Текст книги "Кальде Длинного Солнца"

Автор книги: Джин Родман Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Их послание отнюдь не так коротко, чтобы быть неверно понятым. Они провозглашают его повсюду, от леса до озера, от гордого Палатина до самых скромных переулков. О мой возлюбленный клир, с непередаваемой радостью я объявляю вам о том, что еще никогда не случалось. Высочайший Пас обручил наш город с кальде, выбранным из наших рядов, обручил с помазанным авгуром – праведным, набожным и благоухающим святостью.

Могу ли я назвать его имя? Да, я могу, но, безусловно, этого не требуется. О возлюбленный клир, среди вас нет никого, кто не знал бы его имени еще до моего переполненного радостью одобрения. Это патера Шелк. И я еще раз повторяю – патера Шелк!

Я легко мог бы написать: давайте приветствовать его и подчиняться ему, как одному из нас. Но вместо этого, с каким наслаждением, я пишу по-другому: давайте приветствовать его и подчиняться ему, потому что он – один из нас!

Пускай все боги благословят вас, возлюбленный клир. Да будете вы благословлены Самым Священным Именем Паса, Отца Богов, Милосердной Ехидны, Его Супруги, а также именами их Сыновей и Дочерей, сегодня и навсегда, во имя их старшей дочери, Сциллы, Покровительницы Нашего Святого Города, Вайрона. Так говорю я, патера Квезаль, Пролокьютор.

– Как видишь, Его Святейшество целиком на твоей стороне и повел за собой весь Капитул, – сказал Раковина, когда Шелк сложил письмо. – Ты сказал… надеюсь, ты ошибся, патера, по-настоящему надеюсь. Но ты сказал, что, если Аюнтамьенто узнает, что ты здесь, тебя расстреляют. Если это правда… – Он нервно прочистил горло. – Если это правда, они расстреляют и Его Святейшество. И… некоторых из нас.

– Коадъютор, – сказал Шелк. – Он это написал. И он тоже умрет, если попадет им в руки. – Было странно думать о Прилипале, крайне осмотрительном дипломате, запутавшемся и умершем в собственной чернильной паутине.

О Прилипале, умирающем ради него.

– Я тоже так думаю, патера. – Раковина заколебался, ему явно было не по себе. – Я бы назвал тебя… используя другое слово. Но это может быть опасным для тебя.

Шелк кивнул, медленно потирая щеку.

– Его Святейшество говорит, что ты первый авгур, за все время. Это письмо… оно повергло в шок… большинство из нас, я полагаю. Патера Тушканчик… он сказал, что такого не было никогда, даже до него. Ты знаешь патеру Тушканчика, патера?

Шелк покачал головой.

– Весьма старый. Восемьдесят один, поэтому несколько недель назад мы устроили ему маленькое торжество. Ну вот, он немного подумал, ты знаешь, вроде как для успокоения перебирая бороду, как обычно он делает, а потом сказал, что это достаточно разумный выбор. Все остальные, предыдущие… предыдущие…

– Я знаю, что ты имеешь в виду, патера.

– Их выбирал народ. Но тебя, патера, тебя выбирали боги; поэтому, естественно, их выбор пал на авгура, потому что авгуры – те самые люди, которые выбраны, чтобы служить им.

– Ты сам в опасности, патера, – сказал Шелк. – Ты почти в такой же опасности, как и я, и, возможно, даже большей. Ты должен это сознавать.

Раковина с несчастным видом кивнул.

– Я вообще удивляюсь, что они после этого разрешили тебе войти сюда.

– Они – капитан, патера. Я… я не…

– То есть они не знают.

– Я думаю, что нет, патера. Не думаю, что они знают. Я им не сказал.

– Очень разумно, я уверен. – Шелк изучил окно, как и раньше, но, как и раньше, увидел только их отражения и ночь. – Этот патера Тушканчик, ты его аколит? Где он живет?

– В нашем мантейоне на Кирпичной улице.

Шелк покачал головой.

– Около горбатого моста, патера.

– На восток?

– Да, патера. – Раковина беспокойно поерзал. – Из того места, где мы сейчас находимся, патера. Мы на Корзинной улице. Наш мантейон там, – он вытянул руку, – через пять улиц.

