Текст книги "Алая графиня "

Автор книги: Джинн Калогридис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

– Я не стану их зарывать, – пообещала я.

– Прекрасно. Да хранит тебя Господь, мадонна Дея, пока мы не встретимся снова.

– И вас, – отозвалась я.

Я смотрела, как он выходит из комнаты, и меня охватила твердая уверенность в том, что наша следующая встреча состоится уже скоро.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Тот вечер я провела, рассматривая позолоченные изображения на картах. Иногда они пробуждали во мне едва ли не узнавание, настолько явственное, что я на время забывала о своих тревогах. Когда усталость сделалась непреодолимой, я аккуратно сложила карты, убрала их в коробку и спрятала ее в сундук, стоявший рядом с постелью.

В ту ночь я снова и снова просыпалась от шума ледяного дождя, бьющего в окно Боны. На заре буря утихла, оставив на стекле глазированную ледяную корку. Окно было закрыто ставнями, но до моего слуха все равно доносились стоны деревьев, и я вздрагивала от каждого треска ветки. К полудню тучи рассеялись, и солнце ярко засияло. Лед на окне начал таять, за стеклом проявился парк, искрящийся, словно драгоценный камень.

За шесть дней до Рождества все в замке был и охвачены предпраздничным ликованием, приготовления к отъезду в Милан шли полным ходом. Даже Бона позабыла свои огорчения, связанные с девушкой, спасенной из покоев герцога, и моим знакомством с символическими картами. По причине праздников госпожа была еще щедрее, чем обычно. Она собрала всех своих служанок и придворных дам в большой гостиной, где на столе стояли миланский сдобный хлеб-паннетон, сыр и вино. Но я ничего не хотела. Когда герцогиня по доброте душевной вскоре после полудня позволила мне уйти и заняться своими делами, я развела огонь в камине Маттео, а затем поднялась на юго-западную башню и несколько часов простояла наверху, глядя в сторону Рима.

Они появились в сумерках, несясь галопом по Ломбардской равнине: одинокий конь и всадник, черный силуэт на фоне сереющего снега и небосклона. Сначала я вскрикнула от радости, мое дыхание туманило стекло, и я то и дело протирала его, всматриваясь во всадника, стараясь узнать.

Наконец он подъехал к крепостному рву, остановил коня и крикнул кастеляну, чтобы тот опустил мост. Только теперь я увидела тело, перекинутое через седло, и ахнула, вжимая пальцы в морозное стекло.

Немного успокоившись, я подхватила юбки, спешно сбежала вниз, выскочила на улицу и полетела через холодный, показавшийся бесконечным двор к главным воротам. Лошадь как раз сошла с гулкого деревянного моста и зацокала по булыжникам в арке ворот.

Я кинулась к Маттео. Он лежал животом на седле, длинные ноги свисали по одну сторону взмыленного коня, а торс и жутко безжизненные руки болтались по другую. Муж соскользнул бы на землю, если бы всадник не удержал его твердой рукой.

Я заплакала, уверенная, что Маттео мертв, но, когда всадник спешился и помог мне снять супруга, тот застонал.

Не знаю, всадник ли нес Маттео в постель, он ли звал врача. Какие-то люди кинулись на помощь, но их я забыла вовсе. Те оглушительные минуты, пока ждали доктора, я помню короткими вспышками: ореховые глаза мужа, покрасневшие, блестящие белки, лоб и щеки, покрытые уродливыми фиолетовыми пятнами, потная, скользкая кожа, руки, судорожно сжимающиеся от спазмов в животе. Я держала ему голову, пока его рвало желто-зеленой желчью с примесью крови, вытирала потное лицо прохладной тканью, которая волшебным образом появилась в моей руке, звала по имени, но он не слышал меня.

Если мне суждено его потерять и он должен умереть, то отчего же не так, как Повешенный, – безмятежно, спокойно, решительно? Почему он так ужасно страдает? «Господь милосерден и справедлив», – говорила Бона. Но для умирающего Маттео у Всевышнего не нашлось ни милосердия, ни справедливости – одна лишь чудовищная жестокость.

