Текст книги "Флетчер и Славное первое июня"
Автор книги: Джон Дрейк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)
Annotation
Джейкоб Флетчер ценил богатство торговца выше воинской славы, но судьба жестоко посмеялась над ним. Война преследует его по пятам: попав в плен к американцам, он вынужден служить на их фрегате, совершает дерзкий побег и оказывается в самом пекле великой морской битвы.
Тем временем на суше плетется паутина интриг. В Лондоне знаменитый сыщик Сэмюэл Слайм ищет компромат на Флетчера, а его заклятые враги – леди Койнвуд и ее порочный сын Виктор – готовят зловещую ловушку.
Продолжение нашумевшего романа «Удача Флетчера» – это масштабное повествование о яростных морских баталиях, откровенных сценах и коварных злодеях. История, рассказанная обаятельным негодяем, способным поспорить с самим Гарри Флэшменом.
Введение
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
Флетчер и Славное первое июня
Джон Дрейк
Введение
Непристойность и разврат, коими изобилует то, что это чудовище заставило меня записать, навеки останутся постыдным бременем для человека, помышлявшего о духовном сане.
(Сэмюэл Петтит, 5 июня 1877 г.)
*
После успеха «Фортуны Флетчера» меня попросили рассказать немного больше о дневниках, из которых взята серия книг о Флетчере, и о мистере Петтите – клерке, нанятом Джейкобом Флетчером для записи истории его приключений.
Что до Петтита, приведенная выше цитата из его письма к троюродной сестре Ариадне лучше всяких моих слов выражает его отношение к Флетчеру и мемуарам. В конце концов, во второй половине 1877 года Петтит был рукоположен в сан англиканского священника. Он стал приходским священником в Ливерпуле, где посвятил себя добрым делам среди городской бедноты, особенно неимущих моряков. В 1881 году он женился на Ариадне, и у них родилось четверо детей.
Как и в первой книге, я оставил сноски Петтита в том виде, в каком он их написал, без комментариев. Также, в начале главы 12, я сохранил его причудливое предостережение о том, что последует далее. Что именно Петтит нашел столь предосудительным в этом отрывке, постичь трудно, поскольку фрагмент, который, по-видимому, его расстроил, – далеко не единственный эротический пассаж в дневниках. Более того, очевидно, что кому-то этот отрывок особенно полюбился, и книгу явно часто открывали на этом месте. Остается лишь гадать, кто был этот читатель.
Сами мемуары насчитывают двадцать пять томов в одинаковых переплетах из темно-синей кожи с тиснением: слово «Флетчер», римская цифра и эмблема Адмиралтейства – обвитый канатом якорь. Бумага имперского формата в четверть листа.
Первые двенадцать томов написаны безупречным почерком самого Петтита, остальные же напечатаны на одной из ранних пишущих машинок «Ремингтон», специально для этого выписанной из США.
Нынешний переплет датируется началом 1900-х годов, поскольку оригиналы сильно пострадали, когда была предпринята решительная попытка их уничтожить. Эту попытку предприняла леди Эванджелина Хайд-Флетчер, ранняя феминистка и основательница Имперской лиги за женское избирательное право, которая в марте 1900 года приказала своему главному садовнику сжечь их в костре. Но кто-то, вероятно, муж леди Эванджелины, контр-адмирал сэр Джейкоб Хайд-Флетчер (праправнук Флетчера), спас тома и отдал их в новый переплет.
Как и в «Фортуне Флетчера», я перемежал повествование Флетчера собственными главами, черпая сведения из бумаг в моем растущем архиве флетчеровских реликвий. Подчеркну, что эти главы от третьего лица – мой вымысел, хотя и основанный на тщательном исследовании.
Джон Дрейк, Чешир, 2015 г.
1
Хьюберт Спрай. 28 августа. Пять минут тридцать секунд. Зрелище так себе.
(Из «Книги необычайностей» Виктора Койнвуда за 1793 год.)