– Я понял. Тогда я был прав – они положили меня во что-то вроде тележки, которая ужасно тряслась. Я помню, что лежал на опилках и пытался откашляться. Но не мог, потому что рот и нос были наполнены кровью. – Указательный палец Шелка уже описывал круги по щеке. – Где моя сутана?

– Не знаю. Наверно, у капитана, патера.

– Битва, в которой генерал Мята атаковала поплавки на Тюремной улице, она была в полдень?

Раковина опять кивнул.

– Меня подстрелили где-то около этого времени, или немного позже. Ты приносил Прощение раненым. Всем? Всем тем, кто мог умереть, я имею в виду?

– Да, патера.

– Потом ты вернулся в свой мантейон?..

– Чтобы перекусить, патера. Поужинать. – Раковина выглядел так, как будто извинялся. – Эта бригада… Третья. Они в резерве, так они говорят. У них мало еды. Некоторые заходят в дома, знаешь ли, и забирают всю еду, которую найдут. Они предполагали, что еду привезут фургоны, но я подумал…

– Конечно. Ты вернулся в твой дом авгура, чтобы поесть с патерой Тушканчиком, а это письмо принесли, когда тебя не было. Значит, там была копия для тебя и копия для него.

Раковина энергично кивнул:

– Совершенно точно, патера.

– Твое ты прочитал сразу, конечно. Мое – вот это – тоже там было?

– Да, патера.

– Значит, кто-то во дворце Пролокьютора не только знал, что меня схватили, но и куда отвезли. Он послал мой экземпляр к патере Тушканчику, а не в мой мантейон, надеясь, что патера Тушканчик устроит так, чтобы он попал ко мне, что и произошло. Когда меня подстрелили, Его Святейшество был со мной; теперь нет никакой причины это скрывать. Пока обрабатывали мои раны, я спрашивал себя, убили ли его. Офицер, который стрелял в меня, мог не узнать его, но если бы узнал… – Шелк не договорил. – Если они еще не знают об этом, – а я думаю, что ты прав, они еще не знают, во всяком случае, те, кто здесь, – они безусловно скоро узнают. Ты это понимаешь?

– Да, патера.

– Ты должен уйти. Наверно, будет разумно, если ты и патера Тушканчик уйдете из своего мантейона и, если сможете, пойдете в ту часть города, которую контролирует генерал Мята.

– Я… – Раковина, казалось, был потрясен. Он в отчаянии покачал головой.

– Что ты хочешь сказать, патера?

– Я не хочу оставлять тебя, покуда… покуда я могу помочь тебе. Любым образом. Это мой долг.

– Ты уже помог, – сказал ему Шелк. – Ты уже оказал неоценимую услугу мне и Капитулу. Я прослежу, чтобы тебя за это отметили, если смогу. – Он замолчал, задумавшись. – Однако ты можешь еще кое-чем помочь. Я хочу, чтобы ты, когда будешь уходить, поговорил с капитаном. В кармане моей сутаны находятся два письма. Я нашел их на каминной полке сегодня утром; наверняка мой аколит вчера положил их туда. Я еще не читал их, и то, которое ты дал мне, напомнило мне о них. – Шелк с трудом вытащил письмо из-под одеяла. – Одно было запечатано печатью Капитула. Быть может, это еще один экземпляр этого, хотя это кажется невероятным, потому что это датировано сегодняшним днем. Кроме того, тогда это не послали бы патере Тушканчику.

– Полагаю, что нет, патера.

– Не упоминай об этом капитану. Просто скажи, что я хотел бы получить свою одежду – всю свою одежду. Попроси у него мою одежду, и мы увидим, что он тебе даст. А потом принеси ее мне, особенно сутану. Если он упомянет письма, скажи, что я бы хотел увидеть их. Если он не захочет отдать их тебе, попробуй узнать, что в них было написано. Если он тебе не скажет, возвращайся в свой мантейон. Скажи патере Тушканчику, что я, кальде, приказываю ему и тебе… там есть и сивиллы, верно?

Раковина кивнул:

– Майтера Лес и…

– Имена не имеют значения. Ты, он и они должны закрыть мантейон и уйти как можно скорее.

