь обо мне, или я был ей нужен лишь как защитник.
Это счастливое состояние продолжалось неделю, пока однажды днем, без всякого предупреждения, в мою комнату не ввалился Купер в сопровождении коменданта тюрьмы и с документом для меня. Это был обрывок газеты янки, недельной давности. Купер болтал, улыбался и извинялся, что не пришел раньше, ссылаясь на занятость, и был как нельзя более дружелюбен. Но я читал то, что он мне дал, и размышлял, расхохотаться ли мне в голос или попытаться подняться на ноги и посмотреть, смогу ли я выбить ему зубы.
7
Ужасное убийство мистера Айвора Джонса, почтенного мясника с Олд-стрит, о котором сообщалось во вчерашнем номере, теперь, как утверждается, совершено неким Джонсоном, грузчиком с мясного рынка.
(Из «Морнинг Пост» от 9 сентября 1793 г.)
*
Тонкая, хлипкая дверь разлетелась в щепки, когда Слайм навалился на нее всем весом и ворвался в комнату во главе своих людей. В помещении воняло сыростью и человеческими нечистотами, и было темно, как в погребе. Единственный свет исходил от слабого солнечного луча, пробившегося сквозь грязные осколки стекла в окне, которое было в основном заткнуто тряпками. Несколько жалких предметов мебели были разбросаны по комнате, а «кровать» представляла собой груду тряпья у одной из стен. Иными словами, комната была совершенно обычным образцом жилья, какое можно было найти в многоквартирном доме на Ликерпонд-стрит, напротив пивоварни Мьюкса, в приходе Сент-Джайлс, где девять семей жили в двенадцати комнатах на четырех этажах.
С кровати донесся тонкий плач, и один из людей Слайма шагнул вперед.
– Стоять! – рявкнул Слайм и оттолкнул его тяжелой терновой палкой.
Трое мужчин моргали в полумраке, и смутные очертания на кровати приняли форму женщины с кучкой детей, прижавшихся к ней. Слайм подошел к кровати, и перед ним предстала знакомая картина: преждевременно состарившееся лицо женщины, отмеченное регулярными побоями и голодом, тощие, полуголые дети, научившиеся не кричать даже в ужасе. Слайм привык к подобным вещам.
– Миссис Джонсон? – спросил Слайм. Женщина кивнула. – Где он? – Она лишь покачала головой, не в силах вымолвить ни слова, но глаза ее метнулись вверх.
– А! – сказал Слайм. – Дэнни, обыщи комнату. Джимми, дай-ка света.
Слайм ткнул палкой в потолок.
– Где-то тут должен быть лаз наверх, – сказал он.
Тем временем Джимми с энтузиазмом взялся дубинкой за окно и с грохотом вынес его: стекло, рамы, тряпки – все дочиста. В комнату хлынул свет, и дальнейшие поиски стали излишни. В одном углу виднелась полуоткрытая дверь, ведущая на крутую, тесную лестницу на чердак.
– Мистер, – взмолилась женщина, – ради всего святого, не говорите, что это я. Он убьет меня, если подумает, что я его выдала.
– Хм! – фыркнул Слайм. – Я бы на вашем месте о нем не беспокоился, миссис. Теперь уже неважно, что он там думает.
Дэнни ухмыльнулся и, чтобы растолковать миссис Джонсон замечание мистера Слайма, взялся за конец своего грязного хлопкового галстука и затянул его, как петлю, издавая горлом хриплые звуки. Как ни странно, это не утешило леди, а, наоборот, заставило ее разрыдаться.
– Так, – сказал Слайм, сжимая палку, – за мной, парни! – и он начал подниматься по лестнице.
– Мистер, – отчаянно вскрикнула женщина, – у него нож. Сжальтесь, не дайте ему порешить мою Дейзи.
– Что? – переспросил Слайм. – Назад, – велел он Дэнни и Джимми и протиснулся обратно в комнату. – Что такое, миссис? – обратился он к жалкому созданию.
– Это моя старшая, Дейзи. Он держит ее наверху и клянется, что скорее перережет ей горло, а потом и себе, чем дастся в руки.
– Дерьмо и пламя! – прорычал Слайм и тяжело вздохнул. Он покосился на Дэнни и Джимми. Для драки парни что надо, спору нет. Но мозгов на двоих – ни на грош. – Значит так, – сказал Слайм, – вы двое остаетесь здесь и сторожите эту дверь. – Он указал на лестницу. – И если он спустится без меня, он ваш, и мне плевать, что вы с ним сделаете.
