Текст книги "Кровь, которую мы жаждем. Часть 1."

Автор книги: Джей Монти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

– Я тоже по тебе скучала, – смеется Брайар, прерывая мою болтовню и притягивая в очередные объятия.

Я действительно скучала по ней. Я скучала по ней так сильно. Я скучала по ним всем.

Моя первая за несколько лет настоящая подруга провела лето в Техасе, навещая свою семью, показывая Алистеру, где она выросла. Сэйдж – девушка, которая, как я видела, прошла через ад и обратно, та, кем я восхищаюсь, как подругой и женщиной, собрала свои чемоданы для поездки по побережью вместе с Руком Ван Дореном, Парнем Холлоу, с которым я в хороших отношениях больше, чем с остальными, потому что у него всегда есть закуски. Было еще и то время, когда мы подожгли легендарное университетское дерево, но это история для другого раза.

Они все оставили меня здесь, и я хотела расстроиться из-за этого – на самом деле хотела.

Но я понимала.

Брайар, Алистер, Рук и Сэйдж нуждались в перерыве от кровавой бойни. От постоянных страданий и нескончаемой боли, которую причиняло им это место. Всего на несколько недель они нуждались побыть в норме, насладиться жизнью, и я не могу их в этом обвинять, даже если бы захотела.

– Сэйдж и Рук вернутся завтра вечером. Мы встречаемся в бухте Блэк Сэндс, – глаза Брайар горят этим знакомым озорством, которое я люблю и ненавижу. Обычно это означает, что, что бы мы ни делали, это потребует от нас физической нагрузки.

– Пляж закрыт на ночь, – замечаю я, надеясь, что этой маленькой загвоздки будет достаточно, чтобы сорвать любой их план.

– Мы знаем, – ухмыляется Алистер у нее за спиной. – Руку будет необходимо выпустить некоторый пар. Возвращение в Пондероза Спрингс, где нет Сайласа, точно приведет к тому, что это взболтает его дерьмо.

Мое сердце бешено колотится. Мы не уверены, как долго Сайлас будет получать помощь. Учитывая, насколько серьезным был психический срыв, врачи сказали, что это займет от нескольких месяцев до нескольких лет.

Это разбивает мне сердце, а Рука вообще уничтожило. Эти двое были близки, так чертовски близки, и я знаю, Рук винит себя за то, что раньше не понял, что Сайлас перестал принимать лекарства.

Мы не собираемся тусить завтра ночью ради себя; мы сделаем это, чтобы быть там ради Рука. По правде говоря, я думаю, они все нуждаются в этом. Они все скучают по нему.

– Воссоединяемся впервые после похорон мэра Донахью. Ты думаешь, с Сэйдж все будет в порядке? – спрашиваю я.

– Я думаю, – начинает Брайар, – Сэйдж прекрасно справляется со смертью своего отца. Она знает, что несчастные случаи случаются.

Несчастные случаи, верно.

Потому что инсценировка пожара, когда в ее доме находились ее отец и федеральный агент, был тотальным несчастным случаем. Но, как я уже говорила, эти секреты я унесу с собой в могилу. Я должна, если это означает защиту моих друзей. Не то чтобы у меня не было своих собственных, которые Сэйдж и Брайар хранят ради меня. Скрывая от своих парней. Ото всех.

Мы защищаем друг друга и секреты, которые несем на своих плечах. Это часть сделки, когда ты вступаешь в «Общество одиночек». Тебе разрешено побыть одному, но никогда одиноким.

– Мы решили вновь разжечь нашу дружбу с небольшой игры, – говорит Алистер. – Как в старые добрые времена.

Игра.

Всегда игра.

Обычно это противозаконно, и никогда не было такого, чтобы я не надорвала легкие, стараясь не отставать. Я проглатываю свой страх, не от игры, а от осознания того, что мой план вот-вот начнет осуществляться, и мне придется столкнуться с ним лицом к лицу, для того, чтобы начать.

Не просто прятаться в тени и тихо наблюдать за ним. Нет, мне придется встать перед ним, использовать свои слова и попросить о том, чего я хочу.