– Да, патера. – Раковина встал и выпрямился. – Но, что бы капитан ни скажет, я не вернусь прямиком в мантейон. Я… я вернусь обратно. Обратно, чтобы увидеть тебя, передать тебе его слова и попытаться сделать для тебя что-нибудь еще, если смогу. И не проси меня, пожалуйста, не возвращаться. Я просто не подчинюсь.

Шелк, к собственному удивлению, обнаружил, что улыбается:

– Твое неподчинение – лучше, чем подчинение многих людей, которых я знал, патера Раковина. Делай то, что считаешь правильным; ты в любом случае это сделаешь, я уверен.

Раковина вышел, и, казалось, комната опустела после того, как он закрыл дверь. Рана Шелка запульсировала тупой болью, и он заставил себя подумать о чем-нибудь другом. Как гордо Раковина объявил о намерении не подчиниться, хотя его губа дрожала! Это напомнило Шелку о матери, о том, как на ее глазах сияли слезы радости при самом обычном детском подвиге. «О, Шелк! Мой сын, мой сын!» Вот так же он чувствовал себя сейчас. Эти мальчишки!

Тем не менее, Раковина не моложе его. Они вместе поступили в схолу, и Раковина сидел за партой за несколько рядов перед ним, потому что учитель требовал рассаживаться в алфавитном порядке; их помазали в один и тот же день, и их обоих послали помогать почтенным авгурам, которые больше не могли заботиться о своих мантейонах.

Раковину, однако, не просветлил Внешний – или у него в голове не разорвалась крошечная вена, как объяснил доктор Журавль. Раковину не просветлили, он не поторопился на рынок, он не повстречал Кровь…

Он был так же молод, как Раковина, когда говорил с Кровью и вырывал три карты из его руки, не зная, что где-то глубоко под ним монитор сошел с ума и воет от горя, потому что ему не хватает этих трех карт; так же молод, или почти так же, потому что Раковина тоже мог это сделать. Шелк снова почувствовал вонь от мертвой собаки, лежавшей в сточной канаве, удушающую пыль, поднятую поплавком Крови, и увидел, как Кровь машет своей тростью – высокий, краснолицый и потный. Шелк закашлялся и почувствовал, как в его грудь воткнули кочергу.

Немного неуверенно, он подошел к окну и поднял раму, дав ворваться внутрь ночному ветру, потом оглядел свой обнаженный торс в висевшем над комодом зеркале, намного большем, чем его зеркало для бритья в доме авгура.

Перевязка наполовину скрывала многоцветный синяк, оставленный рукояткой кинжала Мускуса. В свете своих скудных знаний анатомии, почерпнутых у приносимых в жертву животных, он решил, что игла прошла в четырех пальцах от сердца. Хороший выстрел для человека, сидевшего верхом на лошади. Повернувшись к зеркалу спиной, он осмотрел, как можно дальше вытянув шею, перевязку на спине; там она была больше, да и спина болела намного сильнее. Он отчетливо ощущал неглубокую неправильную дыру в груди и усилие, которое прилагает, чтобы дышать.

В выдвижных ящиках комода лежала одежда: исподнее, туники и небрежно сложенные бриджи – под последними обнаружился надушенный женский шарф. Эта комната принадлежала молодому человеку, сыну хозяев дома; супружеская пара, его родители, наверняка предпочли бы спальню на нижнем этаже – угловую комнату с несколькими окнами.

Продрогнув, он вернулся в кровать и натянул одеяло. Сын ушел, не собрав вещей, иначе ящики были бы наполовину пусты. Возможно, он сражается в армии майтеры Мята. В нее вошла некоторая часть Киприды, и этот кусочек превратил робкую сивиллу в генерала – это, и приказ Ехидны. Какое-то время он размышлял, что это за кусочек и знает ли сама Киприда, что одержала Мяту. По-видимому, это та самая часть, которая освободила Синель от ржавчины; в любом случае они могли быть неотъемлемыми частями одного и того же. Киприда сказала ему, что за ней охотятся, и Его Святейшество назвал чудом то, что ее не убили много лет назад. Охотясь за богиней любви, Ехидна и ее дети наверняка скоро узнали, что любовь больше, чем надушенные шарфы и брошенные в окно цветы. Что в любви есть и сталь.