*
Солнце палило, пели птицы, небо синело, а толпы, насчитывавшие тысячи человек, высыпали на улицы. Леди Сара Койнвуд жадно упивалась зрелищами и звуками веселящейся толпы, обступившей дорогой наемный экипаж, в котором сидели она и Виктор. Шел конец августа 1793 года, и всего за один короткий месяц весь мир леди Сары перевернулся с ног на голову. Но сегодня она была счастлива, наслаждаясь отдыхом от затворничества в убогом, замызганном доме в Гринвиче, принадлежавшем ее брату, адмиралу лорду Уильямсу.
Она счастливо улыбалась: уличные певцы горланили последние песенки, жонглеры жонглировали, пирожники звонили в колокольчики, старухи торговали джином по пенни за глоток, краснолицые музыканты наперебой старались переиграть друг друга, а милые невинные детки боролись в пыли, мутузя друг дружку по лицу.
Разумеется, ей приходилось держаться в тени кареты, поскольку ее маскарад – наряд камеристки – мог и не выдержать пристального взгляда. Она уже узнала несколько лиц среди модных дам и господ в соседних экипажах, а значит, и они вполне могли узнать ее, если бы разглядели слишком хорошо. Но это была малая цена, которая к тому же лишь добавляла остроты ощущениям.
Она повернулась к Виктору, своему младшему сыну, чей маскарад был куда замысловатее ее собственного: он был облачен в наряд светской дамы – маленькая слабость, которой он любил потакать.
– Виктор, – вздохнула она, – ты так добр ко мне. Ты же знаешь, ничто так не поднимает мне дух, как подобный день.
– Служить вам – мое наслаждение, – ответил он.
– Ты и впрямь мой самый дорогой мальчик, – сказала она.
– Благодарю, матушка, – ответил он. – Но за солнце мы должны благодарить Всевышнего.
– Да, – сказала она, – но я так не люблю, когда дурная погода портит зрелище. Все такие несчастные.
Она порывисто обняла сына и поцеловала его, и они засмеялись и захихикали вместе, словно невинные девочки, каковыми не являлись.
В этот миг по толпе пронесся гул предвкушения.
– Дорогая! – воскликнул Виктор. – Начинается.
И мать с сыном обратили взоры к дневной потехе.
Небольшая процессия вышла из ворот в стене на высокий деревянный помост, который возвели перед зданием, чтобы все происходило над головами толпы, но у всех на виду. Виктор, как истинный ценитель, указывал матери на разных сановников и объяснял их роль в действе.
– Ах! – молвила она. – Как отрадно видеть, что древние обычаи чтут.
И тут из толпы вырвался оглушительный рев. Огромный, звериный, нарастающий вой восторга и глумления: наконец-то появился главный исполнитель, бледный и мрачный, с непокрытой головой, в рубахе с распахнутым воротом; под руки его вели двое тюремщиков. Он съежился от враждебности толпы и града летевших в него предметов. Высота помоста защищала его от камней и комьев грязи, но ничто не могло спасти его от жуткого вида перекладины виселицы с болтающейся петлей, что чернела прямо перед ним на эшафоте у Ньюгейтской тюрьмы.
– Теперь смотрите внимательнее, – сказал Виктор, указывая на обреченную фигуру. – Вот! – вскрикнул он, и дрожь нечестивого удовольствия пробежала по телу леди Сары, когда она увидела, как тошнотворный ужас захлестнул жертву. Он заметно пошатнулся, и голова его упала на грудь.
Рядом с осужденным шагал штатный капеллан тюрьмы. Его роль в представлении была чрезвычайно важна, и он это в полной мере осознавал. Он поднял Библию, чтобы осужденный ее видел, и громыхал стихами из Писания, словно сам Люцифер карабкался на эшафот, чтобы отнять у палача его добычу.
Когда они оказались в тени огромной перекладины, капеллан затянул двадцать второй псалом. На этом месте он всегда его и затягивал. Во-первых, он его любил, а во-вторых, псалом был чрезвычайно уместен.