Несколько месяцев назад он пришел искать меня. Долг погашен, как он сказал. Но я еще не закончила с Принцем Смерти. Я едва начала. Он отказал мне в первый раз, когда я попросила об одолжении.

Но я отказываюсь принимать «нет» за ответ.

Мне нравится быть его призраком. Но теперь я хочу, чтобы он увидел меня.

Преследовать его не достаточно. Мне нужно от него больше.

– Что за игра?

Брайар ухмыляется. Широко, переполненная волнением, и от этого у меня сводит живот.

– «Метка»¹⁰.

2. ЭКСПОЗИЦИЯ

Тэтчер

В каждом городе есть история о призраках.

Та, что рассказывается детям во время ночевок и ночей, проводимых вокруг потрескивающего костра. История, которая с годами перерастает в практически невероятную ложь, но в ее основе есть некая форма истины.

Моя фамилия – такая история.

Стук в ночи. Бугимен в шкафу. Скребущийся звук в стене.

Моя семья превратилась в столетний миф, предназначенный пугать жителей Пондероза Спрингс; легенда, по слухам, зародилась еще при основании города. Пирсоны, будучи одной из семей-основателей, создали репутацию холодных и недосягаемых. Другие были настолько напуганы, что предоставили нам часть города из-за явного ужаса перед тем, что мы с ними сделаем, если не получим свою справедливую долю.

Существует множество различных историй происхождения. Некоторые из наиболее притянутых за уши, те, которые утверждают, что мы были вампирами или некими иными формами не человечности, демоническими существами, питающимися чистыми душами. Я могу оценить креативность, особенно если учесть, что правда гораздо скучнее.

Мои предшественники были скрытны. Они не делились с другими без крайней необходимости, и доверие не было чем-то, что они дарили свободно. Они говорили быстро и не так много.

Такое скрытное поведение заставляло других чувствовать себя дискомфортно, более того, оно вызывало зависть. Когда слабоумным людям не уделяют внимания те, кто находится на вершине, они будут пытаться сорвать корону, сбросить с трона посредством необоснованных выводов и нелепых слухов. Они могут сделать что угодно, лишь бы сбить с кого-то спесь.

Как собаки, дерущиеся за кусок мяса.

К несчастью для того неуверенного в себе народа, они преуспели лишь в возвышении нашего наследия. Все, чего они добились, – это заставили людей бояться нас, что сработало в нашу пользу.

Люди будут прислуживать тому, чего они боятся.

Жители Пондероза Спрингс боялись нас больше всего на свете. Настолько, что террор продолжался годы спустя. И какое-то время все эти жуткие россказни были всего лишь вымыслом, фольклором, пронизанным сплетнями, созданными скучающими горожанами.

Пока однажды это не произошло на самом деле.

Пока однажды из-за моего отца моя семья не подтвердила каждый ужасающий нарратив, который оказался правдой.

За исключением вампиров.

Моя голова начинает покачиваться вперед и назад, когда мои длинные пальцы гладят клавиши из слоновой кости. Элегантная музыка доносится до моих ушей, когда я играю на пианино, щекоча инструмент, пока он не начинает смеяться мелодией, над которой я в данный момент работаю. Шопен, хотя я считаю, что он переоценен, был одним из первых композиторов, которыми я овладел до мастерства на рояле «Стейнвэй энд Санз» цвета слоновой кости, преждевременный подарок на день рождения, который моя бабушка подарила мне, когда я был маленьким. Уже тогда я знал, что дополнение из вишнево-красного цвета на крышке, пюпитре¹¹ и штице¹² не было случайностью.

Она знала мой любимый цвет. Она знала, почему я его люблю так сильно.

Движение перехватывает мое внимание лишь на секунду, глаза на мгновение открываются, когда я бросаю взгляд в дальнюю левую часть подвала, в мою маленькую палату аморальности, и замечаю, что моя аудитория из единственного участника начала пробуждаться ото сна.

У меня нет необходимости быть рядом, чтобы увидеть испуг в его глазах. Я полагаю, любой человек сразу начал бы паниковать, проснувшись и обнаружив себя не в состоянии пошевелиться, привязанным к холодной металлической каталке, и не имея ничего на себе, кроме боксеров.

