Текст книги "Кальде Длинного Солнца"

Автор книги: Джин Родман Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

– Если вы не хотите говорить, мы и на это согласны. – Она опустила руки.

Со своего места за алтарем майтера Мрамор просигналила первому дарителю.

– Этот прекрасный белый козел будет пожертвован… – Память майтеры Мята опять подвела ее.

– Киприде, – подсказала майтера Мрамор.

«Киприде, конечно. Все три первые жертвы – Киприде, которая в сцилладень потрясла город теофанией. Но как же зовут дарителя?»

Майтера Мята посмотрела на майтеру Мрамор, но та, как ни странно, махала рукой кому-то в толпе.

– Очаровательной Киприде, богине любви, набожным просителем?..

– Лещом, – сказал даритель.

– …набожным просителем Лещом.

И вот, наконец, настало оно, мгновение, которого она больше всего боялась.

– Пожалуйста, майтера, не дашь ли мне?.. – Но жертвенный нож уже был в руке, и майтера Мрамор начала древний плач и затанцевала, металлические члены ударялись о тяжелый бомбазин ее одежды.

Козлы считались непокорными, и у этого были длинные изогнутые рога, которые выглядели очень опасными; тем не менее, он стоял спокойно, как какая-нибудь овца, и только смотрел на нее сонными глазами. Домашнее животное, без сомнения, или выращенное как домашнее.

Майтера Мрамор встала на колени рядом с ним и подставила под его шею самый лучший глиняный потир из тех, которые мантейон мог себе позволить.

«Я закрою глаза», – пообещала себе майтера Мята, но не закрыла.

Клинок скользнул в шею белого козла так же легко, как будто вошел в кипу белой соломы. Какое-то ужасное мгновение козел глядел на нее, преданный людьми, которым доверял всю жизнь; потом брыкнулся, забрызгав обеих сивилл кровью, покачнулся и упал на бок.

– Замечательно, – прошептала майтера Мрамор. – Клянусь богами, сам патера Щука не смог бы сделать лучше.

– Мне кажется, что я сейчас упаду в обморок, – прошептала в ответ майтера Мята, и майтера Мрамор встала, чтобы выплеснуть содержимое чаши в огонь, ревущий на алтаре, как очень часто делала сама майтера Мята.

«Сначала голову, с бессильными рогами, – напомнила она себе. – Найди сочленение между черепом и позвоночником. Хорошо, что оно есть, нож не может резать кость. Теперь копыта, весело выкрашенные золотой краской. Быстрее! Еще быстрее. С такой скоростью ты провозишься весь полдень». Она пожалела, что так мало готовила, хотя у них редко бывало много мяса, которое нужно было резать.

– Ты будешь должна взять следующего, сив, – прошипела она. – Ты на самом деле должна!

– Сейчас мы не можем поменяться!

Она бросила в огонь последнее копыто, оставив от ног бедного козла окровавленные косматые обрубки. Все еще держа нож, она, как и прежде, повернулась к Окну.

– Прими, о Добрая Киприда, в жертву этого прекрасного козла. Мы просим: расскажи нам о тех временах, которые придут. Что мы будем делать? Твой самый легкий намек стал бы драгоценнейшим откровением. – Она молча помолилась Киприде, богине, которая со сцилладня казалась ей почти двойником себя, только побольше. – Но если ты выбираешь другой путь…

Она дала рукам упасть.

– Мы согласны. Теперь мы просим: расскажи нам через жертву.

В сцилладень, во время похорон Элодеи, жертвоприношения принесли зловещие плоды, мягко говоря. Разрезая живот козла, майтера Мята страстно надеялась на лучшее.

– Киприда благословляет… – Громче. Они напрягаются, чтобы услышать ее. – Киприда благословляет душу нашей ушедшей сив. – Она выпрямилась и расправила плечи. – Она уверяет, что все зло, которое сделала майтера, было прощено.

Голова козла содрогнулась в огне, разбрасывая угольки: предзнаменование насилия. Майтера Мята опять наклонилась над телом, лихорадочно пытаясь вспомнить то малое, что она знала о прорицаниях – замечания, оброненные в минуты отдыха патерой Щука и патерой Шелком, и вялые лекции майтеры Роза, которая говорила так, как будто испытывала отвращение, обучая ее.

