Текст книги "Флетчер и Славное первое июня"

Автор книги: Джон Дрейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

– Он в меня стрелял! – несчастно сказал Плаурайт, глядя на полумертвого Виктора Койнвуда. – В прошлом июле, когда мы с мистером Форстером пошли его брать, – он указал на Виктора, – его и его проклятую мать! Нарочно, вот что. Он меня погубил! Какой прок от человека с одной ногой?

– Ну-ну, Плаурайт, – сочувственно сказал Гардинер, – соберитесь! Вы будете ходить на деревяшке не хуже любого из здесь присутствующих! – Гардинер посмотрел на хирурга. – Поддержите меня, Уоллес! Разве наш констебль не сможет ходить на деревянной ноге, а?

– Как только культя полностью заживет, я сам ему ее прилажу! – сказал Уоллес.

– Вот видите! – сказал Гардинер. – И ваша должность ждет вас по возвращении к здоровью. – Он протолкнулся вперед и положил руку на плечо Плаурайта. – Но сейчас вы пойдете домой. – Он повернулся к другим Плаурайтам. – Позаботьтесь о своем брате, как и подобает добрым молодцам, – сказал он. – Отведите его домой к жене.

– Оставьте мне хотя бы двоих, если позволите, мистер Гардинер, – сказал хирург, глядя на широкие спины братьев Плаурайт. – Для того, что мне предстоит, нужны два решительных человека.

*

Полчаса спустя мистер Уоллес, хирург, был готов начать. Дремавший кухонный огонь раздули, повсюду горели свечи, а на кухонном столе были разложены инструменты, губки, мази и бинты. Виктор Койнвуд был в полубессознательном состоянии. Он тупо моргал и стонал себе под нос. Его усадили в большое кресло с подлокотниками, а запястья и локти крепко привязали к ним прочными льняными лентами.

В качестве дополнительной предосторожности один из братьев Плаурайт крепко прижимал плечи Виктора к спинке кресла, а лакей мистера Гардинера зажал раненое предплечье Виктора между своими кулаками. Сам Гардинер и несколько его слуг стояли в ужасающем оцепенении, когда мистер Уоллес, хирург, шагнул вперед в своем длинном фартуке, с засученными рукавами и ланцетом в руке. Оказавшись в ярком свете и в центре внимания, Уоллес вошел в роль и начал излагать, словно перед студентами.

– Перевязав рану на груди, которая незначительна, – сказал он, – первая надлежащая процедура будет относительно простой. – Он показал рану Виктора кончиком своего хирургического ножа. – Здесь пуля вошла с тыльной стороны предплечья, – он продемонстрировал круглое входное отверстие, – а здесь, с ладонной стороны, пулю можно легко прощупать, где она лежит под кожей. – Самые смелые головы вытянулись вперед, чтобы разглядеть тускло-синее пятно застрявшей пули, отчетливо видное сквозь бледную кожу Виктора. – Лучевая и локтевая кости не задеты, и остается лишь удалить инородные тела из раневого канала и извлечь пулю.

Все присутствующие с замиранием сердца наблюдали, как Уоллес очистил и перевязал пулевой канал на груди Виктора. Как и сказал Уоллес, это было простое дело, так как рана была не более чем царапиной. Но затем хирург взял нож и разрезал круглую темную опухоль на руке Виктора. Дюймовый разрез с красными краями зиял, сочилась кровь, и после некоторой оживленной работы парой щипцов была извлечена скользкая от крови пуля и клочок рубашки, который она занесла в рану.

При этом Виктор громко застонал, большинство зрителей тут же нашли себе дела в другом месте, а лакей Гардинера упал в обморок.

Уоллес оторвался от своей работы.

– Руки, – сказал он, – я был бы признателен…

Остались только Гардинер и его кухарка. Гардинер очень хотел уйти, но, хотя он видел, что женщина была совершенно невозмутима, он в свое время был солдатом и чувствовал себя обязанным подать пример.

– Займитесь этим человеком! – приказал он, и кухарка оттащила лакея в сторону, а Гардинер занял его место у предплечья.

