Текст книги "Флетчер и Славное первое июня"
Автор книги: Джон Дрейк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
Слайм заставил себя выбросить все остальное из головы, чтобы лучше сосредоточиться на поисках Джейкоба Флетчера. Именно для этого она его и наняла. Теперь нужно было выяснить, куда этот упырь отправился дальше. К счастью, Солсбери дал ему следующую зацепку. Солсбери знал одного офицера, который встретил старого сослуживца, простого матроса, списанного с «Фиандры» из-за грыжи, полученной от поднятия тяжестей. Этот парень сказал, что Флетчер был без ума от шлюхи по имени Кейт Бут, которая была на борту «Фиандры».
Казалось, Флетчер и его пассия рыдали в три ручья, когда расставались, и она сошла с корабля на следующий день после него, поклявшись следовать за ним. Слайму показалось, что если кто и знает, куда отправился Флетчер, так это мисс Бут. Методично он закончил уборку, убрал ведро, щетки и тряпку, снял фартук, надел сюртук и взял с полки, где хранились газеты, свежий номер «Глобуса». Он отыскал колонку с ценами и временем отправления почтовых дилижансов. Это был ритуал, призванный успокоить его разум. Он знал расписание дилижансов наизусть, и на этот раз цена не имела значения. Он поедет внутри, и к черту расходы. Платила она, а она могла себе это позволить.
16
В тот миг, как замер последний человек, я почувствовал на себе четыреста пар глаз, по крайней мере, тех, кто мог меня видеть. Купер и его офицеры сгрудились позади меня, глядя вниз на орудийную палубу. Марсовые заполнили боевые марсы, морские пехотинцы были развернуты с боевыми патронами, а орудийные расчеты стояли на своих местах у 24-фунтовых орудий главной батареи и приземистых 32-фунтовых карронад, выстроившихся вдоль шканцев и бака. Я занял позицию у лееров на шканцах, откуда мне была видна большая часть орудийных расчетов. Лишь те, что были у меня под ногами, под квартердеком, оставались вне поля зрения.
Весь корабль ждал, когда их ручной лайми исполнит свою партию. Ждал Купер, ждали офицеры, ждали матросы. Настал момент, ради которого Купер и его дядя, какими бы мотивами они ни руководствовались, строили планы и интриги, чтобы заполучить меня на борт своего драгоценного корабля для обучения его канониров. Я не то чтобы страшился этого момента, ибо на «Фиандре» меня обучили достаточно хорошо, чтобы я знал свое дело, но я ожидал, что у меня не будет к этому никакого рвения. Я ожидал, что мне будет скучно. Но мне не было.
Я посмотрел на изобилие людских ресурсов, которыми была благословлена «Декларейшн», – двести шестнадцать лиц ухмылялись мне с орудийной палубы и еще шестьдесят – от карронад. Это были мужчины лет двадцати, первоклассные моряки, и каждый был здоров, как бойцовый бульдог мясника. Их отобрали из толп добровольцев, а затем неделями откармливали в гавани свежим мясом и свежеиспеченным хлебом (об этом позаботился Купер). Даже у Нельсона в зените его славы не было такой команды.
И я посмотрел на ее блестящие новые орудия, только что с пушечных литейных заводов в Фернес-Хоуп на Род-Айленде. Я посмотрел на все это и с отвращением покачал головой, видя, какую халтуру они разводят на учениях.
Они были медлительны и небрежны. Они смеялись и шутили, когда бежали по боевой тревоге и выкатывали орудия. Это была самая веселая компания, какая когда-либо выходила в море. Они играли в клятую войну, и это наполнило меня гневом. Не то чтобы я питал особую любовь к артиллерийским учениям как таковым, но я знал, насколько плохи эти янки, а они – нет, и меня бесили самодовольные выражения на их жирных мордах. Так что я глубоко вздохнул и выдал им все по полной программе.
– Ах вы, неряшливые ублюдки! – рявкнул я львиным рыком. – Хор сраных школьниц справился бы лучше!