Предсказания правой части животного касались дарителя и авгура, выполнявшего жертвоприношение; левой – паствы и всего города. Эта красная печень предсказывала кровавые дела, а среди запутанных кровеносных сосудов находились нож, символ авгура – хотя она не была авгуром, – намек на квадрат, квадратный стебель мяты, почти определенно, и рукоятка меча. Умрет ли она от меча? Нет, клинок направлен от нее. Значит, она будет держать меч, но она уже держала его, разве не так?

Во внутренностях еще были жирная маленькая рыба (наверно, лещ) и целая куча круглых предметов – ожерелья или кольца, скорее всего. Такое толкование будет приветствоваться, безусловно. Они лежат близко к лещу, а один на самом деле касается его головы – значит, время почти пришло. Майтера Мята поднялась на первые две ступеньки.

– Для дарителя. Богиня благоволит вам. Она довольна вашей жертвой. – Козел действительно был великолепен, и, предположительно, Киприда не предсказала бы богатство, если бы была недовольна. – Вы получите богатство, особенно драгоценности и золото, и очень быстро.

Усмехаясь от уха до уха, Лещ отступил назад.

– Для всех нас и для всего города: насилие и смерть, из которых выйдет добро. – Она посмотрела на тело, на знак сложения, который заметила там; но он уже исчез, даже если был. – Это все, что я могу видеть в этой жертве, хотя искусный авгур, такой как патера Шелк, безусловно, мог бы увидеть больше.

Ее глаза обыскали толпу вокруг алтаря в поисках Леща.

– Даритель имеет право первым потребовать мясо жертвы. Если он желает его, пусть выйдет вперед.

Бедняки уже старались пробраться поближе к алтарю.

– Сожги внутренности и легкие, сив! – прошипела майтера Мрамор.

Мудрый и хороший обычай требовал разрезать жертву на мелкие части, когда паства была большой, а здесь собралось не меньше двух тысяч человек; но своей очереди ждало множество жертв, и майтера Мята не питала доверия к собственному мастерству. Поэтому она распределила бедра и передние четвертины, получив в ответ восторженные улыбки.

«Следующая жертва. Пара белых голубей. Разделать или сжечь целиком?»

В принципе их можно есть, но она вспомнила, что во время последнего жертвоприношения, на похоронах Элодеи, Шелк сжег черного петуха целиком. Птиц можно читать, хотя это делают редко. Не оскорбится ли даритель, если она не прочитает этих голубей?

– Одного я прочитаю и сожгу, – твердо сказала она ему. – Второго мы разделим с богиней. Останься здесь, если хочешь его для себя.

Он покачал головой.

Голуби отчаянно били крыльями, пока она перерезала им горло.

Глубокий вздох.

– Прими, о Добрая Киприда, в жертву этих прекрасных голубей. Мы просим: расскажи нам о тех временах, которые придут. Что мы будем делать? Твой самый легкий намек стал бы драгоценнейшим откровением. – Неужели она действительно убила этих голубей? Она рискнула взглянуть на безжизненные тушки. – Но если ты, однако, выбираешь другой путь…

Она дала рукам упасть, сознавая, что крови на ее платье прибавилось.

– Мы согласны. Теперь мы просим: расскажи нам через жертву.

Срезав перья, кожу и плоть с правой лопатки первого голубя, она вгляделась в тонкие линии, покрывавшие кость. Птица с распростертыми крыльями; дарителя, несомненно, зовут Лебедь или что-то в этом роде, хотя она уже забыла его имя. А вот вилка на тарелке. Неужели богиня хочет сказать, что этот человек собирается пообедать? Невозможно! Из кости, похоже, просочилась маленькая капля крови.

– Блюдо, добытое насилием, – объявила она дарителю, – но если у богини и есть второе послание для меня, я слишком невежественна, чтобы прочитать его.

– Следующий даритель – мой сын, Кровинка, – прошептала майтера Мрамор.

Кто такой Кровинка? Майтера Мята чувствовала, что должна знать это имя.

– Эту тарелку вы приобретете на пару со следующим дарителем, – сказала она владельцу голубей. – Надеюсь, богиня не требует, чтобы вы забрали ее у него.

– Он купил этот мантейон, сив, – прошипела майтера Мрамор.

Майтера Мята кивнула, ничего не понимая. Ей было жарко, и она чувствовала себя больной, раздавленной сжигающими лучами солнца и жаром от священного огня, горящего на алтаре; запах такого количества крови чуть ли не душил ее, но она заставила себя наклониться над левой лопаткой голубя.