Наверняка какая-то юная женщина бросила этот шарф с балкона. Шелк, попытавшись представить ее себе, обнаружил, что у нее лицо Гиацинт, и прогнал видение. Кровь вытер лицо носовым платком персикового цвета, и платок был надушен сильнее, чем шарф. И Кровь сказал…

Сказал, что есть люди, которые могут надеть человека, как тунику.

Он имел в виду Мукор, хотя он, Шелк, тогда этого не знал – не знал, что Мукор существует, девочка, которая может надеть свою душу на плоть любого другого, точно так же, как он, несколько мгновений назад, мог надеть на себя одежду сына, который жил в этой комнате.

– Мукор? Мукор? – тихо позвал он и прислушался, но не услышал призрачного голоса; и в зеркале над комодом отражалось только его лицо. Закрыв глаза, он сочинил длинную литанию к Внешнему, поблагодарив его за жизнь и за отсутствие дочки Крови. Закончив, он начал сочинять такую же молитву Киприде.

Стражник за дверью спальни встал по стойке смирно, отчетливо лязгнув оружием и щелкнув каблуками.

* * *

Гагарку разбудил тенеподъем; великолепные лучи длинного солнца пронзили увешанные кистями тенты, кисейные занавески, богатые портьеры из красновато-коричневого бархата и запачканные стекла каждого окна его комнаты; они проскользнули через опущенные жалюзи из бамбуковых планок, покоробленные старые доски, которые приколотил кто-то другой, через цветную Сциллу и закрытые на засов ставни – прошли сквозь дерево, бумагу и камень.

Он дважды мигнул и сел, потирая глаза.

– Я чувствую себя лучше, – объявил он, и только потом увидел, что Синель еще спит, Наковальня и Тур тоже, Плотва и Дрофа громко храпят во сне, и только огромный Кремень уже встал и сидит, скрестив ноги, с Оревом на плече, прислонившись спиной к стене туннеля.

– Это хорошо, трупер, – сказал Кремень.

– Не хорошо, – объяснил Гагарка. – Я не это имел в виду. Лучше. Чем раньше, сечешь? Так лучше, чем просто чувствовать себя хорошо, потому что, когда ты чувствуешь себя хорошо, ты даже не думаешь об этом. Но когда ты чувствуешь себя как я, ты обращаешь больше внимания на то, что чувствуешь себя лучше. Я держу мазу, я – кальде бандитов. – Он слегка подтолкнул Синель носком ботинка. – Оживай, Сиськи. Пора завтракать!

– Что с тобой? – Наковальня сел, как будто Гагарка толкнул ногой его, а не Синель.

– Ничего, – ответил Гагарка. – Я в отличной форме. – Он задумался. – Если так оно и есть, я отправлюсь в «Петух». Если нет, поработаю на холме. Спал в берцах. – Он уселся рядом с Синель. – Ты тоже? Ты не должен так делать, патера. Плохо для ног.

Расшнуровав берцы, он стянул их, потом снял и носки.

– Чувствуешь, какие они мокрые. Промокли еще на лодке. Вставай, старик! От волн и дождя. Если этот фаллос опять заявится, я заставлю его пустить струю огня, чтоб их высушить. Фу! – Он повесил носки на берцы и отставил их в сторону.

Проснувшаяся Синель села и начала снимать нефритовые сережки.

– Оох, что мне приснилось! – Она вздрогнула. – Я заблудилась, сечешь? Одна, и этот туннель, и я иду, а он все глубже и глубже, в обе стороны. А я все равно иду, долго-долго, а он идет все ниже и ниже. Тогда я повернулась и пошла в другую сторону, но он все равно шел вниз, глубже и глубже, все время.

– Вспомни, что бессмертные боги всегда с тобой, дочь моя, – сказал ей Наковальня.

– Ага. Эй, Тесак, мне нужна одежда. Вроде бы ожог от солнца почти прошел. Я могу надеть что-нибудь, и здесь слишком холодно без одежды. – Она усмехнулась. – Кипу новых шмоток и двойную красную наклейку. И я буду готова к окороку и полдюжине яиц, приправленных перцем.

– Берегись, – предупредил ее Кремень. – Не думаю, что твой приятель готов к смотру.

Гагарка засмеялся и встал.

