Текст книги "Кальде Длинного Солнца"

Автор книги: Джин Родман Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Полковник?

– Ах, да. Ваши четки. Я забыл. Вы найдете их в кармане сутаны, я уверен. – Узик повернулся было, чтобы уйти, но тут же повернулся обратно. – Просто интересно. Вы знаете Палатин, кальде?

Правая рука Шелка, державшая письмо Гиацинт, задрожала; он прижал ее к колену, чтобы Узик не мог увидеть дрожи.

– Я бывал там. – Усилием воли он заставил себя говорить почти спокойно. – Почему вы спрашиваете?

– Часто, кальде?

– Три раза, как мне кажется. – Было невозможно думать о чем-нибудь другом, кроме Гиацинт; он легко мог сказать «пятьдесят» или «никогда». – Да, три раза – один раз во дворце Пролокьютора и дважды присутствовал на жертвоприношениях в Великом мантейоне.

– Больше нигде?

Шелк кивнул.

– Там есть такое место, где стоит деревянная статуя Фелксиопы. Как авгур, вы должны знать его.

– В Великом мантейоне статуя из оникса…

Узик покачал головой.

– В гостинице Горностая, входишь в селлариум и направо. Напротив нее арка, увитая зеленью, за которой находится бассейн с золотыми рыбками. В руках статуя держит зеркало. Освещение устроено так, что в зеркале отражается бассейн, а в воде бассейна – зеркало. Статуя упоминается в письме. – Узик повернулся и пошел к двери.

– Полковник, эти иглометы…

Узик остановился.

– Кальде, неужели вы собираетесь стрелять, чтобы вырваться на свободу? – Не ожидая ответа, он вышел, оставив дверь приоткрытой. Шелк услышал, как часовой встал по стойке «смирно» и Узик сказал:

– Ты свободен. Немедленно возвращайся в караульную.

Руки Шелка все еще тряслись, когда он разворачивал письмо Гиацинт; оно было небрежно написано на бумаге сливочного цвета фиолетовыми чернилами, со многими завитушками.

«О, Моя Дорогая Маленькая Блоха:

Я называю тебя так не только из-за того, как ты выпрыгнул из моего окна, но и из-за того, как ты прыгнул ко мне в кровать! Как долго твоя одинокая маруха ждет весточку от тебя!!!

Ты мог бы послать ее через того кента, который отдал тебе мой подарок, вот!»

То есть доктора Журавля, и доктор Журавль мертв – умер на его руках сегодня рано утром.

«Теперь ты должен утешить меня благодарностями и еще много чем, когда мы встретимся! Знаешь то маленькое местечко на Палатине, где Фелкс держит зеркало? Гиераксдень.

Ги».

Шелк закрыл глаза. «Это было глупо», – сказал он себе. В высшей степени глупо. Полуграмотные каракули женщины, чье образование закончилось в четырнадцать, девочки, которая была отдана своим отцом начальнику, как служанка и наложница, которая с трудом читает и пишет, но пытается на бумаге флиртовать и отпускать шуточки, быть очаровательной и по-девичьи непосредственной. Как бы поиздевались над этим письмом его преподаватели в схоле!

Она назвала его «дорогой» – в высшей степени глупо! – сказала, что страстно хочет его, и послала это письмо, рискуя скомпрометировать себя и доктора Журавля.

Он перечитал письмо, сложил его и вернул в конверт, потом отбросил одеяло и встал.

Узик, конечно, побуждал его уйти – убежать, или, возможно, хотел убить при попытке побега. Несколько секунд Шелк пытался угадать, что именно. Был ли Узик искренен, когда говорил о дружбе? Насколько он, Шелк, знает людей, Узик способен на любое двурушничество.

Но это не имеет значения.

Он взял одежду со стула и положил на кровать. Если Узик побуждал его убежать, он должен убежать. Если Узик собирается убить его во время побега, он все равно должен убежать и постараться остаться в живых.

Туника была покрыта коркой его крови – совершенно невозможно надеть. Он отбросил ее и, сидя на кровати, натянул трусы, бриджи и носки. Зашнуровав башмаки, он встал и открыл выдвижной ящик комода.

