Текст книги "Кальде Длинного Солнца"

Автор книги: Джин Родман Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Он не понимал, но тем не менее кивнул.

– Ты помнишь, как я была Сциллой?

– А что помнишь ты? Я бы хотел узнать.

– Совсем немного. Я помню, как была Кипридой, могет быть, немного лучше. Ты не знал об этом, а, патера? Я была. Я была ими обеими, но внутри оставалась собой. Я думаю, что так чувствует осел, когда на нем кто-то едет. Он все еще осел, Улитка, или как там его зовут, но он и ты, потому что идет, куда ты хочешь, и делает то, что ты хочешь. И если он не хочет, его бьют до тех пор, пока он сопротивляется.

Орев сочувственно вскинул голову:

– Бедн дев!

– И очень скоро он сдается. Пни его – и он идет; натяни поводья – останавливается, не обращая внимания ни на что. Со мной было то же самое. Я очень хотела ржавчину и думала о ней, и еще о том, насколько устала. И все это было как во сне. Я была в мантейоне, в Лимне, потом очнулась на алтаре в пещере и приготовилась к неприятностям. И я не помнила ничего, или, даже если помнила, не могла думать об этом. Но когда меня пинками гнали в святилище, на те высокие скалы, воспоминания начали возвращаться. О том, как я была Кипридой, я имею в виду.

– Сцилла упоминала об этом, дочь моя, – вздохнул Наковальня, – так что я знаю. Разделить свое тело с богиней любви! Как я тебе завидую! Это должно было быть восхитительно!

– Похоже, так и было. Но не очень-то приятно. Совсем неприятно. Но чем больше я думаю, тем больше мне кажется, что на самом деле это было чудесно, в каком-то шизовом смысле. Сейчас я не совсем та, что была раньше. Я думаю, что, когда божество уходит, оно оставляет в тебе какие-то крошки и, могет быть, забирает что-то с собой.

Она подняла гранатомет и пробежала пальцами по выступам, торчащим из магазина.

– Я начала говорить о том, что – после того, как в талоса попали – поняла: я была несправедлива ко всем этим штукам, вроде своего кинжала и всего такого. На самом деле они совсем не похожи на туфли. И чем ты меньше, тем больше кинжал, который тебе нужен. Мне кажется, что это знание оставила за собой Сцилла, но, могет быть, я сама до этого доперла.

В любом случае у Гагарки есть классный игломет, но я сомневаюсь, что он ему шибко нужен. Вот если бы я жила такой жизнью, как он, мне бы игломет был нужен каждый день. Но я нашла этот гранатомет, и он больше. Он был пустой, но я нашла другой, полный, хотя и со сплющенным стволом – по нему проехал талос. Кремни показал мне, как разряжать и заряжать их.

– Я тоже возьму что-нибудь, – сказал Гагарка, – вроде карабина. Их тут должны быть кучи.

Наковальня покачал головой и протянул руку к поясу Гагарки.

– Лучше бы ты разрешил мне забрать твой игломет, сын мой.

В то же мгновение Гагарка почувствовал, как его руки схватили сзади металлической хваткой.

С очевидным отвращением Наковальня приподнял тунику Гагарки и вынул из-за пояса игломет.

– Он никак не повредит капралу Кремню, но меня может убить, как мне кажется. – Он улыбнулся Гагарке своей зубастой улыбкой. – Или тебя, сын мой.

– Нет стрелять, – пробормотал Орев; только через пару мгновений Гагарка понял, что тот обращался к Синель.

– Если ты увидишь его с карабином, капрал, забери карабин и сломай его немедленно. Карабин или любое другое оружие.

– Эй! Эй, сюда! – Старый рыбак закричал и замахал руками, его силуэт четко выделялся на фоне оранжевого пламени горящего талоса. – Он грит, что умирает. Хочет чтой-то сказать нам.

* * *

Шелк приподнял себя, насколько мог, и почти удобно уселся на турели поплавка, потом помахал обеими руками. Грязь, принесенная ураганом и запекшаяся на лице, сейчас трескалась и сползала с него; красная туника, которую ему купил в Лимне доктор Журавль, тоже была выпачкана в грязи, и он спросил себя, сколько из тех людей, которые машут руками, приветствуют, прыгают и кричат вокруг поплавка, на самом деле узнали его.

– ШЕЛКА В КАЛЬДЕ!

– ШЕЛКА В КАЛЬДЕ!

Неужели опять будет кальде, и этот новый кальде – он сам? «Кальде» был титулом, который мать изредка упоминала, а еще вырезанной из дерева головой в ее шкафу.