– Чума, – прошептал кто-то явную неправду и перекрестился.

Явился доктор Боны с пиявками и горькой микстурой, но Маттео тут же изверг из себя ту малую толику, какую сумел проглотить. Его руки и ноги так содрогались в конвульсиях, что он раздавил несколько пиявок, а прочих доктор снял сам, опасаясь лишиться и их.

Лекарь решил, что у моего супруга лихорадка, но лично я никогда не видела такого течения этой болезни. Пришел начальник Маттео Чикко. Он весь как-то сгорбился, маленькие глазки широко раскрылись, круглое лицо осунулось от горя. Его муж тоже не узнал, и Чикко пробыл недолго. Появилась Бона и сказала, что мне надо отдохнуть, а она посидит с Маттео. Я не подозревала, что скоро уже рассвет, сочла это предложение нелепым и попросила госпожу уйти. Я отослала прочь доктора и всадника, привезшего моего мужа, и в конце концов мы остались вдвоем.

Когда в окно начал просачиваться дневной свет, дрожь перестала сотрясать Маттео, и я закрыла ставни, надеясь, что он уснет. Удивительно, но в очаге до сих пор потрескивали поленья: наверное, ночью кто-то поддерживал огонь.

Я развернулась к мужу, к неподвижному обнаженному торсу и рукам, безвольно лежавшим на потемневшей от пота простыне, и услышала прерывистый хрип:

– Лоренцо…

Я быстро присела на стул у постели и прижала прохладную ладонь к щеке супруга. Его взгляд был пугающе тусклым, щеки, недавно горевшие алым румянцем, посерели.

– Лоренцо вернулся во Флоренцию, – сказала я.

Не было смысла упоминать о том, что Медичи сначала направился на север в надежде на тайное свидание с Маттео. Его сиятельство все равно уже на пути домой.

– Пока что не думай о нем.

– Дея, – простонал он.

Его веки затрепетали, а голос так осип, что узнавался с трудом. Горло, наверное, саднило нестерпимо.

– Маттео! Мой бедный Маттео!.. – Я прижала ладонь ко рту.

– Я умираю, – прошептал он, и мне показалось, что я таю, кровь, кости, плоть растворяются, остается только боль в горле и груди.

– Я не позволю тебе.

Я зарыдала, но он отчаянно, нетерпеливо взмахнул правой рукой. Маттео был так слаб, что мне пришлось умолкнуть, чтобы услышать его.

– Дай перо, – попросил он.

Я кинулась к столу, нашла перо, неловко взяла дрожащими руками чернильницу, захватила лист пергамента заодно с переносной конторкой и помогла Маттео приподняться на подушках.

Когда все было готово, он попытался обмакнуть перо в чернильницу, которую я держала в руке, но его снова охватила дрожь. Муж выронил перо, зажмурился, застонал от отчаяния, затем снова собрался с силами и посмотрел на меня. Губы у него стали пепельными и непрерывно дрожали.

– Поклянись, – прошептал он.

– В чем угодно, – сказала я. – Я сделаю все, о чем ты попросишь.

Ему было больно говорить, капли пота стекали со лба, пока он с хрипом выговаривал:

– Клянись жизнью, что отвезешь меня в монастырь Сан-Марко. Прочитай мои бумаги втайне от всех. Скажи Лоренцо: «Ромул и Волчица хотят уничтожить тебя». – Он внезапно умолк.

– Клянусь, – сказала я.

Не успела я договорить, как его мышцы окаменели, кишечник расслабился и Маттео испустил жуткий сдавленный крик. Несколько секунд он лежал так, окаменелый и дрожащий, затем его конечности начали содрогаться в конвульсиях. Я звала мужа по имени, пыталась прижать к кровати, чтобы он не покалечил себя, но мне не хватало сил.

В конце концов супруг затих, глаза закрылись, дыхание стало сиплым. Еще через полчаса он перестал дышать, глаза медленно раскрылись. Я поглядела в них и поняла, что Маттео мертв.

Я сняла испачканные простыни и бросила их в угол, принесла оставленный кем-то таз с водой, чтобы обмыть тело мужа. Когда он стал чистым, я надела на него лучшую тунику и рейтузы, затем легла рядом и лежала так, пока кто-то не постучал в дверь.

