Текст книги "Частный детектив. Выпуск 5"

Автор книги: Джеймс Хедли Чейз

Соавторы: Алистер Маклин,Ричард Скотт Пратер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

Он махнул грациозно узкой рукой с длинными пальцами, как будто отбрасывая прочь такой вопрос. Я обратил внимание, что кожа у него на лице и руках была удивительно гладкой и чистой, ухоженной, без всяких морщин, как будто ее сшил дорогой портной.

– Любая смерть бывает вызвана одной из четырех причин, – ответил я, – естественные причины, несчастный случай, самоубийство и убийство. Я должен рассмотреть три последних возможности.

– Понятно. Полагаю, вы представляете родственника?

Ясно, что я не слишком–то бойко добираюсь до сути дела. У Себастьяна явная тенденция говорить много, ничего не сказав. Во всяком случае, пока было так.

– Я представляю клиента, – ответил я, – по имени…

На этом я закончил. Не знаю уж почему, но я неожиданно решил не называть ему имени. Усмехнувшись, я добавил:

– Клиент.

– Я не намерен что–либо выяснять, мистер Скотт. Личность вашего клиента, естественно, не представляет для меня интереса.

Это было сказано вежливо, с белозубой улыбкой, но в его глазах я заметил какой–то недобрый блеск, после этого он заговорил еще более спокойно.

– Я переговорил с полицией, – сказал я, – они считают, что смерть мистера Вайта была несчастным случаем, поскольку нет доказательств противного. Однако мне известно, что он был на обследовании у доктора Мордехая Питерса.

– Что? Вы…

Он остановился. В конце концов его невозмутимость не была такой непробиваемой. Мои слова его подстегнули, он даже не сумел справиться с удивлением.

– Каким образом вы это узнали???

– Узнал, как видите…

– Вы уверены? Обследование? Фантастика! С чего бы ему обследоваться?

– Можете меня не спрашивать. Я надеялся, что вы сумеете мне объяснить.

Он покачал головой.

– Только не я. Я не имею понятия.

Он замолчал, медленно пригладил волосы красивой рукой.

– Ага. Вы допускаете, что, возможно, он покончил с собой? Я прав?

– Пока я ничего не допускаю, мистер Себастьян. Вы часто с ним виделись, так ведь?

– Почти каждый день. Думаю, я угадываю ваш следующий вопрос, мистер Скотт. Нет, он не производил впечатления ни безумного, ни психически неуравновешенного человека Я уверен, что его смерть произошла в результате несчастного случая.

– Что вы скажете про убийство?

– Убий…

Он заморгал, закрыл глаза и открыл их. Люди частенько реагируют таким образом, а то еще драматичнее: вздымают к небу руки и кричат: “Убийство? Убийство!” Ох и ах!” – как будто они никогда не слыхали, что людей убивают. Полагаю, я больше привык к этому слову и к этому печальному факту, чем большинство людей.

Наконец Себастьян сказал:

– Но это же фантастика! Кто бы…

Телефон на его столе зазвонил. Он сказал: “извините!” – взял трубку и заговорил. Впрочем, он больше слушал. В то время, как он договаривался о какой–то миллионной сделке или о чем–то еще, я стал внимательно осматривать его офис.

За спиной Себастьяна находилась пара высоких окон, от пола до потолка, разделенных двухметровым проемом стены. Во всяком случае это была когда–то стена. Теперь же это место занимал знаменитый брус “Жизнь и Смерть”, творение Роберта Долтона. Это был продолговатый деревянный кусок размером в два квадратных фута и двенадцать футов высотой, на лицевой стороне которого Делтон изобразил “гениальное творение”, за которое Юлиус Себастьян уплатил 52 тысячи долларов незадолго до того, как Делтон стал его клиентом.

Рисунок – или как его назвать? – вмонтирован в стену заподлицо, и теперь не скажешь, что когда–то это был здоровенный самостоятельный брус. В остальном же – самый обычный скверный рисунок в современном духе. Именно брус–то и был его отличительной особенностью. Какого черта замуровывать его в стену? Не спрашивайте меня. Люди, связанные с Себастьяном, видимо, занимались подобными вещами. А ведь для этого пришлось не только ослабить всю проклятую стену, чтобы затолкать в нее это продолговатое чудовище, но после проделанной операции “Жизнь и Смерть” больше не выглядела на 52 тысячи долларов.