Соединенные кольца, часто прерывающиеся.

– Многие из тех, кто закован в цепи в этом городе, освободятся, – объявила она и бросила голубя в священный огонь, заставив вздрогнуть маленькую девочку, принесшую кедровые поленья. Какая-то старуха пришла в восторг, получив второго голубя.

Следующий даритель оказался мясистым человеком лет шестидесяти, который пришел вместе с красивым юношей, едва достававшим ему до плеча; юноша нес клетку с двумя белыми кроликами.

– Для майтеры Роза, – сказал пожилой человек. – Эта Киприда, она за любовь, точняк?

Он вытер потную голову носовым платком, источавшим тяжелый розовый аромат.

– Да, она богиня любви.

Молодой человек ухмыльнулся и сунул клетку майтере Мята.

– Ну, розы символизируют любовь, – сказал немолодой человек, – и я думаю, что эти кролики вполне подходят.

Майтера Мрамор фыркнула:

– Жертва в клетке не принимается. Кровинка, прикажи ему открыть клетку и дать мне одного.

Пожилой человек пораженно вздрогнул.

Майтера Мрамор взяла кролика и оттянула его голову назад, обнажив горло. Если и был какой-то обычай для жертвоприношения кроликов, майтера Мята его забыла.

– Мы обойдемся с ними точно так же, как с голубями, – сказала она так твердо, как могла.

Немолодой человек кивнул.

«Похоже, они делают все, что я говорю им, – подумала она. – Принимают все, что бы я ни сказала!» Она отрезала голову первому кролику, бросила ее в огонь и вскрыла живот.

Внутренности, казалось, расплавились под горячим солнцем, превратившись в поднимающуюся линию оборванных людей с карабинами, мечами и грубыми копьями. Где-то далеко, на краю слышимости, опять затрещала жужжалка, как будто перешагнув через горящего кролика.

Она опять поднялась на ступеньки, соображая, как бы начать:

– Послание абсолютно ясно. Необыкновенно ясно. Необычно.

Шепоток в толпе.

– Мы… по большей части мы находим отдельные послания для дарителя и для авгура. И для паствы и всего нашего города, хотя часто они общие. Но в этой жертве только одно послание.

– Оно говорит о том, чем вознаградит меня Аюнтамьенто? – крикнул даритель.

– Смертью. – Она посмотрела в его красное лицо, не чувствуя ни капли жалости, и удивленная, что не чувствует. – Вы весьма скоро умрете, или, по меньшей мере, даритель. Возможно, имеется в виду ваш сын.

Она заговорила громче, слушая перестук жужжалок; казалось странным, что больше никто не слышал его.

– Даритель этой пары кроликов напомнил мне, что роза, цветок, имя которого носила наша дорогая сив, на языке цветов означает любовь. Он прав, и Восхитительная Киприда, которая была так добра к нам здесь, на Солнечной улице, является автором этого языка: возлюбленные могут общаться на нем при помощи букетов. На этом языке мое собственное имя, мята, означает добродетель. Я всегда думала о нем как об указании, даже приказе, придерживаться пути добродетели, достойного священной сивиллы. Я имею в виду милосердие, смирение и… и все остальное. Но добродетель – старое слово, и Хресмологические Писания говорят нам, что вначале оно означало силу и мужество при защите правды.

Все в почтительном молчании слушали ее; она попыталась услышать жужжалки, но они замолкли, как будто их и не было.

– У меня тоже их не так много, но я сделаю все, что в моих силах, в борьбе за правду. – Она посмотрела на дарителя, собираясь сказать что-нибудь о мужестве перед лицом смерти, но он уже исчез в толпе вместе с сыном. На улице валялась брошенная пустая клетка.

– Для всех нас, – продолжала она, обращаясь к прихожанам, – победа! – Что там за серебряный голос, звенящий над толпой? – Мы будем сражаться за богиню! Мы победим с ее помощью!

Сколько осталось? Шестьдесят или больше? Майтера Мята чувствовала, что у нее нет сил даже на одну.

– Но я и так принесла слишком много жертв. Я – младшая по сравнению с моей дорогой сив, и руководила жертвоприношением только ради нее. – Она отдала священный нож майтере Мрамор и взяла у нее второго кролика прежде, чем та смогла возразить.