– Смотри здесь, – сказал он Кремню и умело пнул Тура, подогнув босые пальцы так, что Тур получил мыском по ребрам.

Тур мигнул и потер глаза, как только что сам Гагарка; и Гагарка сообразил, что он сам – длинное солнце. Он сам разбудил себя собственным светом, светом, который наполнил весь туннель, слишком ярким и ослепляющим для слабых глаз Тура.

– Мне не нравится, как ты нес старика, – сказал он Туру, спросив себя, действительно ли его руки достаточно горячие, чтобы сжечь Тура дотла. Похоже на то; они были обычными, когда он не смотрел на них, но стоило взглянуть – и они начинали светиться как расплавленное золото. Нагнувшись, он щелкнул по носу Тура указательным пальцем, и когда тот не вскрикнул, вздернул его на ноги.

– Когда ты понесешь старика, – сказал ему Гагарка, – делай это так, как будто любишь его. Как будто собираешься поцеловать его. – Пожалуй, стоило заставить Тура на самом деле поцеловать старика, но Гагарка опасался, что Плотве это не понравится.

– Все путем, – сказал Тур. – Все путем.

«Как ты себя чувствуешь, салага?» – поинтересовался Дрофа.

Гагарка задумался.

– Какие-то части меня в ажуре, – наконец сказал он, – а другие нет. Насчет еще одной пары не уверен. Помнишь старую Мрамор?

«Конечно».

– Она сказала нам, что может вытаскивать списки. Вроде как из рукава. Что у нее в порядке, а что – нет. Но я могу делать лишь что-то одно за раз.

– Я могу это делать, – вмешался Кремень. – Это совершенно естественно.

Синель уже сняла обе серьги и терла уши.

– Тесак, могешь положить их в карман? Мне не в чем их нести.

– Конечно, – ответил Гагарка. Он даже не повернул голову, чтобы посмотреть на нее.

– Я бы могла взять за них пару карт у Сардины, купить на эти деньги хорошее шерстяное платье и туфли и есть все подряд у кондитера до тех пор, пока не буду готова лопнуть.

– Сейчас я тебе покажу классный удар, – объяснил Гагарка Туру. – Я научился ему, когда был не больше, чем гусак сапожника, и я очень люблю его. Им бьют без размаха, сечешь? Парни всегда говорят о том, чтобы как следует размахнуться, и так и делают. Только этот лучше. Хотя я и не уверен, что он еще работает.

Его правый кулак попал Туру прямо в челюсть, тот отлетел назад и ударился о стену из коркамня. Наковальня ахнул.

– Ты вроде как тянешь руку вверх и в конце распрямляешь ее, – объяснил Гагарка. Тур сполз на пол туннеля. – Только нужно вложить весь вес и держать костяшки на одном уровне. Гляди здесь. – Он вытянул их. – Если ты повернешь кулак и костяшки пойдут вверх и вниз, это тоже хорошо. Но это другой удар, сечешь?

«Не такой хороший», – сказал Дрофа.

– Только не такой хороший, – подтвердил Гагарка.

«Я и сам могу топать, амбал, не нужно меня нести или целовать».

В таком случае, решил Гагарка, мертвое тело, лежавшее у его ног, принадлежало кому-то другому. Туру, наверно, или Геладе.

* * *

Майтера Мрамор попыталась решить, когда она в последний раз поднималась на крышу – из-за потопа с потолка, промокших ковров и залитого водой чердака.

Сто восемьдесят четыре года назад.

Она почти не поверила в это – не хотела поверить. Стройная девушка со смеющимися глазами и трудолюбивыми руками поднялась по лестнице, как она все еще делает по двадцать раз за день, прошла по коридору, остановилась под этой странно выглядящей дверью в потолке и подняла вверх руки с инструментом, который потерялся больше ста лет назад.

Она раздраженно щелкнула новыми пальцами, громко и достаточно отчетливо, потом вернулась в одну из своих комнат и стала рыться в ящике, набитом всякой всячиной; наконец она нашла большой деревянный вязальный крючок, которым иногда вязала до того, как болезнь вырвала его из пальцев. Но не из этих пальцев, это точно.