Если хотите знать правду, я никогда не считал эту деревяшку произведением искусства. Я полагаю, что нет ничего плохого в том, чтобы называть подобные штуковины шедеврами, или творениями гения, если восхваление уродливых скульптур, непонятной мазни и прочих изобретений ловких “художников” не умаляет достоинство подлинных произведений искусства, естественной красоты.

“Жизнь и смерть” в теперешнем ее состоянии представляла собой прямоугольник в 24 квадратных фута площадью, в левой половине которого тянулась снизу доверху (или же наоборот) черная линия с красным пятном в верхнем правом углу. Вот и все. Я такой тугодум, что не смог сообразить, что было Жизнью, а что Смертью, но мне хватало здравого смысла, чтобы считать 52 тысячи неплохой жизнью.

Себастьян продолжал говорить по телефону, поэтому я поднялся и стал рассматривать фотографии на стене. Их было около двух десятков. Все – “знаменитости”, лауреаты премий в области театра, кино, телевидения, литературы и искусства, имена которых ежедневно мелькали на страницах газет и журналов.

Себастьян положил трубку, а я возвратился на свое мест о. Опускаясь в кресло, я мог видеть из окна развалины на противоположной стороне улицы. Вот поднимается груша, с размаха ударяет в стену, вниз обрушивается кусок бывшего банка. Отсюда это выглядело забавно и внушительно. Разрушать здания, сжигать деньги… Очевидно, атмосфера этого агентства начала действовать на меня.

– Очень сожалею, что так долго заставил вас ждать, мистер Скотт. Я не мог отложить решение данного вопроса.

– Все в порядке… Вообще–то мне безразлично, какова официальная версия гибели мистера Вайта, потому что я должен изучить все варианты; это моя работа.

– Конечно.

Он энергично закивал.

– Мне это понятно. Однако возможность того, что его убили, мне представляется фантастичной. У Чарли не было настоящих врагов, во всяком случае я таковых не знаю. Он был исключительно милым и приятным человеком.

Он долго обсасывал тему того, что не может вообразить человека, имевшего мотив убить Чарли. Когда мне это надоело, я спросил:

– Мистер Вайт участвовал в совместном бизнесе с Джонни Троем?

– Они с Джонни владели большей частью акций Троянских предприятий, которые, в основном, входят в корпорацию. Мое агентство владеет остальными акциями. Он вкладывал также деньги в недвижимую собственность, жилые дома, но я не все знаю.

– Понятно. Еще один момент. Мне хотелось бы повидаться с мистером Троем, но у меня пока ничего не получается. Может быть, вы сумеете мне подсказать, как с ним связаться?

– Боюсь, что это невозможно, мистер Скотт. Вы должны знать, что мистер Трой чрезвычайно чувствительный человек. А смерть Чарли явилась для него страшным ударом.

Этому я мог поверить. Описывая Троя “чрезвычайно чувствительным”, Себастьян выразился весьма деликатно. Всей стране было известно, что Джонни Трой – настоящий неврастеник. Как большинство клиентов Себастьяна, у него были странности. С виду – здоровяк, он отличался болезненной застенчивостью и робостью, так что без Чарли Вайта буквально не мог и шагу ступить. Он даже не пел без Чарли. Он никогда не ходил в студию звукозаписи без него. Возможно, и в туалет не решался ходить один. Они жили в соседних апартаментах в Роял Кресте. Вместе купались и обменивались носками.

Джонни Трой был самым лучшим певцом из всей лавины. В наше время пели все, у кого был голос и у кого его вообще не было. В девяти случаях из десяти вновь “испеченный” певец с помощью всяких ухищрений, вроде современных микрофонов, эхокамер, электронных усилителей и регуляторов частоты, которые “обрабатывали” звуки на ходу, напевал одну мелодию десять–двадцать раз, затем выбирали наиболее удачные куски ленты и сооружали первый оригинал звукозаписи, с которого прессовали пластинки.