Туники, по большей части, были жизнерадостно красными и желтыми; но он нашел синюю, которую, похоже, никто не надевал, и такую темную, что, если не всматриваться, она могла сойти за черную. Он положил ее на подушку рядом с письмом и надел желтую. В шкафу отыскался маленький рюкзак. Положив оба письма в карман, он скрутил сутану, сунул ее в рюкзак и прикрыл темно-синей туникой.

Штырек состояния большого игломета указывал, что магазин загружен, но все-таки Шелк открыл казенник, пытаясь воскресить в памяти, как Гагарка управлялся со своим оружием той ночью в ресторане, и припомнил последнее заклинание Гагарки – не держать палец на спусковом крючке. Похоже, магазин полон или почти полон длинными смертоносными иглами. Вроде бы Гагарка сказал, сколько их в его игломете? Сотня или больше, наверняка; а этот большой игломет, принадлежавший Мускусу, должен вмещать не меньше. Возможно, конечно, что он каким-то образом отключен.

Наружный коридор был пуст. Шелк запер дверь и, немного подумав, заткнул дыру под ней одеялом и закрыл окно; потом сел на кровать, больной и ужасно слабый. Когда он ел в последний раз?

Ранним утром, в Лимне, вместе с доктором Журавлем и капитаном, чье имя он никогда не знал или забыл, и людьми капитана. Киприда, обещавшая еще одну теофанию, появилась перед ними, а также перед майтерой Мрамор и патерой Росомаха, и гвардейцы – все трое – наполнились религиозным чувством, ощущением чуда, чувством, которое раньше никогда не приходило к ним. Тогда он съел очень хороший омлет и несколько кусков горячего свежего хлеба с деревенским маслом, потому что повар, разбуженный рядовым, сходил за батонами, которые всю ночь поднимались в печи. И еще он выпил крепкого горячего кофе со сливками, того же цвета, что и бумага Гиацинт, и подсластил медом из белого горшочка, расписанного голубыми цветочками; горшочек передал ему доктор Журавль, который намазал мед на хлеб. Сейчас доктор мертв, как и один из труперов, и капитан со вторым трупером, скорее всего, тоже погибли, убитые в битве перед Аламбрерой.

Шелк поднял большой игломет.

Кто-то сказал ему, что он, Шелк, тоже должен быть мертв – то ли хирург, то ли полковник Узик, он не помнил. А возможно, Раковина, хотя Раковина вроде бы не мог такое сказать.

Игломет не выстрелил. Он еще раз нажал на спусковой крючок и вернул его на подоконник, поздравив себя с тем, что решил проверить его; и только тут заметил, что предохранитель поднят. Шелк опустил предохранитель, опять взял игломет, направил его на большой флакон одеколона, стоящий на шкафу, и нажал на спусковой крючок. Игломет щелкнул, как пастуший кнут, и бутылка взорвалась, наполнив комнату чистым запахом хвои.

Он вновь поднял предохранитель и сунул игломет за пояс, под желтую тунику. Если уж игломет Мускуса не отключили, то нет смысла проверять маленький игломет Гиацинт. Он удостоверился, что его предохранитель поднят, заставил себя встать и сунул его в карман бриджей.

Еще одно, последнее, и можно идти. Неужели юноша, который спал в этой комнате, никогда ничего не писал? Поглядев вокруг, он не заметил принадлежностей для письма.

А что с владелицей надушенного шарфа? Она писала ему, почти наверняка. Женщина, которая не побоялась бросить из окна шелковый шарф, могла писать заметки и письма. И юноша мог сохранить их, спрятать где-то в комнате и отвечать на них, хотя, возможно, менее часто. Рабочий кабинет, даже если и существовал, принадлежал отцу. И даже библиотека не казалась достаточно надежной. Он должен был писать ей здесь, конечно, сидя – на чем?

Стула в комнате не было, пока Раковина не принес его. Обитатель мог сидеть на кровати или на полу, при условии, что он вообще сидел. Шелк опять сел на кровать, представив себе, что держит перо, отставил в сторону принесенный Раковиной стул, который тот поставил перед маленьким ночным столиком, и придвинул к себе сам ночной столик. В его узком выдвижном ящике обнаружилась пачка почтовой бумаги, выцветший обрывок фланели, несколько конвертов, четыре пера и маленькая бутылочка чернил.