Временный паралич должен продолжать свое действие еще, как минимум, пятнадцать минут, которые будут ощущаться годами для моего друга Уолтера Хендрикса. Триппинг¹³ к-ямы¹⁴, в которой он в настоящий момент находится, не из приятных. Лично я никогда не понимал необходимости гнаться за искусственным кайфом или почему люди готовы принимать ветеринарные препараты только для того, чтобы испытать сонные галлюцинации.

Решаю позволить Уолтеру еще немного продолжить паниковать, пока кетамин выполняет свою работу, я возвращаю свое внимание к пианино. Продолжая фрагмент, даже когда взгляд не обращен на инструмент, но, как сказал бы мой покойный преподаватель музыки: «Если тебя не захватывает музыка, которую ты играешь, то чего ты ожидаешь от кого-то еще?»

Я практически ощущаю, как его трость бьет меня по рукам, бледные шрамы на кистях моих рук свидетельствуют о его превосходном обучении. Прошли годы с тех пор, как мой учитель игры на фортепиано бил меня по костяшкам пальцев, а я все еще могу чувствовать, как кровь стекает с моей кожи на инструмент.

Несмотря на жесточайшую боль, мне нравилось играть с окровавленными пальцами. Это делало скольжение по клавишам более плавным. Это ощущалось правильно.

Когда я возвращаю свое внимание к экспозиции, то замечаю, что следующие несколько фрагментов звучат неправильно. Я смотрю на нотный лист, выставленный на пюпитре, нахмурив брови. Полностью останавливаясь, я вынимаю карандаш из-за уха и стираю несколько нот.

Теперь я смотрю на пустые строки и шевелю пальцами по клавишам, спрашивая себя, как звучала музыка в моей голове, когда я схватил Уолтера прямо у бара?

Ночь была теплой, и я чувствовал едкий запах сигарет, доносившийся изнутри дешевого бара. Мое сердцебиение было стабильным, когда я наблюдал, как он выходит через заднюю дверь, его черный костюм из дешевого материала помялся от повседневной носки.

Я могу распознать дрянной костюм за милю, но держу пари, что люди, с которыми он общался в том сомнительном баре, думали, что он дорогой. Эта мысль вызывала у меня усмешку.

В Уэст Тринити Фоллс не узнали бы дизайнерский костюм, даже если бы у него выросли руки и он бил бы их по лицу. Боже, просто мысль о том, что я находился в этом городе, заставляет чувствовать себя грязным.

Я не всегда выжидаю в тени, когда делаю это. Иногда я захожу внутрь, где бы ни была моя цель на ночь, и занимаю место. Может быть, за столиком, молча наблюдая за ними, или, когда я в настроении, заманиваю их прямо в свою сеть.

Однако на этот раз я находился в темноте, во мраке того мерзкого переулка, ожидая идеального момента. Я хочу, чтобы мелодия, льющаяся из инструмента, транслировала это. Я хочу рассказать эту историю без слов, в медленном, лирическом звучании, контрастирующим с первой формой, которую я создал несколько дней назад, фрагмент, который позволит мне показать красоту моей игры.

Эта форма, Качча¹⁵, и есть охота. Ее нужно перевести как «хищник, преследующий свою жертву». Ничего не подозревающая жертва просто идет к своей машине, не чувствуя опасности. Ноты в вступлении звучат медленно, с плавным уклоном, а теперь мне нужно, чтобы они были тяжелее.

Я хочу, чтобы клавиши воспевали воспоминание о моей руке в кожаной перчатке, обхватывающей его. Мне нужно услышать в мелодии, как он боролся со мной прямо перед тем, как я проколол его кожу иглой. Как его тело ослабло от наркотика и опустилось в мои руки. Как просто было подхватить его, как приятно было ощущать себя таким талантливым в том, что я делаю.

Я хочу прочувствовать это.

Я хочу заново переживать эти моменты каждый раз, когда буду выбирать концерт Уолтера из своей коллекции. Я буду позволять текучим звукам возвращать меня в те моменты, чтобы я мог испытать его пытку заново. Мне нужно чувствовать, как это скользит по моим порочным венам.