Разумеется, никто из этих “синтетических” певцов не мог бы выступить непосредственно в телевизионном шоу. Техника была отработана давно: за сценой играли его пластинку, а “певец” лишь шевелил губами, беззвучно “синхронизируя” собственное пение. Зачастую получаются накладки, когда синхронизатор то ли запаздывает, то ли опережает запись. Мы все это наблюдали неоднократно.

Так вот, никакая техника и никакие ухищрения не могли превратить ни одного из этих “кумиров одного дня” в Джонни Троя. Голос у него был не только красивый, теплый, но, самое главное, натуральный. И люди это сразу же понимали. Конечно, Джонни тоже пользовался микрофоном, но для него это была лишь золотая рамка, обрамляющая картину. Его искусство от этого не умалялось. Ведь если высокий мужчина одевает ковбойские сапоги, все понимают, что он не коротышка, нуждающийся в каблуках!

Но даже у Ахиллеса имелась его пята.

И даже великий Джонни Трой, когда он выступал перед публикой или непосредственно по телевидению, пел на сихрон. Не то, чтобы его мог подвести голос. Наоборот, сам Джонни мог себя подвести, и публика еще больше ценила его за это.

Несколько лет назад, гласит история, еще до того, как Себастьян вывел его на широкую арену, Трой начал петь перед большим скоплением народа в ночном клубе, и в полном смысле “провалился”. Он открыл рот, чтобы запеть, но у него получился только какой–то хрип. Врачи называют это истеричным напряжением, спазмой мускулов. Прошел целый месяц, прежде чем он смог снова петь. Так почему же так случилось?

В тот вечер Чарли не сидел перед ним, как всегда.

Джонни решился выступить в отсутствие друга, который бы своей мимикой, жестами, негромкими восклицаниями подбадривал его, внушал ему уверенность в себе.

Не подумайте, что кто–то из них отличался гомосексуальными наклонностями.

Джонни Трой оставлял за собой широкую полосу в женском населении Голливуда, да и Чарли Вайт не отставал от него. И это не пустые слухи. Я разговаривал с несколькими из “погубленных” ими дамочек, которые буквально не могли дождаться, когда их снова “погубят”. Нет, связь между Джонни и Чарли была уникальной, хотя, возможно, и несколько болезненной.

Факт невроза или психоза Троя широко известен. Наоборот, о нем говорилось намеренно много, то ли из честности, то ли весьма прозорливого понимания характера современных американцев. Каковы бы ни были соображения, но такая бьющая в глаза откровенность себя окупала.

Болезненная робость Джонни сделала его еще дороже почитателям, ибо они в известном смысле чувствовали свое превосходство, а, как известно, гораздо легче преклоняться перед кумиром, у которого хотя бы одна нога глиняная.

Так или иначе Трой просто не мог петь, если поблизости не было его друга… Немного позднее мне пришла в голову мысль, с небольшим запозданием, правда, – сможет ли петь Джонни Трой теперь, когда Чарли Вайт умер?.. Что, если у него пропал голос окончательно? Что, если на этот раз ему не оправиться от потрясения?

Такое предположение не могло быть по вкусу Себастьяну. Золотой голос Троя означал золотые альбомы с пластинками, прибыли для самого Джонни, для агентства, для Троянских Предприятий; миллионы долларов пропадали в замкнутом горле Джонни.

Судя по выражению лица Себастьяна, он думал о том же самом. Он только что заявил, что смерть Чарли явилась “страшным ударом” для Джонни, теперь, глубоко вздохнув, он продолжал:

– Последние два дня Джонни замкнулся, ушел в себя. С тех пор, как это случилось. Не знаю, вполне ли вы понимаете…

– Думаю, что да. Я слышал, что он, как бы сказать, чувствует себя не в своей тарелке, если рядом нет Вайта.

– Да…

Себастьян снова пригладил волосы.

– Это не секрет. Мы это обнаружили, когда Джонни первый раз должен был выступать с сольным концертом перед зрителями за несколько месяцев до выхода его первого альбома с пластинками. Зная его застенчивую натуру, мы попробовали начать с небольшого городка, постепенно увеличивая число присутствующих. Он всегда смертельно боялся сцены, но как–то оправлялся _со всеми страхами и доводил выступление до конца. Так было до того злополучного вечера, когда Чарли не было в зале…

Снова раздался телефонный звонок.