Я не стала отзываться, но позабыла, что дверь не заперта на засов, поэтому Бона вошла. Она пыталась оттащить меня от Маттео, я не слушала и не отходила. Герцогиня вышла, затем вернулась с людьми, включая Чикко, нелепо остриженные волосы которого стояли со сна дыбом. Этот могучий медведь, всегда сдержанный, при виде Маттео, своего лучшего ученика, разразился рыданиями. Он осторожно пытался отвести меня от мужа, но я не поддавалась, и ему пришлось позвать еще одного мужчину. Я царапалась и брыкалась, но без толку – они схватили меня за руки и оттащили от моего возлюбленного Маттео.

Я кричала и билась. Рыдающий Чикко держал мои руки, чтобы я не покалечила себя. Когда я наконец обессилела и села, Бона уговорила меня выпить глоток вина, какого-то странно горького на вкус. Она позвала своего духовника, отца Пьеро.

Когда я впала в странное состояние между сном и бодрствованием, тот обратился ко мне:

– Ты должна смириться. Все мы люди, плоть слаба, пусть пока ты этого не понимаешь, но такова Божья воля.

– Бог – убийца и лжец, – безжизненно возразила я. – Он заставляет нас молиться, но никогда не слушает, позволяет злодеям править нами и не испытывает сострадания к их жертвам.

– Дея! – воскликнула ошеломленная Бона. – Да сжалится над тобой Господь! – Она перекрестилась, закрыла лицо ладонями и зарыдала.

Я хладнокровно обернулась к ней и спросила:

– Когда Он слышал нас? Разве Он хоть раз отозвался на наши молитвы?

Она ничего не ответила. К моему изумлению, в комнату вошел кардинал в алом облачении. У него в руке был сосуд с елеем.

Он обмакнул в него палец и помазал моему дорогому Маттео глаза, уши, нос, рот, руки, ноги и чресла, произнося слова молитвы:

– Per istam sanctam unctionem et suam piissimam misericordiam, indulgeat tibi Dominus…

«Этим святым помазанием и Своим святейшим милосердием да отпустит тебе Господь все, в чем погрешил ты…»

Я решила, что Маттео не нужно никакого отпущения. Это Бог должен просить прощения у моего мужа.

Когда от напитка Боны я окончательно сделалась сговорчивой, Франческа и другие горничные прошли со мной в покои герцогини, надели на меня черное платье, оказавшееся слишком длинным, и вуаль, из-за которой весь мир подернулся черной дымкой, но мне было все равно. Я не хотела ничего видеть.

Через несколько скорбных, бессмысленных часов меня отвели в часовню, где в деревянном ящике перед алтарем покоился Маттео, на его груди, под скрещенными руками, лежало распятие. Свечи, которые я зажигала, молясь за него, до сих пор горели на алтаре. Я швырнула их в другой конец часовни, не обращая внимания на сдавленные возгласы окружающих и горячий воск, текущий по рукам.

В эту первую ночь я не спала и минуты.

На следующий день я сидела рядом с Маттео в часовне, Бона была тут же, а придворные вереницей тянулись мимо тела. Среди множества знакомых лиц мелькнуло одно чужое, с черной бородой и черными волосами, с ярко блестевшими глазами. Я не знала этого человека, но все-таки видела его прежде. У него за плечом висела седельная сумка. Он подошел поближе, опустился на колени и протянул ее мне, словно подарок.

Я поняла, что это тот самый всадник, человек, покинувший отряд папских легатов, которых мой муж сопровождал на пути из Рима в Милан, чтобы побыстрее доставить Маттео домой. Он был рядом со мной в комнате Маттео, дожидался исхода, пока я не прогнала его.

– Это принадлежало вашему мужу, мадонна, – сказал он.

Голос у него был звучный и мягкий, он говорил, не глядя мне в глаза. Если этот человек и испытывал какие-то чувства, то старательно скрывал их.

– Он просил меня обязательно отдать это вам.