Пока я не сделаю все правильно, я не сдвинусь с этого места. Я требую от себя только совершенства, не меньше. Меня охватывает разочарование.

Твой отец уже давно бы закончил.

Некий голос, который я презираю, звучит внутри меня, и я сжимаю карандаш в кулаке, чувствуя, как слабый материал гнется в моей хватке. Я хочу сказать, мой отец никогда не смог бы создать что-то впечатляющее. Он убивал женщин просто потому, что ему так хотелось, забирал пряди их волос, как сувенир, и у него не было никакого творческого видения.

Он был ниже меня. По сравнению со мной он никто.

Я художник.

Он мог бы стать тем, кем хотел, но у него никогда не хватало мастерства, чтобы достичь этого.

Я слышу скулеж отчаяния, и этого достаточно, чтобы вернуть меня оттуда, где блуждал мой разум. Генри Пирсон последний, о ком я хочу думать, когда нахожусь в своем подвале.

Делаю столь необходимый глубокий вдох, вдыхая запах щелока. Слабый металлический запах успокаивает меня. Емкость с бурлящей жидкостью аккуратно убрана в угол рядом с ванной – осознанное решение, которое я принял для облегчения уборки. Я смотрю на лист передо мной. Если я не смогу правильно подобрать эту комбинацию, я не смогу перейти к финальной форме, а это невозможно.

Я отказываюсь оставлять фрагмент незаконченным.

Только не снова.

Никогда больше.

Одной незаконченной работы достаточно. У меня нет желания добавлять что-либо еще.

Я работаю в тишине еще несколько секунд, аккуратно записывая новые ноты, которые, на мой взгляд, подойдут лучше, и начинаю играть с самого начала. Я прохожу через бридж¹⁶, на моих губах медленно образуется ухмылка, когда я приближаюсь к концу композиции.

Это спектр мрачных звуков, округлых, темных и глубоких. Раньше они были плоскими, но теперь они именно там, где мне необходимо. Я создал живое, дышащее, зловещее воспоминание.

Страдальческий и недоумевающий шепот Уолтера сливается с последними несколькими нотами композиции. У меня по спине пробегает холодок, и внезапно я умираю от голода. Воздух становится устойчивым, и пространство погружается в глубокую тишину.

Я чувствую, как существо внутри меня выползает из своей пещеры, отвратительное и скалящее зубы, готовое пиршествовать телом, которое я приготовил для него. Когда пианино замолкает, а мои пальцы перестают красноречиво двигаться по клавишам, на этом шоу прекращается.

У меня больше нет необходимости притворяться кем-то другим. Наконец-то я в гармонии с собой и с тем, кем я являюсь. Хотя я никогда не скрываюсь, даже когда бываю на людях, здесь внизу, в этом зловещем убежище, которое я построил, я спокоен.

Движимый этим чувством голода, я встаю со скамьи, наклоняя голову влево, затем вправо, слыша доставляющий удовольствие хруст. Мои пальцы медленно движутся к манжете моей рубашки от «Том Форд».

– Уолтер, я действительно верю, что твоя смерть станет моей лучшей работой на данный момент, – напеваю я, не торопясь закатывая оба своих рукава, обнажая фиолетовые вены, обрамляющие мои предплечья.

Наркотики, которые я ввел ему в шею, начали ослабевать настолько, что его глаза расширились и стали настороженными, но он еще не восстановил полную функциональность своих конечностей. Каблуки моих итальянских кожаных туфель стучат по красной мозаичной плитке на полу, представляющей собой чередование глянцевого и матового узора.

– Ч-что... – он смачивает горло, пытаясь напомнить себе, как работают его голосовые связки. – К-то...

– Мне отчаянно хочется, чтобы вы, люди, придумывали более уникальные вопросы, когда приходите в сознание, – я закатываю глаза, обходя металлическую каталку, отражающую яркую лампу над нами. – Почему вы чувствуете необходимость спрашивать одно и то же? Действительно ли тебя успокоит, если я расскажу тебе, кто я? Или что ты здесь делаешь?

