Текст книги "Флетчер и Славное первое июня"

Автор книги: Джон Дрейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– Сэр Эндрю, – сказал он Снейп-Дугласу, капитану «Куин Шарлотт», и указал на «Ванжёр», – будьте так добры, ответьте на огонь этого корабля, пока он не стал досаждать. Только батареи верхней палубы и квартердека, если позволите. Я хочу приберечь наши тяжелые орудия для «Монтаня», когда мы будем прорывать линию.

Вы заметите, что Черный Дик был вежлив как никогда, как только начался бой. Более того, он даже не возражал, когда канониры «Куин Шарлотт» ослушались его приказа. Ибо было слишком много просить от наших средней и нижней палуб слышать, как орудия над ними ведут огонь, и при этом сдерживаться, пока «Ванжёр» был у них на мушке и стрелял по нам. Так что вся правая сторона «Куин Шарлотт» исчезла в струях пламени, клубах дыма и оглушительном реве, когда вся наша батарея принялась за дело.

Мы были уже очень, очень близко к французам, и их линия простиралась по обе стороны, грохоча по нашей. Хау в восторге расхаживал взад и вперед, так как «Куин Шарлотт» был первым из наших кораблей, прорвавшим линию лягушатников. Теперь у них не было шансов уйти, и мы вот-вот должны были пройти под кормой «Монтаня» и впереди «Жакобена», шедшего сразу за ним.

Теперь огромный 120-пушечник был всего в нескольких ярдах от нашего левого борта. Мы были так близко, что огромный флаг, развевавшийся на его кормовом флагштоке, коснулся наших грота-вант, когда мы проходили под его кормой. Мушкетный огонь с его марсов гремел, и пули с треском и свистом проносились над квартердеком. Можно было разглядеть лица, мундиры, шляпы, каждую деталь лягушатников, вплоть до коек, уложенных в фальшбортных сетках. Я видел, что грядет, и проверил запал пистолетов, которые мне дал его светлость. У меня была и сабля. Кто-то предложил мне более джентльменскую шпагу, но в моих руках она ощущалась как прутик.

Затем, с расстояния не более двадцати футов, наши канониры левого борта дали залп по корме «Монтаня», прямо через кормовые окна и по всей длине его палуб. Поток ядер, круша и разрывая все на своем пути от носа до кормы. Самый тяжелый удар, какой мы могли нанести, и по самой слабой части противника. Мы немедленно положили руль на борт, чтобы занять позицию, которую хотел Черный Дик, вплотную к «Монтаню» и с его подветренной стороны.

Наполовину оглушенный нашим залпом, я увидел, как Снейп-Дуглас кричит что-то в ухо Хау и указывает. «Жакобен» прибавил парусов, чтобы выйти вперед «Монтаня» и с его подветренной стороны. Это был умный ход, ибо он предвосхитил наши намерения и зажал бы нас между огнем двух кораблей. Я не слышал, что сказал Хау, но он яростно покачал головой и указал на «Монтань».

Снейп-Дуглас улыбнулся и отдал честь. Затем он прокричал что-то в уши своему штурману, который прокричал это квартермейстерам у штурвала. В результате «Куин Шарлотт» удержал курс. Ничто в мире теперь не могло помешать Черному Дику поставить свой корабль борт к борту с Вилларе-Жуайёзом. Но он шел на смертельную опасность.

Оба французских корабля увидели возможность заманить «Куин Шарлотт» в ловушку, и на этот раз они действовали слаженно. «Монтань» убрал паруса, чтобы оказаться с нами бок о бок, и его пушечные порты открылись, когда его расчеты перебежали от орудий левого борта, которые до этого вели огонь, чтобы выкатить орудия правого борта, которые теперь были нацелены на нас. Одновременно «Жакобен» положил руль на борт и пошел на нас, чтобы зажать «Куин Шарлотт» между собой и своим товарищем. Но он перестарался, и раздался глубокий, стонущий скрежет, когда наш бушприт врезался в его грота-ванты, а наш нос заскрежетал по его корпусу. «Куин Шарлотт» был крупнее, и мы ударили «Жакобен» в мидель, накренив его так, что волны хлынули на шкафут. От удара людей смыло за борт, а орудийные тали лопнули.