Всадник был примерно возраста Маттео, и герцог обязательно обратил бы внимание на этого юношу, если бы не его огромный острый нос. Галеаццо время от времени заводил интрижки и с мужчинами.

Я поблагодарила незнакомца. Сумка оказалась тяжелее, чем я предполагала. Я взяла ее и уронила на пол. Я не смогла заставить себя заглянуть внутрь, только не на глазах у всего двора. Чужак поклонился и ушел. Я больше не вспоминала о нем.

Последним к гробу подошел герцог Галеаццо, неприязненно посмотрел на тело моего мужа и проговорил без всякого выражения:

– Какая жалость. Он был одним из самых талантливых моих писцов. Умер, как я понимаю, от яда?

При этих словах я громко ахнула. Чикко, с покрасневшими глазами стоявший рядом с герцогом, тут же отвел его в сторонку, но я встала и окликнула Галеаццо, желая услышать объяснение. Какой яд? Разве так сказал врач? Почему никто не объяснил мне раньше?

Я пыталась пробиться через толпу и отыскать черноволосого всадника, который отдал мне сумку. Ведь он путешествовал вместе с Маттео, а потому наверняка должен знать, если моего мужа отравили.

Но всадника нигде не было, и Франческа с Боной уговорили меня сесть на место. Они утверждали, что его светлость ошибся. Он спутал Маттео с другим человеком, там был совсем иной случай. Но я не поверила им и разрыдалась.

Потом были священники и римские легаты, публичное отпевание и псалмы, но не похороны. Первый раз на памяти людей земля покрылась такой толстой коркой льда, что ее не удалось пробить. Мы не сможем похоронить тело, пока почва не оттает.

Тело Маттео унесли куда-то на улицу, как я подозревала, туда, где до него не доберутся дикие звери, зато сохранит мороз. Они поступили мудро, не сказав мне, куда положили тело. Бона усадила меня за стол в общей трапезной рядом с часовней. Он был заставлен блюдами, от которых меня мутило. Вид еды был мне невыносим, поэтому придворные дамы увели меня обратно в комнату Боны, где я выпила еще вина с горьким привкусом мака и несколько часов просидела, глядя на огонь.

Маттео погиб. Ромул и Волчица отравили его, чтобы он ничего не рассказал, а следующим они убьют Лоренцо. Я не могу собрать ни волю, ни разум, чтобы как-то помешать им. К кому мне обратиться за помощью? Кому довериться?

Когда наступила ночь, Франческа помогла мне раздеться и облачиться в ночную рубашку. Она предложила мне еще горького вина, но я отказалась и улеглась на свою узкую койку. Бона пришла и, прежде чем лечь в постель, стала молиться. Я лежала, прислушиваясь к ее шепоту и трясясь от безмолвной ярости. Мне хотелось ударить госпожу, вырвать четки из ее пальцев, прокричать, что все это время она учила меня лжи. Бог никогда не был ни любовью, ни справедливостью. Я ненавижу Его.

Но я сдержалась, с тоской дожидаясь, пока заснет Бона и захрапит Франческа В свете камина я встала, отыскала свою шаль и туфли и выскользнула на лоджию.

Я сошла по лестнице, выскочила в открытую галерею и задохнулась от морозного воздуха. Я с трудом находила дорогу в темноте, несколько раз поскальзывалась на льду. Когда добралась до комнаты Маттео, меня всю трясло. Здесь было холодно, темно и сыро, дрова давно прогорели, а дымоход не закрыли, но я не стала разводить огонь. Мне было все равно, простужусь я или замерзну. Я с радостью приняла бы смерть.

Я сама не знала, зачем пришла в комнату мужа. Наверное, хотела выплакаться, но ведь меня услышат даже с закрытыми ставнями. Я вошла, задвинула за собой засов и заметила на ковре перо Маттео.

Видимо, оно запуталось в простынях и упало, когда я сняла их, чтобы обмыть тело. Я встала на колени перед этим пером, и горе хлынуло из меня потоком. Рыдания сотрясали тело так, что я рухнула на ковер, прижимая перо к груди.