К тому времени у меня была грудь в пятьдесят дюймов в обхвате, и я научился пользоваться голосом, так что, уверяю вас, от моего рева краска на носовой фигуре облупилась. И, скажу я вам, им это ни капельки не понравилось. Было видно, как они дернулись, когда до них дошло. Они-то думали, что справились хорошо. Они ждали похвалы. На качающейся палубе, когда брызги летели через нос, а корабль шел добрых восемь узлов, они выкатили и закрепили свои орудия так же хорошо, как делали это в гавани. И все они были моряками, знавшими, какого труда им это стоило.
Ибо «Декларейшн оф Индепенденс» был самым большим кораблем, на котором они когда-либо бывали, а его 24-фунтовые орудия – самыми большими, какие они когда-либо видели. Первоклассными моряками они, может, и были, но весь их опыт ограничивался торговыми судами и каперами с их четырех-, шести– и девятифунтовыми пушками, где на каждое орудие приходилось по четыре-пять человек. А полный флотский расчет 24-фунтового орудия состоял из двенадцати человек и мальчика для подноски картузов. Одни только стволы были девять с половиной футов в длину и весили пятьдесят два центнера, и это даже без желто-охристых деревянных лафетов.
Вот они и ухмылялись друг другу, считая себя молодцами за то, что смогли отдать найтовы и выкатить орудия на огневую позицию, не отдавив себе пальцы колесами лафета и не сунув зажженные фитили в пороховницы.
Но они никогда не видели машинной скорости и точности британского военного корабля, который ровно давал бортовой залп в минуту. Короче говоря, ни один человек на этом корабле не знал, с чем ему предстоит столкнуться.
Бог знает, что сталось с боевыми капитанами, которые были у них во время Войны за независимость, ибо на борту «Декларейшн» в апреле 94-го года их определенно не было. Джон Пол Джонс к тому времени уже два года как лежал в могиле, и он бы в ней перевернулся, если бы увидел то, что я только что лицезрел. Дело было, конечно, в том, что у янки просто не было традиции морской службы с ее корпусом профессиональных офицеров, которую Англия принимала как должное, а назначение на командование «Декларейшн» было сделано благодаря политическим интересам семьи Куперов. По крайней мере, у Куперов хватило ума заметить свою слабость и попытаться ее исправить. Для этого-то я и был здесь.
Так что я снял сюртук и с полной отдачей взялся за дело.
– С вашего позволения, капитан? – сказал я, поймав взгляд Купера, пока совал свою шляпу и сюртук в руки одного из мичманов. Я заметил, что Купер выглядел явно недовольным, и мне пришло в голову, что я был не слишком тактичен, наорав на его людей. Критикуя их, я критиковал его. Но, как сказал Бони много лет спустя, нельзя приготовить омлет, не разбив яиц, так что я оставил его в его обиде и сбежал по сходному трапу на орудийную палубу.
Люди были вокруг меня, по обе стороны. Они выкатили орудия по обоим бортам половинными расчетами. Вверх и вниз по палубе в перспективе уходили длинные ряды орудий. Восемнадцать орудий с каждой стороны, шесть человек на орудие, прибойники, банники, кранцы для ядер, кремневые замки, тридцать шесть командиров орудий с тридцатью шестью спусками. Не считая толстых круглых мачт, помп, шпилей и решеток над люками, вся двухсотфутовая на сорок футов палуба была заставлена орудиями, от носа до переборки каюты Купера.
Вокруг меня были угрюмые лица. Мне удалось настроить против себя всех и каждого. Я скинул сюртук, намереваясь показать, как именно, по-моему, нужно выполнять упражнения, но тут меня осенила идея получше.
Когда я подошел к одному из орудий, его расчет одарил меня откровенно вызывающим, оскорбительным взглядом. Эти черти еще и перешептывались – вещь, которую я никогда не терпел от нижней палубы. Я бы с превеликим удовольствием показал им, кто тут главный, но сдержался. Я не знал, как Купер отнесется к моим методам. В Королевском флоте офицерам, строго говоря, не полагалось вступать в драку с матросами, и я предполагал, что правила янки будут такими же, как у нас, только вместо короля Георга будет вписан Джордж Вашингтон. Тем не менее мне нужен был какой-то жест, чтобы показать этим салагам, что к чему.