Но «Монтань» обрушил шквальный огонь по нашему левому борту, и как только он выпрямился, к нему присоединились и канониры «Жакобена». Наши орудия левого борта с лихвой ответили «Монтаню», но «Жакобен», сцепившись с нами такелажем, оказался в идеальной позиции, чтобы дать по нам продольный залп с носа. Хуже того, орущая орда абордажной команды хлынула на наш бак, сметая всех, кто стоял на их пути.

– К оружию, отразить абордаж! – взревел кто-то рядом, Бог весть кто, и все ринулись к носу во главе с офицером морской пехоты в алом мундире. У меня не хватило ума остаться в стороне, так что я выхватил саблю, взял в левую руку пистолет и, как дурак, бросился в атаку вместе с остальными.

На баке было полсотни лягушатников, вооруженных до зубов и жаждущих крови. Ничего не оставалось, как пальнуть, а затем врубиться в самую гущу, рубя направо и налево.^[12]

25

Далее сообщается, что незадолго до сражения его светлость принял на борт своего флагмана мистера Джейкоба Флетчера, частное лицо, недавно ставшее наследником имения известного стаффордширского фабриканта, и что означенный мистер Флетчер оказал его светлости неоценимую помощь, раскрыв местонахождение французского флота.

(Извлечение из депеши капитана Уильяма Паркера, командира 74-пушечного корабля «Одейшес», опубликованной в специальном выпуске «Лондон Газетт» 5 июня 1794 года.)

*

Сразу после десяти часов вечера 28 мая 1794 года корабль Его Величества «Одейшес», 74-пушечный, с разбитым такелажем, почерневшими от пороха бортами и еще горячими после боя с «Революсьонером» орудиями, находился в непосредственной опасности наткнуться на французскую боевую линию, которая лежала не более чем в полумиле под ветром, – бесконечная череда скрещенных рей, вздутых парусов и шахматных полос угрожающих пушечных портов.

Капитан Уильям Паркер только что просмотрел рапорт своего хирурга, в котором значились всего трое убитых и девятнадцать раненых (трое тяжело, их выживание под вопросом). Это было хорошо, ибо он готов был поставить свой чин на то, что нанес вдесятеро больший урон трусливому трехдечному кораблю, который удрал из боя. Но все было закономерно. Французы с самого начала целились высоко. Все, чего они хотели, – это разбить его рангоут и изорвать паруса, чтобы уйти, и именно поэтому потери были так малы.

– Совершить поворот фордевинд, мистер! – сказал он своему первому лейтенанту, засовывая листок бумаги в карман. – Мы должны увести ее подальше от этого стада. – Он указал на французский флот и повысил голос, чтобы его услышали люди: – Один перворанговый для этого корабля – ничто, но там от нас прячутся еще три!

Они встретили это криками «ура», и было за что, но прошло немало времени, прежде чем «Одейшес» смог выполнить маневр, ибо повреждения его рангоута оказались еще хуже, чем казалось поначалу.

К ночи «Одейшес» обогнул французскую линию с наветренной стороны, и его команда всю ночь трудилась, чтобы привести корабль в состояние, позволяющее присоединиться к флоту. Но рассвет принес два разочарования. Во-первых, казалось, что привести его в порядок можно будет только в доке. А во-вторых, хотя они и ушли от Брестского флота, по злой иронии судьбы совершенно другое французское соединение оказалось не более чем в трех милях с наветренной стороны. Там были два 74-пушечных корабля, два фрегата и огромная стая торговых судов. Это был сам Зерновой конвой. Единственный из всего Флота Канала, «Одейшес» нашел этот неисчислимо важный приз, и трагедия заключалась в том, что, находясь в безнадежном меньшинстве и будучи не в состоянии маневрировать, «Одейшес» не мог сделать ничего, кроме как приложить все силы для бегства.