– Если и пойду я долиною смертной тени, – гремел он, – не убоюсь зла! – Он решительно тряхнул головой. – Ибо ТЫ со мною! – Он ткнул пальцем в Небеса. – Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня…
Толпа знала капеллана и наградила его аплодисментами, которых заслуживало это прекрасное выступление. Позже он раскланяется, подобно великому актеру Гаррику (которым он так восхищался в шестидесятых), срывая овации в Друри-Лейн. Но пока что добрый капеллан сосредоточился на духовном утешении осужденного. И изливал он это утешение во всю мощь своих легких. Таким образом, если ему и не удавалось спасти душу, он по крайней мере мог заглушить замшелые шуточки, которые толпа так любила выкрикивать своей несчастной пастве из одного человека.
– Устал, старина? Мы живо твои ножки разгрузим!
– Обратно-то поудобнее будет, петушок: полежишь!
– Повисеть на ногах за шиллинг, мистер?
– Гляди, чтоб веревка не порвалась, приятель. А то больно упадешь!
Увы, все старания капеллана и толпы пропадали втуне, ибо на этой стадии игры сознание жертвы было парализовано ужасом, и несчастный не заметил бы ничего, разве что если бы сам король Георг прискакал в короне и коронационных одеждах, размахивая помилованием.
И вот пришло время для самого действа. Тюремщики отступили. Вперед выступил палач. Толпа одобрительно взревела, и палач с важным видом поклонился. Осужденного поставили на люк, и палач связал ему руки и ноги. Он спросил о предсмертной исповеди, и воцарилась гробовая тишина – тысячи людей напрягли слух. Но слов не последовало: силы покинули тело жертвы. Тюремщики поддержали его, а палач накрыл ему голову белым колпаком. Палач накинул петлю, отступил назад, а его помощник выбил опору из-под люка.
Итак, жертва пролетела положенные при коротком падении несколько футов и, как предписывал закон, начала задыхаться. Ноги дрыгали, плечи выламывались, грудь вздымалась, пытаясь втянуть воздух через раздавленную трахею. Неуклюже надетый белый колпак съехал наверх, открыв искаженное багровое лицо с хрипящим, забрызганным слюной ртом. Язык вывалился, а глаза выкатились так, словно вот-вот выскочат из орбит. Тело закрутилось на конце качающейся веревки, словно подсеченная рыба. Оно дергалось, изгибалось и содрогалось.
В своем удобном экипаже, так удачно расположенном для хорошего обзора (спасибо предусмотрительности Виктора и потраченной немалой сумме), леди Сара, завороженная, наблюдала за происходящим. Она не могла поверить, как долго умирает повешенный. Впрочем, по часам Виктора, все движения прекратились через пять минут и тридцать секунд.
– Скромное представление, – сказал он, записывая подробности в хорошенькую записную книжку, которую держал специально для таких случаев. – Видывал я, как и по пятнадцать минут мучились.
Леди Сара вздохнула и покачала головой.
– Почему я никогда не видела этого раньше? – спросила она.
– Ты ни за что не соглашалась! – возразил Виктор. – Я тебе тысячу раз говорил, какая это потеха. А в старые добрые времена в Тайберне, с повозкой и процессией, было еще лучше. – Он сокрушенно покачал головой. – Но увы, те дни канули в Лету. – Он указал на болтающуюся фигуру. – Нынешние казни – совсем не то веселье, что прежде.
– Тем не менее, – сказала она, – будь уверен, я приеду снова! – Она счастливо улыбнулась. – А что теперь? – спросила она.
– Да в общем-то ничего, – ответил Виктор. – Он еще повисит, пока они не будут совершенно, абсолютно уверены, что он мертв. Город полон мошенников, которые уверяют, будто их сняли с петли живыми и…
– Кто этот человек? – перебила она. – Вон тот, что говорит с палачом.
Она указала на безукоризненно одетого мужчину, всего в черном, в высоком круглом цилиндре, который вышел из группы чиновников на эшафоте, чтобы пожать руку исполнителю. В глаза бросалась исходящая от него властность. Палач вел себя как школьник, вызванный к директору, а тюремщики с глубочайшим почтением сняли шляпы.