Я рыдала примерно полчаса. Когда я пришла в себя, из глаз, рта и носа текло, а несчастное перо сломалось. Хватая ртом воздух, я с трудом села и почувствовала, как в грудинную кость впивается что-то маленькое, металлическое.

Ключ Маттео.

«На случай крайней необходимости».

Я утерла рукавом глаза и нос, потом посмотрела на письменный стол Маттео и тайную панель рядом с ним, спрятанную в темной обшивке. Ослабевшая и дрожащая от слез, я на четвереньках доползла до стола, села на стул и зажгла лампу. Масла в ней осталось мало, и пламя получилось слабым. Я придвинулась к стене, провела по ней пальцами, отыскивая крошечную скважину, затем вытянула из-под рубахи кожаный ремешок и сунула маленький ключ в замок.

Дверца тайника откинулась с легким щелчком. Из кладки под обшивкой был вынут один кирпич, и в углублении лежала толстая стопка бумаг размером с лист манускрипта. Я осторожно вынула все, перенесла на письменный стол мужа и придвинула лампу.

На самом верху лежал маленький мешочек из черного шелка, перевязанный алой лентой, а под ним письмо на новой бумаге, сложенное втрое, запечатанное воском и адресованное «моему светочу». Развязывая черный мешочек, я приготовилась к новому эмоциональному потрясению. Я думала, там будет какая-нибудь драгоценность, подарок на память о нем, но внутри оказался только крупный серо-коричневый порошок.

Я вернулась к письму, надеясь наконец-то узнать, почему муж отвергал мои любовные притязания.

Я никак не ожидала, что испугаюсь увиденного.

Это оказалось вовсе не сердечное прощальное письмо, а схема, выполненная рукой Маттео, круг с обозначенными сторонами света, но располагались они странно. Наверху вместо севера оказался восток, а запад – под кругом. На каждой стороне света была изображена пятиконечная звезда, и стрелками старательно указано, с какого угла ее начали рисовать. Под всеми звездами стояло по слову на древнееврейском, как я решила, языке. Ниже пояснялось, как оно звучит на итальянском, но перевод не приводился.

Под этой схемой был нарисован второй круг, тоже с указанием сторон света, но на этот раз места звезд занимали гексаграммы и другой список варварских слов.

Магия, та самая, которую он творил ночью, когда я делала вид, что сплю в супружеской постели. Мне вспомнились обрывки разговора в ту ночь, когда я призналась ему, что вижу знаки в облаках, небе и звездах.

«Бона сказала бы, что это от дьявола», – заявила тогда я, а он ответил: «Она тоже может ошибаться».

Под обоими кругами были даны пояснения на миланском диалекте с описанием обрядов, которые требовались для каждого из кругов. Я никак не могла собрать воедино разбегающиеся мысли, чтобы вникнуть в суть, а когда отложила схемы Маттео и взялась за следующий лист из стопки, волосы зашевелились у меня на голове.

Это был пожелтевший пергамент, зазубренный по краям, много раз складывавшийся и угрожающий рассыпаться прямо в руках. Я, затаив дыхание, развернула его на столе. Чернила были ржаво-коричневые, выцветшие, почерк старомодный, незнакомый. Бона не позволяла мне учить греческий, но сейчас я сразу же узнала его и поняла почти все из латинского перевода, сделанного под текстом другой рукой.

На пергаменте была записана формула призыва, но вот кого, я так и не поняла, плохо соображая от горя. Я осторожно отложила пергамент в сторонку. Под ним оказался непереплетенный манускрипт, примерно дюжина страниц на латыни. Бумага и почерк оказались современными, на титульном листе было выведено: «De Mysteriis Aegyptiorium» («О египетских мистериях»).

Под манускриптом лежал документ, написанный ровным, красивым почерком Маттео. На листе были выписаны по порядку буквы латинского алфавита. Под каждой из них стояла другая буква, цифра или символ. Например, A была представлена цифрой 9, B заменялась на X, C – на L. Сверху на листе было написано: «Каждую четвертую вычеркивать». Я поняла, что это ключ, который Маттео использовал, зашифровывая тайную корреспонденцию.

Я уперлась локтями в стол, уронила голову на руки и спросила вслух:

– Почему ты хотел, чтобы я увидела это?