Он нахмурился, пожал плечами и схватил трубку. Это заставило меня почувствовать себя виновным. Возможно, его время было на вес золота, – скажем, пара тысяч за час. Но к тому времени, как я закурил и сделал пару затяжек, Себастьян закончил и положил трубку.

Я заговорил:

– Ну что же, если вы не можете помочь мне связаться с мистером Троем, я думаю, это все. И без того я отнял у вас достаточно времени.

Он переплел длинные тонкие пальцы:

– В конце концов, мистер Скотт, это решать самому Джонни, не мне. Пожалуй, я смог бы устроить вашу встречу. Уверен, мне он не сможет отказать.

Он снова помолчал и продолжил:

– Возможно, ему полезно немного поговорить об этом. Нужно же ему смириться со случившимся… Кто знает, мистер Скотт, не облегчит ли ваш визит мою задачу, то есть, если вы попытаетесь заставить его, нет, не заставить, а как–то встряхнуть его, извлечь из раковины, в которую он ушел, так сказать.

– Я не силен в искусстве уговоров.

– Будет достаточно, если вы сможете настоять на том, чтобы он ответил на ваши вопросы. Заставьте его задуматься о возможности самоубийства, даже убийства. Я‑то не сомневаюсь, что смерть Чарли была случайной, так что ваши вопросы лишь подтвердят данный факт. Но для Джонни это будет полезно. И, косвенно, для меня. Вы понимаете?

– Полагаю…

Раздался зуммер из маленького ящичка на столе Себастьяна, на его физиономии появилось раздраженное выражение. Он надавил на клавишу, женский голос произнес:

– Мистер Себастьян…

– Тельма, – рявкнул он, – я…

Освободив клавишу, он поднялся и молча прошел к двери. Когда он открыл ее, мне было слышно, как он говорил:

– Я же предупреждал: не беспокоить пока…

Дверь закрылась.

Очевидно, Тельма сообщила ему что–то важное, потому что он не сразу вернулся. Я поднялся, вновь посмотрел на фотографии, затем остановился перед назойливо бросившимся мне в глаза громадным, как его назвать – “шедевром”. Ну и ну. Действительно, всего лишь черная линия и красная клякса на здоровенном куске дерева. Художнику потребовалось максимум три минуты, чтобы все это нарисовать, Но, конечно, возможно, он месяцами думал, как их расположить…

Повернувшись, я заметил под крышкой стола Себастьяна, приблизительно на высоте колена, маленькую белую кнопочку. Я видывал подобные приспособления и раньше, поэтому кнопочка меня заинтриговала. Один мой знакомый с помощью такой кнопки вызывал вооруженную охрану, когда это требовалось. У второго парня такая кнопка открывала стальную дверь. Оба типа были аферистами. Мне стало интересно, для чего понадобилось белая кнопочка такому респектабельному джентльмену, как Себастьян. Поэтому я подошел и легонько нажал на нее. Я надеялся, что от этого письменный стол не взорвется и все три образцово–показательные секретарши не взлетят на воздух.

Знаете, что случилось? Стоило мне дотронуться до кнопочки, как на столе Себастьяна раздался телефонный звонок, а я чуть не выскочил из окна от неожиданности.

Конечно, я моментально вернулся на свое место и принял самую непринужденную позу, когда он торопливо вошел в кабинет. Он поспешно сел за стол и потянулся к телефону; вид у него при этом был весьма озадаченный. Телефон больше не звонил.

Себастьян снял трубку, послушал, нахмурился, потом взглянул на меня.

“Ох–ох, – подумал я, – видимо, Себастьяну зачастую приходится “принимать великие решения”, прямо на ходу, когда кто–то сидит против него в ожидании. Какой умный способ отделаться от назойливого посетителя. Очень ловко!”

– Как странно, – сказал Себастьян, – на линии никого нет.

– Да? Возможно, это был тот человек, который вам звонил прошлый раз?

Мне, конечно, не следовало нажимать на эту треклятую кнопку. В черных глазах Себастьяна снова появился мимолетный огонек.