И даже это было на грани. С рассветом «Одейшес» был на полпути к тому, чтобы поставить свежие паруса взамен изорванных в бою. Его фок и три марселя были убраны – грот-марсель как раз поднимали, и команда налегала на фалы, когда были замечены французы. Не имея ничего, кроме грота– и фока-стакселей, Паркер повел свой корабль по ветру и захромал прочь, и лишь по счастливой случайности на океан опустилась дымка тумана, позволившая искалеченному 74-пушечнику благополучно уйти.

Получив передышку в виде невидимости, капитан Паркер и его люди принялись за работу с удвоенной энергией. Если бы только они смогли как следует поставить паруса, они все еще могли бы дать лорду Хау возможность перехватить Зерновой конвой. Но сделать они могли немногое. Мачты были изрыты и ослаблены ядрами, стоячий такелаж едва держался на их усилиях, и любая попытка привести к ветру создала бы такое напряжение, которое разорвало бы его раненый, ослабленный такелаж в клочья.

Оставался только один выход, и Паркеру было горько его принять. Во-первых, он знал, что найдутся те, кто теперь обвинит его в трусости.

– В Портсмут, мистер! – сказал он своему первому лейтенанту. – Ветер устойчивый, зюйд-вест. Мы должны вести ее туда. Больше мы ничего не можем.

– Так точно, сэр, – ответил первый лейтенант, несчастный, словно ему приказали убить собственную мать.

Пять дней спустя, утром 3 июня 1794 года, «Одейшес» бросил якорь в Плимутском заливе. Он становился все более немореходным, и Паркер счел за лучшее как можно скорее пристать к берегу.

После полудня 3 июня Паркер уже ехал в Лондон с почтой, через Ашбертон, Эксетер, Колламптон, Веллингтон, Тонтон, Бриджуотер, Уэлс, Бат, Девайзес, Мальборо, Хангерфорд, Ньюбери, Рединг, Мейденхед, Хаунслоу и так до главного терминала у гостиницы «Лебедь» на Лэд-лейн, в самом сердце столицы. Он вез с собой собственный отчет о событиях 28 мая, а также письма от старшего морского офицера Плимута и свидетельства от чиновников верфи с подробным описанием повреждений, полученных «Одейшесом».

Уже измученный усилиями на борту корабля, Паркер был ошеломлен двадцатичасовым путешествием по суше. Когда он вылез из дилижанса во дворе «Лебедя», со шляпой и бумагами под мышкой, он был похож на человека в опиумном трансе: он, право, не знал, устал он или нет, голоден или нет. Он пробрался сквозь толпу путешественников, слуг, носильщиков, зазывающих клиентов, и был обруган на чем свет стоит возницами сверкающих выездных почтовых карет за то, что не убирался с их пути достаточно быстро.

К счастью, зоркий извозчик наемного кэба, круживший, как ястреб над голубями, заметил его мундир и подобрал его, как только тот вышел на улицу.

– В Уайтхолл, капитан? – спросил извозчик, ибо перед ним был морской офицер, только что с западной почты, небритый, без багажа, но охранявший пачку депеш.

Полчаса спустя, заплатив примерно вдвое больше законного тарифа, Паркер, шатаясь, прошел через Арку Адмиралтейства, поднялся по лестнице в здание и вошел в самое сердце, печень и мозг службы, которой он отдал большую часть своей жизни.

Ему повезло. Они были так рады, что Хау вошел в контакт с Брестским флотом, и так уверены, что за этим последует великая победа, что поверили его (правдивой) истории о бое с «Революсьонером» и несомненной правомерности его последующих действий. Его поздравили, с тех пор постоянно давали назначения и, по приказу лорда Хау, наградили медалью за храбрость.

5 июня был выпущен специальный номер «Газетт», содержавший донесение Паркера дословно. Он вызвал большое волнение, его жадно читали и обсуждали. Однако некоторые, прочитав депешу, отметили одну маленькую деталь, которую включил Паркер. И те, кто ее отметил, сделали это с диким и восторженным ликованием. Это был тот факт, что мистер Джейкоб Флетчер, джентльмен, находился на борту флагмана лорда Хау.

С этой информацией любые лица, желавшие связаться с мистером Флетчером по каким бы то ни было причинам, должны были лишь дождаться возвращения флота, чтобы быть уверенными, что найдут его.