– Нет! Нет! – закричала миссис Джонсон. – Не трогайте его, не трогайте моего Джеки, он не плохой человек…
Но все трое слышали это сотни раз от избитых жен и не обратили ни малейшего внимания.
Однако Дэнни придвинулся к хозяину и понизил голос:
– Прошу прощения, капитан.
– Что? – нахмурился Слайм.
– Ну, капитан, – сказал Дэнни, с тревогой и неподдельным беспокойством глядя на Слайма, – Джонсону ведь светит виселица, так?
– Так, – подтвердил Слайм.
– Ну так, – продолжил Дэнни, – не рискуйте, капитан. – Он провел пальцем по горлу. – Пусть этот упырь сам себя прикончит, раз уж ему так приспичило. Какая разница, здесь он загнется или у Ньюгейтской тюрьмы? Мы свои денежки в любом случае получим.
– Ага, – поддакнул Джимми, – и не парьтесь насчет девки, капитан, за нее нам никто не платит!
– Заткните пасти, оба, – бросил Слайм и пошел вверх по лестнице.
– Ну и ну! – сказал Дэнни. – Что это с ним?
– А черт его знает, – ответил Джимми. – Этот хмырь сегодня весь день такой. А ты знал, что после этого дела для нас с тобой работы больше не будет? Потому что… – он метнул взгляд на лестницу, проверяя, не услышит ли Слайм его презрительную кличку, – … у Скользкого Сэма появилось что-то особенное, только для него одного. – Джимми скривился. – Да пошел он, говорю!
Чердак освещался лучше, чем комната внизу, поскольку в одном из торцов было большое окно. Мистер Джек Джонсон, грузчик со Смитфилдского мясного рынка, сидел там со своей дочерью Дейзи, глядя на яркий солнечный свет и плавающие в нем пылинки.
Два дня назад Джонсон повздорил с мясником, мистером Джонсом, из-за долга, который не мог вернуть. Слово за слово, одно за другим. В конце концов, поскольку в мясной лавке ножи всегда под рукой, Джонсон выбрал самый большой и так сильно вонзил его Джонсу в живот, что лезвие почти вышло с другой стороны.
И вот теперь Джонсон сидел, скрестив ноги, на стропилах, прислонившись спиной к одной из деревянных опор, поддерживающих крышу. Он смотрел на лестницу, а перед ним лежала Дейзи, худенькая, хорошенькая тринадцатилетняя девочка, почти девушка. Ее шея и плечи поблескивали там, где их обнажили для острого как бритва восемнадцатидюймового лезвия ножа в руке ее отца. Левой рукой он вцепился в ее длинные волосы, чтобы было удобнее откинуть ей голову себе на колено, задрав подбородок и открыв горло.
– Я тебя знаю, – сказал Джонсон, когда Слайм осторожно шагнул на чердак. – Я видел тебя на казнях, ублюдок.
– Знаю, – с нарочитой вежливостью ответил Слайм, – но я здесь не по такому делу, мистер Джонсон.
Слайм говорил тихо и ровно, измеряя расстояние до Джонсона и прикидывая, куда можно поставить ногу, чтобы не провалиться сквозь хлипкую дранку с штукатуркой между стропилами.
– Назад! – заорал Джонсон, и сердце Слайма подпрыгнуло, когда нож качнулся над шеей девочки. Она застонала и что-то сказала отцу.
– Заткнись, – бросил Джонсон, – или я сделаю это прямо сейчас.
– Постойте, – сказал Слайм. – У меня сообщение из магистратского суда на Боу-стрит. Это может означать помилование!
– Что? – переспросил Джонсон, которого Слайм верно расценил как не самого светлого ума лондонца.
– Помилование, – с улыбкой повторил Слайм. – Я присяду здесь и расскажу вам об этом, хорошо?
– Какое помилование? – спросил Джонсон.
– Королевское, по воинскому предписанию, – сказал Слайм. – Утвержденное епископом Лондонским под Большой государственной печатью. В таких случаях всегда так.
– Что? – не понял Джонсон.
– Да, – сказал Слайм, – это означает казуистическое, софомористическое аннулирование преступления, или преступлений, согласно Акту о йоменских очагах от тысяча триста сорок пятого года.
– Это еще что? – озадаченно спросил Джонсон, слегка опустив нож. – Что все это значит?
– Это значит, что для начала у вас в доме должен быть дымоход, мистер Джонсон, как вот тот, – и Слайм наклонился вперед, указывая своей терновой палкой.