Я цокаю языком, качая головой, пока он продолжает трястись и слабеть под веревками. Все они, мои жертвы, одинаковы, все они немощны, а кто-то настолько убежден, что выберется отсюда живым.

– Как насчет того, чтобы я рассказал тебе кое-что другое, – я осторожно захватываю свой катающийся поднос, тот, на котором разложены все мои любимые игрушки. – Как насчет того, чтобы я рассказал тебе, что не имеет значения, кто или что, ты неизменно закончишь прямо здесь. В моей власти. Тебя вообще это успокаивает?

Кончики моих пальцев задевают ножи, которые я выбрал для этой ночи. Хорошо обученный и опытный охотник оценил бы мой ассортимент. Все карбоновые ножи – мечта для любого, кто хочет освежевать оленя или какое-то другое существо, на которое охотятся ради спорта.

Трепет наполняет желудок, и если бы я мог испытывать эмоции, то, думаю, это было бы ближе всего к радости. Но я не знаю точно, потому что я рос, являясь историей о призраках, а это подразумевает одинокое существование.

Я был рожден со смертью, как с персональной тенью.

Смерть или, как минимум, абсолютное зло, заразило утробу моей матери в ту ночь, когда я был зачат. Нечто злобное и чудовищное создало меня, наполнив мои вены до краев инстинктами хищника и невероятной жаждой крови.

Я был рожден психопатом.

Смерть воплотилась в одном человеке.

Бугимен под вашей кроватью и сосед на вашем заднем дворе. Я тот, кто заставляет вас запирать двери на ночь и прижимать к себе детей немного крепче.

Для меня не имеет большого значения, что говорят по этому поводу психологи или следователи уголовных дел. Во всех статьях и диссертациях написано одно и то же. Они говорят, что никто не рождается с психопатией. Люди не могут быть генетически проклятыми в утробе. Это что-то, что приобретается, что абсорбируется¹⁷ и наблюдается.

Хотя я всегда первым соглашаюсь с логическими утверждениями, подобными этим, я также являюсь живым доказательством обратного. Следовательно, они ошибаются. Их теории неверны.

Однако я понимаю, почему они обнадеживают население. Гораздо менее пугающее верить, что человек рождается чистым и невинным. Что с любовью и лаской люди вырастают добрыми. С технической точки зрения, если бы все дети воспитывались с привязанностью¹⁸, мы могли бы покончить с психопатами и социопатами в целом.

Правда в том, что я был создан таким. Рожден с идеальными инструментами, которые превратили меня в убийцу, и это гораздо страшнее. Осознавать, что нет способа остановить это, остановить нас, тех, кто рожден с этим стремлением, бурлящим в нашей системе. Понимать, что независимо от того, что вы делаете и сколько любви вы готовы отдавать, некоторые люди просто созданы для того, чтобы уничтожать жизни. Созданы резать. Заставлять других истекать кровью.

Как еще вы можете объяснить мое спокойствие в детстве? Моя бабушка сказала, что единственный раз, когда я вскрикнул, был в младенчестве, в момент моего появления на свет, а как только меня помыли, запеленали и передали маме, все звуки перестали существовать. Как еще вы объясните отсутствие у меня эмоций, чувств по отношению к кому-либо, включая самого себя? Моя преданность является непревзойденной – я сделаю практически все, что угодно во имя людей, которыми я себя окружаю, но это не означает и никогда не будет означать, что я волнуюсь за них.

Моей семье потребовалось некоторое время, чтобы ужиться с этой суровой реальностью, но после того, как мой дедушка застукал меня на заднем дворе, отрывающим конечности у жуков, я понял, они, наконец, приняли меня таким, какой я есть.

Мерзостью.

Монстром.

Убийцей.

Тем, кем мой отец отчаянно надеялся меня видеть. Хотя его обучение и родительские советы были омерзительны, он был единственным, кто понимал, кем я был. Даже если отчасти из-за него я оказался на этом пути.

К тому времени, когда я перешел в среднюю школу, мне больше не разрешали играть с другими детьми. Их родители жаловались, что мое присутствие тревожило их невинные маленькие умы.