26

На баке «Куин Шарлотт» творилась сущая бойня, под ногами валялись мертвые матросы, а палубы были мокрыми и скользкими. Лягушатники были хорошо организованы. Абордаж – это то, чему они всегда уделяют особое внимание, в своем методичном, логичном стиле мышления.

Они действовали двумя отрядами. Один отряд уже орудовал на нашем бушприте и на своем такелаже, спешно сцепляя корабли, чтобы мы не смогли вырваться. Это дало бы их канонирам внизу прекрасный шанс продолжать громить нас продольным огнем, прошивая палубы от носа до кормы. Другой отряд, который все время рос, перебирался на борт по бушприту, используя его как сходню. Впереди шли группы пикинеров, обученных действовать сообща, – настоящий еж из стальных жал, где каждый прикрывал своих товарищей. А за пиками следовали гренадеры с тлеющими фитилями и сумками, полными черных чугунных шаров размером с мужской кулак, начиненных порохом и мушкетными пулями и снабженных запалом, который давал несколько секунд отсрочки после поджога.

Грената – оружие жуткое, ибо она калечит и обжигает. И чертовски опасное на борту корабля из-за своей способности вызывать пожары. Короче говоря, типично французское изобретение. Единственное в них хорошее – это то, что они чертовски опасны для самого гренадера. Стоит ему совершить одну ошибку, и он сам взлетит на воздух.

Вот в такую-то заваруху я и вляпался вместе с двадцатью или тридцатью другими, офицерами и матросами из абордажной партии «Куин Шарлотт». И сошлись пистолет и сабля против пики и гранаты.

В такой свалке думать некогда, и я понесся вперед в толпе, дико ревя и пытаясь высвободить руки из тисков людей по обе стороны от меня. Бах! Я выпалил из одного из пистолетов Черного Дика в гущу французских лиц за сверкающими наконечниками пик. Один взвизгнул, уронил пику и схватился за лицо. Кровь брызнула между пальцами, и он рухнул на палубу. Я швырнул пустой пистолет в голову другому, и тут – бум! – где-то прямо за мной взорвалась грената. В ушах зазвенело, жаркая волна опалила волосы на затылке, и двое вокруг меня рухнули, цепляясь за фалды моего сюртука, пытаясь устоять на ногах, когда в них вонзились осколки. Бум! Еще одна грената, не так близко, но прямо в гущу британской атаки. Офицер морской пехоты в алом мундире обернулся и заорал на своих людей, пока взрывались все новые и новые гранаты, и наш смелый натиск пошатнулся и захлебнулся.

Лягушатники прямо передо мной взревели от радости и двинулись вперед со своими пиками, дюжина из них работала как одна команда, в такт топая ногами при наступлении и делая короткие, выверенные выпады страшными наконечниками. Было ясно, что они отработали это как упражнение. Я попятился, нащупывая второй пистолет, который как-то застрял у меня за поясом и не вытаскивался.

Они проткнули морпеха на моих глазах, как раз когда он размахивал саблей в воздухе, призывая своих людей вперед. Он застонал и умер, когда два ясеневвых древка со стальными наконечниками с чавканьем вошли ему в легкие. Должно быть, он был популярным офицером, потому что пара наших матросов с яростным воплем бросилась вперед. Один наткнулся на пики, но я не видел, что случилось с другим, потому что сам прыгнул рядом с ним.

Наконец я вырвал второй пистолет (сломав при этом ремень, чего я даже не заметил) и всадил заряд в брюхо ближайшему пикинеру, одновременно прорубаясь саблей сквозь частокол пик.

Оказавшись внутри досягаемости пик, я был со всех сторон окружен лицами, руками и локтями и пошатнулся, когда французы качнулись из стороны в сторону. Один из них бросил пику и кинулся на меня с кортиком, но я достал его взмахом своей тяжелой сабли, чуть выше уха. Должно быть, оружейник «Куин Шарлотт» хорошо поработал своим точильным камнем, потому что трехфутовый клинок был дьявольски острым и снял ублюдку верхнюю часть черепа. Я отчетливо видел разрезанные мозги, и как купол из кожи и кости, с развевающимися волосами, отлетел в сторону.