Выбрав перо, он написал:

«Сэр, события, которыми я не могу управлять, заставили меня занять на несколько часов вашу спальню. Боюсь, что я разбил ваш флакон одеколона и испачкал простыни. Находясь в отчаянных обстоятельствах, я был вынужден позаимствовать две ваши туники и маленький рюкзак. Я искренне сожалею, что таким образом обманул ваше доверие. Увы, я был вынужден.

Когда в наш город вернутся мир и порядок – я молюсь, чтобы это случилось как можно быстрее, – я постараюсь найти вас, возместить ущерб и вернуть вашу собственность. Или вы можете обратиться ко мне в любое время, которое сочтете удобным. Я – п. Шелк из мантейона на Солнечной улице».

На долгое мгновение он замер, думая и щекоча губы концом серого гусиного пера. Очень хорошо.

В последний раз опустив перо в чернильницу, он добавил запятую и слово кальде после «на Солнечной улице» и вытер перо.

Вернув одеяло на кровать, он открыл дверь. В коридоре по-прежнему никого не было. Задняя лестница привела его в кухню, в которой, похоже, совсем недавно ела большая компания. Насколько он мог видеть в небосвете, задняя дверь вывела его в маленький классический сад; выкрашенные в белое ворота были закрыты на простой крючок.

Снаружи, на Корзинной улице, он остановился и посмотрел на дом, из которого вышел. Большинство окон светилось, в том числе и то, на втором этаже, где огоньки были тусклыми; его, без сомнения. Далекие взрывы безошибочно указывали на центр города.

Офицер верхом на коне, который легко мог быть тем, кто стрелял в него, проскакал мимо, не обращая на него ни малейшего внимания. Двумя улицами ближе к Палатину торопящийся трупер, несший сумку с депешами, вежливо коснулся фуражки.

Сумка могла содержать приказ об аресте всех городских авгуров, подумал Шелк; несшийся галопом офицер мог нести сообщение Узику об очередном сражении. Было бы здорово – и, на самом деле, очень важно – прочитать эти депеши и услышать новости, которые нес офицер.

Но он уже услышал самые главные новости – их произнесли дула ружей: Аюнтамьенто не занимает все здания города, находящиеся между этой далекой восточной четвертью и Палатином. Ему придется пройти по улицам, на которых гвардейцы и мятежники майтеры Мята режут друг друга, вернуться в ту четверть, которую он знал лучше всего, и потом пересечь еще одну спорную зону, чтобы добраться до Палатина.

Безусловно, Палатин в руках гвардейцев, если вообще в чьих-то руках, и утром капитан сказал, что полная бригада с трудом защитила его ночью молпадня. Ему будут мешать с обеих сторон, и его могут убить; впрочем, усилия, которые он прилагает сейчас, могут убить его вернее, чем любая пуля. Тем не менее, он должен попробовать и, если выживет, сегодня ночью может увидеть Гиацинт.

Свободная рука начала вытаскивать игломет Мускуса. Он заставил ее вернуться обратно, мрачно подумав, что еще до тенеподъема может узнать о себе самом некоторые факты, которые предпочел бы не знать. Он бессознательно ускорил шаг.

Люди считают себя добрыми или злыми; но боги – особенно Внешний – безусловно должны знать, насколько все зависит от обстоятельств. Возьмем Мускуса, чей игломет он едва не вытащил несколько секунд назад. Был бы он злым человеком, если бы не служил Крови? Кстати, а сам Кровь? Не может ли он, после смерти Мускуса, стать лучше?

Он, Шелк, почувствовал в Крови под хитростью и жадностью теплоту и благородство, по крайней мере потенциально.

Что-то упало с неба, приземлившись на его плечо так тяжело, что он едва не упал.

– 'Вет, Шелк! Добр Шелк!

– Орев! Это действительно ты?

– Птица взад. – Орев поймал в клюв пучок волос Шелка и сильно дернул.

– Я очень рад – безмерно рад, что ты вернулся. Где ты был? Как попал сюда?

– Плох мест. Больш дыр!

– Ты имеешь в виду, Орев, что я вошел в большую дыру. На озере, в святилище Сциллы, помнишь?