Я был эксцентричным. Чужим. Странным. Необычный ребенок с темным воображением, как сказали бы учителя. Не было и до сих пор нет ни одного человека, которого бы не пугало мое присутствие, и откровенно? Мне это нравится.

Совершенно точно.

– Ч-что ты хочешь? – вылетают слова из его рта, когда к нему возвращается ориентация, что всегда делает происходящее гораздо интереснее. Это значит, что его крики будут кристально чистыми. – Что, блядь, ты хочешь?

– Прибегать к ругательствам, – я облизываю зубы, хватая один из ножей поменьше, вращая его между пальцев, – это не тот способ, которым ты расположишь меня к себе.

Прежде чем уделить Уолтеру внимание, которое он заслуживает, я беру пульт и нажимаю кнопку воспроизведения. Из встроенных динамиков доносится Бах, и все начинает вставать на свои места. Я пытаюсь представить себя через десять лет, когда я окончу медицинский факультет. Готовый разрезать кого-нибудь по совершенно иной причине, чем сейчас. Одетый в медицинскую форму, и в операционной будет играть какая-нибудь классика.

Принесет ли мне разрезание с намерением спасения жизней такое же удовлетворение, как то, что я получаю сейчас от того, что делаю? Будет ли разрезание плоти в медицинских целях достаточно, чтобы сдерживать мою ненасытную привычку?

Я не из тех, кто очень оптимистичен, я в этом сомневаюсь. Очень.

Я нажимаю кнопку «плей» на рекордере¹⁹, кладу его обратно на лоток и дважды проверяю, чтобы убедиться, горит ли красный индикатор в правом верхнем углу. Я вырос из своих прежних ошибок, когда все еще пытался понять, что мне нравится. Моя рутина. Мой процесс. После того как я нажал не на ту кнопку с одной из своих прежних жертв, теперь я перепроверяю на всякий случай.

Какой концерт без оркестра?

Какой убийца без криков своих жертв?

Как только раздается звук лакримозы²⁰ Моцарта, смотрю вниз на лежащий кусок жира. Он выделяет пот. В неестественном количестве, так много, что я думаю, у него вероятно гипергидроз²¹. Я еще не врач, но до этого момента я убил шесть человек, и никто из них не потел так сильно.

– Уолтер, что случилось с той физической формой квотербека, о которой ты так любишь напоминать людям? Нет никакого возможного способа, чтобы ты был способен повести кого-то прогуляться, не говоря уже о чемпионате штата.

Я не спеша рассматриваю его едва прикрытое тело. Его грудь и живот покрыты редкими волосами, у него огромное пузо, а его сильно красное лицо напоминает мне воздушный шар, готовый лопнуть. Меня от него тошнит, пустая трата пространства, и подумать только, он считает себя таким же, как я.

Он никогда не смог бы стать мной. Он никогда не смог бы сделать то, что делаю я на том уровне, на который способен я. Копы были в нескольких неделях от того, чтобы схватит его и зашвырнуть в тюрьму. Федералам понадобилась бы целая жизнь, чтобы уловить хотя бы мой запах.

– Откуда ты меня знаешь? – выдыхает он пересохшим ртом. – Тебе нужны деньги? Я могу...

– Пожалуйста, не позорься. Ты не можешь позволить себе откупиться от меня.

Я раскидываю широко руки, указывая на пространство вокруг себя, начиная от изготовленных на заказ полов до статуи в углу по невероятной цене. Этот подвал, мой кусочек гармонии, стоит дороже, чем большинство зарабатывает за всю жизнь.

– Посмотри вокруг себя – разве похоже, что я нуждаюсь в твоих деньгах?

Мои пальцы сжимают рукоятку охотничьего ножа, направляя острие вниз, к лицу Уолтера. Я провожу лишь гранью вдоль его щеки, лезвие такое острое, что я чувствую, как оно срезает его шероховатые волосы на бороде.

– Однако, поскольку я не законченный монстр, я отвечу на твой первый вопрос, – волосы у меня на затылке встают дыбом, когда я представляю, как было бы легко выпотрошить его, как свинью, и наблюдать, как кровь льется из его живота. Как весьма просто оборвать его жизнь прямо так, легким ударом моего запястья.