После кролика – черная овца, Гиераксу. Майтера Мята с неописуемым облегчением смотрела, как майтера Мрамор принимает ее и предлагает пустому серому сиянию Священного Окна. Она завыла и затанцевала – точно так же, как выла и танцевала много раз для патеры Щука и патеры Шелка, – поймала кровь овцы и окропила ею алтарь; потом она смотрела, как майтера бросает голову в огонь, зная, что все смотрят на майтеру и никто на нее.

Боги съели тонкие копыта овцы, одно за другим. Быстрый удар жертвенного ножа вскрыл брюхо, и майтера Мрамор прошептала:

– Сив, подойди сюда.

Майтера Мята вздрогнула и неуверенно шагнула к ней; майтера Мрамор, видя ее замешательство, поманила ее одним из своих новых пальцев:

– Пожалуйста!

Майтера Мята подошла к туше, и майтера Мрамор прошептала:

– Ты должна прочитать мне ее, сив.

Майтера Мята посмотрела на металлическое лицо старшей сивиллы.

– Я знаю о печени, и о том, что означают опухоли. Но я не вижу полной картины. Никогда не могла.

Майтера Мята, закрыв глаза, покачала головой.

– Ты должна!

– Майтера, я боюсь.

Жужжалки заговорили снова, намного ближе, чем раньше; за их треском последовал глухой гул карабинов.

Майтера Мята выпрямилась; на этот раз было ясно, что люди на краю толпы услышали выстрелы.

– Друзья! Я не знаю, кто сражается. Но мне кажется…

Пухлый молодой человек в черном пробился через толпу, чуть не сбив с ног нескольких человек. Увидев его, она почувствовала огромное облегчение – она сможет передать ответственность кому-то другому.

– Друзья, ни я, ни моя дорогая сив не будем читать для вас эту овцу. И вам больше не нужно терпеть неправильное жертвоприношение, совершаемое сивиллами. Вернулся патера Росомаха!

Он оказался рядом с ней раньше, чем она произнесла последнее слово, растрепанный, обливающийся потом в шерстяной сутане, но переполненный радостью.

– У вас, у всех вас – и у всех людей в городе – есть настоящий авгур, который будет жертвовать ради вас. Да! Но не я. Вернулся патера Шелк!

Все зааплодировали и заорали так громко, что она закрыла уши.

Росомаха поднял руки, призывая к тишине.

– Майтера, я не хотел рассказывать вам, потому что не хотел беспокоить или вмешивать вас в это дело. Но большую часть ночи я писал на стенах. Говорил с… с людьми. На самом деле с любым, кто хотел слушать, и заставлял их делать то же самое. Я взял ящичек с мелом из палестры. Шелка в Кальде! Шелка в Кальде! Он идет!

В воздух взлетели шапки и косынки.

– ШЕЛКА В КАЛЬДЕ!

Потом она увидела его, машущего рукой; голова и плечи торчали из турели зеленого поплавка гражданской гвардии – тот выбрасывал пыль, как и все поплавки, но из-за оглушительного шума, казалось, двигался в призрачной тишине.

* * *

– Я иду? – опять прогрохотал талос. – По приказу Сциллы! Самой могущественной из богинь! Дайте мне пройти! Или погибните! – Обе жужжалки заговорили вместе, наполнив туннель дикими воплями рикошетов. Гагарка, который, как только началась стрельба, прижал Синель к спине талоса, прижал ее еще сильнее. Через полминуты правая жужжалка замолчала, за ней левая. Он не слышал ответного огня.

Поднявшись, он выглянул из-за широкого плеча талоса. Свет ползучих огоньков освещал туннель, усеянный хэмами. Некоторые горели.

– Солдаты, – сообщил он.

– Муж бой, – дополнил Орев. Он беспокойно захлопал поврежденным крылом. – Медь муж.

– Наверно, – Наковальня прочистил горло, – Аюнтамьенто обратилось к армии.

Талос покатился вперед, прежде чем он закончил фразу, и солдат вскрикнул, когда ленты талоса раздавили его.

Гагарка сел между Наковальней и Синель.

– Я думаю, пришло время нам поговорить, патера. Просто я не мог много говорить, пока богиня находилась рядом.

Наковальня не ответил и не взглянул на него.

