Текст книги "Дочь огня"
Автор книги: Джалол Икрами
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)
Как-то вечером жена садовника мне сказала, что, видно, Сафия полюбила Истада. То же думал и садовник. В сердце моем теплилась надежда, и я спросила Сафию, не хочет ли она выйти замуж за Истада. Она застеснялась, покраснела, засмеялась и ничего не ответила. А старик садовник спросил о том же Истада. Истад согласился, и мы очень быстро все приготовили к свадьбе, устроили маленький той. Наконец-то я дожила до того, о чем мечтала, – увидела свадьбу своей дочери…
Вот, Фируза, моя дорогая, – закончила свой рассказ Дилором, – Сафия – это твоя мать, Истад – твой отец. Они прожили вместе восемнадцать лет, до тебя у них были еще дети, только все умирали совсем маленькими.
Наконец появилась на свет ты. Но через месяц после твоего рождения умерла твоя мать. Отец твой ненадолго пережил ее. Ты – сиротка, осталась совсем крошкой у меня на руках. Я купила на последние свои деньги козу с козленком и стала кормить тебя козьим молоком. И выкормила, и вырастила, и вот ты уже мне помощница в доме. Теперь дай бог мне только увидеть тебя устроенной, счастливой, порадоваться на твое счастье, а потом навеки закрыть глаза, потом можно и умереть спокойно, больше мне и желать нечего…
Слушая эту печальную историю, Фируза не могла удержать слез, она плакала, поминая покойных своих отца и мать, которых она даже не знала.
– Не плачь, ягненочек! – сказала Дилором. Бог тебе даст здоровья и долгой жизни.
– Бабушка! – успокоившись немного, спросила Фируза. – А почему мы из сада сюда переехали? Вы мне этого не рассказали.
– Да, верно, – молвила старуха. – Ум за разум зашел, говорю много, а то, что нужно сказать, забываю. Горе мне… А дело в том, что сын Латиф-бая разорился, что-то у него не задалось по торговым делам, он не сумел обернуться, а потом пришлось ему продать сад отцу вот этого Гани-джан-байбачи, Каракулибаю, тому самому, кто купил твоего отца и во время своей болезни освободил его. Каракулибай поселил в саду нового садовника, человека злого и сварливого. Мы с ним не могли ужиться, не поладили. Тебе тогда было только три года. Я стала молить Каракулибая, который теперь стал моим хозяином, уволить меня от работы в саду. Я уже стара стала, мне не под силу управиться с садом, – сказала и ему. Баю это было на руку, потому что новый садовник хотел все по-своему устроить в саду. Ну и Каракулибай перевел нас в город и позволил жить здесь…
Кто-то постучал в ворота. Фируза вопросительно взглянула на бабушку.
– Не пугайся, ягненочек, – успокоила ее старуха, – пойди спроси, кто там. Это, наверное, пришел Ахмед-джан, водонос.
Фируза вышла из комнаты. Взошедший месяц едва освещал двор. Со всех сторон слышалось пение петухов. Жара спала, долетал легкий прохладный ветерок, принося ароматы полевых трав. Фируза вздохнула и подошла к воротам.
– Кто тут?
Это действительно был водонос Ахмед. Войдя во двор, он снова запер ворота, потом спросил у Фирузы:
– Ну, как бабушка? Пропотела?
– Слава богу, ей немного лучше, – ответила Фируза.
Водонос облегченно вздохнул и вместе с Фирузой вошел в комнату. Старуха Дилором, сидя на постели, пила чай. Ахмед подошел к ней поближе, сел на паласик, помолился, потом, вглядываясь в лицо старухи, сказал:
– Ну вот вы и пропотели, и жар, наверное, спал?
– Слава богу, пропотела, и жар спал совсем, – отвечала старуха и, отдав пиалу Фирузе, спросила – Почему ты так поздно, Ахмед-джан? Задержал кто-нибудь тебя?
Водонос не сразу ответил. Он вынул из-за пазухи своего залатанного полосатого халата узелок, развернул его – там была лепешка и немного плова с кишмишем.