Вернувшись в коридор, она протянула крючок вверх, как та девушка, которой она была когда-то, и, зацепив кольцо, с усмешкой спросила себя, не забыла ли она, как опускать цепь.

Как оказалось, нет. Она потянула. Клубы пыли вылетели из щелей между дверью и проемом. Опять надо будет подметать коридор.

Она не поднималась туда, и никто…

Рывок посильнее, и дверь с недовольным скрипом приоткрылась, обнажив полоску тьмы.

– Ты думаешь, что я собираюсь качаться на тебе? – спросила она. Голос пронесся через все пустые комнаты, заставив ее пожалеть, что она говорила так громко.

Еще один рывок вызвал протестующий визг, зато нижняя часть двери настолько опустилась, что она смогла схватить ее и еще больше оттянуть вниз. Складная лестница, которая должна была выскользнуть при этом, уступила только еще одному сильному рывку. «Я смажу ее маслом, – решила она. – И пусть нет никакого масла. Я вырежу жир из этого быка, вскипячу его, соберу получившуюся смазку, профильтрую и использую. Потому что это не в последний раз. Совсем не в последний».

Она поднялась по складной лестнице, сгусток энергии в черном бомбазине.

«Вы только посмотрите, какие у меня великолепные ноги! Благодарю тебя, Великий Пас!»

Чердак был почти пуст. Когда сивилла умирает, вещей почти не остается; другие сивиллы делят их между собой в соответствии с ее волей или возвращают в семью. С полминуты майтера Мрамор пыталась вспомнить, кто владел заржавленным сундуком, стоящим возле дымохода; но даже пробежав по списку всех сивилл, когда-либо живших в киновии, не нашла среди присоединенных данных жестяного сундука.

Маленькое слуховое окно было закрыто на засов. Сражаясь с упрямой защелкой, она сказала себе, что поступает очень глупо. То, что она заметила в небе, идя по площадке для игры, уже исчезло, наверняка исчезло к этому времени, даже если вообще существовало.

Облако, скорее всего, и ничего больше.

Она ожидала, что раму заклинит, но за последние восемь месяцев сухая жара заставила старое дерево ссохнуться. Она изо всех сил нажала на него, и рама резко взлетела вверх; майтера Мрамор даже испугалась, что стекло может треснуть.

Наступила тишина, в окно ворвался приятный холодный ветер. Она прислушалась, потом высунулась наружу, чтобы поглядеть в небо, и наконец (как она и планировала все время, прекрасно зная, после стольких лет преподавания маленьким мальчикам и девочкам, как трудно доказывать от противного) она перешагнула через подоконник и пошла по тонким старым черепицам.

Надо ли подниматься на самый верх? Она решила, что надо, по меньшей мере для душевного спокойствия, хотя она и спросила себя, что скажут люди четверти, если увидят ее на крыше. Но это не имеет значения, да и большинство из них сейчас сражается. Было не так шумно, как днем, но все еще время от времени были слышны выстрелы, как будто где-то далеко запирали большие двери. «Двери, запиравшие прошлое», – подумала она.

Пока она карабкалась, холодный ветер прижимал ее юбку к ногам, и унес бы ее чепец, если бы она не прижимала его одной рукой к гладкой металлической голове.

С конька крыши она легко смогла увидеть пожары, один вообще в нескольких улицах отсюда. Седельная улица или Струнная, решила она; скорее всего Седельная, потому что на ней находились лавки ростовщиков. Еще больше пожаров было за ней, на дороге к рынку, и по другую сторону рынка, как и ожидалось. И темнота на Палатине, за исключением нескольких освещенных окон.

А это означало – и более надежно, чем любые слухи и объявления, – что майтера Мята не победила. Еще не победила. Иначе бы Холм сгорел, его бы ограбили и сожгли, и это так же предсказуемо, как и то, что шестой[8]8
  Ошибка Вулфа. На самом деле седьмой.