– Возможно, – сказал он. – Ну что же, мистер Скотт, договориться о встрече с мистером Троем?

– Да, я был бы вам очень признателен.

– Олл–райт. Поезжайте туда и позвоните из вестибюля, прежде чем подняться наверх. Вы ведь знаете, куда ехать?

Я кивнул.

– Приблизительно через час.

На три часа у меня была назначена встреча с доктором Питерсом. На разговор уйдет как минимум полчаса. Потом надо возвратиться в город.

Я сказал:

– Сейчас у меня есть еще кое–какие дела. В четыре часа будет о’кей?

– Вполне, мистер Скотт.

После этого он просто сел на свое место и посмотрел на меня. Теперь мне не оставалось ничего иного, как подняться, поблагодарить и откланяться.

Выходя из здания, я начал раздумывать. Если Себастьяну так важно, чтобы его не беспокоили, что даже набросился на Тельму за звонки, то почему он не попросил не подсоединять его кабинет через коммутатор? Не означает ли это, что два важных телефонных разговора, которые он вел в моем присутствии, были ответом на нажим коленом беленькой кнопки?

А коли так, на какое “важное решение” я напоролся?

Глава 4

На другой стороне улицы, напротив Государственного Банка, возвышался колоссальных размеров стенд, левую половину которого занимал портрет Хорейши М. Хамбла, улыбающегося с профессиональным обаянием; правая же половина была выкрашена черной краской, на которой бросался в глаза написанный желтым призыв: “Президент Хамбл может для вас сделать гораздо больше!”

Он еще не стал президентом, но, по–видимому, эксперты посчитали, что такой призыв заставит колеблющихся доселе людей думать о Хорейше как о президенте. Сторонников у него было много: красив, остроумен, сексуален, очарователен и красноречив. Это не моя характеристика, я слышал ее от многих людей, считающих, что этих качеств достаточно для избрания на высокий пост.

У Хамбла был голос, который мог бы заставить ангелов спуститься с неба. И в этом он мне напоминал Джонни Троя; едва ли можно отрицать, что он в политике то же, что Джонни Трой в музыкальном мире… Лично я считал их обоих фигурантами шоу–бизнеса.

Наверное, вы уже поняли, что я на стороне Эмерсона.

Дэвид Эмерсон – не красавец, а всего лишь человек с приятной наружностью. Голос у него самый обычный, с легким налетом уроженца Запада. Меня больше интересовало то, что он говорил, а не как он это говорил. Человек грубоватый, порой резкий, твердо стоящий на земле, привыкший обращаться к Конституции США, а не к модным мыслителям вроде “сжигателя денег” профессора Картрайта.

Эмерсон не обещал ничего невыполнимого, тогда как Хорейша М. Хамбл, вроде бы более современный и прогрессивный, мне казался самым обычным краснобаем, спекулирующим громкими фразами и сулящим своим избирателям то, что просто невыполнимо. Но он настолько красиво и убедительно все это преподносил, что я почти не сомневался, что через три дня этот краснобай станет президентом, после чего придут к власти его сторонники, которых туда не следовало подпускать на пушечный выстрел…

Глядя на ослепительную улыбку Хорейши, я почувствовал, что у меня сдают нервы и поспешно отвернулся. В этот момент крановщик вылез из кабины, снял с головы фуражку, и солнце осветило его рыжие волосы. Это действительно Джексон.

После фотографий в офисе Себастьяна и физиономии Хамбла, мне ничто не могло доставить большего удовольствия, чем перекинуться несколькими словами с трудягой Джеком Джексоном, от которого пахло потом, а не французскими духами.

Я подошел к нему и крикнул:

– Здорово, Джексон!

Он увидел меня и поспешил навстречу, краснорожий крепыш с огненно–рыжей шевелюрой и ручищами, как окорока. Мы обменялись рукопожатиями, и он сказал:

– Шелл, белоголовый проходимец, тебя что сюда привело?

Я предупреждал, что он сквернослов?

– Не желание повидаться с тобой, Джексон.

– Ну, не хочешь, не говори. Послушай, мой парень построил уже шесть домов в Хайте! Целых шесть, можешь поверить? Зарабатывает побольше меня, представляешь?