Сила струится по моим венам. Контроль и желание сливаются воедино во мне, создавая наивысший естественный кайф, который только можно испытать. Нет лучшего ощущения, чем это. Осознание того, что я полностью контролирую его судьбу, осознание, что он в моей власти. Что он беспомощен и жалок. Ниже меня во всех смыслах. Он никогда не будет таким, как я.

– Дерьмо, – шипит он. – Пожалуйста, не делай этого. У меня есть дочь.

Желание угрожает поглотить меня, ошеломляющее ощущение от всего окружающего меня такое интенсивное, что я не заметил, как лезвие вонзилось ему в щеку ровно настолько, чтобы пустить кровь.

– Джессика, – говорю я, делая глубокий вдох и убирая край ножа от его лица. – Верно? В декабре ей исполнится пятнадцать.

Его глаза вспыхивают, сверкая ярко и жутко от страха. Это поглощает все его тело и наполняет меня теплом. Я хочу, чтобы он умирал испуганным, боящимся и трясущимся. Прямо перед тем, как он испустит свой последний вздох, он узнает, как выглядит реальная смерть. Каков истинный вкус страха на его языке.

– Не смей прикасаться к ней, – шипит он, пытаясь избавиться от веревок на своей груди. У него нет ни малейшего шанса освободиться от них. Я научился искусству завязывания узлов, когда был совсем юный, один из многих уроков, которым мой отец обучал меня, которые я усовершенствовал для себя. Кроме того, инъекционный коктейль будет поддерживать его в состоянии частичного паралича, пока я не закончу.

Мой отец был хорош в том, что делал.

Я – лучший.

– Я бы никогда. Подростки, да и дети в целом, являются мишенью для бесхребетных людей, – я ухмыляюсь, смотря вниз на него. – Для кого-то вроде тебя. Не так ли, Уолтер?

Я кручу нож между своих пальцев, фокусируя внимание на его руке. Я поднимаю тяжелую конечность, осматривая линии и шрамы, мои пальцы в перчатках пытаются найти исходную точку.

– Что? Что ты...

– Не трать мое время, – шиплю я, скрежеща зубами, когда сгибаю один из его пальцев в невозможном направлении. – Я ненавижу лжецов, Уолтер. Постарайся не усложнять для себя самого, раздражая меня.

Он кричит от боли, но я игнорирую это, разжимая свою хватку на толстом пальце, прежде чем поднести острие ножа к его указательному пальцу.

– Откуда я тебя знаю? – мурлычу я, чувствуя, как мои пальцы на ногах поджимаются, когда я зарываю лезвие достаточно глубоко, чтобы оно проникло под все слои кожи, а затем я медленно начинаю двигаться обратно, убеждаясь, чтобы срезы были точными. – Я знаю тебя, потому что ты думаешь, что ты такой же, как я. Скажи мне, ты любишь свою дочь так сильно, что убиваешь девушек, которые в точности похожи на нее? Это то, как ты выражаешь свою любовь, Уолтер?

Я не уверен, что он слышит меня из-за оглушительного звука его криков, пока обжигающая боль распространяется по его телу. К несчастью для него, руки полны нервов, поэтому он чувствует каждый дюйм лезвия, скользящий сквозь его плоть.

Кровь бьет из раны фонтаном. Хлещет и стекает на металлический стол под ним, затрудняя видимость, но я чувствую, как его кожа натягивается на лезвие. Моя рука устойчива, не заметно ни малейшего колебания или тряски, когда я обнажаю его мышцы и кости открытому воздуху.

Все эти защищенные нервы, на которые здесь, внизу, воздействует холодный воздух, должно быть, в ужасном состоянии. Я почти хочу, чтобы я мог почувствовать жалость к нему. Почти. Восхитительные крики агонии вызывают звон в моих ушах, внутри вибрируют барабаны.

Это лучше, чем Бах. Лучше, чем Моцарт и Брамс.

Это моя любимая форма музыки.

– Продолжай кричать, – громко говорю я. – Ты лишь наделяешь меня преимуществом. Это только подбадривает меня, заставляя хотеть резать тебя глубже.