– Нынче вечером в доме Гани-джан-байбачи было угощение для родных по поводу предстоящей свадьбы. Я принес туда воды и уже собирался уходить, как меня позвали… – Он взял у Фирузы пиалу с чаем и продолжал – Нашли тело матери Савсан… на кладбище, на холме Бикробод. Убийцы ударили ее чем-то тяжелым по затылку и ошесли на кладбище.
Старуха широко раскрыла глаза при этом известии.
– О, господи помилуй! – простонала она. – Кому она мешала, эта бедная, несчастная женщина!
– Кто знает? – проговорил Ахмед и, помолчав, добавил: В последнее время она слишком много голосила.
– Говорят, она подала жалобу на Гани-джан-байбачу, потребовала, чтобы нашли ее дочь Савсан, это правда?
– Жалобу она подала, – сказал водонос, – ну вот теперь и ответ на свою жалобу получила – отправилась к своей дочке.
– Как к дочке? – воскликнула Фируза. – Да ведь бедную Савсан месяц назад вынули мертвой из хауза?
– Да, – подтвердил водонос. – А сегодня вечером мы и мать похоронили там же, на кладбище, рядом с дочкой, и помолились за упокой души обеих… Господи прости! Когда мы выносили покойницу из мечети и направлялись к кладбищу, из дома бая неслись громкие звуки дойры и шум пирушки…
– Смерть этой несчастной женщины – праздник для Гани-джан-байбачи! – проговорила старуха. – А что же люди говорят? Искали они убийцу?
– Говорят: тебя укусили, а мне что до этого? – сказал водонос. – Все, что они сделали, – нашли труп, отдали его аксакалу, даже без савана, а сами пошли на пирушку. Кто знает, может быть, сами убийцы там теперь и угощаются…
– Упокой, господи, бедную мать!
– Аминь! – отозвался водонос. – Говорят: не играй хвостом льва, не играй острием ножа. И верно. Кто такая была мать Савсан, чтобы тягаться с Гани-джан-байбачой?! Лучше бы покорилась своей судьбе и вернулась живой в Каракуль.
– Мать не может покориться, Ахмед-джан! – возразила старуха. – Мать сама пойдет на смерть, чтобы защитить свое дитя. Мать не побоится ни льва, ни острого ножа…
Ахмед покачал головой и ничего не ответил.
Фируза, тяжело вздохнув, спросила:
– Это хауз позвал Савсан и утащил ее в воду?
– Да уж, – отвечала старуха, – у нас теперь и хаузы стали кровожадны, как люди, избавь нас, боже, от такой беды!
И старуха плюнула через левое плечо и подергала себя и Фирузу за мочку уха.
А водонос, хорошо знавший историю Савсан, не промолвил ни слова.
С молодых лет он разносил воду по домам, знал все семьи в тех кварталах, которые обслуживал, но никогда не раскрывал рта. Два раза в день он приносил в бурдюке воду людям, получал свой хлеб насущный, вечером возвращался домой к своей старухе и ложился спать. У него не было детей, и он любил Фирузу, как дочь, и всегда приносил ей что-нибудь вкусное из того, что ему давали. И сейчас он не стал рассказывать страшную историю Савсан, потому что не хотел, чтобы девочка узнала, какими трагедиями полна Бухара. А старухе Дилором он уже раньше рассказал все.
Каракуль – один из туменов, или районов, Бухары – находился в непосредственном подчинении у бухарской администрации. В самом же районе распоряжались казий, амлякдар, миршаб и раис. Раис осуществлял надзор за благочестием населения, за тем, ревностно ли соблюдаются предписания шариата, правильны ли меры веса и длины у торговцев. Он же отдавал приказания о наказании нарушителей порядка.
Каракуль – небольшой городок с населением в пять-шесть тысяч семейств, с торговыми рядами, караван-сараем, старинной мечетью. Посредине города протекала река Зеравшан, но летом она пересыхала. Эта река была полноводной, пока текла через Самарканд, Миенкалу и Гиждуван, успевала напоить эти города вдоволь, а когда добиралась до Каракуля и Бухары, то мелела и высыхала. В Каракуле от безводья выгорали поля, погибали целые кишлаки, все заносило песком. Люди пили воду из колодцев.