Я был рад это слышать. Несколько лет назад, с моей помощью, его сына упрятали в окружную тюрьму на шесть месяцев за угон автомобилей, и в то время Джек не питал ко мне добрых чувств. Но наука пошла парню на пользу, он образумился я по собственной инициативе пошел в строительную организацию. Теперь он хорошо и честно зарабатывает.

– Он зарабатывает больше, потому что работает прилежнее, – поддразнил я, – он строит, а ты разрушаешь. Да к тому же через каждые 10 минут делаешь перерыв.

– Язык без костей! Я пошабашил впервые с самого утра. Кофейный перерыв. Кроме того, если я начну работать слишком быстро, начнутся неприятности с вывозкой мусора.

Он отстегнул плоскую фляжку с пояса, отвинтил крышку и хлебнул прямо из горлышка, сощурился, крякнул и облизал губы.

– По–прежнему употребляешь сорокаградусный кофеек?

– Человек должен поддерживать свои силы.

– А ты не боишься, что ты как–нибудь “перекофеинишься” и стукнешь этим ядром себя по голове?

– Ни боже мой. После двух таких фляжек я могу спокойно сбросить муху со стакана на стене, не повредив ни одного кирпичика. Ну, а кофеек, как ты сказал, мне нужен только для того, чтобы не спятить на работе. Бах – рушится стена, бах – вниз летит колонна, бах —… И так все дальше и дальше. Возможно, тебе это кажется интересным и восхитительным…

– Да нет, не совсем!

– Мне моя работа действует на нервы, если хочешь знать. Иной раз у меня появляется чувство, как будто я какое–то дикое чудовище, которое должно разрушить эту улицу.

Обведя рукой круг, я спросил:

– Что здесь происходит? Миллионеры строят новые банки и отели?

– Обновление города, они так его назвали.

Ясно, очередной проект перестройки, оплаченный из федеральных фондов. По–моему, куда понятнее сказать “из моего кармана”.

Джек продолжал:

– Три квартала полностью будут снесены, вот этот и те два.

Он показал, какие именно.

– Ты хочешь сказать, что здание Себастьяна – тоже?

– Да-а. За него примемся на будущей неделе. Работы выше головы: это старье не так–то легко разрушить.

– Могу представить. И твои чувства – тоже… А у тебя не возникали сомнения?

Возможно, возникали, из–за этого он и пил. Но чтобы жить, надо работать.

Я снова посмотрел через улицу на смазливую физиономию Хорейши Хамбла. Вот у него нет сомнений. Он за всяческие модернизации и модификации и в городе, и в сельской местности.

– Ладно, Джек. У меня на три назначена встреча. Продолжай крушить.

– Мне и правда пора приниматься за дело, но все же минут десять я сосну… Хлебнешь моего зелья?

Он снова взбалтывал фляжку.

Я протянул руку и поднес фляжку к губам.

– Спасибо, выпью глоточек…

Чтобы добраться до клиники Мордехая Питерса, надо ехать по Бенедикт–каньон шоссе к горам Санта—Моника, затем свернуть на Хилл—Роуд. Через полмили – частная подъемная дорога, которая ведет к очаровательному владению, откуда открывается потрясающий вид на соседние Беверли—Хилл и Голливуд, а в погожий день даже на Тихий океан.

Я проезжал мимо раза четыре, но внутри так и не бывал. С доктором Питерсом я тоже не знаком.

По дороге я припоминал все, что слышал об этом типе.

Он разработал теорию нового лечения психических заболеваний, которую неофициально называли “Питеризацией мозгов”. Еще совсем недавно царствовавший психоанализ Фрейда с его “комплексом Эдипа”, заполнявший пьесы, сценарии, радио и телепередачи, был полностью забыт. Мистер Мордехай Питерс стал новым героем, чуть ли не гением космического значения. Он писал книги, предисловия к книгам, рецензии на книги и на рецензии… и загребал по сотне долларов в час.

Вот этого–то знаменитого человека мне предстояло увидеть.

Свернув с Хилл—Роуд, я поднялся по асфальтированной дороге на высокое плато, которое, естественно, уже успели окрестить “Высотами Питеризации”, на котором раскинулась в антисептической белизне клиника.