Гардинер обнаружил, что хитрость заключается в том, чтобы пристально смотреть на что угодно, кроме того, что делает хирург. И так он справился без особого дискомфорта, пока обрабатывали руку.

– А теперь, – сказал Уоллес, – более серьезная процедура. К сожалению, я буду вынужден трепанировать череп, поскольку коматозное состояние пациента, вызванное вдавленным переломом левой лобной кости, указывает на скопление… – Гардинер не расслышал остального. Он смотрел на кровавые пятна на фартуке Уоллеса. К тому же он знал, что такое трепанация.

После этого для мистера Гардинера все стало чрезвычайно неприятным, и если бы он предвидел, что его обязанности мирового судьи будут включать в себя подобное, он бы никогда за них не взялся.

Уоллес заставил его встать прямо перед Койнвудом, держа голову мужчины между ладонями, пока Плаурайт оставался на своем месте, сжимая плечи. Это означало, что Уоллесу пришлось как-то протиснуться сбоку рядом с Плаурайтом, чтобы делать свою работу. Но сам Койнвуд показал, насколько жизненно важны были двое «держащих», ибо он плакал и отчаянно вырывался, как только Уоллес начал работать своим трепаном.

Но сначала Уоллес коротко остриг волосы на голове Койнвуда и принялся с помощью мыльной пены, помазка и бритвы брить кожу головы на участке размером с мужскую ладонь.

– А! – сказал Уоллес, вытерев участок полотенцем. – Обратите внимание на синяк, – и он осторожно надавил пальцами, – и ощутимый перелом… – Гардинер чуть не подкосился, услышав отчетливый скрежет кости.

– И так… – сказал Уоллес, разрезая кожу на голове Виктора линией около четырех дюймов длиной. Виктор ужасно застонал, и Гардинеру пришлось приложить все усилия, чтобы удержать его голову неподвижно. Краем глаза Гардинер заметил два отвратительных инструмента, которые взял Уоллес. Они были похожи на что-то из пыточной камеры инквизиции: длинные двойные крюки зловещей остроты из сверкающей стали на деревянных рукоятках.

– Ретракторы, – сказал Уоллес, – чтобы раскрыть рану, – и он зацепил эти жуткие штуки за края разреза Койнвуда и резко потянул перпендикулярно линии разреза, чтобы обнажить как можно большую часть черепа.

После этого Гардинер на некоторое время зажмурился и не открывал глаз, пока не услышал ровный скребущий звук, а Койнвуд громко закричал и попытался вырваться из кресла.

Уоллес сверлил череп Виктора быстрыми, аккуратными вращательными движениями инструмента, похожего на штопор, за исключением того, что лезвие представляло собой небольшую кольцевую пилу, предназначенную для вырезания диска из кости. Жаль, что мистер Артур Уолтон не мог прокомментировать происходящее, иначе он бы отметил большое сходство между одним из своих воровских коловоротов и хирургическим трепаном.

Одного взгляда на процесс сверления и на небольшой валик из розовой, влажной костной пыли, нарастающий вокруг рабочего края инструмента, Гардинеру хватило. Поэтому он крепко зажмурился и пропустил интересный момент извлечения костного диска, а также то, как Уоллес осторожно вскрыл твердую мозговую оболочку, чтобы выпустить поток жидкости и полузастывшей крови, скопившейся под ней.

Собственно, он держал глаза закрытыми до тех пор, пока Уоллес не завершил процедуру, не зашил рану и не наложил повязку, и Гардинер понял, что Уоллес велит ему отпустить голову Койнвуда.

– Все готово, сэр! – сказал Уоллес, разжимая пальцы Гардинера. – Отлично справились, мистер Гардинер! – сказал Уоллес. – И вы тоже, Плаурайт!

Мировой судья и констебль посмотрели друг на друга, и невозможно было сказать, кто из них зеленее. Гардинер заметил, что его невозмутимая кухарка все еще здесь, а вот лакей исчез – то ли его унесли, то ли он очнулся и ушел сам.

Уоллес взял командование на себя.