Главным занятием жителей Каракуля было скотоводство, оно приносило огромные доходы баям, владельцам бараньих отар. Отсюда повелась родословная той самой овцы, чей мех – каракуль – славится на весь мир и ценится на вес золота.
По пятницам здесь бывали базары.
Каракульские базары были знамениты на всю округу, особенно рыбный базар. Рыбу сюда привозили рыбаки с Амударьи, а в Каракуле были повара, которые славились на все ханство своим искусством жарить рыбу без костей – так, что, положив кусок на лепешку, можно было спокойно есть ее, как мясо.
…Отец несчастной Савсан был поваром, он умел хорошо жарить рыбу. В базарный день продавал ее сырую и жареную и жил, как говорится, по-царски. Звали его Хайдаркул, и на всем базаре не было мастера искуснее его.
Постепенно он стал известен далеко за пределами Каракуля. Сам Каракулибай, который родом был из Каракуля, когда приезжал в родной город, непременно заходил в лавку к Хайдаркулу – полакомиться жареной рыбой.
Однажды бай прислал за Хайдаркулом слугу, зазвал его к себе в Бухару и сделал своим поваром. С тех пор семье Хайдаркул а пришлось трудно. Жена и единственная дочь не захотели стать служанками бая, они остались в Каракуле в своем домике и кое-как перебивались случайной работой. Бедный повар навещал их раз в четыре-пять месяцев, да и то приезжал не один, а с хозяином и, повидав жену и дочь, снова надолго расставался с ними. Того, что он привозил им, хватало едва на месяц. Как ни старался Хайдаркул вырваться из лап бая, вернуться к семье и к своему прежнему делу, – он не мог освободиться, а за самовольный уход бай грозился сжить его со свету. Однажды хозяин показал повару какую-то бумагу и сказал, что тот должен тысячу тенег и обязан либо уплатить долг наличными, либо отработать за него. Хайдаркул сказал, что он ничего не должен баю, что все это выдумка и клевета. Но бай лишь рассмеялся: пусть он это воде расскажет – кто другой поверит его словам? Вот у бая документ – он написан в судебной конторе, засвидетельствован двумя свидетелями, заверен печатью судьи. А раз есть такой документ, как можно с ним спорить!
Когда Каракулибай умер, все его богатство досталось в наследство сыну – Гани-джан-байбаче. К нему и обратился Хайдаркул с просьбой отпустить его, говоря, что бай взял его только на время и теперь, раз бай скончался, нужды в рыбном поваре уже нет, в Каракуле у нею жена и дочь. Байбача предложил перевезти и их в Бухару. Хайдаркул не согласился: дочь его выросла, у нее есть жених, отцу пора вернуться домой, поработать, собрать немного денег, чтобы выдать дочь замуж честь честью. Молодой бай сказал, что, пока не устроит поминки по отцу в годовщину его смерти и пока не приведет все дела в порядок, отпустить Хайдаркул а не может. Хайдаркул стал настаивать. Тогда Гани-джан вытащил тот байский документ и заявил, что не может пускать на ветер отцово имущество. Он, байбача, докажет, что он настоящий наследник своего отца. Если Хайдаркул осмелится нарушить его волю, пусть пеняет на себя.
Но Хайдаркул больше не мог терпеть. Он любил жену и дочь, а из Каракуля доходили до него дурные вести. Там была засуха, люди голодали. Как перебиваются его жена и дочь?.. И вот однажды ночью он потихоньку вышел из байского дома и пешком отправился в Каракуль. Но до родных мест он не дошел, и, куда делся, что сталось с ним, жив он или умер, – никто не знал.
Не знали этого и его жена и дочь.
Но вот вскоре Гани-джан-байбача приехал в Каракуль, где у него были большие отары овец. Вечером бай посетил судью, угощался у него в мехманхане вместе с раисом и амлякдаром, беседовал с ними. Он привез им из Бухары множество подарков – говорят, целый сундук шелка.
А наутро – как говорит народная пословица, раз яблочко скушал – плати – байбача вытащил свои документы, предъявил судье и потребовал выдачи должников и беглых. Стражники стали приводить их к судье и вместе с другими схватили Савсан с матерью.