Меня так и подмывало схватить все бумаги и бросить их на угли. Магия и Бог не помешали злым людям убить Маттео. Но следующая мысль остудила мой гнев. Я вспомнила о золотой символической карте, изображающей Повешенного. «Поддается злым силам, чтобы принести себя в жертву».

Я потерла ладонями горящие глаза, пытаясь отыскать во всем этом хоть какой-то смысл. Маттео явно предчувствовал свою скорую смерть еще до отъезда, иначе не отдал бы мне ключ.

Он принес себя в жертву, женившись на мне из платонической любви. Неужели муж снова забыл о себе, чтобы защитить супругу? Он оставил все это, чтобы предостеречь меня от чего-то?

Если бы я не разозлилась на Бога, то сожгла бы все. А вместо этого я уставилась на лишенные смысла узоры из цифр и букв и услышала слова Лоренцо Великолепного: «На самом деле это я рекомендовал его на службу герцогу».

Словно в ответ, в голове раздались слова Маттео: «Сначала я жил в приюте, но уже скоро был спасен оттуда одним покровителем». «Вероятно, мы скоро сможем вместе уехать во Флоренцию к моим друзьям». «Клянись жизнью, что отвезешь меня в монастырь Сан-Марко. Прочитай мои бумаги втайне от всех. Скажи Лоренцо: „Ромул и Волчица хотят уничтожить тебя“».

Я просидела неподвижно не меньше часа, затем поворошила угли и принялась раздувать их. Поднялось высокое пламя, и в комнате вскоре стало тепло. Я открыла ставни, увидела седельную сумку мужа, приваленную к стене под окном, развязала шнурки и вытряхнула содержимое на кровать. В сумке оказалось еще одно перо, пузырек с чернилами, пресс-папье, двое рейтуз, пара шерстяных нательных рубах, медная кружка, гребень и маленькая книжка, переплетенная в кожу. Половина листов была заполнена тем же невообразимым шифром, который я обнаружила на бумагах из тайника, – цифры и буквы, перемежающиеся время от времени звездой или другим символом. Я немного полистала книжицу, однако так ничего и не поняла.

Когда тьма за окном сменилась утренней серостью, я вернулась в покои герцогини. Бона еще спала. Я на цыпочках поднялась на возвышение, где стояла кровать, отдернула полог и как можно осторожнее коснулась ее плеча. Но она все равно вздрогнула, просыпаясь.

– Я должна отвезти Маттео во Флоренцию, – сказала я.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Герцог не позволил мне отвезти Маттео во Флоренцию, чтобы похоронить на кладбище монастыря Сан-Марко. Он сказал, что, во-первых, зима – слишком коварное время года, чтобы женщина отправлялась в пятидневное путешествие, пусть даже и на юг. Неважно, что за день бледное солнце растопило почти весь лед. Во-вторых, Сфорца желал, чтобы все его придворные, даже соблюдающие траур, участвовали в праздновании Рождества в Милане.

Из всех бесчисленных правителей Италии ни один не отмечал этот день с таким размахом, как герцог Галеаццо. Он созывал в Милан всех придворных, послов и вассалов, чтобы они могли отметить рождение Господа, а заодно повторить клятву верности герцогу на следующий день, посвященный святому Стефану. Все, исключая умирающих и смертельно больных, были обязаны присутствовать на празднестве по случаю завершения одного и начала другого года. Миланцев ожидали подарки, бедных – милостыня, осужденных – помилование. В течение недели Галеаццо посещал мессы в разных соборах, чтобы все верные подданные успели увидеть его. Двадцать шестого декабря, в День святого Стефана, он ходил в церковь Санто-Стефано, двадцать седьмого, в День евангелиста Иоанна, отправлялся в церковь Сан-Джованни и так далее.

Бона со слезами на глазах объявила мне о решении герцога. Завтра утром двор отправлялся в замок Порта-Джиова в центре Милана, и я, в своей черной вуали, тоже должна ехать. Я отвернулась от Боны, не в силах вымолвить ни слова, но она обняла меня за плечи и притянула к себе.