Итак, в окружении двух сотен канониров с орудийной палубы, под взглядами остальной команды, пялившейся с палуб и такелажа наверху, я ухватился за брюк-таль, закрепленный за казенной частью орудийного лафета, и навалился на него всем своим весом.
Это была рискованная затея, ибо требовалось шесть человек, чтобы оттащить орудие на восемь футов назад от его уютного гнезда, откуда его длинное черное рыло торчало из порта. На мгновение я подумал, что выставил себя дураком перед каждым мужчиной и юнгой на корабле, когда мои ботинки поскользнулись, и я чуть не растянулся на спине. Но палуба была посыпана песком по случаю боевой тревоги, и я устоял. Сильно откинувшись назад, я напряг мышцы спины и ног и потянул изо всех сил, пока пот не застил мне глаза, а канат не ободрал руки, отвыкшие от работы на берегу. Но приземистые колеса лафета взвизгнули, заскрипели, и огромный черный зверь ровно пополз мне навстречу. Как только он сдвинулся с места, дело пошло на лад, и я вкатил его внутрь, перебирая канат руками.
Закончив, я выпрямился, сделал вид, что мои руки и спина не горят от боли, и в упор посмотрел на орудийный расчет. Они все поняли. Я им по-прежнему не нравился, но дерзость исчезла.
(Кстати, это было лучшее, что я когда-либо делал на том корабле. Именно такие дурацкие выходки и завоевывают уважение людей. Но я бы не советовал вам повторять это, если вы не моего роста или хотя бы не близки к нему.)
– А ну-ка, балбесы, – сказал я остальным, – если я могу это сделать, то и вы сможете! Вкатить орудия!
И я заставил канониров Купера попотеть: выкатить, вкатить. Навести на корму, навести на нос. Делать это полным расчетом, делать это, когда расчет правого борта отдыхает. Затем каждый расчет соревновался с другим на скорость. Наконец я выпросил у Купера его модные карманные часы со стремительной секундной стрелкой и заставил каждое орудие по очереди заряжаться и стрелять боевыми снарядами на максимальной скорости, с двойной порцией грога для победителей.
Оглушительный грохот больших 24-фунтовых орудий заставил кровь закипеть в моих жилах, а клубы белого дыма, едкого и удушливого, воскресили в памяти тех, кто был моими учителями: особенно лейтенанта Сеймура, чьи упражнения я сейчас передавал и чьими инструкторскими приемами пользовался. Я не был особенно умен. Я просто передавал то, чему научился.
Купер дал мне половину вахты (два часа) на это первое учение, и когда оно закончилось, орудийные расчеты стали лучше, чем были вначале, ибо их глупое, самодовольное благодушие было поколеблено, они понюхали порохового дыма и уже не так сильно меня ненавидели. Двойной грог для победившего расчета (еще один трюк мистера Сеймура) был гениальным ходом. Двенадцать человек полюбили меня за то, что я его им добыл, а у остальных появилась надежда на будущее. Моряки за грог и душу продадут.
Когда мое время истекло, я распустил орудийные расчеты и доложил Куперу, который кивнул мне со смесью уважения и раздражения. Другие лейтенанты тут же набросились на матросов и мигом отправили их бегом во всех направлениях – на парусные учения, пожарные учения, шлюпочные учения, на подъем и спуск верхних рей. Это было, право, смешно; они взяли с меня пример, и каждый из них пытался показать, какой он поборник эффективности.
Так что в тот день команда не знала покоя ни в чем. Тем временем, пока верхние палубы кишели замученными матросами, а боцманы гоняли их по мачтам, я спустился вниз, чтобы разыскать канонира. У меня был к нему разговор. Но на этот раз я был тактичен и нашел его в его кладовой на орлопдеке, ниже ватерлинии.