– Мистер Гардинер, – сказал он, – я предлагаю вам пройти в гостиную и выпить большую порцию бренди. И, возможно, Плаурайт мог бы выпить бренди здесь, на кухне? – Гардинер кивнул. – Если Плаурайт затем возьмет на себя охрану заключенного, я присоединюсь к вам, мистер Гардинер, как только здесь все будет приведено в порядок.

*

Гораздо позже, после нескольких больших порций бренди, мистер Гардинер снова пришел в себя и был готов обсудить события ночи с мистером Уоллесом.

– Я полагаю, негодяй будет жить, – сказал Уоллес. – Если не начнется гангрена, он определенно выживет. Но его нельзя передвигать…

– Проклятье, – сказал Гардинер, – мой дом теперь будет и тюрьмой, и больницей?

– Он покойник, если мы его сдвинем, сэр! – сказал Уоллес.

– Тьфу! – фыркнул Гардинер. – И все эти хлопоты из-за злодея, которого трижды повесят, когда он предстанет перед судом. Наш друг Тейлор отлично справился с другим негодяем, и более чем жаль, что он не прикончил и Койнвуда!

Уоллес согласно кивнул.

– Да, – сказал он, – но меня беспокоит вопрос, что именно пытались сделать Койнвуд и его друг.

– Как что, убить Тейлоров, конечно, – сказал Гардинер. – Мистер и миссис Тейлор – свидетели того, как Виктор Койнвуд убил мистера Ричарда Люси.

– Конечно, – сказал Уоллес. – Но Койнвуд и его сообщник Уолтон были в смертельной схватке, когда мистер Тейлор проснулся. И я видел ножевые раны на спине Уолтона! Почему Койнвуд пытался убить Уолтона?

– Чтобы заставить его замолчать, – сказал Гардинер, – чтобы никто не мог рассказать о том, что сделал Койнвуд.

– В таком случае, – сказал Уоллес, – Виктор Койнвуд прибыл в Лонборо с намерением убить мистера Тейлора, миссис Тейлор, своего собственного спутника Уолтона и, без сомнения, двух служанок Тейлоров и ребенка тоже! Ибо мы должны предположить, что он намеревался поджечь другую сторону Маркет-стрит, чтобы скрыть свое преступление. – Уоллес сделал паузу и посмотрел на Гардинера. – Не кажется ли вам это чрезмерно амбициозным для работы на одну ночь, сэр?

– К чему вы клоните, Уоллес? – спросил Гардинер.

– Ну, сэр, – сказал Уоллес, – возьмем, к примеру, маскарад Койнвуда с переодеванием в женщину. Как только новость о сегодняшних событиях разнеслась по городу, разве вам не прислали из «Джорджа» сообщение об их двух странных гостях? О лондонском «джентльмене» и его «жене», которую, по мнению всего персонала, не создавала рука господня?

– Да, – ответил Гардинер, – Лонборо слишком мал, чтобы подобные вещи не становились известны немедленно.

– Вот вам и ответ, сэр! – сказал Уоллес. – В какую же безрассудную авантюру ввязался Виктор Койнвуд?

18

Сказать по правде, поначалу я не был уверен, что это «Фиандра». Да, не бывает двух совершенно одинаковых кораблей, как не бывает двух одинаковых лиц. Но некоторые различия незначительны, а большую часть времени на «Фиандре» я провел внутри нее, если вы понимаете, о чем я, так что я не привык разглядывать ее через океан.

Но как только я уверился, то принялся проклинать свою злую судьбу. В конце концов, в начале 94-го года у Королевского флота было что-то около сотни фрегатов в море, так что я хотел знать: что, во имя всего святого, делали остальные девяносто девять? Почему тот, что пришел за мной, оказался единственным, на борту которого были все мои старые сослуживцы?

Хуже того, я знал, чего она стоит. Когда она пошла на сближение, и дозорные «Декларейшн» доложили, что это 32-пушечный фрегат, раздался еще один громкий радостный крик, и каждый матрос осклабился своей янки-улыбкой и сказал своим янки-приятелям, что они съедят этого лайми на завтрак. И почему бы нет? Ибо команда «Декларейшн» знала, что ни один британский фрегат не несет 24-фунтовых орудий, как они.