– Он? – с большим удивлением переспросил Виктор. – Неужели ты его не знаешь, моя дорогая? Его знают все.
– Все, кто вращается в этих кругах, – сказала она, изящным жестом указав на чернь. – Но я, мой милый, не так хорошо знакома с подобным обществом.
Виктор поморщился. Улыбка на прелестном лице матери была подобна весенним цветам, но он умел распознавать насмешку.
– Это Слайм, сыщик, – сказал он. – Весьма примечательный человек.
– И чем же он примечателен? – спросила она и, пока Виктор объяснял, слушала со все возрастающим интересом.
*
Позже тем же вечером, вернувшись в безопасный, унылый дом своего брата в Гринвиче, леди Сара дала волю воображению, и оно устремилось по опасному руслу. Она была в восторге от обретенной на день свободы, но ее снедала ярость из-за того, что сделали с ней обстоятельства за последние несколько недель.
Вместо того чтобы наслаждаться огромным состоянием, оставленным ее мужем, сэром Генри Койнвудом, ей пришлось бороться (как оказалось, безуспешно), чтобы уберечь деньги – деньги, принадлежавшие ей по праву, – от загребущих лап бастарда сэра Генри, Джейкоба Флетчера. И все, чего она добилась своими стараниями, – это смерти своего любимого сына Александра и обвинения в убийстве, из-за которого ей и Виктору, ее младшему сыну, пришлось бежать из Койнвуд-холла на шаг опережая закон. Теперь они с Виктором были беглецами, и если бы не милосердие ее престарелого брата, они бы прятались сейчас под каким-нибудь кустом в чистом поле.
К счастью, старик в ней души не чаял, и когда они с Виктором поздно ночью появились на его пороге, она без труда убедила его спрятать их здесь, в доме в Гринвиче, вдали от шумного сердца Лондона. Она также сочла за лучшее держать его под рукой, а потому заставила его распустить слуг и закрыть свой городской особняк, чтобы перебраться сюда, в Гринвич. Старый дурак погряз в болезнях и старческом маразме, и доверять его языку было нельзя.
Она оглядела обветшалую гостиную, тускло освещенную грязными окнами и истлевшими занавесками, и вздохнула, поражаясь иронии судьбы. Благодаря брату у нее было полно наличных денег, и все же ей приходилось жить вот так!
О переезде в собственный великолепный дом на Далидж-сквер не могло быть и речи. Даже если бы не страх быть узнанной и арестованной, она не могла туда поехать. С тех пор как в Лондоне узнали, что она ничего не получила по завещанию мужа, Далидж-сквер осаждали кредиторы. Дом утопал в долгах.
Будучи женщиной с живыми аппетитами, она была доведена до отчаяния заточением в этом убогом доме, где компанию ей составляли лишь Виктор и двое слуг – да еще прикованный к постели брат. Но более всего она не выносила одиночества. Она всегда была окружена обожателями и утешителями, любовниками и прихлебателями. Это было невыносимо, и чем больше она размышляла о событиях дня и о временном возвращении в реальный мир, тем сильнее разрасталось в ней безумное желание послать за каретой, облачиться в лучшее платье и проехать через весь Лондон у всех на виду. Одно лишь удовольствие снова оказаться среди привычных и дорогих ей вещей стоило бы того.
Лишь чудом она предпочла поступить иначе. Сделать то, что более прямым путем позволит начать борьбу с теми, кто причинил ей зло, и с одним из них в особенности. Но сначала она поговорила с Виктором и спросила его совета.
2
Я люблю американцев, и мне нравится их страна. Мне нравятся люди за их предприимчивость и энергию, а страна – за то, что англичанин может сойти там на берег и не оказаться в окружении чертовых иностранцев, которые тараторят без умолку, воняют чесноком и размахивают руками. Иностранцы – это проклятие, и на них бы закон какой придумать. Но американцы – родня, и считать их чужаками, в полном смысле этого слова, никак нельзя. Следовательно, если бы, не дай бог, я не мог быть англичанином, я бы непременно захотел стать американцем.