– Я довольно грубо обошелся с тобой, хотя я не люблю так поступать с авгурами. Но ты взбесил меня и получил свое.

– Добр Гаг, – поддержал его Орев.

– Иногда, – горько усмехнулся Гагарка. – Я пытаюсь сказать тебе, патера, что не хочу сбрасывать тебя с этого фаллоса, не хочу оставлять в туннеле. Но сброшу, если будет нужно. Ты сказал, что приехал на озеро, чтобы найти Синель. Если ты знаешь о ней, знаешь ли ты обо мне и Шелке?

– Как ты можешь спокойно сидеть, болтая ни о чем, когда люди внизу умирают! – взорвался Наковальня.

– Ты сам выглядел совершенно спокойным, пока я не спросил тебя.

Плотва, старый рыбак, хихикнул.

– Я молился за них!

Гагарка опять встал.

– Значит, тебе не западло спрыгнуть и принести им Прощение Паса?

Наковальня мигнул.

– Пока ты просекаешь положение, – Гагарка для пущего эффекта нахмурился и почувствовал, что готов рассердиться по-настоящему, – могет быть, ты расскажешь мне, что твой хефе хочет от Синель.

Талос выстрелил, оглушающий выстрел из пушки – Гагарка даже не знал, что у него такая есть; тут же, без задержки, последовало сотрясение от взорвавшегося снаряда.

– Ты прав. – Наковальня встал. Дрожащей рукой он выдернул из кармана сутаны нить с нанизанными на нее бусинами молитвенных четок. – Ты прав, потому что Гиеракс побудил тебя напомнить мне мой долг. Я… я иду.

Что-то скользнуло по уху талоса и рикошетом отлетело в туннель, завывая как убитый горем призрак. Орев, взлетевший на гребень шлема, чтобы наблюдать за битвой, с криком ужаса спрыгнул на колени Гагарки.

– Плох бой!

Гагарка, не обращая на него внимания, глядел, как Наковальня, с помощью Плотвы, спускается по боку талоса. За ним, насколько мог видеть глаз, простирался сужающийся туннель, призрачно зеленый завиток, расцвеченный пламенем огней.

Гагарка увидел, как Наковальня склонился над упавшим солдатом, и сплюнул.

– Если бы я не видел этого своими глазами… Даже не думал, что у него есть яйца. – Залп осыпал талоса градом пуль, заглушив ответ Плотвы.

Талос взревел, и сгусток синего пламени, вырвавшийся из его рта, осветил туннель, как молния; жужжалки поддержали огнемет длинным стаккато. Потом огромная голова повернулась, и из глаза вылетел луч света, ударивший в черную сутану Наковальни.

– Возвращайся на меня!

Наковальня, наклонившийся над солдатом, что-то ответил, хотя Гагарка не разобрал его слов. Орев, любопытный, как всегда, полетел к ним. Талос остановился и дал задний ход, одна из его удлиняющихся рук потянулась к Наковальне.

На этот раз его голос был отчетливо слышен:

– Я вернусь, если ты возьмешь и его.

Молчание. Гагарка взглянул на металлическую маску, которая была лицом талоса.

– Он может говорить?

– Вскоре, я надеюсь. Я пытаюсь починить его.

Огромная рука начала опускаться, и Наковальня отодвинулся в сторону. Орев, сидевший на большом пальце, с небрежным изяществом вернулся на спину талоса.

– Еще жив!

Плотва с сомнением хмыкнул.

Рука устремилась вниз; Орев вспорхнул на плечо Гагарки.

– Птица дом.

С гротескной нежностью пальцы, толщиной в бедро солдата, опустили его между изогнутыми прутьями.

– Еще жив? – грустно повторил Орев.

Так, безусловно, не казалось. Неподвижно лежавшие руки и ноги – пятнистый металл стал поцарапанным и тусклым – были согнуты под неестественными углами; металлическое лицо, когда-то образец мужества и отваги, сейчас вызывало жалость, как и любые сломанные вещи. Один из блестящих черных глаз Орева вопросительно уставился на Гагарку, но тот мог только пожать плечами.

Талос покатился вперед, как только голова Наковальни появилась над его боком.

– Я собираюсь… он не мертв, – выдохнул маленький авгур. – Не полностью.

Гагарка поймал его руку и вытащил Наковальню наверх.