Савсан в то время была красивой шестнадцатилетней девушкой. Большие черные миндалевидные глаза, длинные ресницы, густые, сросшиеся брови, милое смуглое лицо, нежный голос, стройный стан. Мать же ее, высокая худая женщина, выглядела истощенной – сказались нужда, невзгоды последних лет.
Они не знали, зачем их вызвали к судье, и дрожали от страха, сидя на циновке под окнами казиханы. Оба окна были открыты, у одного сидел сам судья, у другого Гани-джан-байбача. Савсан и ее мать не знали Гани-джана в лицо и не обратили на него внимания, завернувшись в свои паранджи, они ждали, что скажет судья.
Стражник, приведший их сюда, объявил:
– Вот это жена и дочь беглого Хайдаркула.
– Ты – Бибиробия, жена рыбного повара Хайдаркула? – спросил судья, заглядывая в какую-то бумагу.
Бибиробия тихо ответила: да, жена повара Хайдаркула. Судья посмотрел на Савсан и спросил:
– Это дочь твоя Савсан?
И на это женщина ответила: да, это моя дочь. Тогда судья закричал гневно:
– Куда ты спрятала своего мужа?
– Мой муж не прячется, он в Бухаре, в доме Каракулибая поваром служит, рыбу жарит.
– Ты лжешь, женщина! – строго сказал судья. – Каракулибай уже в раю, а здесь сейчас его наследник, он предъявил документ, что твой муж Хайдаркул взял в долг у его отца сумму в тысячу тенег чеканной монетой Благородной Бухары и, не отработав даже десятой доли своего долга, бежал в Каракуль, вероломный, и ты его спрятала.
– Ой, смерть моя, что вы сделали с моим мужем! – завопила женщина. – Он ни у кого в долг не брал, у нас не было в том нужды. Это бай сам погубил моего мужа, а теперь требует от нас денег!
– Замолчи, неразумная! – заорал на нее судья. – Если ты в течение трех дней не отыщешь своего мужа или не уплатишь тысячу тенег бухарской чеканной монетой, твоя дочь Савсан будет считаться невольницей бая и отослана в Бухару. Даю тебе три дня срока, иди, а дочь твоя останется у нас в залог.
Услышав это, мать и дочь зарыдали, завопили, умоляли судью сжалиться, быть справедливым, уверяли, что не знают, где Хайдаркул, что они ничего не слыхали о долге. Но все их мольбы и уверения были все равно что глас вопиющего в пустыне – они никого не тронули. Да разве свирепого волка разжалобит бедный барашек?
Разве змея пошутить высовывает свое ядовитое жало? Разве разбойник подкарауливает проезжего на большой дороге, чтобы защитить его? Нет! Волк, змея и разбойник глядели сейчас из окон казиханы и наслаждались, видя, как трепещет перед ними жертва.
Девушку утащили во двор, мать почти в обмороке бросили на улице. А присутствовавшие в казихане, вдоволь посмеявшись и поздравив друг друга с удачей, приказали привести новую жертву…
Мать не ушла от ворот казиханы. Словно львица, у которой отняли детеньчша, она стонала, бросалась на стражников. Они пинали ее и били, она обливалась кровью, но не уходила, все пыталась проникнуть во двор судьи. Наконец, уже вечером, когда судья, раис и Гани джан-байбача сели на лошадей и, сопровождаемые стражниками, выехали со двора, материудалось, обманув привратника, пробраться во двор. Гам она стала кричать и звать свою Савсан, пока ее не отвели в каморку, где была ее дочь.
Мать и дочь долго плакали в объятиях друг друга. Плакали о том, что они одиноки, беспомощны и беззащитны. Потом мать стала взывать к богу. Она молилась, чтобы Каракулибаю не было покоя в могиле, чтобы злые демоны пыток не отходили от него, чтобы огонь опалил его могилу за то, что он отнял у несчастных женщин их единственную опору, мужа и отца… Потом она стала проклинать Гани-джан-байбачу, призывая на голову его все несчастья, чтобы он сломал себе шею, упав с лошади, чтобы света божьего невзвидел за то, что клевещет на них, и мало того, что отнял у них отца и мужа, так еще хочет забрать Савсан их жемчужину, их весенний цветочек, единственную радость матери, ее утешение! Потом она обратила свой гнев, весь пыл своей ненависти на судью, раиса и безжалостных стражников, называя их безбожниками, кровожадными тиранами, и снова рыдала, пока наконец не свалилась совсем без сил.