Клюв Орева щелкнул:

– Рыба голов?

Глава шестая
Слепой Бог

Орев с надеждой посмотрел на труп Плотвы, когда Тур уронил его на пол туннеля, повернулся и заорал Кремню:

– Почему мы должны искать его? Скажи мне! Скажи мне, твою мать, и я буду шарить в этих гребаных туннелях до тех пор, пока не смогу идти, пока буду ползти…

– Эй ты, подними его! – Не спуская глаз с Тура, Кремень обратился к Наковальне. – Патера, что скажешь, если я убью его? Только я не смогу нести их обоих и, одновременно, стрелять.

Наковальня покачал головой:

– Он прав, сын мой, давай рассмотрим это подробно. Обязаны ли мы, спрашивает он, продолжать поиски нашего друга Гагарки?

– Я оставляю решение за тобой, патера. Ты умнее, чем все мы, вместе взятые, и был бы умнее всех в городе, если бы сам не жил в нем. Я сделаю все, что ты скажешь, и присмотрю, чтобы эти био поступили так же.

– Спасибо, сын мой. – Наковальня, который уже сам устал до невозможности, с удовольствием опустился на пол туннеля. – Садитесь, вы все. Мы должны это обсудить.

– Не понимаю, почему? – Синель, очень уставшая, опустила на землю гранатомет. – Кремни делает то, что ты говоришь ему, и он может прихлопнуть меня и Тура, как мух. Ты говоришь что-то там, и мы это делаем. Должны делать.

– Садись, дочь моя. Неужели ты не понимаешь, насколько нелогично себя ведешь? Ты утверждаешь, что вынуждена делать все, что тебе говорят, и, тем не менее, тебя не заставить исполнить даже самую простую просьбу.

– Ладно, хрен с тобой. – Она села; Кремень, положив тяжелую руку на плечо Тура, заставил и его сесть.

– Где Гаг? – Орев оптимистично попрыгал по сырому коркамню. – Гаг, где? – Хотя он и не мог выразить чувства словами, Орев чувствовал, что он почти с Шелком, когда сидел на плече у Гагарки, а не у кого-нибудь другого. Красная девушка тоже была близка к Шелку, но однажды бросила в него стакан, и Орев не забыл[9]9
  См. «Озеро Длинного Солнца», гл. 8.


[Закрыть].

– Действительно, где? – Наковальня вздохнул. – Дочь моя, ты приглашаешь меня быть деспотом, но то, что ты сказала, правда. Я, если захочу, могу управлять вами обоими. Но мне нет необходимости управлять нашим другом. Как вы видите, он подчиняется мне добровольно. И у меня нет склонности, подготовки или черт характера, которые склоняли бы меня к деспотизму. Работа святого авгура – возглавлять и советовать, вести мирян к плодородным полям и неисчерпаемым источникам, поэтически выражаясь.

Так что давайте рассмотрим наше положение и посоветуемся друг с другом. А потом, под моим руководством, мы вознесем горячую и благочестивую молитву ко всем Девяти, умоляя их о покровительстве.

– Значит, мы будем решать? – спросил Тур.

– Значит, я буду решать, сын мой. – Наковальня с трудом сел прямее. – Но сначала разрешите мне рассеять некоторые заблуждения, которые уже закрались в нашу дискуссию. – Он повернулся к Синель. – Ты, дочь моя, пытаешься обвинить меня в деспотизме. Это невежливо, но временами сама учтивость должна уступать место священному долгу исправления. Могу ли я напомнить тебе, что на протяжении почти двух дней ты тиранила нас на борту той несчастной лодки? И тиранила меня, главным образом при помощи нашего несчастливого друга, которого мы ищем, если я не ошибаюсь, уже почти полдня?

– Я не говорю, что мы обязаны перестать искать, патера. Он сказал. – Она указала на Тура. – Я хочу найти Гагарку.

– Замолчи, дочь моя. Я еще не закончил с тобой. Вскоре я перейду к нему. Почему, я спрашиваю, ты так тиранила нас? Я говорю…

– Не я! Мной завладела Сцилла! Ты это знаешь.