– Я… я только начал литургию, ну, ты знаешь. И тут я увидел… Боги оказали нам такую милость! Я осмотрел его рану, там трещина в грудной пластине. В схоле нас учили чинить Священные Окна.

Опасаясь стоять рядом с краем спины талоса, он подполз к неподвижному солдату.

– Я неплохо умею это делать. И… и я уже несколько раз… помогал разным хэмам. Умирающим хэмам, ты же понимаешь.

Он снял с шеи гаммадион и показал его Гагарке:

– Это пустой крест Паса. Я уверен, что ты видел его много раз. С его помощью можно убрать защелку и открыть чрево хэма. Смотри.

Он ловко убрал треснувшую пластину. В ее середине была дыра с зазубренными краями, через которую он просунул указательный палец.

– Сюда ударил флашет[5]5
  Цельнометаллический дротик.


[Закрыть].

Гагарка уставился на массу механизмов, которые скрывала пластина.

– Я вижу маленькие пятнышки света.

– Конечно, видишь! – с триумфом воскликнул Наковальня. – Именно их я и увидел под пластиной, когда приносил ему Прощение Паса. Его основной кабель перерезан, и вот торчат концы волокон. Как если бы тебе перерезали спиной мозг.

– Ты могешь соединить его? – спросил Плотва.

– Конечно! – Щеки Наковальни разгорелись от удовольствия. – Такова милость Паса! Он заботится о нас, своих приемных детях, и даже здесь, на спине этого храброго талоса, нашелся человек, который действительно может восстановить его здоровье и силу.

– И он сможет убить нас? – сухо поинтересовался Гагарка.

Наковальня заколебался, в глазах появилась настороженность; он поднял руку. Талос еще сильнее замедлился, так что пронзительный ветер, свистевший вокруг них прежде, чем началась стрельба, утих до небольшого ветерка. Синель, которая все это время лежала на скошенной спине талоса, села, прикрывая ладонями голые груди.

– Ну, э, нет, – наконец сказал Наковальня. Он достал из кармана сутаны крохотное черное устройство, похожее на пару маленьких клещей или больших щипчиков.

– Это оптосинаптер, очень ценный инструмент. С его помощью… смотрите.

Он опять указал внутрь солдата:

– Вот этот черный цилиндр, который называется триплекс, соответствует сердцу. Сейчас он работает вхолостую, но если подать на него давление при помощи рабочей жидкости, он сможет двигать конечностями. Главный кабель бежит в микробанк – вот эта большая серебряная штука под триплексом – и передает инструкции от его постпроцессора.

– Ты действительно можешь вернуть его к жизни? – спросила Синель.

Лицо Наковальни исказилось от страха.

– Я бы не смог, если бы он был совсем мертвым, Великолепная Сцилла…

– Я не она. Я – это я. – На мгновение показалось, что она опять расплачется. – Просто я. Ты даже не знаешь меня, патера, и я не знаю тебя.

– Я тоже не знаю тебя, – сказал Гагарка. – Помнишь? Мы с тобой только изредка встречаемся. Как насчет этого?

Она сглотнула, но промолчала.

– Хорош дев! – сообщил им Орев. Ни Наковальня, ни Плотва не рискнули что-нибудь сказать, и молчание стало угнетающим.

С рукой на гаммадионе, Наковальня удалил лицевую пластину солдата. После тщательного осмотра, который, как почувствовал Гагарка, занял не меньше получаса, он вставил конец второй гаммы между двумя нитевидными проволочками.

И солдат заговорил:

– К – тридцать четыре, двенадцать. А – тридцать четыре, девяносто семь. В – тридцать четыре…

– Он сканирует себя, понимаешь? – сказал Наковальня Плотве, убрав гамму. – Представь себе, что ты пришел на проверку к врачу. Он может послушать тебе грудь и попросить тебя покашлять.

Плотва покачал головой:

– Ежели ты сделаешь этого солдата слишком хорошо, он замочит всех на борту, как и сказал амбал. А я говорю, давай вышвырнем его за борт.

– Никого он не убьет. – Наковальня опять наклонился над солдатом.

Синель протянула руку к Плотве:

– Мне очень жаль твою лодку, капитан, и мне очень жаль, что я ударила тебя. Могет быть, мы будем друзьями? Меня зовут Синель.

Плотва осторожно пожал ее ладонь своей собственной, большой и узловатой, потом коснулся козырька фуражки:

– Плотва, мэм. Я никогда не имел ничего против вас.