– Его набальзамируют, – сказала герцогиня, имея в виду тело Маттео. – Прошу тебя, поедем в Милан. Когда вернемся в Павию, герцог будет занят делами, и я устрою так, чтобы ты смогла отправиться во Флоренцию и похоронить мужа.

На следующее утро я молча ехала верхом рядом с Франческой и другими оживленно болтавшими придворными дамами вслед за обитой бархатом повозкой с Боной и детьми. Занимался солнечный зимний день, морозный, ветреный, ослепительно яркий и синий. На дорогах царила слякоть, и моя накидка быстро покрылась грязными брызгами. Седельная сумка Маттео, в которой лежала маленькая книжка, заполненная зашифрованным текстом, и символические карты Боны, была приторочена к моему седлу. Время от времени она задевала меня по ноге, снова и снова напоминая о горе.

Милан лежал строго на север от Павии, в одном дне неспешного пути по ровной дороге через долину реки По. Однако наша процессия была чересчур велика и двигалась слишком медленно. Выехав на заре, мы достигли города только ночью.

Расположенный на равнине Милан раскинулся до самого горизонта, где небеса подпирали далекие вершины Альп, покрытые снежными шапками. Когда копыта моего коня застучали по булыжникам мостовой, было уже совсем темно, но я разглядела четыре башни замка Порта-Джиова и окна, светившиеся неровным желтым светом. На другой стороне широкой улицы поднимался собор Дуомо, его фасад был закрыт темными скелетами лесов. Шпили других соборов – Сан-Джованни, Санто-Стефано, Сант-Амброджо – поднимались из бескрайнего моря черепичных крыш.

Обычно я радовалась таким путешествиям и видам города, который мы посещали всего пару раз в год, поскольку дворец здесь был мал по сравнению с тем, который стоял в Павии, а сам город выглядел шумным и грязным в отличие от нашей деревни. Но в тот вечер я ощущала лишь горечь, праздничное настроение окружающих казалось мне неприличным, великолепие Милана – насмешливым. Герцогские покои благоухали хвоей и ароматическими шариками, отовсюду веяло пряными запахами подогретого вина. Все это было для меня просто оскорблением.

Меня поселили вместе с Франческой в маленькой гардеробной при комнате Боны. По счастью, камеристка сразу заснула. Я вынула из сумки Маттео зашифрованную книжку, зажгла лампу и принялась вглядываться в страницы, исписанные рукой мужа. Примерно через час я поняла, что заголовки к каждой небольшой главе должны обозначать дату, день или время, и немного позабыла о своем горе, пытаясь найти верную замену странным символам.

Уже под утро Франческа зашевелилась, сонно жалуясь на свет. Только тогда я погасила лампу, но все равно не смогла заснуть, просто лежала, размышляя о Маттео, шифрах и символических картах.

Два дня прошли в мелькании лиц, в церковных службах, обедах, танцах и концертах, которые давал великолепный хор Галеаццо, состоящий из тридцати певцов. Несмотря на скверную погоду, улицы Милана были запружены народом. Кто-то приехал на церемонию зажжения рождественского полена, кто-то – чтобы принести клятву верности Галеаццо на будущий год.

В рождественский сочельник герцог принимал просителей в большом зале. Когда солнце зашло, мы, придворные и слуги, собрались в пиршественном зале на первом этаже, где его светлость зажег ciocco, рождественское полено. За ним полагалось старательно следить всю ночь, чтобы оно горело как можно дольше. Когда окончательно стемнело, Бона позвала меня в герцогские покои. Здесь, в небольшой семейной столовой, я вместе с Боной, ее дочерьми, сыновьями и Катериной сидела за столом. Мы наблюдали, как герцог давал указания своим братьям. Оттавиано, младший, был тонким и гибким, с нежным женственным лицом и длинными темными волосами, нехарактерными для Сфорца. Филиппо, средний, оказался крепок телом, но слаб умом. Они занесли в столовую огромное дубовое полено и положили его в очаг на можжевеловые ветки.

Несмотря на закрытые окна, в комнату из внутреннего двора проникало гнусавое пение zampogni, народных волынок, на которых играют только на Рождество.