На королевском корабле канонир – один из трех «постоянных офицеров» – канонир, боцман и плотник, – которые живут на корабле постоянно и не списываются на берег по окончании кампании. Кроме того, канонир, боцман и плотник всегда выбираются из надежных моряков с многолетним опытом. Канонир, в частности, должен быть человеком, которому можно доверять абсолютно, ибо у него ключ от крюйт-камеры. Со временем янки переняли эту традицию и создали свой собственный корпус уорент-офицеров. Но пока что «Декларейшн» был их первым и единственным военным кораблем, так что им приходилось довольствоваться тем, что есть. А канониром на «Декларейшн» был некий Фоден, ньюйоркец, а в недавнем прошлом – служащий семьи Куперов. Он был еще одним выскочкой-головастиком с торгового флота, и во многом походил на других на корабле: он знал свое ремесло, но не имел правильных представлений о службе.
Это был человек с внешностью клерка, в длинном сюртуке, выкрашенном в тусклый оттенок, отдаленно напоминающий служебный синий, а волосы его были заплетены в косичку, как у простого матроса. На кончике носа у него сидели маленькие квадратные очки, и было ему лет сорок, намного старше большинства людей на «Декларейшн».
– Мистер канонир! – сказал я, подкравшись к нему неожиданно. Я не мог удержаться: я видел, как он запирал свою кладовую, слишком поглощенный этим, чтобы заметить, кто спускается по сходному трапу позади него. Он подпрыгнул весьма удовлетворительно.
– Мистер Флетчер! – сказал он, и свет фонаря на орлопдеке блеснул в его линзах. Солнечного света сюда проникало очень мало.
– Я заметил, что в рундуках на главной палубе всего по одной затравочной трубке на орудие, – сказал я.
– По одной на орудие, сэр, – нервно ответил он. – Да, пожалуй, так оно и есть, – сказал он.
– Всего по одной? – переспросил я. – И как же будут стрелять орудия, когда они закончатся?
Он облизнул губы и терпеливо объяснил:
– Засыпая затравочные полки порохом. Чтобы передать вспышку от кремневых замков к картузам. Да, – сказал он, – так оно и есть.
Клянусь святым Георгием, я бы задушил этого маленького салагу. Он поучал меня, как школьника.
– Мистер Фоден, – сказал я, – когда мне понадобится объяснение прописных истин, я непременно вас позову!
Он снова подпрыгнул, и вокруг его глаз показались белки.
– А что до затравочного пороха, – продолжал я, – то вы знаете не хуже меня, что полка пушки, полная этого пороха, горит, сколько ей вздумается, и бог знает, когда выстрелит основной заряд!
И это правда – горит целую вечность, и эта штука шипит, как римская свеча, а все вокруг стоят, заткнув уши пальцами.
– Но затравочная трубка – это другое, не так ли? – спросил я.
– Так точно, сэр, – ответил он.
– Почему? – спросил я, раздраженный этим напыщенным негодяем.
– Ну, сэр, – сказал он, – с трубкой в затравочном отверстии быстрее. Порох в трубке воспламеняется мгновенно и посылает вспышку вниз по отверстию, которая тут же поджигает заряд.
– Прекрасно, мистер Фоден! – сказал я. – Так почему же у каждого орудия не было хорошего запаса трубок, готовых к использованию?
– Ну, сэр, – сказал он, – их ведь делать надо, я полагаю. А у меня всего один помощник, который в этом разбирается.
– Мистер Фоден, – сказал я, – вы обеспечите, чтобы у каждого орудия и карронады на этом корабле был обильный запас трубок. Вы сделаете это к моим завтрашним учениям, или я вас разжалую!
Фоден побелел от шока и стоял передо мной, дрожа. Он был в ужасе от перспективы потерять свое теплое местечко. Честное слово, я думаю, что нанес бы ему меньше вреда, натрескав по ушам, и я не получил никакого удовольствия, напугав этого жалкого червяка. Я чувствовал себя слишком уж задирой. Но что, если бы «Декларейшн» вступил в бой, а его орудия полагались бы на пороховые дорожки и стреляли бы вдвое медленнее, чем должны?