Пусть это послужит объяснением моего истинного отношения к янки. Но с тех пор как я отказался от наследства Койнвудов, чтобы самому делать деньги, я питаю особую неприязнь ко всякому, кто пытается их у меня отнять. Поэтому, когда американский приватир гонится за мной по открытому морю с намерением сделать именно это, мой взгляд на вещи может и поменяться. Особенно если он угощает меня картечью и ядрами из восемнадцатифунтовой карронады британского производства, в то время как лучшее орудие на моем корабле – старая медная девятифунтовка с обвисшим от частой стрельбы дулом.
Началом моей карьеры независимого торговца я считаю 3 августа 1793 года, когда я нанялся вторым помощником на борт вест-индца «Беднал Грин». Это было построенное в Блэкуолле судно с прямым парусным вооружением, водоизмещением в 350 тонн. Длина корпуса – девяносто восемь футов, ширина – двадцать семь, глубина трюма – восемнадцать. Меньше и дешевле в содержании, чем громадный ост-индиец, оно могло обогнуть земной шар с командой в пятнадцать человек и вернуться домой с грузом на целое состояние. Это был лучший образец океанского торгового судна, какой только можно было найти в семи морях.
Корабль был оборудован для работорговли в рамках треугольной торговли с Африкой и Вест-Индией, а потому должен был уметь за себя постоять. Для этой цели он имел по десять пушечных портов на борт и нес на себе смешанное вооружение из четырех– и шестифунтовых орудий, а также одну девятифунтовую медную пушку на носу. А чтобы хватило рук для работы с орудиями, если понадобится, из Лондона он вышел с командой из тридцати девяти человек, считая двух юнг, корабельного кота и какого-то смуглого дикаря из Бразилии.
С капитаном Хорасом Дженкинсом, капитаном и владельцем «Беднал Грин», я сговорился так: я покупаю долю в его исходящем грузе на сто фунтов в обмен на эквивалентную долю в конечной прибыли по лондонским ценам. В качестве бонуса он пообещал обучить меня небесной навигации.
И он сдержал слово: научил определять местоположение и по лунным наблюдениям, и по хронометру. В те дни хронометры были на немногих торговых судах из-за высокой цены прибора. Но старина Хорас кое-каким состоянием обладал и вложился в покупку, поскольку тот давал большую уверенность в точности выхода к земле. Но какая же все это была показуха, это «Искусство и Таинство» навигации! Обученная обезьяна сможет снять углы секстантом. А что до вычислений, то они, конечно, утомительны, но ничего сложного в них нет. Я, бывало, делал их в уме. Не знаю, из-за чего весь сыр-бор.[1]
Хорас был изумлен, как быстро я все схватывал, ибо совершил ошибку: посмотрел на мои шесть футов и три дюйма роста и шестнадцать стоунов веса и решил, что раз я такой здоровый, то, должно быть, тупой. Уверен, он взял меня на борт, потому что думал, что я буду держать его команду в узде. Мистер Тэдкастер, его первый помощник, плавал с Хорасом много лет и раньше был его громилой, но теперь стал проявлять слишком большой интерес к рому.
Хорас во многих отношениях был тот еще чудак. Работу свою он знал, иначе и пяти минут не продержался бы в море. Уж точно не у побережья Африки. И он умел подбирать хороших людей в команду, даже когда вербовщики прочесывали весь Лондон. Но в некоторых вещах он был сущая баба, и выглядел усталым и седым не по годам. И слишком много беспокоился. Однако самой худшей его странностью была постоянная демонстрация заботы о матросах, а это означало – никаких понуканий, порки и побоев. Не знаю, как Тэдкастер вообще справлялся со своей работой. Вероятно, делал это, когда Хорас смотрел в другую сторону.