[Закрыть] член из десяти следующих один за другим членов последовательности Фибоначчи является одиннадцатой частью суммы. Если гражданская гвардия разбита, ничего…

Прежде чем она смогла додумать мысль до конца, она увидела на юге его. Она искала на западе – по направлению к рынку, на севере – по направлению к Палатину, но он был над Ориллой… Нет, в нескольких лигах на юг от нее, над озером. Он висел низко в южном небе и, да, каким-то образом двигался против ветра, потому что ветер был с севера, места рождения ночи, и ветер приносил с севера холод; ветер, подумала она, должен был подняться только несколько минут назад, после того, как она разрезала последние куски мяса в кухне палестры и унесла их вниз, в погреб. Когда она опять поднялась по лестнице и обнаружила, что оберточная бумага летает по кухне, она подошла к окну и закрыла его.

Так что эта штука – гигантская, чем бы она ни была – висела над городом, или почти над городом, когда она заметила ее над задней стеной площадки для игры в мяч. И больше она не летела на юг, как сделало бы настоящее облако; нет, она опять ползла на север, к городу, медленно ползла по небу.

Она, чтобы увериться, наблюдала за ней добрые три минуты.

Вещь, которая ползла на север как жук, исследующий тарелку, иногда падала духом и возвращалась, но потом опять, медленно и осторожно, двигалась вперед. Она уже была здесь, над городом, немного раньше. Или почти над городом, когда поднялся ветер – похоже, ветер застал ее врасплох и сдул к озеру; и теперь она собрала всю свою силу и, ветер или не ветер, возвращается.

На мгновение, почти настолько неуловимое, что она даже не была уверена, что заметила это, что-то полыхнуло из темного летающего чудовища, маленькая вспышка света, как если бы кто-то в сумрачных небоземлях за ним чиркнул зажигалкой.

Чем бы ни было это чудовище, майтера Мрамор не могла его остановить. Оно прилетит или нет, а у нее, как всегда, полно работы. Нужно накачать воды, и довольно много, чтобы наполнить бак для кипячения белья. Она вернулась к слуховому окну, спрашивая себя, сколько еще вреда она нанесла крыше, и так, ни в коем случае, не прочной. Еще надо принести дров, чтобы развести в плите большой огонь. Нужно выстирать простыни, на которых она умерла, и повесить их сушиться. Если майтера Мята вернется (майтера Мрамор горячо помолилась, чтобы вернулась), она на этом же огне приготовит для нее завтрак, и, наверняка, майтера Мята приведет с собой друзей. Если среди них будут мужчины, им можно накрыть в саду; она должна принести для них стулья из палестры и один из длинных столов. К счастью, у нее полно мяса, хотя она приготовила немного для Ворсинки и еще больше отдала его семье, когда отвела мальчика домой.

Она вернулась на чердак и закрыла окно.

Простыни высохнут к тенеподъему. Она отутюжит их и постелет обратно на свою кровать. Она все еще старшая сивилла – или, скорее, снова старшая сивилла, – так что обе комнаты ее, хотя она, скорее всего, перенесет все свои вещи в большую.

Спустившись по складной лестнице, она решила не поднимать ее, пока не смажет маслом. Она может вырезать жир и растопить его в кастрюле, пока будет греться вода в баке; все равно он не занимает все место на плите. Да, возможно, к тенеподъему та штука в воздухе вернется обратно в город; если у нее будет время, она встанет посреди Серебряной улицы и ясно разглядит ее.

* * *

Гагарка не сомневался, что они уже вечность топают по этому туннелю, и это было странно, потому что, когда они свернули с другого туннеля и пошли по этому, он вспомнил, что они идут начиная с того времени, когда Пас построил Виток. Впереди шел Тур, который сплевывал кровь и нес тело; он сам плелся за ними на случай, если Туру понадобится отлить; рядом с ним шли Плотва и Дрофа, с которыми можно было поболтать; затем патера и большой солдат с карабином, который говорил им как идти и заставлял его идти, и, наконец, Синель в сутане патеры, с Оревом на плече и гранатометом за спиной. Гагарка с удовольствием сам бы пошел с ней и даже попытался, но не получилось.

Он оглянулся на нее. Она дружески махнула ему, и Плотва с Дрофой исчезли. Ему захотелось спросить Наковальню и солдата, что с ними произошло, но потом он решил, что не хочет говорить с ними, а она была слишком далеко сзади для того, чтобы поговорить с глазу на глаз. Дрофа, скорее всего, отправился вперед, посмотреть что к чему, и старик с ним. Очень похоже на Дрофу, и, если он найдет что-то пожрать, он принесет еду сюда.