Что ж, я лучше любого на обоих кораблях знал, каким будет расклад, и вот он:

«Фиандра» —

700 тонн водоизмещения

32 18-фунтовых длинноствольных орудия

10 24-фунтовых карронад (Вес бортового залпа = 408 фунтов)

«Декларейшн» —

1100 тонн водоизмещения

36 24-фунтовых длинноствольных орудий

20 32-фунтовых карронад (Вес бортового залпа = 704 фунта)

Итак, вы бы подумали, что уверенность янки не лишена оснований, не так ли? Но они не знали «Фиандру». Они не знали, что на них несется, сгорая от нетерпения, один из элитных чемпионов Королевского флота. Корабль, чья непобедимая артиллерия одолела противника, вдвое превосходившего ее по весу, у Пассаж д'Арон, и чей каждый матрос был закаленным в боях ветераном. Так что, когда дошло до дела, я не имел ни малейшего понятия, кто может победить в грядущем поединке: «Декларейшн» с ее корпусом линейного корабля и тяжелыми орудиями или «Фиандра» с ее превосходным мастерством?

Тем временем «Декларейшн» гудел от деятельности, и людей отозвали от орудий для уборки парусов перед боем. Вниз полетели брамсели и роялы: стеньги, реи и все остальное. Были заведены брасы и цепные стропы, а нижние паруса взяты на гитовы. Остались только марсели, раздувавшиеся на сильном норд-норд-весте, который гнал нас вперед. Он гнал вперед и «Фиандру», которая ровно шла на сближение, круто к ветру, левым галсом.

На орудийной палубе «Декларейшн» царило напряженное возбуждение. Едва ли кто-то из команды бывал в настоящем бою, и они высовывали головы из пушечных портов, чтобы поглазеть на британский корабль, подходивший все ближе и ближе. Купер и его офицеры на шканцах вели себя так же. Они взобрались на карронады и висели на вантах – где угодно, лишь бы получше видеть из-за коечных сеток, ограждавших шканцы. Они махали шляпами, хлопали друг друга по плечам, смеялись и шутили. Волны радостных криков поднимались, затихали и снова поднимались. Можно было подумать, что мы идем на какой-то клятый балаган.

Наконец, когда между двумя кораблями оставалось не более полумили, канониров «Декларейшн» призвали к исполнению долга, и они встали (в точности как я их учил) в аккуратные ряды, каждый командир орудия с вытяжным шнуром в руке, с нетерпением всматриваясь поверх огромного толстого казенника своего тяжелого орудия.

«Декларейшн» и «Фиандра» сближались нос к носу, каждый корабль шел со скоростью пяти-шести узлов. Когда между нами оставалась четверть мили, казалось, будто «Фиандра» маневрирует, чтобы занять наветренное положение и отрезать нам возможность уйти под ветер. Купер определенно так и думал, ибо я слышал его крик.

– Квартермейстер, – сказал он рулевому, – идите на абордаж! Она думает, мы попытаемся сбежать, как французы! Покажите, на что способен американец!

Это вызвало еще один громкий радостный крик. Но мгновение спустя они уже не кричали, ибо «Фиандра» сыграла с ними злую шутку.

Как только квартермейстеры «Декларейшн» (четверо, помните, плюс команда внизу у румпель-талей) положили руль на борт, чтобы повернуть нос прямо на «Фиандру», британский корабль совершил поворот фордевинд и, крутанувшись, как волчок, дал по носу «Декларейшн» продольный залп из своей батареи правого борта – быстрый и прицельный.^[8]

Полагаю, я должен сказать, что мне выпала честь увидеть лягушачьими глазами, как британский военный корабль делает свое дело, но в тот момент мне так не казалось. Это было прекрасное зрелище, но и чертовски ужасное. Ровная череда сотрясений вырвалась из смертоносных черных квадратов гладкого корпуса, сопровождаемая оранжевым пламенем и клубами белого дыма. Шум был оглушительным, и если вы мне не верите, то попробуйте постоять перед артиллерийской батареей, когда она дает королевский салют в одном из лондонских парков.