В итоге мне пришлось искать свой собственный путь, когда через два дня, на пути вниз по Ла-Маншу, один из матросов на приказ ответил ругательством. Это был мэнкс по имени Джервис, жилистый и проворный малый, твердый как гвоздь, первый кулак среди матросов бака. Он нарывался на неприятности с самого моего появления на борту. Я был не против. Для корабельной команды совершенно естественно выяснять, чья рука орехи колет. Беда была в том, что при правилах Хораса я не знал, как мне быть с мрачными взглядами и угрюмым бормотанием, которыми меня одаривал мистер Джервис.
Но в тот раз он зашел слишком далеко, и мне пришлось действовать по-своему. «Беднал Грин» мерно качался на волнах, ветер был попутный, снасти уложены в бухты, и вахте почти нечего было делать. Большинство матросов слонялись по палубе, благо погода стояла прекрасная. Хорас был на шканцах, у штурвала, а Тэдкастер внизу, с очередной бутылкой. Джервис сидел, скрестив ноги, у сходного трапа и штопал рубаху, когда я велел ему подвинуться, чтобы кто-нибудь о него не споткнулся.
– Да пошел ты, козел! – буркнул он, и все разговоры мигом смолкли. Матросы с живым интересом уставились на нас, ожидая, что будет дальше, а Хорас сделал вид, что ничего не слышал, хотя стоял всего футах в двадцати. Зная, однако, его взгляды, я счел за лучшее проявить осторожность, а потому повернулся, спустился по трапу на нижнюю палубу и поманил Джервиса за собой.
Джервис с ухмылкой поднялся и пошел за мной вразвалку, показывая похабные знаки пальцами у меня за спиной на потеху своим дружкам. Раздался дружный хохот, но это было неважно, потому что, как только он оказался внизу, этот салага был мой.
Я сгреб его за шиворот и за штаны, оторвал от палубы и, размахнувшись им, как мешком, раза два-три смачно приложил его головой о ближайшую дубовую переборку. Я не злился и стремился скорее наставить его на путь истинный, нежели наказать. Когда я решил, что с него хватит, я бросил его на палубу. Но Джервис вскочил, как чертик из табакерки! И этот негодяй со всего размаху врезал мне по челюсти. Я тряхнул головой. Было больно. И это разожгло мой гнев, так что я выставил кулаки и дал мистеру Джервису то, чего он напрашивался с самого моего появления на борту.
Позже, когда он вернулся к своему шитью, его подбитые глаза, распухшие губы и расквашенный нос говорили сами за себя всей команде. И знаете что? После этого у меня ни с кем из них не было ни малейших проблем. Особенно с Джервисом.
Так я усвоил важнейший урок управления кораблем. Если бы я разобрался с Джервисом сразу, как и следовало, мне не пришлось бы так сильно его колошматить. С тех пор я взял за правило, поступая на корабль, немедленно отыскивать среди команды местного «Джервиса» и тут же его вздувать. Я нашел, что это весьма гуманный и действенный способ управления судном, и в доказательство тому – на каждом корабле, где я имел полную власть, все шло как по маслу, а матросы прыгали, едва заслышав приказ. О да, еще как прыгали, уж поверьте мне!
Так что на самом деле Хорас получил от меня именно то, чего хотел. То есть своего силовика и громилу. Поначалу он думал, что я только на это и гожусь. Но я быстро его переубедил и взамен получил то, что хотел от него самого. Ибо у Хораса было одно достоинство: он умел распознавать талант, и как только он увидел, в чем заключаются мои истинные дарования, он позволил мне их применить. Само собой, это касалось торговли и коммерции.
Впервые мы столкнулись с чрезвычайно важным делом торга за цену с португальским евреем по имени Парейра-Гомес, который был управляющим факторией баракуна в Западной Африке.[2]
У Парейры было лицо острое, как бритва, и он, без сомнения, заставлял собственных детей платить за молоко матери. Торг начал Хорас, но я его быстро оттеснил, и ему хватило ума предоставить дело мне, хотя он вполне мог бы позволить своей гордыне взять верх. Решающим стало слово самого Парейры-Гомеса. Когда мы наконец ударили по рукам, он склонил голову набок и ухмыльнулся, как кобра.