В итоге Фоден изготовил затравочные трубки чертовски быстро, и на следующий день, к началу учений, они уже были в рундуках. Правда, позже я узнал, что Фоден наябедничал на меня Куперу за моей спиной. Но у Купера хватило ума поддержать мой приказ. И, черт возьми, это было к лучшему для него. Без этих затравочных трубок я бы никогда не довел его расчеты до хоть сколько-нибудь приличной скорости. И тогда Купер потерял бы свой корабль.
В общей сложности я пробыл на борту «Декларейшн» почти пять недель. За это время я видел, как корабль совершенствовался в боевом отношении с поразительной скоростью, ибо все необходимое для этого было: и корабль, и команда, и снаряжение. И несмотря на все, что я о них сказал, его люди были на удивление ретивы.
Купер увел корабль далеко в Атлантику и отрабатывал все аспекты морского дела. Он научился выжимать из него максимум.
У «разе», такого как «Декларейшн», были свои сильные и слабые стороны. Для фрегата он был чрезвычайно прочен, ибо имел корпус линейного корабля, что позволяло нести столь тяжелые орудия. А борта его на уровне орудийной палубы были почти в три фута толщиной из цельного дуба, так что в бою он был настоящей морской крепостью. С другой стороны, его ужасно качало, и даже в хорошую погоду требовалось четыре человека у штурвала. А если начинался шторм, то внизу, у румпель-талей, требовалось еще двадцать человек, чтобы помочь управлять рулем.
Вот что бывает, когда вмешиваются в то, что задумал изначальный лягушачий конструктор, ибо чеснокоеды строили прекрасные корабли, этого не отнять, и они редко становились лучше от того, что на чужой верфи им срезали палубы.
Тем не менее Купер гонял свою команду по морской части, а я гонял их для него по артиллерийской, пока мои орудийные расчеты не начали работать как настоящие команды.
Есть определенное качество, отличающее хорошую командную работу, которое лучше всего описывается, как ни странно, музыкальным термином «атака». Это означает искреннее и одновременное приложение усилий каждого человека в нужный момент. Оно должно происходить без промедления или колебаний, без малейшего удержания от полной самоотдачи. Будь то скрипачи, пиликающие Моцарта, или орудийный расчет, налегающий на тали, – это одно и то же. И после многих дней упорных тренировок мои канониры начали проявлять это качество. Это трудно описать, но всякий, кто это видел, знает. И это качество не может даже начать развиваться, пока не освоена техника ремесла. Сначала техника, затем скорость, затем атака!
В результате этих постоянных учений по артиллерийскому и морскому делу «Декларейшн оф Индепенденс» быстро превращался в очень грозный и эффективный военный корабль.
Недостатки, которые я видел ранее, исчезали, и, дай мне еще десять дней в море, я бы осмелился сказать, что, учитывая вес его бортового залпа, ничто, кроме линейного корабля, не смогло бы одолеть его в одиночном бою. И я, которому было наплевать на подобные вещи, был главным виновником этого.
Ибо Купер перестал дуться, как только увидел, что я делаю с его орудийными расчетами, и его благосклонность осенила меня. Мне никогда не было до конца спокойно от его отношения ко мне, в том смысле, что я так и не понял его до конца. Он был хитрым малым, по уши в политике, и я убежден, что он считал меня каким-то волшебным, талантливым существом: смесью Ариэля и Калибана, которого он вызвал к жизни своим особым умом и который теперь был в его власти. Во всяком случае, судя по тому, как он расхаживал по орудийной палубе во время моих учений, можно было подумать, что вся заслуга принадлежит ему, а не мне! Более того, он сказал своим другим офицерам, что все на корабле отныне должно делаться «по-флетчеровски». Эту фразу, замечу, придумал он, а не я.