Это расчистило вокруг меня немного места, и я яростно принялся махать саблей направо и налево по всему, что выглядело французским. Наши люди подоспели на подмогу, и мы начали теснить их назад. Но еще дюжина пикинеров под командованием французского офицера набросилась на нас.

Тут я увидел среди них гренадера, который держал в руке одну из этих проклятых штук, шипящую, пока он искал цель. Французский офицер взвизгнул, чтобы тот бросал, и она взлетела в воздух, пролетела над моей головой и бесполезно взорвалась. Вниз посыпались пули, причинив столько же вреда французам, сколько и нам, и завязалась еще одна звериная, жестокая схватка.

Моя сабля сломалась о что-то, Бог знает, о что, и у меня в руке остался лишь эфес с парой дюймов клинка, так что я взмахнул им, как железной перчаткой, и треснул первого лягушатника, которого смог достать. Но трое или четверо из них окружили меня, одни сзади, другие спереди, и в тот момент я действительно подумал, что умру. Офицер был одним из них, и он вытащил пистолет из-за пояса, в то время как у других были кортики длиной в фут, которые, казалось, были их вторым оружием. Меня сковал ужас, и я дрался как безумец в этой крайней нужде, когда моя жизнь не стоила и гнутого фартинга.

Я швырнул бесполезный эфес сабли в лицо офицеру, схватил его за ремень и воротник и оторвал от палубы, словно куклу. В отчаянном порыве я вскинул его над головой и что было сил швырнул в тех, кто стоял передо мной.

(Секрет здесь в чистой силе, и если вы когда-нибудь окажетесь в моем положении, не пытайтесь повторить подобное, а лучше громко кричите, падайте и притворяйтесь мертвым.)

Осталось двое, с выражением разинутого недоверия на лицах. Но они кинулись на меня со своими кортиками, и один из них вонзил лезвие мне в бок, как раз когда я схватил их обоих за головы, ловко стукнул их друг о друга и лишил чувств. Снова сила, понимаете? И скорость тоже. Все это было делом нескольких секунд, и тут наши люди хлынули вперед, чтобы закончить дело, как раз когда я бросил своих двух лягушатников на палубу.

И это был конец французской попытки взять на абордаж бак «Куин Шарлотт». Конечно, моя схватка была не единственной, что произошла в те несколько ужасных минут. Почти сотня человек сражалась в той битве, и одновременно шло с дюжину подобных моей потасовок, перекатываясь одна через другую. Но, как вы можете себе представить, у меня не было времени обращать на них внимание. К несчастью, это был не конец моего участия в более крупной битве между «Жакобеном», «Монтанем» и «Куин Шарлотт». Наш бушприт все еще был зажат в такелаже «Жакобена», его 36-фунтовые орудия громили нас продольным огнем, и мы должны были либо вырваться, либо нас разнесли бы в щепки. Тут появляется первый лейтенант «Куин Шарлотт» с парой дюжин людей, только что от орудий внизу.

– На абордаж! – крикнул он. – Топорники, за мной! – и он тут же повел атаку вверх по бушприту, чтобы перерубить французские найтовы и дать нам вырваться. По крайней мере, он попытался, и я, подобрав брошенную саблю, пошел с ними, но это было бесполезно. Бушприт «Куин Шарлотт», этот огромный, выступающий рангоут, который поднимался по диагонали вверх и вперед от ее носа, был чудовищем почти четырех футов в диаметре, но даже так на нем было место только для одного человека за раз, и нам пришлось карабкаться вверх гуськом. Более того, пока два корабля качались и скрежетали друг о друга, содрогаясь от выстрелов, бушприт угрожающе ходил ходуном, и нестись сломя голову было нельзя – боялись сорваться.