Он взглянул на Солнечную улицу, потом посмотрел внимательнее. Никаких сомнений: посреди улицы стояло серебряно-серое Священное Окно, почти невидимое из-за яркого света солнца.

Ветер принес знакомый аромат жертвоприношения – дым кедра, горящий жир, горящие волосы и горящие перья, – и он был сильнее, чем запахи горячего металла, горячего рыбьего жира и горячей пыли, окружавшие поплавок. На фоне серебряного мерцания Окна он увидел, как черный рукав соскользнул с тонкой руки из серого металла, и в следующее мгновение заметил сияющее, любимое лицо майтеры Мрамор, махавшей ему рукой, почему-то похожей на человеческую. Это казалось слишком хорошо, чтобы быть правдой.

– Майтера!

Из-за шума толпы он почти не слышал собственный голос; он утихомирил их, разведя руки в стороны, ладонями вниз:

– Тише! Тише, пожалуйста!

Шум исчез, сменился тревожным блеянием овец и злым шипением гусей; когда толпа раздалась перед поплавком, он увидел самих животных.

– Майтера! Ты устроила выездное жертвоприношение?

– Майтера Мята устроила! Я помогаю!

– Патера! – Росомаха рысью бежал рядом с поплавком, его черная ряса стала красновато-желтой из-за грязи. – Там дюжины жертв, патера! Чуть ли не сотня!

Им придется приносить жертвы поочередно, иначе церемония затянется до тенеспуска; наверняка именно этого хочет Росомаха – прославиться, принеся так много жертв перед такой большой паствой. Тем не менее (как резко напомнил себе Шелк), он просит не больше, чем положено аколиту. Более того, Росомаха может начать немедленно, пока он, Шелк, моется и переодевается.

– Остановись, – сказал он водителю. – Остановись прямо здесь. Поплавок сел на землю перед алтарем.

Шелк выпростал ноги из-за турели и встал на краю палубы, получив в наказание приступ боли из щиколотки.

– Друзья! – Голос, пронзительный, но волнующий, который, как чувствовал Шелк, он должен был немедленно узнать, отразился от стен всех домов на Солнечной улице. – Это патера Шелк. Тот самый человек, чья слава привела вас сюда, в самый бедный мантейон города. К Окну, через которое боги опять глядят на Вайрон!

Толпа одобрительно заревела.

– Слушайте его! Вспомните ваше святое предназначение, и его.

Шелк, который узнал голос на четвертом слове, моргнул, тряхнул головой и посмотрел опять. Наступило молчание, и он забыл все, что хотел сказать.

На мысль его навел вол с роскошными рогами (по-видимому, подношение Фелксиопе, покровительнице гадалок), ждавший среди жертв; пальцы Шелка стали искать амбион.

– Вы, без сомнения, хотите задать богам много вопросов относительно нашего смутного времени. И есть еще много вопросов, которые должен задать я. Больше всего я желаю добиться милости каждого бога, но, главным образом, Колющей Сфингс, по приказам которой армии маршируют и сражаются, за мир. Но прежде, чем я попрошу богов говорить для нас, и прежде, чем я попрошу оказать мне милость, я должен помыться и переодеться в подобающую одежду. Как вы видите, я побывал в сражении – и в нем погибли хорошие и смелые люди; и, прежде чем я вернусь в дом авгура, вымою лицо и руки и брошу эту одежду в печь, я должен рассказать вам об этом.

Его слушали с запрокинутыми лицами и широко открытыми глазами.

– Вы, наверно, удивились, увидев меня в поплавке, принадлежащем гвардии. Некоторые из вас, увидев наш поплавок, безусловно подумали, что гвардия собирается помешать вашему жертвоприношению. Я понял это, как только увидел, как кое-кто обнажил оружие, а другие потянулись за камнями. Но, как вы видите, эти гвардейцы поддержали новое правительство Вайрона.

Крики и аплодисменты.

– Или, я должен сказать, возвращение старого. Они захотели, чтобы у нас был кальде…

– Шелк – кальде, – крикнул кто-то.

– …и захотели вернуться к формам правления, предписанным нашей Хартией. Я встретил некоторых из этих храбрых и набожных гвардейцев в Лимне. Я опасался, что некоторые подразделения гвардии попытаются остановить нас, и очень глупо предложил, чтобы они сделали вид, будто я – их пленник. Многие из вас смогут предвидеть, что произошло в результате. Другие гвардейцы напали на нас, думая, что спасают меня. – Он замолчал и набрал воздух в легкие.