– Нет-нет, дочь моя. Так не годится. Ты все время так утверждаешь, отвергая любую критику своего поведения и повторяя те же самые жалкие доводы. Больше они тебе не послужат. Ты была высокомерной, подавляющей любое возражение и жестокой. Неужели так можно охарактеризовать Нашу Жгучую Сциллу? Я утверждаю, что нет. Пока мы блуждали по этим туннелям, я вновь и вновь вспоминал все, что написано о ней, как в Хресмологических Писаниях, так и в наших преданиях. Властная? Единственное, с чем можно согласиться. Импульсивная, временами, возможно. Но никогда жестокая, подавляющая или высокомерная. – Наковальня опять вздохнул, снял обувь и погладил натертые ноги.

– Эти злые черты характера, дочь моя, не могут принадлежать Сцилле. Они уже были в тебе, когда она появилась, и настолько глубоко укоренились, что, осмелюсь я сказать, она нашла невозможным их выдернуть.

Есть мужчины, во всяком случае, я слышал о таких, которые предпочитают властных женщин – несчастливые мужчины, извращенные наклонности которых увели их далеко от природы. Как мне кажется, наш бедный друг, Гагарка, один внешний вид которого демонстрирует исключительную силу и мужскую храбрость, один из таких несчастных. Я – нет, дочь моя, и благодарю за это Сладкую Сциллу! Пойми, что я и наш высокий друг, мы, осмелюсь я сказать, ищем Гагарку не ради тебя, но только ради него самого.

– Речь, речь, – пробормотал Орев.

– Что касается тебя… – Наковальня повернулся к Туру. – Ты, похоже, считаешь, что подчиняешься мне только из-за моего верного друга, Кремня. Разве это не так?

Тур угрюмо уставился на стену туннеля слева от лица Наковальни.

– Ты молчишь, – продолжал Наковальня. – Говори, и говори больше, жалуйся нашему маленькому пернатому компаньону, и опять говори, говори и говори. Не исключено, вы сойдетесь во мнениях. Но, сын мой, ты обманываешь себя, как обманывал себя на всем протяжении твоей, я уверен, самой несчастливой жизни. – Наковальня вытащил игломет Гагарки и направил его на по-прежнему молчащего Тура. – Там, где дело касается тебя, мне не нужен мой высокий друг, и, если эту бесконечную речь, на которую ты жалуешься, надо завершать, тебе навряд ли понравится то, что последует за ней. Я жду комментария.

Тур покачал головой. Кремень сжал большие кулаки; ему явно не терпелось пустить их в ход и избить бандита до полусмерти.

– Опять ни слова? В таком случае, сын мой, я собираюсь использовать возможность и рассказать тебе кое-что о себе, потому что во время нашей бесконечной ходьбы я размышлял об этом, как и о многом другом; и, как ты увидишь, это скажется на том, что я собираюсь сделать.

Я родился у бедных, но честных родителей, их последний, пятый, ребенок. Поженившись, они торжественно поклялись Ехидне, что подарят бессмертным богам авгура или сивиллу, самый спелый плод их союза и самое совершенное из всех благодарственных приношений. О своих старших братьях и сестрах я не скажу ничего. Ничего, за исключением того, что от них ничего нельзя было ожидать. Во всех четырех было не больше благочестия, чем в тех четырех ужасных тварях, с которыми ты, сын мой, напал на нас. Я родился спустя семь лет после моего самого младшего брата, Бедра. К восхищению родителей, к которому я приглашаю тебя присоединиться, каждые прошедшие дни, недели, месяцы и годы демонстрировали все более ясно мою склонность к жизни, наполненной святым созерцанием, поклонением и ритуалом и далекой от докучливых крайностей, которые так волнуют большинство людей. Схола, если я могу так выразиться, приняла меня с распростертыми объятиями. Ее пыл был не меньше того, с которым я, в свою очередь, бросился в нее. Я был праведным и умным, сочетание, которое встречается не слишком часто. Благодаря этому я добился дружбы более старших людей, вкусы которых очень походили на мои; и они делали все возможное для того, чтобы я мог следовать своему призванию.

Мне сообщили, и ты можешь себе представить мой восторг, мою радость, что сам коадъютор согласился сделать меня своим протонотарием. Я с жаром стал выполнять свои обязанности – составлять черновики документов, резюмировать письма и сообщения, ставить печати, подшивать документы в папки, искать документы в папках, управлять календарем его встреч и выполнять еще сотни подобных дел.