Савсан как могла утешала мать, целовала ее лицо и голову, прижималась к ее груди и просила, чтобы она не убивалась так, что пользы не будет от ее воплей и криков, только вконец измучается сама. Пусть лучше она идет домой, повидает кого-нибудь из влиятельных людей – имама или аксакала, посоветуется с ними как быть, расскажет им обо всем. Может быть, они подскажут что-нибудь дельное, может быть, вступятся за них – кто знает, может, сумеют ее спасти…
Разумные речи дочери подействовали на мать. Она поцеловала ее, прижала к сердцу, назвала умницей, вышла из каморки и, не обращаясь ни к кому из слуг судьи, прямо пошла к аксакалу своего квартала. Имам их мечети случайно тоже был там.
Оба молча выслушали ее. Потом в один голос стали утешать, говорили, что ничего плохого с ней и с ее дочерью не случится, что они пойдут к судье, засвидетельствуют, что Хайдаркул был честным человеком, никогда не присваивал чужого, что если он взял в долг, то уплатит, они – именитые люди квартала – могут в том поручиться, а разлучать мать с дочерью нехорошо. Надо постараться эту тяжбу кончить мирно, по-хорошему, и бай, наверное, отступится от своих требований. Если же в течение месяца Хайдаркул не появится, жители квартала как-нибудь соберут сообща сумму его долга и внесут баю… А пока пусть Бибиробия не беспокоится, пусть идет домой и ложится спать спокойно, а завтра утром, когда судья вновь приступит к своим делам, вопрос этот решится и все уладится.
Бибиробия вздохнула с облегчением, призвала все блага мира на голову имама и аксакала и с молитвой пошла к себе домой. Утром она не зашла к аксакалу, считая неудобным напоминать ему о себе, пошла прямо к казихане.
У ворот казиханы был навес, а напротив – чайхана, где стражники и люди, пришедшие к судье, пили чай, сидя на паласах, разостланных на земле. Вдоль улицы на топчанах стояли длинные узкие скамейки, на которых ожидали жалобщики. В казихану заходили то группами, то поодиночке, входили и выходили, шумели, аксакалы и стражники покрикивали, иных отводили в контору – тут же составляли документы, советовались и советовали, собирали с жалобщиков деньги за печать и снова шли в казихану.
Иногда из глубины двора слышались голоса и крики мужчин, раздавались вопли и стоны женщин, порой – свист хлыста по голому телу, и спустя немного времени на улицу вытаскивали или вели под руки наказанного, усаживали на скамейку, давали выпить пиалу воды, люди, столпившись вокруг, шумели, а аксакал с бумагами в руках собирал деньги за печать…
Бибиробия видела все это, но думала только о своей беде, своя боль мучила ее. Она ждала прихода аксакала, измучилась, истомилась. Наконец, уже в полдень, не в силах больше терпеть, она пошла к аксакалу домой. Жена аксакала сказала ей, что он с утра ушел на свадьбу. Бибиробия пошла туда, нашла аксакала у котла с пловом и сказала ему, что с утра ждала его у казиханы. Аксакал ей ответил, что он рано-рано, еще до нее, побывал в казихане, видел господина судью и тот сказал ему, что Гани-джан-байбача уехал смотреть своих овец и надо подождать его возвращения.
Да, аксакал, имам, судья и сам Гани-джан-байбача могли и подождать, но мать не может ждать, когда ее ребенок томится взаперти и впереди подстерегает опасность. Бибиробия ничего не ответила аксакалу, побежала назад в казихану и, не говоря ни слова, прошла во двор, но привратник и стражники не пустили ее к дочери, вытолкали на улицу. Бибиробия подняла такой крик, что сам судья вышел из дома и приказал связать ее и увести домой. Не обращая внимания на крики несчастной женщины, стражники исполнили приказ.