– Помните об этом. Помните, что вы не должны предполагать, будто всякий гвардеец, которого вы видите, наш враг, и помните, что даже те, кто против нас, – патриоты Вайрона. – Он опять перевел взгляд на майтеру Мрамор. – Я потерял свои ключи, майтера. Открыты ли ворота сада? Мне нужно иметь возможность войти в дом именно через них.

Сложив ладони (которые могли бы принадлежать био-женщине) рупором, она приложила их ко рту:

– Я открою их для тебя, патера.

– Патера Росомаха, пожалуйста, продолжай жертвоприношение. Я присоединюсь к тебе так скоро, как только смогу.

Шелк неуклюже вышел из поплавка, пытаясь перенести весь вес на здоровую левую ногу, и тут же его окружили доброжелатели, некоторые в зеленой гвардейской форме или пятнистой боевой броне, большинство в ярких туниках или длинных платьях, и немалое число – в лохмотьях; они прикасались к нему так, как могли бы коснуться статуэтки бога, за пару секунд выпаливали ему, что являются его сторонниками и последователями и всегда будут поддерживать его. Потом они подняли его и понесли, как вспухшая от дождей река.

Внезапно рядом с локтем появилась садовая стена, в воротах махала ему майтера Мрамор, гвардейцы сдерживали толпу прикладами карабинов.

– Я всегда буду с вами, мой кальде, – сказал голос в его ухе. – Всегда, потому что вам нужен кто-то, кто защитит вас. – Это был тот самый капитан, с которым они завтракали в четыре часа утра в Лимне.

Ворота сада с грохотом захлопнулись за ними; ключ майтеры Мрамор, оставшейся на другой стороне, заскрежетал в замке.

– Стой здесь, – приказал капитан гвардейцу, одетому в броню. – Никто не должен войти. – Повернувшись к Шелку спиной, он указал на киновию. – Это ваш дом, мой кальде?

– Нет. Вот тот. Треугольный. – Он сообразил, с запозданием, что из сада дом не кажется треугольным; капитан может посчитать его сумасшедшим. – Тот, который поменьше. Патера Росомаха не запирал дверь. Мои ключи забрал Потто.

– Советник Потто, мой кальде?

– Да, советник Потто. – Нахлынула вчерашняя боль: кулаки Потто и электроды, черный ящик Песка. Честные ответы, которые навлекали только новые удары и электроды в паху. Шелк оттолкнул воспоминания и похромал по посыпанной гравием дорожке, капитан следом, за капитаном – пять труперов. Они прошли мимо умирающей смоковницы, в тени которой совсем недавно лежали животные, умершие, чтобы успокоить дух Элодеи; мимо беседки, в которой он говорил с Кипридой и болтал с майтерой Мрамор, ее садика, мимо его собственной ежевики и поникших кустов помидоров – и быстрее, чем его сознание успело вспомнить и проникнуться любовью к ним.

– Оставь твоих людей снаружи, капитан. Если они захотят, то могут отдохнуть в тени дерева, растущего у ворот. – Они тоже обречены, как и он? Стоя на палубе поплавка, он говорил о Сфингс; те, кто погибает в сражении, считаются жертвами ей, тогда как о тех, кого убивает удар молнии, говорят, что они – жертвы Пасу.

Кухня была в точности такой, какой он ее помнил; если Росомаха и ел с тех пор, как переехал в дом, то не здесь. Чашка с водой для Орева все еще стояла на кухонном столе рядом с мячом, выхваченным у Рога.

– Если бы не это, победили бы старшие мальчики, – прошептал он.

– Прошу прощения, мой кальде?

– Не обращай внимания, я говорю сам с собой. – Отказавшись от помощи капитана, он качал воду ручным насосом, пока не смог сполоснуть лицо и смочить холодной водой непокорные желтые волосы; но ему показалось, что от них по-прежнему пахнет туннелями, и тогда он вымыл их с мылом, прополоскал и вытер насухо кухонным полотенцем.

– Быть может, ты тоже захочешь немного вымыться, капитан. Пожалуйста, сделай это, пока я переодеваюсь наверху.

Лестница оказалась круче, чем он помнил, и дом, который он всегда считал маленьким, стал еще меньше. Сев на кровать, которую он оставил незастеленной утром молпадня, он высек смятые простыни повязкой доктора Журавля.

Толпе он сказал, что сожжет тунику и мешковатые коричневые бриджи, но, пускай промокшие и грязные, они были практически новые и замечательного качества; если их выстирать, какой-нибудь бедняк сможет носить их год или даже больше. Он снял с себя тунику и бросил ее в корзину с бельем.