Наковальня замолчал.

– Клянусь Фелксиопой, я могу проспать неделю, – наконец нарушила молчание Синель. Она оперлась спиной о стену туннеля и закрыла глаза.

– Где Гаг? – требовательно каркнул Орев, но никто не обратил на него ни малейшего внимания.

– Мы все истощены, дочь моя. И я не меньше, чем ты, и, возможно, по более веским причинам: мои ноги короче твоих, я лет на десять старше тебя и не так хорошо упитан.

– Я вообще совершенно не упитанная, патера. – Синель не открыла глаза. – Как и мы все. Уже давно у меня во рту не было ничего, кроме воды.

– Дочь моя, когда мы плыли на этой ужасной рыбацкой лодке, ты присваивала себе ту еду, которую хотела, и все, что хотела. Ты оставляла Гагарке, Плотве и даже мне, помазанному авгуру, только жалкие огрызки, которыми пренебрегла сама. Но об этом ты забыла, или скажешь, что забыла. Хотел бы я тоже об этом забыть.

– Рыба голов?

Синель, не открывая глаз, пожала плечами:

– Ладно, патера, я извиняюсь. Не думаю, что мы найдем здесь какую-нибудь еду, но если все-таки найдем или вернемся домой, первый кусок – твой, я разрешаю.

– Я откажусь, дочь моя. В этом-то суть того, чего я пытаюсь добиться. Как я уже сказал, я стал протонотарием Его Высокопреосвященства. Вошел во Дворец Пролокьютора, и не как охваченный благоговейным страхом посетитель, но как его обитатель. Каждое утро я приносил в жертву неоперившегося голубя в Личной часовне под приемным залом, распевая молитвы пустым креслам. После чего, за завтраком, наслаждался вкусом этой же птицы. Каждый месяц я исповедовал патеру Быка, протонотария Его Святейшества, а он – меня. Таков был круг моих обязанностей, как авгура.

Но время от времени Его Высокопреосвященство поручал мне задания, которые, как он чувствовал – или делал вид, что чувствовал, – слишком трудны для мальчика. Одно из них, как ты знаешь, привело меня в эту несчастную деревушку, Лимну. Я должен был найти тебя, дочь моя, и, к несчастью, нашел. Твоя жизнь, я полагаю, была… я не скажу, что наполнена приключениями, но бурной. Верно?

– Сплошные ухабы, – согласилась Синель.

– А моя – нет, и я решил, что ни к чему не пригоден. Если бы некий бог сообщил мне, – Наковальня замолчал, сунул игломет Гагарки обратно за пояс и внимательно оглядел покрытые струпьями ладони, – что я буду вынужден работать матросом на рыбацком суденышке, вычерпывать воду, ставить паруса, брать рифы и все такое, и делать это во время шторма, самого жестокого из тех, которые видел Виток, я бы назвал это совершенно невозможным и откровенно заявил бы, что умру через час. Я бы сообщил этому поддельному божеству, что я – интеллектуал и сейчас только выдаю себя за набожного человека, потому что моя ранняя набожность давно уступила место глубокому скептицизму. Если бы он предположил, что я могу, тем не менее, стать человеком действия, я бы объявил, что это ниже меня, и считал бы себя абсолютно правым.

– Ну, кабы не твой игломет и этот амбал-хэм, – сказал Тур, – мы бы посмотрели.

Наковальня утвердительно кивнул, его серьезное круглое лицо и выпирающие зубы делали его чем-то похожим на решительного бурундука.

– Совершенно верно. Поэтому я сам убью тебя, сын мой, или прикажу Кремню, если окажется, что я рискую потерпеть поражение.

– Плох муж! – И осталось непонятно, кого имеет в виду Орев – Наковальню или Тура.

– Неужели ты действительно имеешь это в виду, патера? – спросила Синель.

– О, конечно, дочь моя. Скажи им, капрал. Я имел в виду именно то, что сказал?

– Конечно, патера. Секи, Синель: патера – био, как и ты, а убить био, вроде тебя или его, – раз плюнуть. У тебя нет никаких шансов, и тем более у него. Есть пленный, который готов рвануть каждую минуту, и, если не избавиться от него каким-нибудь образом, так и будет. Если бы я принимал решение, я бы шлепнул его прямо сейчас, и тогда с патерой ничего не произойдет.