Ровно три. Увидев надпись “место стоянки машин”, я припарковался, поднялся по широким ступенькам и вошел в офис.

Во внешнем офисе была кушетка, несколько стульев с изогнутыми спинками и стол с десятком непривлекательных журналов. За письменным столом сидела костлявая особа и что–то печатала на белых карточках. ’ Не иначе как интимные мысли пациентов. Я ее, сразу отнес к категориям старых дев (ей было уже за 30), потерявшей надежду расстаться официально или, на худой конец, неофициально со своей девственностью.

Я подошел к ней и заявил:

– Я – мистер Скотт.

Она кивнула головой и пробормотала:

– Вы можете присесть.

И продолжала печатать.

На столе секретарши раздался зуммер. Она перестала печатать, посмотрела на меня и сказала:

– Можете войти, мистер Скотт… – и добавила еще несколько слов, которые я не расслышал. Вскочив с удивительно неудобного стула, я был уже у двери и нажимал на ручку, когда раздался истерический вопль секретарши:

– Не сейчас! Я же сказала: через минуту.

Слишком поздно.

Я замер, превратившись, если не в соляной столб, то во что–то наподобие. Все слова вылетели у меня из головы. Представляете: через всю комнату мелкими шажками шла абсолютно голая молоденькая красотка. Я вас не обманываю. Совершенно без ничего.

Единственным минусом было то, что она шла не ко мне, а от меня.

Автоматически я охнул. Наверное этот звук произвел на нее такое же впечатление, как боевой клич диких индейцев на мирных поселенцев прошлых столетий. Девушка замерла на месте точно так же, как и я, повернулась и посмотрела на меня. Через секунду испуганное выражение исчезло с ее лица, она оказалась тоже немногословной, ограничившись одним лишь “у–у–у-х”.

У нее были волосы цвета шерри: коричневатого янтаря с огоньком внутри, они спускались кудрявой волной, закрывая половину ее лица, так что был виден один прекрасный зеленый глаз. Высокая, с потрясающей грудью, плоским животом и крутыми бедрами; ноги – стройные и длинные, как у танцовщицы. С такой я бы потанцевал…

Произнеся “о–о–о”, она повернулась и без особой спешки прошла к той самой двери, к которой и направлялась прежде, отворила ее довольно широко, так что я успел заметить кусочек стола, какие–то ширмы и кресло.

Войдя в комнату, девушка снова обернулась и закрыла дверь. Не захлопнула, а медленно прикрыла. Мне показалось, что она заулыбалась, но, возможно, я ошибаюсь.

Вот так состоялось мое появление у известного доктора Мордехая Питерса.

Но не она была доктором Питерсом. Он все время сидел в огромном мягком кресле, но надо быть круглым идиотом, чтобы в подобной обстановке обратить на него внимание.

Невысокий, с симпатичным розовощеким лицом, редеющими русыми волосами и довольно бесцветными широко расставленными глазами, скрытыми за большими очками в роговой оправе. На вид – около шестидесяти. Вокруг шеи у него был красный шелковый шарф, концы которого были засунуты за вязаный розовый джемпер, костюм дополняли желтые брюки и высокие лакированные сапоги для верховой езды. Наряд попугая. Килограммов 10–12 веса – лишние. Чем–то он смахивал на голливудского Санта—Клауса, побритого, но готового к рождественскому представлению.

В одной руке у него была бумага, во второй – карандаш. Он постучал карандашом по листочку и скомандовал:

– Раздевайтесь.

– Не хочу.

– Ох, послушайте. Разве моя секретарша не объяснила вам процедуру?

– Нет.

– Таково требование. Это необходимо.

– Для чего?

– Для психоанализа.

– Что вы собираетесь анализировать?

– Ох, прекратите это глупое препирательство! – он повысил голос.

– Я вовсе не псих, не волнуйтесь… Что за прелестное создание только что вышло отсюда?

– Мисс Планк? Какое вы имеете отношение к мисс Планк? В каком смысле она вас интересует?

– К чему это все?

Он издал какой–то странный звук носом:

– Снимите одежду и ложитесь на кушетку, и мы начнем.