Азот, который он утащил из будуара Гиацинт, был по-прежнему заткнут за пояс. Он прижал его к губам и поднес к окну, чтобы еще раз посмотреть на него. Журавль сказал, что азот никогда не принадлежал Гиацинт; Журавль дал ей его на сохранение, чувствуя, что ее комнаты не обыскивают так, как его. Сам Журавль получил его от безымянной ханум в Тривигаунте и собирался подарить Крови. Значит, он Крови? Тогда обязательно нужно отдать его Крови. И больше никакого воровства у Крови; в фэадень он и так зашел слишком далеко. С другой стороны, если Журавля уполномочили распоряжаться им (как, похоже, и было), значит азот принадлежит ему, Шелку, так как Журавль, умирая, отдал его ему. Этот азот можно продать за несколько тысяч карт и хорошо использовать деньги… но мгновенный самоанализ убедил Шелка, что он никогда не обменяет азот на деньги, даже если у него есть на это право.

Кто-то в толпе, собравшейся за стеной сада, увидел его, стоявшего у окна. Люди одобрительно закричали, толкая локтями друг друга и указывая на него пальцем. Он отступил назад, задернул занавески и опять стал разглядывать азот Гиацинт, вещь строгой красоты и, одновременно, оружие, стоившее роты гвардейцев; в туннелях он убил с его помощью талоса, и именно им она угрожала ему, Шелку, когда он не захотел лечь с ней.

Неужели ей это было настолько нужно? Или она надеялась, отдавшись ему, заставить его полюбить ее, как он надеялся, отказав ей, заставить ее влюбиться в него? Похоже, в этой мысли есть крупица правды. Гиацинт – проститутка, женщина, которую можно нанять на ночь за пару карт – то есть за уничтоженное сознание какого-нибудь брошенного воющего монитора, вроде того, в закопанной башне. А он – авгур, представитель самой высшей и самой святой профессии. Так его учили.

Авгур, готовый украсть, чтобы добыть эти карты, которые она получает, продавая свое тело. Авгур, готовый ночью украсть у человека, от которого он в полдень получил три карты. На одну из которых он купил Орева вместе с клеткой. Можно было бы купить на эти три карты Гиацинт? И привести ее сюда, в эту старую треугольную клетку с запертыми на засов дверями и зарешеченными окнами?

Он поставил азот на тумбочку, положил рядом с ним игломет Гиацинт и четки, потом снял бриджи. Они оказались даже более грязными, чем туника, колени буквально заляпаны грязью, хотя, благодаря цвету, это было не так заметно. При виде их ему пришло в голову, что авгуры должны носить черное не для того, чтобы, прячась под цветом Тартара, подслушивать речи богов, но чтобы создать впечатляющий фон для свежей крови и замаскировать пятна, которые невозможно отстирать.

Трусы, более чистые, чем штаны, но все равно промоченные дождем, тоже полетели в корзину.

Грубые люди не без причины называют авгуров мясниками, и сейчас его ждала настоящая бойня. Даже если отставить в сторону его склонность к воровству, неужели в глазах бога – такого как Внешний – авгуры действительно лучше, чем женщины, такие как Гиацинт? Могут ли авгуры быть лучше, чем люди, которых они представляют перед богами, и все равно представлять их? Био и хэмы – равно жалкие создания в глазах богов, тех единственных глазах, которые, в конечном счете, имеют значение.

И тут в маленьком туманном зеркале, перед которым он брился, появились глаза и посмотрели на него. Пока он глядел на них, открыв рот, под ними появилась мертвенная усмешка Мукор; она хихикнула, с пародией на кокетство:

– Уже не в первый раз я вижу тебя без одежды.

Он повернулся, ожидая увидеть, что она сидит на кровати; но ее там не было.

– Я хотела рассказать тебе о моем окне и о моем отце. Ты собирался попросить его закрыть мое окно, чтобы я не могла выходить наружу и докучать тебе.

К этому времени он восстановил самообладание. Вынув из комода чистые трусы, он надел их, потом покачал головой.

– Не собирался. Я надеялся, что до этого не дойдет.

– Мой кальде? – донеслось из-за двери спальни.

– Я спущусь через мгновение, капитан.

– Я слышал голоса, мой кальде. Вы вне опасности?

– Этот дом посещают призраки, капитан. Можешь войти и увидеть их собственными глазами, если хочешь.

– Разве ты не так разговариваешь с ними? – опять хихикнула Мукор. – Через стекла?

– С мониторами, ты имеешь в виду? – Он как раз подумал об одном; может ли она читать его мысли? – Да, очень похоже. Ты должна была видеть их.

– Для меня это совсем не похоже.

– Да, наверно. – С чувством облегчения Шелк надел чистые черные бриджи.

– Я решила, что для тебя я – как они.