До вечера пролежала она, связанная, у себя дома. Некому было подать ей воды – промочить пересохшее горло. Только поздно вечером соседка, которая служила у какого-то бая, вернувшись домой, зашла к Гжбиробии, ужаснулась, найдя ее в таком состоянии, тотчас развязала ее, дала напиться. Горько плача, Бибиробия поведала соседке о своем несчастье. Та утешала ее как могла, говорила, что бог хранит своих рабов, он по допустит, чтобы Гани-джан взял ее дочь и увез с собой. Если баю нужна девушка, зачем ее везти из Каракуля? Ведь в Бухаре их тысячи… II она принялась рассказывать всякие истории из своей жизни и из жизни соседей. Слушая ее, Бибиробия немножко рассеялась. Легла в постель и уснула. Вернувшись домой, соседка со слезами на глазах рассказала мужу про беду Бибиробии. Муж ее служил стражником у раиса, оказалось, он сам видел, как Гани-джан-байбача после полудня уехал в Бухару, взяв с собой трех мальчиков-пастушат и девушку.
Наутро Бибиробия пошла к аксакалу и вместе с ним в казихану. На этот раз ни стражники, ни привратник ее не остановили. Когда аксакал и Бибиробия подошли к казихане, судья сам выглянул из окна и спросил, на что они жалуются. Аксакал ответил, что он пришел по делу Бибиробии, чтобы быть посредником между ней и Гани-джан-байбачой. Судья отвечал, что, к великому его сожалению, Гани-джан-байбача вчера вечером со всеми своими слугами уехал в Бухару и дочь Бибиробии он тоже взял с собой, потому что она сама об этом просила. Она сказала, что хочет поехать в Бухару, найти там своего отца, покончить тяжбу с баем и вместе с Хайдаркулом вернуться в родной дом.
Отчаянию матери не было границ, она не поверила ни одному слову судьи, ворвалась во двор судьи, бросилась туда, где была ее дочь, и увидела, что каморка пуста. Она кинулась к служанкам, к жене судьи, к его дочерям, умоляла их, проклинала, просила сказать, где ее дочь. Все в один голос уверяли ее, что Савсан уехала с баем по своей собственной воле. Но мать никому не верила, плакала, била себя в грудь, потом выбежала на улицу и, увидев аксакала, который только что проводил судью на базар, схватила его за ворот.
– Найди мне мою дочь! – кричала она. – Ты тоже в сговоре с судьей, оба вы отдали мое единственное дитя этому бесчеловечному баю! Верни мне дочь! С кого мне спрашивать, как не с тебя?
Аксакал, сильный, крупный мужчина, оторвал от себя худенькую Бибиробию, как ребенка, отвел в сторону и тихо сказал:
– Не шуми, Бибиробия! Дело слажено судьей, а не мной. Он обманул и тебя и меня и отправил девушку в Бухару. Теперь уж делать нечего.
Надо смириться.
Вечером того же дня, когда судья со своими стражниками возвращался с базара, уже около самой казиханы женщина схватила за поводья его коня. Это была Бибиробия. Она требовала, чтобы он вернул ей дочь. Благородный конь-иноходец нетерпеливо тряс головой, раскачивая женщину из стороны в сторону. Судья выругался, хлестнул женщину плетью и погнал коня. Выпустив из рук поводья, она свалилась на дорогу…
В огромном доме Гани-джан-байбачи в Бухаре Савсан чувствовала себя совсем одинокой, хотя там было много женщин – жены бая, его дочь, служанки. Днем она должна была работать на кухне, убирать двор, а по ночам, забившись в угол своей каморки, заливалась слезами и засыпала плача. Утром, после тяжелого сна, полного страшных видений, она с трудом поднималась и принималась за работу.
Уже двадцать дней прошло с тех пор, как она попала в дом бая, а у нее не было никаких вестей об отце с матерью. Гани-джан-байбача иногда появлялся в ичкари, смотрел, как она работает, утешал ее, говоря, что Хайдаркула не нынче-завтра найдут, а когда он отыщется, бай, ради нее, ради Савсан, простит его и отошлет их вместе в Каракуль. Савсан слушала его и не верила. Всей душой, всеми мыслями она была со своей матерью, которая, наверное, после разлуки с дочерью совсем потеряла разум.