У «Жакобена» было над нами преимущество, понимаете ли, поскольку их корабль стоял к нашему бортом, все три их боевых марса могли вести огонь по нашему баку, в то время как отвечать им могли только наши фор-марсовые. Боевые марсы на трехдечном корабле – это большие площадки, закрепленные на мачтах, чуть выше нижних рей, примерно в восьмидесяти футах от палубы. В бою они заполнены меткими стрелками, чья задача – вести огонь сверху по врагу: офицеры на шканцах – особенно излюбленная цель. Именно так был убит Нельсон, как вы знаете (а если не знаете, то я не понимаю, как вы можете называть себя британцем).

Что ж, «Жакобен» превратил свои марсы в настоящие маленькие форты с деревянными баррикадами для укрытия, и они ощетинились мушкетерами.

Сначала они убили или ранили всех на нашем фор-марсе, затем они расчистили наш бак для своих абордажных команд, и когда люди первого лейтенанта попытались подняться по бушприту, у них была легкая мишень – вереница людей, поднимающихся по одной и той же тропе, и они буквально осыпали нас пулями. Я видел, как по меньшей мере трое были сражены и упали в море между двумя кораблями. Я почувствовал, как пуля пробила мой сюртук, и мы все пригнулись, прикрывая головы руками в тщетном, инстинктивном жесте, чтобы защититься от мушкетных пуль, словно от дождя. Это была смертельная ловушка, и нам пришлось отступить.

Но первый лейтенант знал свое дело. Пули крошили доски вокруг, а он уже ревел нам, чтобы мы развернули одну из 12-фунтовых пушек на баке.

– Картечью! – крикнул он, грозя кулаком грот-марсу лягушатников. – Надо выкурить их из этого гнезда!

И вот мы, человек девять или десять, навалились на орудие и одной лишь грубой силой развернули его в сторону грот-мачты «Жакобена». В суматохе кто-то нашел картуз, кто-то – заряд картечи из ближайшего кранца. Мы зарядили орудие, насыпали порох на полку и приготовились. Но французские пули сыпались на нас дождем, и, сгрудившись у пушки, мы стали для них отличной мишенью. Вскоре нас осталось всего пятеро, не считая лейтенанта, а остальные лежали вокруг, кто мертвый, кто корчась от боли.

– Клин! Клин! – крикнул лейтенант.

Я сообразил быстрее всех, нашел гандшпуг и поддел казенник, чтобы вытащить из-под него подъемный клин. Но орудие было установлено для стрельбы прямой наводкой, и клин был принайтовлен, так что одному из матросов пришлось выхватить нож и перерезать крепление. Бух! Я опустил казенник, и дуло поднялось. Но это было бесполезно. Мы добились угла возвышения не более пяти-шести градусов. Старые деревянные лафеты на своих приземистых колесах просто не были предназначены для стрельбы в небо.

– Поднять… – крикнул лейтенант и захлебнулся от удивления, когда что-то в него попало. Он пошатнулся и тяжело осел на палубу. Все его лицо было в крови, и он ничего не видел. Остальные матросы разинули рты и переглянулись. Даже храбрые люди могут вынести лишь определенную долю, и они были на грани бегства.

Но тут французская пуля ударила в толстый черный казенник орудия, срикошетила и пронеслась по моему бедру. Христос, как же я испугался! И боль была, как от кошки-девятихвостки. Думаю, я и так был уже наполовину безумен от боя, а это окончательно выбило меня из колеи.

– Ты! – рявкнул я на ближайшего матроса. – Найди что-нибудь подложить под передний край.

Он замялся, ибо не знал меня, так с какой стати ему выполнять мои приказы? Но я схватил его за шиворот и швырнул в нужном направлении, а затем повернулся к остальным.

– Ты! И ты! Снимите сраные задние колеса, а остальные – помогать ему! – Я указал на первого матроса, который возился с половиной разбитого орудийного лафета, расколотого французским ядром.

Подоспели еще люди и присоединились к работе, и морпехи тоже, ибо мушкеты уже вовсю палили по лягушатникам, пока я городил свою безумную груду обломков под длинным 12-фунтовым орудием. Я был охвачен яростной энергией и всепоглощающим безумием. Я сбросил сюртук и рубашку, и пот лил с меня ручьями, пока я тащил, толкал, поддевал рычагами и орал на остальных, чтобы они поднимали передний край орудия, дюйм за дюймом. Уловка была в том, чтобы поднять его рычагом, подсунуть еще один обломок и опустить. Без задних колес лафет не мог откатиться назад (по крайней мере, не совсем), и так далее, и так далее, пока все орудие под немыслимым углом не задралось в небо, и его семифутовый ствол весом в двадцать один центнер наконец не нацелился на грот-марс «Жакобена».