– Он нам нужен. Он должен показать вход в яму и дверь, которая ведет в подвал Хузгадо.

– Но ведь мы не собираемся туда входить, а? И если я сумею точно узнать, где мы, я найду вход в Хузгадо. Почему бы не успокоить его, раз и навсегда? – Карабин Кремня, как бы случайно, повернулся к Туру, палец лег на спусковой крючок.

– Счастлив сказать, что в яму мы не пойдем, – сказал им Наковальня. – Да, Гагарка хотел идти туда, но я никогда не видел для этого ни одной хорошей причины. К сожалению, и в Хузгадо мы тоже не можем идти, хотя Сжигающая Сцилла направила нас именно туда. Возможно, я здесь единственный, кто помнит ее инструкции. Но, уверяю тебя, это так.

– Лады, – устало сказала Синель. – Я тебе верю.

– Так и должно быть, дочь моя, ибо Сцилла говорила твоим ртом. И это навело меня на новую мысль. Она сделала Гагарку, Плотву и меня ее пророками, оговорив, что я должен буду стать Пролокьютором, заменив Его Святейшество. Плотва покинул этот виток, так ужасно зараженный злом, и ушел в более счастливую жизнь в Главном компьютере. Сжигающая Сцилла может вернуть его, возможно, если решит это сделать. Я не могу. Если мы прекратим поиски Гагарки, или, по меньшей мере, отложим – и, признаюсь, многое призывает меня так и сделать, – из тройки Сциллы останусь только я.

Раньше, терзаемый многочисленными помехами, я стремился объяснить свою позицию. Но поскольку вам всем не хватает терпения и мое объяснение никто не услышал, я потрачу на него несколько секунд. Внимание, вы оба.

Наковальня заговорил более твердым голосом:

– Я разбудил в себе авгура и мужчину, обоих. Слугу Человечества, если хотите. Слугу богов, в особенности. Вас здесь трое. Один меня любит, двое – ненавидят. Я об этом знаю.

– Я вовсе не ненавижу тебя, – запротестовала Синель. – Ты дал мне поносить твою сутану, когда я замерзла. И Гагарка не ненавидит тебя. Ты только так думаешь.

– Спасибо, дочь моя. От своих братьев-авгуров, работающих в мантейонах, я узнал, что предлагаемая пропорция – два к одному – самая частая, хотя наша паства значительно меньше. Очень хорошо, мой добрый народ, я это принимаю. Тем не менее, я сделаю все, что в моих силах для всех и каждого, рассчитывая на вознаграждение с востока.

– Поняла? – Кремень толкнул локтем Синель. – Что я тебе говорил? Величайший человек в Витке.

Орев склонил голову и посмотрел на Наковальню:

– Где Гаг?

– Нигде, я боюсь, – полушутя-полусерьезно сказал ему Наковальня. – Его не найти в том сияющем городе, который мы называем Рассудком. Он кого-то окликнул. Я видел, как он это сделал, хотя никого не было видно. Поздоровавшись с этим невидимкой, он умчался прочь. Ты видела, что наш добрый капрал последовал за ним, но потерял его в темноте.

– Секи, Синель, эти зеленые огоньки работают не так, как думают люди, – сказал Кремень. – Био считают, что они ползают все время туда-сюда и даже не заботятся о том, где находятся; на самом деле это не так. Если один туннель яркий, а другой – темный, они направятся в темный, сечешь? Очень медленно, но поползут. Поэтому они распространяются.

– Тур тоже говорил что-то в этом роде, – кивнула Синель.

– В маленьком месте они со временем разбредутся повсюду и перестанут двигаться, ну разве что отползут от окна днем; зато в большом, вроде этого, они никогда не остановятся. Только они шибко низко не спускаются, иначе на них наступят и им кранты.

– Многие из этих туннелей спускаются вниз, как и тот, по которому убежал Гагарка, – возразила она, – но я видела в них огоньки.

– Зависит от того, насколько в них темно и какой крутой спуск. Если там слишком круто, они в него не пойдут.