Жены ревновали бая к Савсан. Дочь бая каждый день, под каким-нибудь предлогом зазвав ее к себе, била, колотила и приговаривала: пусть не гордится своей красотой, и совсем она, Савсан, не красавица, никому она не нужна, черная негритянка. Пожилые служанки, болтая между собой по ночам, смеялись над ней, называли ее младшей хозяйкой, завидовали ее красоте и молодости и вздыхали, что их жизнь прошла и они увяли, не узнав радости… а то раньше ведь и они могли бы понравиться красивому, статному байбаче. Одна из служанок, грубая и злая на язык, как-то даже прямо сказала Савсан, чтобы она не хмурилась, не отворачивалась, когда приходит бай, а лучше бы приманивала, завлекала его, тогда и жизнь у нее будет царская. Савсан не отзывалась на все эти шутки, молчала, и только тихонько плакала по ночам.
А Гани-джан-байбача был и в самом деле красив и статен: черные миндалевидные глаза, сросшиеся брови, черная окладистая борода, красивый прямой нос, прекрасный цвет лица. Но что-то змеиное было в остром взгляде его глаз, в чертах лица, в его ядовитой улыбке. Да он и был, конечно, змеей – холодный и лукавый. Обманывались все – и мужчины и женщины, которые думали, что он любит их, что он им друг. Ради собственной выгоды он мог обмануть и продать даже свою жену и ребенка. Он не знал жалости, мог унизить самого близкого человека, ему нравилось изливать свой яд на приятелей и друзей, на своих домашних, он даже щеголял этим. По характеру он был совсем не похож на своего отца: Каракулибай тоже был деспотом, жестоким и бесчеловечным, своя выгода тоже была ему дороже всего, но у него был прямой и открытый нрав.
Это был грубый человек с волчьей хваткой. Но после его смерти самый близкий его друг и доверенный человек Эльмурад-кунградец не смог работать с его сыном. Зная этого байба-чу с детских лет, он давно раскусил его и потому предпочел поскорее рассчитаться и убраться подальше из этого дома.
– Мне моя голова дорога! – говорил он. – А при вашем Гани-джан-байбаче мне ее не сносить.
Эльмурад и другие закадычные друзья отца один за другим отошли от его сына. Но это ничуть не огорчило байбачу, он обзавелся другими, которые нравились ему самому. Этот человек умел притягивать к себе людей неопытных и простодушных и, когда они начинали ему верить, душил их и заглатывал, как удав кроликов.
Он пытался очаровать, обольстить и Савсан, чтобы легче овладеть ею. Но у него ничего не получалось. Чары его не действовали на девушку, она даже не смотрела в его сторону. На все его попытки заговорить с ней она едва отвечала, стараясь держаться подальше от него. Но это только разжигало страсть байбачи. Все сильней и сильней его влекло к ней. Наконец, убедившись, что его красота и ухаживанье не производят впечатления на нее, он решил добиться своего коварством.
Был месяц рамазан, в течение которого мусульмане соблюдают пост – не едят ничего до самого вечера. И вот в середине дня, когда все женщины – жены бая и служанки – спали, со среднего двора прибежала девочка-служанка и сказала Савсан, что пришел какой-то человек от ее отца, что он в комнате Абдуллы, слуги бая, разговаривает с Гани-джан-байбачой и ей велено немедленно прийти туда.
От долгого поста и от бессонной ночи Савсан была сама не своя – сонная, в голове у нее все мутилось. Услыхав имя отца, она, не раздумывая, побежала на средний двор. Войдя в комнату Абдуллы, она увидала, что бай сидит один, никого с ним нет, а Абдулла чем-то занят в передней. Окна закрыты ставнями, в комнате полутемно.
– Я пришла, хозяин, – сказала Савсан. – Какие вести от отца, кто это приходил?
– Вести хорошие, хорошие вести! – лукаво улыбаясь, отвечал бай. – Иди сюда, сядь со мной рядом! Ближе, ближе, не бойся, я не волк, не съем я тебя. Ну же, ну!.. Вот так! Но сначала надо что-то дать за хорошую весть…
Сказав это, он схватил Савсан за руки и притянул к себе. Она не успела и крикнуть, как очутилась в его объятьях…
Тогда Абдулла вышел и закрыл снаружи дверь.