– Нет. Понимаете… Видите ли…

– Очевидно, вы ничего не понимаете. Моя секретарша должна была вам объяснить. Это часть моей методики. Все мои пациенты должны полностью раздеться и лечь на кушетку.

– Зачем?

– Это поможет вам вместе с одеждой сбросить состояние подавленности.

– Мне – нет. Наоборот.

– Мне придется прекратить нашу встречу, мистер Чанг, если вы не желаете мне помочь. Вы не хотите исправиться?

– Я не болен, черт побери. И я не мистер Чанг.

– Вы не больны?

– Я абсолютно здоров.

– Невозможно. Все люди больны. Невоз…

Он помолчал.

– Что вы имеете в виду, говоря что вы не мистер Чанг?

– Кто он такой?

– Вы…

– Ничего подобного.

– А где же мистер Чанг?

– Откуда мне знать?

– Хм–м–м…

– Я приехал сюда вовсе не для анализов или психоанализа, как вы называете, мне такого не требуется. Я Шелл Скотт, частный детектив, я приехал сюда, чтобы поговорить с вами о смерти Чарли Вайта.

– Вы – Шелл Скотт! – сказал он.

Я взглянул на часы. Да, я приехал в точно назначенное время. Поэтому я спросил:

– Кто же еще?

Он внимательно осмотрел мои белые волосы, брови, уши, даже ноги; вообще–то все – самое обыкновенное.

– Кто еще? – повторил он растерянно и тут же добавил: – Раз вы пришли сюда не ради психоанализа… хм. Извините меня.

Он прошел по ковру в помещение, где находилась потрясающая голая девушка, и закрыл за собой дверь. Что за жизнь! Но через минуту он снова возвратился, сел на прежнее место и жестом пригласил меня сесть.

Я сел.

Потом он пробормотал:

– Извините, я ожидал вас в три часа.

– Я решил, что, поскольку нельзя опаздывать, постараюсь быть точным.

По–моему, он меня не понял.

– Вы хотели поговорить со мной о мистере Вайте?

– Да, он был одним из ваших пациентов, не так ли?

– Очень недолго. Практически мы даже не начали. Психоанализ, понимаете, требует нескольких лет.

– Это звучит, как старый фрейдовский…

– Нет! Ничего подобного! Мой метод совершенно другой, чем у Зигмунда Фрейда… Он противоположный, вот в чем секрет!

– В отношении Чарли…

– Понимаете, – продолжал он, не сбиваясь со своего курса, – на протяжении многих лет я был ортодоксом фрейдистского анализа. Вы об этом знали?

– Слышал краем уха, но…

– Лечил годами больных людей. Убедился, что их заболевания усиливались…

– О Чарли…

– Если фрейдистская методика давала отрицательный результат, значит надо применять противоположную методику. Правильно? Делать обратное тому, что делалось прежде, факт?

– Да, – ответил я, чтобы не молчать.

– Мне пришлось переделать каждое правило, закон, термин, срок и методику фрейдистского психоанализа. И мне это удалось!

– Так родилась “Питеризация мозгов”?

Он поморщился.

– Молодой человек, должен вам сказать, что это выражение мне не нравится. Его не я придумал. А газетчики. Правильное наименование моего научного открытия – Дйерфизм.

Он выжидательно посмотрел на меня.

– Фрейд – Дйерф, ясно?

– Ого. Как дерепанмодаз.

– Что? Что?

– Это “задом наперед”, сказанное задом наперед.

– Угу. В Дйерфизме нет таких смехотворных концепций, как “ид” или “эго”, зато имеется “ди” и “огэ”. И так далее. Понятно?

После этого последовала целая лекция, из которой явствовало, что все термины прежнего психоанализа следует читать наоборот. Не выдержав, я сказал:

– Доктор, до сегодняшнего дня я воображал, что фрейдистская философия, кроме того, что делает людей слабее, вместо того, чтобы делать независимыми – самая идиотская вещь на свете; но теперь, когда вы мне объяснили сущность Дйерфизма, – я повысил голос и благосклонно заулыбался, – я совершенно уверен, что в Дйерфизме столько же смысла.