Я заканчиваю снимать кожу с его указательного пальца, перемещаюсь к следующему, восхищаясь тем, как его сухожилия сочетаются с плиткой на моем полу. Плотно намотанные нити из прочной эластичной ткани блестят под жестким светом над нами.

Это значительно отличается от изучения книг и диаграмм. Ничего не сравнится с тем, чтобы увидеть анатомию человека собственными глазами. Чувствовать липкую кровь, стекающую по твоим рукам и запах железа в воздухе. Знать, что ты являешься повелителем боли и смерти.

Я погружаюсь в процесс, в прекрасное насилие и кровопролитие. Это то, для чего я был создан. Мои ловкие, длинные пальцы были произведены для того, чтобы пытать. Я был создан, чтобы убивать.

Я восхищаюсь своей работой. Вся кожа на его кисти полностью содрана и свисает на запястье. Я усмехаюсь, думая о том, как это напоминает мне банан, который я почистил этим утром на завтрак. Меня всегда поражает, как выглядит человеческое тело в его естественном состоянии.

– Эй, ничего подобного, – говорю я, хлопая Уолтера по щеке, чтобы вернуть его обратно к реальности, его глаза борются с желанием закрыться. – Я хочу, чтобы ты не спал. Поговори со мной. Я задал тебе вопрос ранее – ты убиваешь девушек из-за любви к своей дочери? Или это потому, что ты втайне имеешь один из этих отвратительных фетишей по отношению к своим родственникам?

Из уголков его глаз текут слезы, а тело трясется. Бледность взяла верх над тоном его кожи, и я знаю, это потому, что он в состоянии шока. Кровопотеря берет свое. Однако он должен продержаться, по крайней мере, до плеча, прежде чем истечет кровью. Может быть, если мне повезет, он все еще будет в сознании, когда я приступлю к другой руке.

– Я… – он захлебывается рыданиями. – Мне жаль. Я ничего не мог с собой поделать. Я не могу это контролировать. Мне жаль.

Я ненавижу эту часть. Это происходит каждый раз.

Извиняются за свои действия. Оправдываются.

Я болен.

Мне нужна помощь.

Я не могу это контролировать.

Все они умирают, искупая свои преступления, надеясь, что какой-нибудь бог простит их в последние минуты, чтобы они не провели вечность в вечном аду.

Это жалко.

– Ты мне отвратителен, – рассеянно говорю я, слишком глубоко вонзая лезвие в его предплечье. Я быстро меняю нож на более толстый, который охотники называют крючком для кишок, у него на обухе выступающий крюк. Я подхватываю кусок незащищенной кожи, зарываюсь под последний слой, прямо над мышцами, и начинаю отделять его плоть от кости.

Багровый цвет затуманивает мое зрение.

– Ты должен сожалеть, – я выхожу из себя, – не о том, что ты сделал, а о том, что назвал самого себя убийцей. Ты не убийца, Уолтер. Не очень хороший убийца. Даже близко нет. Ты трус, у которого проблемы с мамочкой.

Хотя мои слова становятся все более злобными, моя рука остается последовательной. Было бы легко порезать его на кусочки, как он поступил со всеми теми девушками. Это не потребовало бы никаких навыков и усилий.

Чтобы сохранять контроль, требуются годы дисциплины и практики. Оставаться стойким и отказываться позволять кровожадному желанию взять вверх и покончить с ним. Это требует мастерства.

А искусство убивать я постиг весьма в раннем возрасте. А как иначе? Когда твой отец – серийный убийца, тот, кто полон решимости не позволять своему имени исчезнуть, – ты превращаешься в того, кого знаешь.

Выросший рядом с монстром. Становишься монстром.

Мой отец убивал, потому что злился на женщин. Он не контролировал импульсы. Я убиваю других убийц не из-за некого комплекса морали или того, что чувствую необходимость спасать людей, делать мир лучше.

Нет, я не морально-серый вигилант²².

Я убиваю других серийных убийц, потому что живу ради удовольствия от того, что перехитрил их. Всех их. Доказывая снова и снова, что я лучший. Никто лучше меня не умеет приносить смерть.