Тут же череда рвущих, кромсающих, раздирающих ударов обрушилась на «Декларейшн», когда ядра «Фиандры» врезались в ее нос и пронеслись по всей длине палуб. Полетели пыль и щепки, люди закричали от боли и ужаса. В нескольких футах от меня я увидел двух мертвецов и разбитое орудие у самого носа.

Но тут мучитель исчез. «Фиандра» уходила по правому борту «Декларейшн», в двухстах ярдах под ветром. Она была вне эффективной дальности выстрела и уходила вперед по слегка сходящемуся курсу.

Корабль поменьше «Декларейшн» и с менее решительной командой после такой обработки мог бы и дух испустить. Было пятеро или больше убитых и вдвое больше раненых. Одно орудие было опрокинуто, и причинен большой урон. А янки еще даже не выстрелили. Но янки в бою похожи на британцев, и люди «Декларейшн» стояли у своих орудий и ждали своего шанса.

Вскоре им показалось, что он представился. «Фиандра», прибавив парусов, все еще удалялась, но так как ее курс сходился с нашим, расстояние между нами сократилось настолько, что канониры главной палубы «Декларейшн», развернув орудия правого борта до отказа на нос, смогли дать по «Фиандре» бортовой залп со ста пятидесяти ярдов. И они исполнили упражнение, которому я их учил, и никто не мог сказать, что они сделали это плохо, каждое орудие стреляло, как только его командир считал нужным. И пока они спешно перезаряжались, я сжался в ожидании того, что мы получим в ответ. Ибо если орудия «Декларейшн» доставали, то и орудия «Фиандры» тоже.

Но бортового залпа не последовало, и «Фиандра» стала уходить от нас. Со стороны янки послышались насмешливые крики, и казалось, что «Фиандра» бежит. Но тут, черт меня подери, она не сыграла ли тот же трюк снова! Она вышла нам на нос и вдруг снова начала поворот фордевинд, чтобы пересечь курс «Декларейшн». Клянусь святым Георгием, не зря она была первоклассным кораблем! Кто-то на шканцах «Фиандры» хорошенько рассмотрел «Декларейшн» и решил, что она слишком тяжела для дуэли борт к борту, и потому стал ее переигрывать маневром.

И снова британский корабль прошел по носу американца и прошил его от штевня до штевня бортовым залпом с двойным зарядом. На этот раз повреждения были куда хуже, хотя людей погибло меньше (по крайней мере, на орудийной палубе), поскольку канониры догадались броситься на палубу между орудиями, когда ядра «Фиандры» пронеслись над ними. Еще три орудия были разбиты, помпы разворочены, и, судя по крикам с бака (который я не видел), там тоже были нанесены ужасные раны.

В суматохе, пока люди пытались все привести в порядок и сбросить за борт обломки и щепки, мимо меня, воя от ужаса, пробежал юнга. Он бросил свой ящик с картузами и попытался нырнуть в люк, чтобы спрятаться внизу. У люка стоял часовой-морпех с парой пистолетов и разрешением стрелять в любого, кто попытается это сделать, но морпех просто схватил мальчишку за ремень, оторвал от палубы и швырнул обратно, откуда тот прибежал.

После этого «Фиандра» повторила свою тактику еще два или три раза.

Она планомерно и эффективно сводила на нет преимущество «Декларейшн» в металле. Она была более маневренной, морские условия ей благоприятствовали – свежий ветер и лишь легкая зыбь, – и она кружила вокруг неуклюжего «разе» с его тяжелым рулем и командами бедолаг, налегавших на румпель-тали внизу, в румпельном отделении.

Но затем, около двух часов пополудни, британский капитан, должно быть, решил, что хватит, и пора показать янки, на что способен британский военный корабль, ибо он внезапно прекратил маневренный бой и просто поставил «Фиандру» борт к борту на пистолетный выстрел, чтобы сразиться с врагом орудие к орудию. Без сомнения, он полагал, что «Декларейшн» уже достаточно потрепан и готов спустить флаг.