– Да ладно, – сказал Джонсон, – нет тут никакого дымохода…
Но он повернулся, чтобы посмотреть, и узловатый набалдашник терновой палки Слайма, в который он собственноручно залил восемь унций свинца, описал в воздухе дугу и с оглушительным хряском врезался в лезвие ножа Джонсона.
– А-а-аргх! – взревел Джонсон, когда нож с лязгом отлетел в дальний угол чердака.
– Сюда! – крикнул Слайм и рванулся к ногам девочки, чтобы выдернуть ее из отцовской хватки. Он подхватил ее, отшвырнул в сторону, и она с криком покатилась по полу, пытаясь встать и проломив рукой дранку.
– Ублюдок! – взвыл Джонсон и вскочил на ноги, выхватывая из-за пояса другой нож, точную копию первого. – А ну, иди сюда! – завизжал он с безумными глазами. – Я тебя порежу, гребаный ублюдок, я тебе глаза вырежу!
Но теперь Слайму не нужно было беспокоиться о третьих лицах, и это была честная схватка: он со своей палкой против маньяка, вооруженного ножом размером с гладиаторский меч, с тем лишь дополнением, что один неверный шаг – и он по пояс провалится сквозь пол.
Внизу Джимми и Дэнни следили за происходящим на чердаке по доносившимся звукам и по тому, как рука Дейзи пробила потолок в облаке штукатурной пыли. Наконец, с чердачной лестницы донесся грохот, словно в подвал высыпали груз угля. И в дверной проем, головой вперед, вылетело обмякшее тело в глубоком обмороке. В нем с трудом можно было узнать мистера Джека Джонсона. Миссис Джонсон закричала при виде мужа, и даже Джимми с Дэнни поморщились.
– Чтоб мне провалиться, капитан! – сказал Джимми, когда появился Слайм. – Ну вы его и отделали!
– Заткни пасть! – бросил Слайм.
Было уже темно, когда Слайм наконец вышел из дома номер четыре по Боу-стрит, самого важного магистратского суда в Лондоне, обладавшего самой широкой юрисдикцией. Он только что доставил тело убийцы Джонсона, более или менее живое и целое. Обычно для Слайма поход в контору на Боу-стрит не мог быть простым визитом. Слишком много жизни кипело там, чтобы человек вроде него мог это проигнорировать. Слишком много полезных контактов: профессиональные соперники, вроде «малиновок»-«бегунов», потенциальные клиенты из числа потерпевших, воющих о правосудии, и косяки клерков, мелких стряпчих и доносчиков всех мастей, которые могли быть ему полезны. Кроме того, сама атмосфера этого места, когда оно было в полном разгаре: крики, толкотня и споры.
Но сегодня это зрелище не доставило ему удовольствия, и он ушел, как только смог. Выйдя за дверь, он повернул налево и быстрым шагом зашагал по Боу-стрит.
Он свернул налево на Лонг-Акр, направо на Ганновер-стрит, прошел по ней до Белтон-стрит, затем налево на Брод-стрит и так до Оксфорд-стрит, а оттуда прямо до перекрестка с Мэрилебон-лейн слева. Пятнадцать минут бодрой ходьбы для Слайма, который предпочитал ходить пешком и ходил много.
Когда он подошел к участку ночной стражи Мэрилебон, из больших двойных дверей как раз выходила вереница пожилых мужчин, плотно укутанных в пальто от ночной прохлады. Все они были одеты одинаково: фонари, дубинки и шерстяные шапки с длинными ушами. Они тяжело опирались на дубинки и смотрели в ночное небо с угрюмым пессимизмом людей, знающих, как бесполезно жаловаться на то, что может выкинуть погода. У них были старые, водянистые глаза, покрасневшие от ветра щеки, и под кончиком каждого носа висела одна прозрачная капля, словно выданная по уставу часть формы. Этот отряд был ночной стражей прихода Мэрилебон, заступающей на свое ночное дежурство.
Стражники расступились перед Слаймом и почтительно коснулись шапок при его появлении.
– Мистер Слайм! – сказали они, когда он вошел в здание.