Он кивнул, одобрив ее мысль:

– Ты, как и они, используешь свое окно, а боги – Священные Окна. Я не подумал об аналогии, а должен был.

Ее неотраженное лицо качнулось в зеркале вверх и вниз:

– Вот что я хотела сказать: тебе лучше не говорить моему отцу, чтобы он закрыл мое окно. Он убьет тебя, если увидит. Потто приказал ему это сделать, и отец сказал, что сделает.

Значит, Аюнтамьенто узнало, что он жив и в городе; очень скоро они узнают, что он здесь, если уже не знают. Они пошлют лояльных гвардейцев, или даже солдат.

– Но это не имеет значения. В любом случае мое тело вскоре умрет, и я буду свободна, как другие. Разве тебе не все равно?

– Нет, не все равно. Наоборот. Но почему твое тело умрет?

– Потому что я не ем. Раньше оно нравилось мне, но сейчас нет. Я предпочитаю быть свободной.

Ее лицо начало таять. Он мигнул, но остались только дыры, ее глаза. Порыв ветра пошевелил занавески, и эти дыры тоже исчезли.

– Ты должна есть, Мукор, – сказал он. – Я не хочу, чтобы ты умирала. – Он подождал, надеясь на ответ. – Я знаю, что ты можешь слышать меня. Ты должна есть.

Он собирался сказать ей, что поступил нечестно по отношению к ней и ее отцу. Что он загладит свою вину, хотя Кровь может после этого убить его. Но уже было слишком поздно.

Вытерев глаза, он вынул последнюю чистую тунику. Четки и носовой платок отправились в один карман бриджей, игломет Гиацинт – в другой. (Он вернет его, когда сможет, но то неопределенное мгновение, когда они опять смогут встретиться, казалось мучительно далеким.) Его пояс потребовал азот; прорицание, возможно, могло бы подсказать, что он должен с ним сделать. Он опять подумал о том, чтобы продать его, опять вспомнил воющее лицо, так похожее на Мукор в его зеркале, и содрогнулся.

Надо будет еще надеть чистый воротник и манжеты на эту сутану, не самую лучшую.

А вот и капитан, ждет у подножия лестницы и выглядит почти таким же элегантным, каким он был в том месте… как же оно называлось? А, «Ржавый Фонарь», в Лимне.

– Я беспокоился о вашей безопасности, мой кальде.

– Скорее о моей репутации. Ты слышал женский голос.

– Детский, как мне показалось, мой кальде.

– Если хочешь, можешь обыскать верхний этаж, капитан. И если найдешь женщину – или ребенка, – пожалуйста, дай мне знать.

– Пусть Гиеракс сгрызет мои кости, если я подумал о таком, мой кальде!

– Она – дитя Гиеракса, нет никаких сомнений.

Дверь на Серебряную улицу была закрыта, как и должно было быть; Шелк подергал ручку и убедился, что дверь закрыта надежно. Зарешеченное окно тоже было захлопнуто и заперто.

– Я могу поставить сюда трупера, мой кальде, если вы хотите.

Шелк покачал головой:

– Боюсь, нам понадобится каждый трупер, который у нас есть, и даже больше. Офицер в поплавке…

– Майор Виверра, мой кальде.

– Скажи майору выставить посты, которые поднимут тревогу, если Аюнтамьенто пошлет отряд арестовывать меня. Они должны расположиться в улице-двух отсюда, я полагаю.

– Две улицы или больше, мой кальде, и еще патрули между ними.

– Очень хорошо, капитан. Организуй это. Я бы хотел предстать перед судом, если потребуется, но только в том случае, если это принесет мир.

– Вы бы хотели, мой кальде. Но мы – нет. И не боги.

Шелк пожал плечами и пошел в селлариум. Дверь на Солнечную улицу тоже была закрыта на замок и на засов. На каминной полке два письма, одно запечатано кинжалом и чашей Капитула, второе – пламенем, рвущимся из сложенных чашей рук; он опустил их в большой карман сутаны. Оба окна на Солнечную улицу закрыты.

Когда они торопливо шли через сад обратно на улицу, Шелк обнаружил, что думает о Мукор. И о Крови, который удочерил ее; о Высочайшем Гиераксе, который несколько часов назад ринулся с неба на Журавля, и о мрачном молодом трупере, с которым он и Журавль говорили несколько часов назад в «Ржавом Фонаре». Мукор хотела умереть, сдаться Гиераксу, и он, Шелк, должен спасти ее, если сможет. Не ошибся ли он, назвав ее «дитя Гиеракса»? Возможно, нет. Все женщины и все мужчины – приемные дети богов, и нет другого бога, который так подходил бы Мукор.