– Парень, – говорит, – ты точно не еврей хоть капельку, а? Ну и чертовски же ты хорош, ублюдок!
Я всегда буду дорожить этими словами как искренним комплиментом одного знатока другому. После этого старина Хорас позволял мне вести все дела корабля. Так что все шло хорошо, если не считать того, что мы потеряли треть команды от какой-то гнусной африканской хвори, которая к тому же загнала мистера Тэдкастера еще глубже на дно бочки с ромом, а Хораса превратила в седого старика.
Тем не менее Парейра-Гомес поставил нам прекрасный груз черных в обмен на наши товары. Отличная сделка, поскольку наши товары были дешевым барахлом, крепким джином и ржавыми мушкетами (причем еще вопрос, что из двух последних было смертоноснее для пользователя). Я весьма приглянулся Парейре, и он пригласил меня пройти с ним вверх по побережью, чтобы познакомиться с местным королем, с которым он вел дела. Там меня потчевали и развлекали со всевозможной любезностью, пока воины короля сгоняли последних наших рабов.
К февралю 1794 года мы шли в Америку – второй этап треугольной торговли. Мы продали наш груз в Чарльстоне, в Каролине, со второй солидной прибылью и взяли на борт третий груз – хлопок и табак для обратного рейса. Как только мы продали бы этот груз в Лондоне, мы бы получили тройную прибыль на каждый пенни, изначально вложенный в «Беднал Грин»! Чувствуете, в чем прелесть?
Но сперва нам нужно было доставить груз домой. И пока мы были в Чарльстоне, до нас дошли очень дурные вести. Весь город затаил дыхание в ожидании, что Конгресс янки в Вашингтоне объявит войну Англии.
Сегодня люди забыли американскую войну 1794 года, ибо ее затмили события в Европе, да и свелась она всего лишь к нескольким стычкам одиночных кораблей в море. Все из-за того, что янки пеклись о своих деловых интересах после чудовищно огромных закупок американской пшеницы лягушачьим правительством. Когда 10 марта «Беднал Грин» бросил якорь в Чарльстоне, огромный французский конвой из 117 судов под командованием контр-адмирала Ванстабля, с парой 74-пушечников и несколькими фрегатами, вовсю грузил пшеницу на севере, в Норфолке, штат Виргиния. Пшеница предназначалась, чтобы накормить мсье простолюдина-лягушатника, поскольку благодаря Революции и всем благам свободы и братства лягушатники так основательно запороли урожай 93-го года, что в 94-м им грозил голод (туда им и дорога).
К несчастью, все это французское золото, потраченное в Америке, склонило чашу весов мнения янки в пользу мсье. И вот Конгресс вошел в раж, припомнил, что Королевский флот годами забирал янки на королевскую службу, и внезапно решил, что это повод для войны. Разумеется, на самом деле Конгресс просто задабривал лягушатников в расчете на будущие продажи пшеницы.
А уж небольшая война с Англией сама по себе была делом выгодным. Это означало, что янки могли спустить с цепи своих каперов, по сути узаконив пиратство против наших торговых судов. Приходилось обходиться каперами, поскольку с 1785 года у них не было своего флота. Зато у них хватало вооруженных торговых судов, только и ждавших своего часа, и Конгрессу оставалось лишь выдать этим кораблям каперские свидетельства, и целый рой их тут же ринулся бы в Атлантику, вынюхивая британские торговые суда – то есть такие, как «Беднал Грин».
Перспектива была безрадостная, ибо янки были отличными моряками и дрались как британцы. В такой ситуации нам оставалось одно: убраться из Чарльстона как можно скорее, в надежде уйти до того, как начнется эта игра. И тут нам повезло, ибо Чарльстон раскололся в своих симпатиях. Часть горожан поддерживала войну, но торговцы табаком и хлопком, которые вели дела в основном с Лондоном, не хотели, чтобы их рынки закрылись. Так что нам, по сути, всячески содействовали, чтобы мы поскорее завершили дела, приняли груз и снова вышли в море.