И если бы он сражался с лягушатниками или какой-нибудь другой, низшей породой, он, вероятно, был бы прав. Но на этот раз он принял неверное решение, ибо как только команда «Декларейшн» увидела, что происходит, весь гнев и разочарование от того, что их бьют, а они не могут ответить, были вложены в работу у орудий. Результатом стала одна из самых яростных дуэлей один на один, какие я когда-либо видел, на убийственно близкой дистанции, и каждый бортовой залп вздымал ужасное облако щепок, рваных досок и разорванной плоти. Шум и дым были неописуемы. Каждый человек работал, оглохший и почти ослепший в густых клубах порохового дыма, извергаемого одновременной стрельбой десятков тяжелых орудий.

Вопрос был лишь в том, какой корабль сможет выбросить больший вес металла за кратчайшее время и чья команда выдержит дольше. И вот почему я говорю, что еще неделя тренировок канониров «Декларейшн» изменила бы мою жизнь. Они были хороши и хорошо обслуживали свои 24-фунтовые орудия, но они еще не были готовы к людям «Фиандры» и получали два бортовых залпа в ответ на один от «Декларейшн». Или что-то очень близкое к тому: скорострельность, которая с лихвой компенсировала разницу в количестве орудий.

И так продолжалось. Каждый атом «Декларейшн» дрожал от голоса ее орудий. Рангоут, трупы и обломки загромождали ее палубы. Люди превратились в почерневших от пороха маньяков, и сама ткань корабля лопалась и содрогалась, когда на борт влетали ядра «Фиандры».

Почти час «Декларейшн» и «Фиандра» стояли борт к борту. Звездно-полосатый флаг сражался с «Юнион Джеком», и ни один не уступал ни дюйма. Если бы каждый выстрел в том ужасном поединке попал в цель, оба корабля превратились бы в барахтающиеся, окровавленные развалины. Но обычно в таких случаях точно прицелиться удается лишь в первых нескольких залпах, и худшего удается избежать. Вот почему так важно придержать первый выстрел до момента, когда он действительно будет иметь значение.

Наконец «Фиандра» начала отставать. Вернее, «Декларейшн» вырвался вперед до такой степени, что орудия ни одного из кораблей уже не могли вести огонь. Когда пушки умолкли, густой туман дыма немного рассеялся, и показалась «Фиандра» с фок-мачтой за бортом, и ее люди роились на обломках, расчищая завалы.

Это должно было стать сигналом для очередного крика «ура» со стороны янки, но его не последовало, и я увидел, что люди «Декларейшн» измотаны. На орудийной палубе было тридцать или больше убитых, а что до живых, то огромное усилие, которое они приложили, истощило их, и на данный момент они больше ничего не могли дать. Они встретили врага лицом к лицу и не сдались, но они были в той отчаянной стадии, когда еще один натиск противника сломил бы их.

Купер делал все возможное. Он ходил по кораблю, призывая их развернуть «Декларейшн», чтобы снова атаковать врага, но люди смертельно устали, и его парусная команда двигалась, как старики, неуклюже и медленно. И вскоре матросы «Фиандры» обрубили разбитую мачту, и она снова была на ходу. Ее сильно потрепало. Ее верховые матросы все еще вязали и сращивали снасти, пока она шла, чтобы исправить повреждения в рангоуте. А на миделе четыре или пять орудий ее батареи левого борта были разворочены во все стороны. Но она шла, чтобы возобновить бой, и над водой разнеслись британские крики «ура».

При этом янки стиснули зубы и гордо подняли головы. Я видел это, и это было зрелище. Они родственный британцам народ, как я уже говорил, и они нашли в себе волю сражаться дальше, как и люди «Фиандры».

Если бы бой между этими двумя кораблями возобновился, я искренне верю, они бы потопили друг друга. Ибо ни один не сдался бы. Но мы были спасены от этой крайности криком с топа мачты.

– Вражеский парус на виду!

Я увидел, как Купер сунул голову в пушечный порт, чтобы посмотреть, что приближается, и выпрямился с лицом, искаженным отчаянием.