– Уф! – выдохнул Филиппо, избавившись от своей ноши. – Это бревно тяжелее Чикко! Оно точно будет гореть до самого Нового года.

– Разойдитесь! – нетерпеливо прокричал Галеаццо, подходя к камину.

Лицо его блестело, язык заплетался – он уже успел изрядно набраться. Слуга протянул ему свечу, и герцог поднес ее к можжевеловым веткам. Они вспыхнули, источая приятный аромат, Сфорца довольно засмеялся и отдал свечу слуге.

Затем его светлость перекрестился и щелкнул пальцами, подзывая виночерпия, который снова наполнил кубок вином и поднес Галеаццо. Когда можжевельник хорошенько разгорелся, герцог плеснул немного вина на полено, как требовала традиция, и приложился к кубку сам. Затем он передал его Филиппо, тот – Оттавиано, который, в свою очередь, протянул сосуд Боне. Так, спускаясь по иерархической лестнице, кубок дошел до меня.

Я с легкостью осушила его, поскольку после изрядного глотка Катерины на дне остались сущие капли.

Затем герцог бросил в огонь дукат, после чего оделил золотыми монетами, вынутыми из красного бархатного кошеля, своих братьев, жену и детей. Ко мне же Галеаццо повернулся спиной. Его щедрость имела свои пределы. Бона сунула мне в руку свою монетку, чтобы в грядущем году я смогла разбогатеть.

По счастью, герцог не скупился, когда дело касалось еды и питья, и мне позволили сесть между его незаконнорожденными дочерьми Кьярой и Катериной. Стол ломился от изумительных блюд, среди которых был пирог с голубями и черносливом – в нормальном состоянии духа я непременно соблазнилась бы им – и равиоли со свиным ливером и зеленью, но мне ничего не хотелось. Я не желала даже присутствовать на семейном пиршестве и заранее просила Бону отпустить меня. Герцог услышал это и потребовал, чтобы я пришла. Мол, все должно пройти так, как бывает каждый год. Он даже приказал мне снять траур и одеться в праздничное платье. Я повиновалась, поэтому сидела за столом в темно-зеленом бархате, однако без украшений и улыбки на лице.

Галеаццо с Филиппо действительно здорово напились. Пир уже шел полным ходом, и они в плохо завуалированных метафорах принялись рассуждать о том, как приятно войти в девичью плоть. В какой-то момент герцог принялся тыкать жаренной на решетке колбаской в фаршированного каплуна, лежащего на его тарелке, изображая соитие. Филиппо при этом ревел от хохота, Катерина усмехалась, Бона молча краснела. Когда с ужином было покончено, госпожа с видимым облегчением принялась созывать детей, чтобы покинуть столовую. Я поднялась вместе с ней и дошла до двери.

Когда Бона обернулась, чтобы пожелать мужу спокойной ночи, он поднял голову, сверкнул осоловевшими от выпивки глазами и сказал:

– Она останется. Ты можешь идти, но она должна остаться.

До сих пор Галеаццо никогда не высказывал подобных пожеланий.

Мы с Боной встревожились, а герцог повторил:

– Она останется. А ты пошли горничную за теми картами, которые подарил тебе Лоренцо.

Бона замешкалась и бросила на меня полный ужаса взгляд, а герцог грохнул кулаком по столу так, что подпрыгнули пустые тарелки.

В наступившей тишине я обратилась к герцогине:

– Прошу прощения, ваша светлость, карты лежат в ваших покоях, в сундуке у моей кровати.

Бона посмотрела на меня так, словно я была самим дьяволом во плоти, явившимся по ее душу. Не говоря ни слова, она опустилась перед мужем в реверансе и ушла, уводя за собой детей. Катерина на секунду задержалась рядом со мной и покинула столовую последней. На ее лице отражалось разом и любопытство, и непонятная тревога. Я неловко топталась у двери минут пятнадцать. Герцог и его пьяные братья не обращали на меня внимания, только их голоса становились все громче и развязнее. Когда Франческа наконец-то явилась с бархатной коробкой, украшенной алмазами, мое беспокойство усилилось.