– Да, довольно крутой спуск, – уступила Синель, – и мы шли достаточно долго, но потом мы пошли этим, который поднимается, помнишь? Он не идет вверх так резко, как спускался тот, темный, и здесь есть огоньки, но мы поднимаемся уже очень долго.

– Мне кажется, дочь моя…

– Вот я и спрашиваю себя, а пошел ли Гагарка вверх, как и мы? Он же, вроде как, в отключке.

– Он ненормальный, – решительно подтвердил Наковальня. – Я надеюсь, что только временно, но, временно или нет, он не в состоянии мыслить логически.

– Ага, и вот почему мы выбрали туннель, который ведет вверх и о котором я говорила, патера. Мы-то не шизанулись и хотим не только отыскать Гагарку, но и вернуться на поверхность. Но если Гагарка действительно поехал мозгами… Если хочешь лилейное слово, вот оно: мне вы все, быки, кажетесь ку-ку, но я не обращаю на это внимания. Но он, все-таки, мог идти дальше вниз, потому как так легче. Ты сам сказал, что он бежал, а бежать легче вниз.

– Пожалуй, в твоем предположении что-то есть, дочь моя. Мы не должны забывать о нем, если, после обсуждения, решим, что надо продолжать преследование.

А сейчас, не подвести ли мне итог? Единственный вопрос: продолжаем ли мы или прерываем поиски, по меньшей мере временно, и пытаемся вернуться на поверхность? Разрешите мне, пожалуйста, точно сформулировать обе возможности. Я постараюсь быть кратким. Если у кого-нибудь из вас будет что добавить, вы можете свободно высказать ваши соображения, когда я закончу.

Мне представляется, что есть единственная неоспоримая причина продолжать наши поиски, и я уже касался ее. Гагарка – один из триединых пророков, получивших полномочия от Сциллы. Будучи пророком, он является теодидактом исключительной ценности, как и покойный Плотва. Именно по этой причине – и только по ней одной, – я приказал Кремню следовать за ним после его поспешного ухода. И исключительно по этой причине я продолжал преследование так долго. Потому что я – тоже пророк. Единственный оставшийся пророк, как я уже вам говорил.

– Он – один из нас, – заявила Синель. – Я была с ним в Лимне перед тем, как мной завладела Сцилла, и я очень мало помню про лодку. Мы не можем уйти и бросить его здесь.

– Я и не предлагаю так поступать, дочь моя. Прошу тебя, выслушай меня. Мы все истощены и умираем от голода. Когда, во исполнение воли Сциллы, мы вернемся на поверхность с ее посланием, мы отдохнем и поедим. Более того, мы сможем подключить к нашему поиску других. Мы сможем…

– Ты сказал, что мы могем предлагать чегой-то свое, а? – прервал его Тур. – А я могу? Могу я чего вякнуть, или ты прикажешь твоему хэму меня кончить?

Наковальня слегка улыбнулся:

– Ты должен понять, сын мой, что, как твой духовный наставник, я люблю тебя не меньше и не больше всех других. Я угрожаю твоей жизни не больше, чем закон, и ради твоего же исправления. Говори.

– Лады. Я не люблю Гагарку, но если ты хочешь вернуть его взад, то, сдается мне, ты взялся за дело не с того конца. Он хотел, чтобы мы шли в яму, помнишь? Могет быть, он туда и отправился. Мы могем пойти и посмотреть, и там есть тьма быков, которые знают эти туннели не хуже меня, так почему б не сказать им, что случилось, и не отправиться на поиски вместе с ними?

Наковальня задумчиво кивнул:

– Предложение, достойное рассмотрения.

– Они нас съедят, – объявила Синель.

– Рыба голов? – Орев перепорхнул на ее плечо.

– Ага, как ты ешь рыбьи головы, Орев. Только мы должны иметь рыбьи головы, чтобы сделать такое.

– Меня-то не съедят, – сказал ей Кремень. – И, я тебе скажу, они не съедят никого, пока я с вами.

– А теперь давайте помолимся. – Наковальня встал на колени и сложил руки перед собой. – Давайте вознесем прошение бессмертным богам, и особенно Сцилле, попросим их спасти Гагарку и нас и направить нас на путь, которым мы должны пойти.