Кажется, никто, кроме Абдуллы, не мог знать, что случилось, однако новость моментально распространилась по дому. Вечером служанки поздравляли ее, расспрашивали подробности об удовольствии, которое она получила.
Савсан плакала не переставая. Три дня она слушала брань байских жен, насмешки служанок, а на четвертый день, когда вечером все улеглись спать, потихоньку вышла из дома, побежала к хаузу, до краев полному водой, и с криком: Мама! – бросилась в него.
Два дня никто не знал, куда делась Савсан. На третий день водоносы вытащили из хауза ее распухшее тело…
Все это водонос Ахмед узнал сразу же после похорон Савсан и тогда же рассказал Дилором. А теперь, похоронив и мать Савсан, старый водонос был так расстроен, что чуть не плакал.
Поняв его состояние, старуха заговорила о другом.
– А когда же свадьба, невесту когда приведут? – спросила она.
– В пятницу.
– Нынче у нас вторник? Значит, в четверг в доме Оллоёр-би будет пир для женщин…
– А вы пойдете туда?
– Бог знает.
– Кажется, пир будет большой, – сказал Ахмед. – Водоносы из того квартала говорили: семь котлов установили, двадцать баранов зарезали, двух больших коров освежевали, дом весь разукрасили, много музыкантов будет. Уже приготовили ступы и двадцать гранатов привезли.
– Еще бы, Оллоёр-би единственную дочь замуж выдает, – сказала старуха. – Он может себе все позволить. Но что за радость выдавать дочь за человека, уже дважды женатого?
– Говорят, дочь сама захотела, – отвечал водонос.
– Чем это ее так обворожил Гани-джан-байбача, что она сама захотела? Да меня хоть озолоти, я бы свою дочь ему не отдала.
– Говорят, невеста – очень смелая девушка и за словом в карман не полезет. Она заявила, что хорошо выйти замуж за того, у кого уже есть две жены, по крайней мере, говорит, не скучно будет, есть с кем ссориться и ругаться.
– Разве что так! – сказала старуха и взглянула на Фирузу. Усталая девушка спала, положив голову на подушку рядом с бабушкой. Старуха шепотом сказала:
– Ну что ж, Ахмед-джан, иди и ты спать, поздно уж.
Водонос попрощался со старухой, вышел со двора и опустил за собой деревянную задвижку на воротах.
Утром Фируза проснулась поздно, солнце уж давно взошло. Сначала она обрадовалась: значит, бабушка выздоровела, встала и возится уже сама по хозяйству. Но вдруг ей стало страшно: а может быть, бабушка вышла и на дворе ей стало плохо, она упала и лежит? Почему ее не слышно, почему она не напевает, как обычно, не бормочет что-то себе под нос?
Фируза вышла во двор и позвала бабушку. Ни звука. Заглянула в кухоньку, в сарай – нигде нет, выглянула на улицу. Подумала немножко и толкнулась в калитку к соседям – во двор ткача Гуломали. Тут она увидела старуху. Дилором сидела на айване и разговаривала с соседкой. Она встретила внучку улыбкой:
– Что, проснулась и не нашла меня? Куда девалась – на небо улетела или сквозь землю провалилась? Нет, ягненочек, я еще жива и готова тебе служить. А пока ты спала, зашла соседей навестить.
Фируза поздоровалась с женой ткача и спросила, где дочка Зулейха, ее подруга.
– Подружка твоя пошла проведать отца в мастерскую. Вот уже три дня, как отец не приходит домой.
Фируза удивилась. Дилором встала.
– Ничего, не беспокойтесь – наверное, у него много работы перед праздником. Хозяину нужно больше товару, вот он и заставляет мастеров работать днем и ночью, не отпускает домой.
– Пусть бы так, но хоть бы зашел разок – сказал, мы бы и не беспокоились.
– Ну вот Зулейха побежала к нему, она все узнает, – промолвила Дилором и пошла к себе. У калиточки она оглянулась: – Вернется Зулейха – сообщите, что с отцом.
Старуха велела Фирузе заварить чай, и они сели завтракать. Потом Дилором сказала внучке, чтобы та шла в школу и не беспокоилась о ней, нынче она отдохнет хорошенько и завтра будет совсем здорова.