Конечно, это означало, что я не завел друзей среди офицеров. Для них я был одновременно и любимчиком учителя, и школьным задирой. И потому мое время на борту «Декларейшн» было несколько одиноким. Но мне было на это плевать с высокой колокольни. Ибо я надеялся через несколько месяцев сойти с корабля и вернуться к пяти тысячам долларов дядюшки Иезекии, которые ждали меня, уютно устроившись в моем банке в Бостоне. А затем, если бог даст, я больше никогда не выйду в море. Эта мысль согревала меня по ночам куда лучше, чем общество кучки лейтенантов-янки, хлещущих вино и соленую свинину за столом в кают-компании. Те из них, что не жевали табак и не плевали на палубу – отвратительная привычка янки, которую они принесли с собой с торгового флота.
А вот матросы меня любили. Думаю, им на самом деле нравились учения, как только они поняли, чего от них хотят. Они определенно старались изо всех сил, и можно было видеть их боевой дух, когда они стояли, напряженные и ждущие, ряд за рядом, выстроившись у орудийных талей, ожидая моей команды.
Но я так и не получил этих дополнительных дней. Если бы получил, то течение моей жизни пошло бы совсем по-другому. Даже спустя все эти годы я все еще думаю о том, что могло бы случиться в том случае. Но этого не произошло, и на этом все.
А случилось то, что 26 апреля 1794 года дозорные «Декларейшн» заметили вдали парус, и Купер немедленно взял курс на сближение. По случайности, это был первый корабль, который мы встретили с тех пор, как покинули Бостон и американское побережье. Купер тут же приказал бить сбор, и мои расчеты побили все предыдущие рекорды по скорости заряжания и выкатывания орудий. Мой пост был на орудийной палубе, так что я не участвовал ни в каких обсуждениях, которые могли происходить между Купером и его офицерами на шканцах, и я метался взад и вперед, грозя гибелью и проклятием любому, кто осмелится перешептываться, и гадая, почему Купер не отворачивает и не направляется в Виргинию под защиту эскорта Зернового конвоя.
Дело в том, что он чертовски рисковал, сближаясь с тем далеким кораблем, видневшимся у самого горизонта. Потому что если бы это был британский военный корабль, то ему пришлось бы либо бежать, что могло серьезно деморализовать его команду как раз тогда, когда она начала входить во вкус, либо сражаться, чего ему было приказано не делать никем иным, как самим президентом Вашингтоном.
Я предположил, что старые пиратские замашки Купера взяли верх, и он не мог устоять перед шансом заработать призовые деньги. Матросы определенно так и думали, потому что именно об этом они и шептались. Они рвались в бой, как могли.
Так я думал сначала, и это меня лишь раздражало. Но вскоре дозорный снова крикнул на палубу.
– Британские флаги! Противник на виду! – раздался голос, и по кораблю пробежало сильное возбуждение. Глухой рокот поднялся среди моих орудийных расчетов и перерос в радостный крик.
– Отставить! – взревел я, но они были с дикими глазами, жаждали крови и ухмылялись мне, как дети, перед которыми отец поставил еду.
Купер что-то сказал одному из мичманов, и в следующую минуту американские флаги взвились на фок-, грот– и бизань-стеньгах, составив компанию большому знамени, развевавшемуся на бизань-гафеле.
Я не мог в это поверить. Была лишь одна причина для такого зрелища. Купер вел «Декларейшн» в бой. Матросы орали во всю глотку, а офицеры махали шляпами. Я видел, как первый лейтенант трясет руку Купера, и они оба смеются и болтают, веселые, как никогда. Меня охватило сильное беспокойство. Одна из опор, на которых держалось мое мировоззрение, только что рухнула. Я подозвал старшего из шести мичманов, которые были у меня в подчинении для управления орудийной палубой.
– Ты, – сказал я, – командуешь! – и я побежал вдоль палубы и вверх по сходному трапу, чтобы предстать перед Купером посреди его офицеров.
– Купер, – сказал я, отбросив всякий протокол, – что, во имя всего святого, ты делаешь?
Его лицо раскраснелось, глаза сверкали. Он был в редком настроении восторга. Под ногами у него был большой мощный корабль, и он шел на врага. Я с самого начала понял, что зря трачу время.