Это было нечто среднее между кутузкой для пьянчуг, которых могла притащить стража, и полицейским участком, где стражники получали распоряжения и хранили свое снаряжение. Сейчас здесь все еще было полно шаркающих, закутанных фигур, медленно качающихся к двери, и круглая комната гудела от голосов стариков, которые сплетничали и получали приказы от ночного констебля, сидевшего за столом в стороне. Это была важная персона в парике и синем костюме, и, помимо того, что он возился с пером и бумагами на своем столе, он попыхивал длинной трубкой и подкреплялся из квартовой оловянной кружки, отдавая приказы своим людям. Это было сложнее, чем кажется, поскольку никто из них не отличался сообразительностью, а некоторые были и вовсе глухи.
Констебль заметил Слайма, как только тот вошел, и его брови дернулись. Слайм подошел к нему.
– Ну и ну! – сказал констебль громким, ясным голосом, чтобы слышали все присутствующие. – Глядите, кто пришел! Чтоб мне ослепнуть, если это не сам Скользкий Сэм.
– Хм! – хмыкнул Слайм, отмахнувшись от ужасных слов, ибо это был единственный человек в Лондоне, от которого он должен был принимать их безропотно: его отец, мистер Джеймс Слим.
Сходство между ними было заметным и было бы поразительным, если бы не тот факт, что Джеймс Слим в молодости был довольно известным кулачным бойцом, и это развило его черты в направлениях, отличных от тех, что задумала природа. Но у него были такие же иссиня-черные, не тронутые сединой волосы, такое же широкое, коренастое сложение и тяжелые руки с красными костяшками. Правда, в талии он был пошире сына, и не так пугающе щеголеват в одежде. Но для шестидесятилетнего мужчины фигура у него была хорошая, а что до последнего различия, то ни один человек на свете не мог сравниться с Сэмом Слаймом в той звериной силе, с которой он ваксил и начищал свои сапоги.
– Садись сюда, парень, – сказал Слим, указывая на стул. – Когда стража уйдет, пойдем в мою комнату, там уютнее. – Он постучал указательным пальцем по своей кружке. – Предложил бы тебе промочить горло, но, полагаю, ты спасибо не скажешь?
Слайм покачал головой.
– Тьфу-тьфу! – сказал Слим. – Не пойму, как ты можешь быть моим сыном, раз ни капли в рот не берешь, ни табаку!
– Чай в самый раз будет, папа, – сказал Слайм.
– Чай? – поднял брови Слим. – Дорогие у тебя вкусы завелись, парень!
Но позже, когда последний благородный страж королевского спокойствия вышел на улицу, кашляя и сплевывая, волоча свои скрипучие члены, Слим провел сына в комнату констебля, отпер свою чайницу и поставил чайник кипятиться на патентованную чугунную печь, которая ровно пыхала жаром в углу. Маленькая комната была, безусловно, самым приятным местом в участке, со столом, стульями и несколькими гравюрами на спортивные темы в рамках на стенах. Пахло табаком и старой кожей. Слим открыл шкаф и достал хлеб, сыр, чайник и чашки.
– Угощайся, – сказал он.
– При-и-имного вам обязан, сэр, – ответил Слайм, растягивая слово на модный манер.
Слим только рассмеялся.
– Да неужели? – сказал он.
Так они пили чай и жевали хлеб с сыром, и оба молчали.
– Ну? – наконец спросил Слим.
– Как миссис Слим? – в свою очередь спросил Слайм.
– Вдова? – переспросил Слим, ибо он упорно продолжал ее так называть. – Она в добром здравии, мой мальчик, и, я уверен, шлет тебе наилучшие пожелания.
Слайм кивнул в ответ и осмотрелся. Он обвел рукой все здание.
– Зачем ты с этим возишься? – спросил он. – Ты женился на женщине, которая владеет самой большой пивной в Уоппинге и еще двумя в Биллингсгейте. Мог бы жить в свое удовольствие, как праздный джентльмен.
– Я это делаю, потому что у человека должна быть работа, – сказал Слим, – как ты прекрасно знаешь! – Слим наклонился через стол и вперил в сына взгляд. – Ну, Сэмми-бой, мы так и будем всю ночь болтать обо мне и Вдове? Или перейдем к делу? Ты не чаще двух раз в год навещаешь своего старика, и когда приходишь, то всегда не с добром. И судя по твоему лицу, сейчас происходит что-то такое, отчего ты завелся, как пружина в часах. Так что говори правду, мой мальчик, и посрами дьявола! В чем дело?
Слайм нахмурился, поигрывая своей терновой палкой и разглядывая блики на своих невероятно блестящих сапогах.
– Это женщина, папа, – сказал он.
– Ну, слава небесам! – воскликнул его отец. – Бывали времена, когда я сомневался, есть ли у тебя вообще к этому вкус.