Он прошел в нескольких футах от меня на пути к своим шканцам, и взгляд, которым он меня одарил, заставил бы завянуть цветы и погубить невинность. Он не сказал ни слова, но по его виду я понял, что этот салага винит в случившемся меня. Меня! Я прошу тех, кто знает лучший пример вопиющей неблагодарности, прислать мне письмо с ближайшей почтой, ибо я хотел бы о нем услышать! Возможно, он думал, что я недостаточно усердно работал над его орудиями. Возможно, он думал, что я лично несу ответственность за то, что «Фиандра» была таким первоклассным кораблем – мы прошли достаточно близко, чтобы прочитать название, написанное на ее гакаборте, так что, надо полагать, он знал, с каким кораблем только что сражался, – и, возможно, он думал, что я лично наколдовал еще два британских фрегата, которые приближались с юго-востока, потому что именно их он только что увидел через пушечный порт.

На самом деле, ему следовало бы радоваться, этому маленькому жабою. Это давало ему почетный выход. Он не мог сражаться с тремя врагами и потому мог отступить с честью, вместо того чтобы вести всех на верную смерть против «Фиандры».

Все, что ему нужно было сделать, – это поставить нижние паруса, уйти под всеми парусами и затем вернуться домой в Бостон и рассказать им, как он сражался с «Фиандрой» до полной остановки и был на грани абордажа, когда на горизонте показались ее товарищи.

«Да, джентльмены, – мог бы он сказать, – я говорю о той самой „Фиандре“, которая снискала такую славу в своей бессмертной битве против французов, но которая, столкнувшись с американской доблестью… и т.д., и т.п.».

А что же я? Я завис в неопределенности. Меня разрывало надвое, я был парализован раздвоенной верностью. Я хотел свои пять тысяч долларов и Люсинду, и превыше всего – жизнь бостонского торгового принца.

Но против этого стояла ужасная необходимость стрелять в корабль, на борту которого были Сэмми Боун и мои старые сослуживцы.

Некоторое время я просто стоял и смотрел, как «Декларейшн» набирает ход, идя в крутой бейдевинд с бушпритом, нацеленным на запад, к американскому побережью, а «Фиандра» изо всех сил пытается ее преследовать. Но даже с пробитыми выстрелами парусами и такелажем у «Декларейшн» было три целых мачты и далеко не такие повреждения в рангоуте, как у «Фиандры». И вот янки начал отрываться, в то время как два свежих, приближающихся фрегата были не более чем брамселями и роялами на горизонте.

Орудийная палуба «Декларейшн» была в ужасном состоянии. Невозможно было ступить и шагу, не наступив на какой-нибудь обломок разбитого снаряжения. С исчезновением перспективы боя люди погрузились в изнеможение и выполняли свои обязанности, как живые мертвецы. И тут, оглядевшись, я увидел нечто, что заставило меня задуматься. В одно мгновение несколько вещей, которые вихрем носились в моей голове, вдруг встали на свои места, щелк-щелк, как шестеренки в часах. И все они заработали в едином порыве.

Я увидел, как переборка, ведущая в кормовые каюты на задней оконечности орудийной палубы, разнесена в щепы выстрелом «Фиандры», а от бедолаги-морпеха, который стоял там, охраняя священные врата капитанского логова, остались лишь куски, разбросанные в разных местах. Если не считать его мушкета, самой большой частью, что от него осталась, была его шляпа.

В тот миг я узрел возможность и осознал несколько вещей. Меня тошнило от Купера и его проклятого корабля, а Купера тошнило от меня. Следовательно, учитывая престиж клана Куперов, шансы на то, что меня радушно встретят в Бостоне и позволят насладиться моими деньгами, были примерно такими же, как у того морпеха-часового стать полковником.

С другой стороны, я вспомнил, что дома, в Англии, я был наследником состояния, в тысячу раз превышающего эти жалкие пять тысяч янки-долларов (по самым скромным подсчетам), и от этого состояния я по-дурацки имел наглость отказаться. Итак, в итоге, какого, во имя всего святого, черта я вообще делал в стране янки? На деньги, которые были моими в Англии, я мог бы стать купцом, членом парламента, герцогом или, дьявол меня подери, архиепископом, если бы захотел, и, прежде всего, я мог бы выбрать не быть проклятым моряком!