– Флетчер, – сказал он, – это именно тот шанс, который нам нужен!
– А как же ваши проклятые приказы? – спросил я. – От президента?
Мастер, лейтенант морской пехоты, кучка мичманов, рулевые, расчеты карронад и шеренга морпехов с мушкетами наготове уставились на меня в изумлении. Но Купер избегал моего взгляда. Как и его первый лейтенант. Они были похожи на двух грязных школьников, застигнутых за непристойными играми.
– Приказы? – сказал он. – Какие приказы? Мои приказы – оказывать всяческое содействие нашим французским союзникам.
Я никогда в жизни не был так ошеломлен. Если бы не морпехи, я бы уложил Купера на его же палубе за то, что он был таким лживым, двуличным, интриганским ублюдком.
– Мистер Флетчер, – сказал он, – исполняйте свои обязанности или спускайтесь вниз. – Он повернулся к офицеру морской пехоты. – Проследите, чтобы мистера Флетчера сопроводили, если потребуется…
Свинья! Даже тогда он не был со мной честен. Была это угроза или нет? Морпех положил руку на эфес сабли и выглядел растерянным. Я был так зол, что повернулся к ним всем спиной и вернулся на орудийную палубу. По крайней мере, там были дружелюбные лица.
Я не знаю, сколько времени я метался взад и вперед, размышляя о случившемся. Да и по сей день я так и не понял, что задумал Купер.
Было ли все это ложью о желании президента оставаться в хороших отношениях с британцами? Или Купера просто захлестнули эмоции? Был ли дядюшка Иезекия частью этого заговора? Лгал ли он, рассказывая свои байки о злодеяниях французов? В конце концов, лягушатники помогли им выиграть их драгоценную революцию. Не было бы никаких Соединенных Штатов без французского вмешательства. И, самое главное, в безопасности ли мои пять тысяч долларов, или это был еще один обман? Я перебирал в уме каждое слово, жест и интонацию в разговорах, которые я вел в банках, куда отнес вексель Иезекии. Я не мог проверить его лучше, чем я это сделал… но если вся семья Куперов плела против меня заговор… тогда… тогда что?
Самым бесящим было то, что я был уверен: этому Куперу я и вправду нравился. Мой окончательный вердикт о нем и его дяде таков: оба они были так повязаны своей проклятой политикой, что скормили бы человеку любую байку, какая только подходила их целям в данный конкретный момент, и потому бессмысленно пытаться отделить правду от лжи и от их смеси.
Так я и метался, понурив голову, долгое время, не обращая внимания ни на что вокруг, пока орудийные расчеты снова не начали кричать «ура» и подняли такой шум, что он пробился даже сквозь мою тупую башку.
Поводом для этого послужило появление противника в прямой видимости с орудийной палубы, где мы стояли. Паруса, мачты и корпус были видны, хоть и в нескольких милях, но он смело шел на сближение под всеми парусами. Это был фрегат, и быстрый, ибо его нос резал волны, вздымая фонтаны пены.
Это было прекрасное зрелище, но не то, которое я бы смаковал. Ибо «вражеский» корабль, идущий на нас с «Юнион Джеками», развевающимися на топах мачт, был кораблем Его Величества «Фиандра».
17
Схему более безрассудную и невыполнимую трудно себе вообразить. Вот вам и вся «глубокая и смертоносная хитрость» Койнвудов!
(Из письма от 25 сентября 1793 года от мистера Гектора Гардинера, мирового судьи, к миссис Джейн Форстер, вдове мистера Сесила Форстера, мирового судьи.)
*
– Вы хотите сказать, что это должно быть сделано здесь? В моем доме? – спросил мистер Гектор Гардинер. – Неужели этого негодяя нельзя отвести в кутузку? Или в благотворительную больницу?
– Нет, сэр! – сказал хирург. – Даже его доставка сюда могла с легкостью привести к фатальному исходу!
Гардинер, новый мировой судья Лонборо и его округа, взглянул на грузную фигуру своего приходского констебля, который молча стоял со своим братом во время этой беседы между их господами.