В итоге нам это почти удалось. Мы покинули Чарльстон пятнадцатого числа с попутным западным ветром в парусах, в тот самый день, когда Конгресс принял роковое решение, но еще до того, как весть об этом достигла Чарльстона. До наступления ночи земля скрылась из виду. Весь следующий день мы сидели как на иголках, и каждый из нас вглядывался в горизонт в поисках чужих парусов. Но те, что мы видели, не приближались, и на второй день мы почувствовали себя в безопасности.
Единственным примечательным событием стало внезапное появление на палубе мистера Тэдкастера и его эпическое восхождение на грот-мачту, чтобы спастись от синего гоблина, который выгнал его из каюты. Он резво карабкался вверх, громко призывая на помощь всю команду, и уже добрался до брам-вант, когда разжал руки, чтобы стащить что-то со спины. Так он и вернулся на палубу, вцепившись в невидимую шею, которую изо всех сил пытался задушить, и ревя победное: «Попался, ублюдок!»
Он приземлился в баркас, стоявший на шкафуте, с таким глухим ударом, что судно содрогнулось, и, как только парусный мастер плотно зашил его в койку, мы предали его морской пучине. Команда стояла с непокрытыми головами, капитан читал из Священного Писания, а бразилец Матти бормотал свои молитвы тем богам, которых он почитал. Я упоминаю это происшествие, поскольку оно утвердило меня в должности первого помощника не только де-факто, но и де-юре, и теперь я был вахтенным офицером, неуязвимым для вербовщиков Королевского флота.
Затем, около полудня семнадцатого февраля, наш наблюдатель с грот-мачты заметил корабль, идущий на нас с северо-запада. Он неуклонно приближался, и Хорас от беспокойства принялся жевать свою шляпу. Северо-запад – как раз то направление, откуда мог появиться капер янки. Хорас прищурился, глядя на наши паруса, и повернулся ко мне.
– Как думаете, мистер, наш корабль понесет еще парусов? – спросил он. Я сделал вид, что осматриваюсь.
– Он понесет брамсели на фоке, гроте и бизани, сэр, – ответил я. Как обычно, Хорас шел под малыми парусами. Это было так на него похоже. Таким образом, ему пришлось бы убирать меньше парусов, если бы разыгралась непогода. По-моему, это была чистая трусость. Да, у него не было огромной команды военного корабля, где по одному слову сотни людей бросаются исполнять приказ. Собственно, после африканской лихорадки у нас осталась лишь горстка настоящих верховых матросов. Но другие торговые шкиперы были посмелее. Посмотрите, как нынче гонят чайные клиперы домой из Китая, имея в команде всего двадцать человек.
Но в тот раз он меня послушал, потому что перепугался, и вот «Беднал Грин» поставил дополнительные паруса и понесся вперед еще быстрее.
– Бросайте лаг, мистер, – велел Хорас. – Посмотрим, сколько она делает.
Это было бессмысленно. Корабль от этого не пошел бы ни на узел быстрее, но это заняло Хораса, так что я свистнул двух юнг и велел одному переворачивать песочные часы, пока другой бросал лаг за корму и держал большую катушку, с которой сбегал лаглинь, пока корабль уходил вперед. Я сосчитал узлы на лаглине, сбегавшем с катушки. Судно шло со скоростью семь с половиной узлов, что было неплохо для торгового судна с тупым носом при сильной зыби.
Если хотите знать мое мнение, «Беднал Грин» был славный кораблик и старался для нас изо всех сил. В конце концов, он не был построен для скорости. Его корпус был почти квадратным в сечении, чтобы вместить максимальный объем груза. Он был хорошим, мореходным судном, но не быстрым. Никто в здравом уме не стал бы состязаться на нем в скорости с новоанглийским судном, с его изящными обводами, мощным рангоутом и глубокими парусами. К несчастью, в тот день мы пытались сделать именно это.