В мгновение ока я покинул засыпанную щепками орудийную палубу и, пригнувшись, проскользнул сквозь сломанные брусья в дневную каюту Купера. Внутри царил хаос из сломанной мебели, карт, клочьев модных ковров Купера, а под ногами хрустели осколки стекла и металла от трехсотгинейного хронометра. Я прошел прямо в большую каюту и закрыл за собой дверь. Большая каюта почти не пострадала, и я был там один, никто не видел, что я делаю.

Я подошел к столу Купера и дернул ящик, где хранились его приказы. Он был заперт, так что я поднял всю эту махину с ее аккуратных ножек в виде шаров с когтями и со всей силы грохнул об палубу. Две-три энергичные попытки убедили ящик образумиться, и он развалился, высыпав на палубу бумаги. Я опустился на колени, чтобы порыться в них, и сразу же нашел то, что искал. Письмо Куперу с тяжелой печатью Военного департамента янки. Как и на британской службе, оно было вложено в просмоленный холщовый конверт с картечиной внутри, чтобы в случае необходимости утопить секретные приказы. Я взял все это, закрыл конверт и повернулся к кормовым окнам.

(Теперь, как вы уже поняли, в тот момент я не был своим обычным расчетливым «я». На самом деле, я был взвинчен до предела от гнева, и даже сегодня, когда я думаю о том позере, интригане, малыше Купере, у меня до сих пор волосы дыбом встают. Так что я не прошу прощения за тот безумный, глупый поступок, который я совершил дальше. Но я настоятельно не советую вам, молодежь, когда-либо делать подобное.) Я решил сменить корабль посреди океана и уходил через кормовые окна. Но, к несчастью, то ли они не открывались, то ли я был слишком туп, чтобы найти защелку. Так что я снова обратился к своему другу-столу и вышиб им свинцовые переплеты окон Купера с их ромбовидными стеклами.

Затем я вскочил на стул и протиснул свою тушу в дыру. В этот момент кто-то вошел, ибо я услышал выстрел пистолета и почувствовал, как пуля пролетела мимо моей задницы. А потом я кубарем полетел в холодный, мокрый Атлантический океан.

Я вынырнул, отплевываясь, и изо всех сил пытался удержаться на плаву, скованный одеждой и ботинками. И было холодно. Клянусь святым Георгием, было холодно! Я научился плавать в реках Западной Африки с африканскими девицами в качестве подружек по играм – еще одна из маленьких любезностей, которыми меня одарил африканский король Парейры-Гомеса, – и там вода была мягкой и теплой, как материнская грудь. Но Северная Атлантика в апреле пробирала до костей и сморщивала твой стручок. Было и страшно. Корабль возвышался надо мной, но быстро удалялся. На самом деле, я был в опасной близости от того, чтобы утонуть, в одиночестве, тихо и незаметно. Ибо все зависело от того, смогу ли я ухватиться за шлюпку, которая тащилась за «Декларейшн», как теленок за фермерской телегой.

Это была идея Купера. Многие корабли тащили за кормой на лине спасательный буй, чтобы «забортники» могли доплыть до него, прежде чем корабль уйдет вперед и оставит их. Купер пошел дальше и велел тащить за кормой свою гичку с сетями, свисающими по бортам, для удобства тех, кому может понадобиться в нее взобраться. И вот за ней-то я и гнался. Но шлюпка приближалась быстро, а я был низко в воде. Она настигла меня прежде, чем я успел опомниться, и лишь инстинктивный рывок к нависшей черной громадине, как раз когда она проскальзывала мимо, спас мне жизнь.

Мои руки сомкнулись на узлах сети. Плечи вывихнуло от рывка, когда шлюпка потащила меня за собой, а затем я изо всех сил пытался в нее забраться. Не знаю, справился бы я, даже тогда, ибо я онемел от холода и нахлебался соленой воды, когда волна от движения шлюпки накрыла меня с головой. Но кто-то мне помогал! Пара сильных рук тащила меня наверх. Я успел заметить размытое белое лицо и синий бушлат, когда перевалился через борт и рухнул на дно шлюпки, сильно кашляя.