– Спасибо, капитан. Патера, меня зовут Синель.

Наковальня поднял голову от солдата.

– Ты спросила, могу ли я вернуть его к жизни, дочь моя. Он не мертв, просто не в состоянии двигать теми частями тела, для которых требуется жидкость. То есть головой, руками и ногами. Он может говорить, как ты слышала. Сейчас он молчит, но только потому, что страдает от шока. Так я считаю. Надо соединить все оборванные волокна, и правильно. Иначе, когда он захочет шагнуть, у него задвигаются руки. – Он хихикнул.

– А я все еще гуторю… – начал Плотва.

– Кроме того, я попытаюсь сделать его… уступчивым. Для нашей безопасности. Это противозаконно, но если мы должны сделать то, что приказала Сцилла… – Он опять наклонился над неподвижно лежащим солдатом.

– Привет, Орев, – сказала Синель.

Орев перепрыгнул с плеча Гагарки на ее.

– Нет слез?

– Больше никаких слез. – Она заколебалась, покусывая нижнюю губу. – Другие девушки всегда говорили мне, что я крута, потому что я такая большая. Похоже, мне лучше начать пытаться такой и быть.

Наковальня опять посмотрел на нее:

– Не хочешь ли занять мою сутану, дочь моя?

Она покачала головой:

– Мне больно, когда что-нибудь касается меня, а спина и плечи самое худшее. Уйма мужиков видели меня голой. Хотя, обычно, я перед этим выпиваю пару стаканов или принимаю щепотку ржавчины. Ржавчина делает все легким. – Она повернулась к Гагарке. – Меня зовут Синель, бычара. Я – одна из девушек Орхидеи.

Гагарка кивнул, не зная, что сказать.

– Меня зовут Гагарка, – наконец ответил он. – Я по-настоящему рад, Синель.

Собственные слова оказались последним, что он мог вспомнить. Он лежал лицом вниз на холодной мокрой поверхности, голова раскалывалась от боли; потом он смутно услышал мягкие шаги. Он перекатился на спину и сел, обнаружив, что кровь из носа капает на подбородок.

– Здесь, трупер, – услышал он незнакомый голос, металлический, жесткий и звучный. – Используй это.

Ему в руку сунули кусок белесой материи; он осторожно прижал его к лицу.

– Спасибо.

– Как ты? – издалека позвал женский голос.

– Сиськи?

Туннель слева почти полностью погрузился в темноту, черный как смоль прямоугольник, слегка смягченный далеким зеленым пятном. Справа что-то горело – сарай или большая повозка, насколько он мог судить.

– Ты можешь встать, трупер? – спросил незнакомый голос.

Все еще прижимая тряпку к лицу, Гагарка покачал головой.

Рядом с горящей штукой было еще что-то: невысокая коренастая фигура с рукой на перевязи. И другие, мужчины с темной и странно пестрой кожей… Гагарка мигнул и всмотрелся.

Солдаты, хэмы – он иногда видел таких на парадах. Они лежали мертвые, оружие рядом, зловеще освещенные языками пламени.

Из темноты материализовалась маленькая фигурка в черном и улыбнулась ему, показав все свои зубы:

– Я поспешил, отправив тебя к богам, сын мой. Я вижу, что они послали тебя обратно.

– Не помню встречи, – сумел сказать Гагарка, несмотря на тряпку, и тут же вспомнил, что Сцилла таскала его с собой почти два дня и что она даже в малейшей степени не походила на тот образ, который он представлял себе. Он рискнул убрать тряпку.

– Иди сюда, патера. Садись. Мне надо поговорить с тобой.

– Охотно. Я тоже должен поговорить с тобой. – Маленький авгур опустился рядом с ним на пол из коркамня. Гагарка увидел белый блеск его зубов.

– Что такое Сцилла, на самом деле?

– Ты знаешь лучше меня, сын мой.

Гагарка медленно кивнул. Боль в голове мешала думать.

– Угу, только я не знаю. Это была она или бесовка, косящая под нее?

Наковальня заколебался, потом усмехнулся, показав еще больше зубов.

– Это будет трудно объяснить.

– Я слушаю. – Гагарка сунул руку за пояс; да, игломет на месте.

– Сын мой, если бесовка выдает себя за богиню, она становится богиней, в некотором смысле.