Я оттолкнул всех и взялся за вытяжной шнур кремневого замка. Я прицелился, но, черт возьми, ничего не видел из-за пота в глазах и сбитого дыхания. Я был как лошадь, только что выигравшая Дерби. Тут кто-то в синем мундире с золотым шитьем протянул мне платок. Я выхватил его и вытер глаза. Это был еще один лейтенант, откуда-то взявшийся. Понятия не имею, кто он. Но я снова прицелился и увидел, что, черт возьми, целюсь мимо.

– Наводи! – заорал я. – Наводи!

И человек двадцать, красные мундиры морпехов и синие куртки матросов вперемешку, кажется, навалились, чтобы помочь. Я впился взглядом в прицел и увидел, как ствол дюйм за дюймом ползет к цели.

– Готово! – взревел я. – Отойти!

Марсовые «Жакобена» теперь видели, что их ждет, и некоторые из них уже карабкались вниз по вантам, спасаясь, в то время как с его фок– и бизань-марсов, которым прямая угроза не грозила, донесся удвоенный треск мушкетов, на который тут же ответили со всех сторон вокруг меня. К тому времени меня окружали морпехи, палившие без умолку, пока мы боролись за преимущество в этот решающий момент.

– Отойти! – снова взревел я во всю глотку. Затем я дернул за шнур и сам отпрыгнул в сторону.

Бум! Орудие соскочило со своего импровизированного ложа из обломков, тяжело развернулось в клубах собственного дыма и с оглушительным треском рухнуло на палубу, разбив лафет и вырвав цапфы из гнезд. Но один полный заряд картечи, двести мушкетных пуль, врезался в грот-марс «Жакобена», не оставив в живых ни одного из тех, кто не успел убраться с дороги.

С нашей стороны раздался дикий рев, и матросы буквально дрались за право первыми взобраться на бушприт. Орда их уже карабкалась по такелажу «Жакобена», и в каскаде взлетающих и опадающих ножей, сабель и абордажных топоров рубила снасти, чтобы освободить нас из вражеского плена. Пока это происходило, наши морпехи палили по оставшимся французским марсовым, но было видно, что те пали духом.

Вскоре новый лейтенант (тот, что с платком) уже отзывал своих людей, так как «Куин Шарлотт» и «Жакобен» начали расцепляться. Канаты с треском лопались, и наш нос со скрежетом пополз вдоль корпуса француза, срывая и ломая крышки пушечных портов и сбивая с лафетов полдюжины орудий, застрявших с высунутыми дулами.

Мы едва двигались, так как, похоже, наш рангоут сильно пострадал, но «Жакобен», идя в крутой бейдевинд левым галсом, набирал ход и понемногу от нас отрывался. Я огляделся в поисках «Монтаня», огромного французского флагмана, и увидел, что он тоже удаляется, где-то по левому борту за кормой. Пока я вел свою кампанию на баке, с «Монтанем» шла самая яростная артиллерийская дуэль. Ни одна из наших главных батарей не могла достать «Жакобен», но, развернув орудия до отказа на корму, наш левый борт смог выместить свою ярость на «Монтане», и, клянусь Юпитером, они это сделали. Даже под продольным огнем с «Жакобена», прошивавшим орудийные палубы.

Результатом неотступного огня «Куин Шарлотт» по «Монтаню» стало полное угасание любого боевого духа, который мог таиться в огромном французском трехдечнике, и он решил, что ему лучше держаться от нас подальше. Уходя, он даже захлопнул свои пушечные порты и прекратил огонь.

Освободившись от тесных объятий «Жакобена», «Куин Шарлотт» медленно начал набирать ход, и как только он стал слушаться руля, Черный Дик развернул его так, чтобы орудия правого борта могли отомстить «Жакобену». Но это было все, что я видел из битвы, ибо со мной стало твориться что-то странное.