– Ты знал об этом, Плаурайт? – раздраженно спросил мировой судья. Он был не в лучшем настроении, так как его разбудили в предрассветные часы прибывшие к его двери констебль и еще несколько человек. Теперь он стоял в ночной рубашке и халате, проводя это дознание при свете только что зажженных свечей в своей гостиной, пока его слуги толпились в холле, а жена стояла на верхней площадке лестницы и с увлечением прислушивалась.
– Мы все сделали как положено, сэр, – сказал констебль, возмущенный скрытым упреком. – Мы его на уличной двери принесли, сэр, – сказал констебль. – Верно ведь, Абрам?
– Верно, – сказал его брат.
– Чтоб у него ничего не отвалилось, что там внутри оторвалось, сэр, – продолжал констебль.
– Верно, – сказал Абрам.
– Не мог ты его в кутузку отвезти, человек? – спросил Гардинер.
Плаурайт обдумал это, нахмурившись от необходимого усилия, и выдал свой ответ.
– Ну, мистер Гардинер, сэр, – сказал он, – мы никак не могли этого сделать, сэр. Мы же не знали, кто это такой, сэр. Мы не могли посадить туда джентльмена, сэр. Так что мы принесли его сюда. Верно ведь, Абрам?
– Верно, – сказал его брат.
– Ха! – фыркнул мистер Уоллес, хирург. – Джентльмен, значит?
– Вот именно! – согласился Гардинер. Ной Плаурайт, констебль (исполняющий обязанности констебля, на самом деле), был хорош для того, чтобы забирать пьяных батраков или гонять мальчишек из садов, но умом он был не блестящ. Гардинер горячо пожелал, чтобы Адам Плаурайт, старший брат, поскорее поправился и вернулся к своим обязанностям.
Тем временем Гардинер понял, что ничего не поделаешь, и нужно действовать.
– Делайте, что должны, мистер Уоллес, – сказал он. – Я лишь прошу, чтобы вы делали это на кухне, где полы легче будет отмыть.
– Благодарю вас, сэр, – сказал хирург. – Мне понадобится как можно больше света, хороший жаркий огонь, чтобы согреть комнату, и крепкий стул с подлокотниками.
– Стул? – переспросил Гардинер. – Зачем это?
Уоллес начал было объяснять, но стук в парадную дверь возвестил о новых прибывших. Когда слуга Гардинера открыл дверь, снаружи послышались голоса.
– А-а! – сказал исполняющий обязанности констебля, – вот и наш Адам пришел посмотреть!
– Верно! – сказал его брат.
– Где он? – раздался крик в холле, и вся компания из гостиной во главе с Гардинером высыпала в холл, чтобы посмотреть, кто пришел.
В узком пространстве, где толпилось с десяток человек вокруг неподвижной фигуры на импровизированных носилках, лежавшей на полу, было негде развернуться. Мировой судья, хирург, констебли и слуги стояли плечом к плечу, и все говорили одновременно, а миссис Гардинер, стремясь ничего не упустить, перегнулась через перила.
– Ах ты, чертов злодей! – сказал новоприбывший, крупный мужчина, исхудавший и с серым от болезни лицом, и, очевидно, еще один из братьев Плаурайт. Он с лютой ненавистью посмотрел на того, кто лежал на уличной двери.
– Посмотри, что ты со мной сделал, ублюдок! – крикнул Адам Плаурайт, до недавнего времени приходской констебль, и вся компания посмотрела на пустую левую штанину его бриджей и на два костыля, на которые Плаурайт опирался. – Я теперь полчеловека, благодаря тебе! – сказал Плаурайт и с укором посмотрел на своих младших братьев. – Зачем вы его сюда притащили, а? – сказал он. – Ему не нужны никакие сраные доктора! Ему нужно, чтоб его в реку бросили, мать его так, ублюдка проклятого, с огромным чертовым камнем на шее!
– Придержи язык, человек! – резко крикнул мировой судья. – Я не потерплю таких речей в моем доме! И этот человек находится под защитой Закона!