«Молись Фэа, – приказала ему майтера Мята. – Фэа – богиня еды. Молись ей, Гагарка, и ты будешь сыт».

Он улыбнулся ей:

– Рад видеть тебя, майтера. Я беспокоился о тебе.

«Пускай все боги улыбаются тебе, Гагарка, сегодня и всегда».

Ее улыбка превратила холодный мокрый туннель во дворец и заменила водянистое зеленоватое свечение ползучих огоньков на золотой поток, который пробудил его.

«Почему ты беспокоишься обо мне, Гагарка? Я верно служу богам с пятнадцати лет. Они не оставят меня. Ни у кого нет меньшей причины для беспокойства, чем у меня».

– Могет быть, ты вызовешь какого-нибудь бога сюда, вниз – пусть идет вместе с нами, – предложил Гагарка.

– Гагарка, сын мой! – запротестовал Наковальня из-за его спины.

Гагарка издал неприличный звук и оглянулся, пытаясь найти майтеру Мята, но она уже ушла. На мгновение он решил, что она побежала вперед, поговорить с Дрофой, но потом сообразил, что она отправилась к какому-нибудь богу – просить его присоединиться к ним. Так она обычно и поступала. Ты упоминал что-нибудь совсем маленькое, что хотел бы иметь, и она тут же неслась принести это тебе, если могла.

И все-таки он беспокоился о ней. Если она отправилась в Главный компьютер за богом, ей придется пройти мимо бесов, которые по дороге причиняют людям неприятности, обманывая и сталкивая их вниз с Ослепительного Пути. Он должен был попросить ее привести Фэа. Фэа и еще пару свиней, могет быть. Сиськи любит окорок, а он еще не потерял ни тесак, ни нож. Он мог бы убить свинью и приготовить окорок. Твою мать, он сам зверски голоден, и Сиськи никак не съест одна всю свинью.

Они сохранят язык для Дрофы, он всегда любил свиной язык.

Сегодня фэадень, так что майтера, скорее всего, приведет Фэа, а Фэа, как правило, приводит с собой по меньшей мере одну свинью. Боги приводят свое животное, как правило, или, во всяком случае, достаточно часто.

Свиньи для Фэа. («Ты должен назвать их всех правильно, если хочешь выучить на следующий год что-то новое».) Свиньи для Фэа и львы или какие-нибудь коты для Сфингс. Кто ест котов? Рыбу для Сциллы, но здесь сгодится любая рыба. Маленькие птички для Молпы; старик намажет клеем их насесты, засолит их и сделает пирог с воробьями, когда их наберется достаточно много. Летучие мыши для Тартара, совы и кроты.

Кроты?

Внезапно и неприятно Гагарке пришло в голову, что Тартар – подземный бог, бог шахт и пещер. Так что это место – его; вот только Тартар вообще-то его особый друг, а с ним здесь, внизу, столько всего произошло… Наверняка сейчас Тартар исходит злостью на него, потому что голова разбита и вообще не в порядке, что-то заставляет его поскальзываться и спотыкаться, как плохо сделанный игломет, и не имеет значения, сколько раз ты смазал его и убедился, что все маленькие иглы прямые, как солнце. Он поискал под туникой, но все было неправильно – на самом деле совершенно неправильно, потому что игломета на месте не было, хотя майтера Мята была его матерью и нуждалась в нем и в игломете.

– Бедн Гаг! Бедн Гаг! – Над его головой закружился Орев. Ветер от непрерывно машущих крыльев пошевелил волосы Гагарки, но Орев не сел ему на плечо и вскоре полетел обратно к Синель.

Но там уже никого не было, и тем более ее. Гагарка заплакал.

* * *

Капитан отдал салют, значительно более элегантный, чем его изодранная и выпачканная зеленая форма.

– Мои люди на позиции, мой генерал. Мой поплавок патрулирует. Тайное подкрепление гарнизона больше невозможно. И подкрепление силой оружия тоже невозможно, пока мы живы.

Бизон фыркнул и откинулся на спинку тяжелого дубового стула, который временно был его.

– Очень хорошо, капитан, – улыбнулась майтера Мята. – Благодарю тебя. Возможно, тебе лучше немного отдохнуть.