Вы, наверное, заметили, что я не бросился на бушприт вместе с остальными, чтобы помочь нам освободиться. Что ж, причина была в том, что у меня просто не хватило сил. Я не скажу, что в одиночку поднял то 12-фунтовое орудие – даже у меня на это не хватило бы мочи, – но я, вероятно, сделал работу за троих и в тот конкретный момент больше ничего не мог дать. Я был совершенно вымотан.

И тут лейтенант с платком, чье лицо то появлялось, то исчезало из фокуса перед моими глазами, указал на палубу у меня под ногами. Он сказал что-то, чего я толком не расслышал, и я посмотрел вниз. Я стоял в луже крови, и моя одежда промокла от пояса до пят. Это был один из тех негодяев, чьи головы я стукнул друг о друга. Он все-таки достал меня своим кортиком. Он славно меня распорол, и когда я понял, что произошло, то внезапно ощутил и ноющую боль в ране, и хлынувшую кровь.

Лейтенант снова что-то кричал, и двое мужчин взяли меня под руки и повели прочь. Мы спустились на шкафут, затем еще ниже по крутым сходным трапам, на верхнюю орудийную палубу, на среднюю, на нижнюю, и так все ниже и ниже, на орлопдек, ниже ватерлинии. Выпал отличный случай поглядеть, как корабль первого ранга делает свое дело: палуба за палубой с рядами огромных орудий по обоим бортам, грохочущих, ревущих и отскакивающих в откате, сотни и сотни умелых людей, их обслуживающих, обволакивающий дым и, превыше всего, ужасающий, мучительный грохот. Говорят, сам дьявол изобрел порох. Что ж, если так, то Старине Нику бы точно понравилась средняя орудийная палуба «Куин Шарлотт», клянусь святым Георгием, ему бы там понравилось! Ибо на средней орудийной палубе пушки работают и по правому борту, и по левому, и над головой, и под ногами. Сущий ад, да и только.

Но я был не на экскурсии, и, по правде говоря, на орудия почти не смотрел. Меня спустили по последнему сходному трапу (Бог весть, как им это удалось, с моими-то габаритами), и еще до того, как мои затуманенные глаза смогли что-либо разглядеть, я понял по стонам, крикам и, в особенности, по горячему смраду десятков свечей, что мы добрались до хирургов. Первое, что делает хирург, когда корабль вступает в бой, – это зажигает как можно больше огней.

К счастью, мои воспоминания о посещении лазарета «Куин Шарлотт» весьма туманны. Там были тела, уложенные рядами, живые отдельно от мертвых; были сложенные, окровавленные паруса, наброшенные на бочки, чтобы служить столами для операций. Были ведра, губки, корпия и бинты. Были два хирурга с закатанными рукавами в длинных коричневых холщовых фартуках, два так же одетых помощника хирурга, капеллан, комиссар, две женщины, помогавшие им, и дюжина или около того раненых, ожидавших своей очереди.

Все это – в низкой, сумрачной деревянной пещере с высотой потолка в пять футов, где массивные поперечные бимсы, поддерживающие палубу над головой, так и норовили раскроить тебе череп, если не пригнешься вовремя.

И наконец, там были аккуратные наборы блестящих инструментов, разложенных и готовых к использованию, один вид которых мог заставить человека на месте обделаться.

Не очень-то приятно, мои веселые ребята, не так ли? Но вот вам мысль. Это была роскошь по сравнению со страданиями солдат. По крайней мере, о ранах наших матросов заботились. Их лечили незамедлительно, и внизу, на орлопдеке, они были в безопасности от вражеских ядер. А теперь сравните это с тем, что случалось с раненым солдатом. Он мог валяться на поле боя сутками, и никто бы за ним не пришел. А с носящейся туда-сюда кавалерией и конной артиллерией, даже если раны его не убивали, был велик шанс, что ему проломят грудь копытом или колесом, потому что они уж точно не останавливались посмотреть, по чему едут. Знаю, сам там бывал!