Гагарка поднял бровь.

– Или, если это бес, богом. Пасом, например, или Гиераксом. Бес подвергает себя серьезному риску, сливаясь с настоящим богом. Во всяком случае, так учит нас теодемонология.

– Шиза. – Его нож все еще в ботинке, тесак на поясе.

– Таковы факты, сын мой. – Наковальня выразительно прочистил горло. – То есть, таковы факты, насколько их можно выразить в чисто человеческих понятиях. Утверждается, что именно поэтому бесы не часто осмеливаются выдавать себя за богов, в то время как бессмертные боги, со своей стороны, никогда не унижаются до того, чтобы выдавать себя за бесов.

– Твою мать, – сказал Гагарка. Человек с раненой рукой все еще кружил вокруг огня.

– Это наш талос, а? – спросил Гагарка, меняя тему. – Солдаты достали его?

– Точно, – сказал незнакомый голос. – Мы достали его.

Гагарка обернулся. За ним на корточках сидел солдат.

– Меня зовут Гагарка, – сказал Гагарка; насколько он помнил, теми же самыми словами он представлялся Синель, когда случилось то, что случилось. Он протянул руку.

– Капрал Кремень, Гагарка. – Солдат так сжал ладонь, что едва не сломал кости.

– Рад познакомиться. – Гагарка попытался встать и, безусловно, упал бы, если бы Кремень не поддержал его. – Похоже, я еще не в порядке.

– Я сам слегка покачиваюсь, трупер.

– Плотва и эта молодая женщина просили меня, чтобы капрал Кремень понёс тебя, сын мой. Я сопротивлялся их просьбам, ради него. Он охотно сделает это, если я попрошу. Я и он – лучшие друзья.

– Больше, чем друзья, – сказал Кремень Гагарке, даже без намека на иронию. – Даже больше, чем братья.

– Он сделает для меня все. У меня есть искушение продемонстрировать это, но я сдерживаюсь. Мне бы хотелось, чтобы ты немного подумал об этом, ведь всегда есть место сомнениям. Возможно, я дразню тебя, просто хвастаюсь. Что думаешь?

Гагарка покачал головой:

– То, что я думаю, не имеет значения.

– Вот именно. Потому что ты думал, что можешь безнаказанно выкинуть меня из той маленькой грязной лодки. Тогда бы я утонул, и ты бы избавился от меня. А сейчас мы видим, насколько неправильно ты думал, верно? Ты утратил любое право на то, чтобы тебя слушали даже с минимальным уважением.

Из темноты шагнула Синель, неся длинное ружье с цилиндрическим магазином.

– Тесак, ты можешь идти? Мы ждали только тебя.

– Все ажур? – добавил Орев, сидевший на стволе.

– Очень скоро, – ответил им Гагарка. – Что это такое?

– Гранатомет. – Синель опустила его на землю. – Из него положили нашего талоса, во всяком случае, мы так думаем. Кремни показал мне, как из него стрелять. Смотреть – смотри, а руками не трожь.

Боль мешала Гагарке радоваться шутке, но он не удержался:

– Пока я не заплачу́, а?

Синель озорно улыбнулась, и он почувствовал себя лучше.

– Могет быть, даже тогда. Слушай сюда, патера. Ты тоже, Кремни. Могу я сказать все, что думаю?

– Ум дев! – уверил их Орев.

Наковальня кивнул; Гагарка пожал плечами и сказал:

– Мне надо маненько прийти в себя. Иди сюда, птица.

Орев прыгнул ему на плечо.

– Плох дыр!

Синель кивнула:

– Он прав. Мы слышали очень странный шум, пока я искала, из чего можно стрелять, и дальше могет быть еще больше солдат. С другой стороны, там много огоньков, и это могет помочь.

– Нет, – сказал Кремень, – если мы хотим избежать их патрулей.

– Да, не поможет. Но вот в чем штука. Орев может сказать, что справится с этим в любом месте здесь, и не ошибется. Гагарка, я собираюсь тебе сказать, что раньше у меня был прелестный маленький кинжал с клинком размером с мою ступню. Я приматывала его к ноге и думала, что поступаю правильно. А сейчас я подумала, что у тебя тоже должен быть нож, игломет или еще что-нибудь; это подходит тебе, как берцы. Ты понимаешь, о чем я говорю?