Текст книги "Дочь огня"

Автор книги: Джалол Икрами

Магфират была со служанками в нижних комнатах. Мирбако снял халат и вышел. У входа стояло несколько кувшинов с узким горлышком и небольшой глиняный кувшин для питьевой воды.

Оглянувшись, он вынул из кармана бумажку и высыпал из нее в кувшин какой-то порошок. Он хорошо знал, что Магфират часто мучает жажда, она пьет даже по ночам.

Мирбако сидел, перебирая в руках четки. Он с утра ничего не ел, но не чувствовал голода. Как кот, стерегущий мышь, он молча сидел в углу на одеяле и с бьющимся сердцем ждал… Наконец пришла Магфират и приказала служанке стелить постели.

Служанка постелила для Магфират в переднем углу, а Мирбако у дверей.

– Не вздумайте завтра торчать дома, отправляйтесь пораньше в Арк, ко мне придут подруги, – вызывающе бросила Магфират мужу.

Мирбако молча разделся, залез под одеяло и натянул его на голову.

– Потушите лампу, – сердито сказала Магфират. Но, видя, что муж молчит, поднялась сама и, прежде чем задуть огонь, налила себе из кувшина воды и поставила у изголовья.

…Магфират мучилась три дня. Единственно, о чем, умирая, она молила отца, – это чтобы мужа и обеих служанок бросили в темницу. Старый Оллоёр-би, который уже почти не двигался, тяжело переживал смерть единственной дочери. Надев на шею черный шарф, он пришел к кушбеги и потребовал, чтобы убийцы его дочери были казнены. Но выяснить, кто именно дал яд, было невозможно. Решили разделить наказание между Мирбако и обеими служанками. Мирбако сослали в Бадахшан, назначив правителем Вахана, а служанок завязали в мешки и били до тех пор, пока не сломалась связка юлгуновых ветвей.

В годину бедствий к нам, друзья, относится сердечно Одно вино, хотя оно, к несчастью, быстротечно. Несовершенен этот свет, где служит правде лишь поэт, Где только здание Любви крепко и безупречно.

У окна, выходящего в сад, на высокой подставке стоял граммофон. Из огромной сверкающей трубы лился голос неизвестного певца, снова и снова повторявшего эти строки Хафиза. Слушали двое. Мухаррама Гарч сидела в переднем углу на шелковых и бархатных одеялах, положенных одно на другое. Мушаррафа стояла у окна, любуясь буйством красок в цветнике за окном. Пластинка кончилась.

– Как хорошо поет, – вздохнула она, снимая пластинку. Мухаррама пододвинула к ней пуховые подушки и сказала:

– И верно, нет ничего в мире лучше вина да любовных наслаждений… Она поднялась и налила из чайника в пиалы самодельного вина. Подруги с удовольствием выпили и закусили жареным мясом.

– Эх, грехи, – вздохнула Мухаррама, – до чего все непрочно в мире! Всего два месяца тому назад бедняжка Магфират сидела здесь с нами, а теперь она уже в земле.

– Да, – вздохнула Мушаррафа, – спаси и помилуй ее господь. Но покойная не была безгрешна. Говорят, что скандал с мужем у нее вышел из-за водоноса Асо… вы его знаете, он работал у нас… будто бы муж к нему приревновал. Да и про джадидов, по-моему, она сама рассказала Асо, а тот им передал. Ведь больше я никому словечка об этом не сказала. А знаете, как после этого муж меня мучил, не приведи господь. Бил, грозился убить. С тех пор злится, ничего не рассказывает.

– И не говорите, душенька, одни неприятности от этих джадидов. Теперь вот они бежали, а достойные люди, вроде вашего мужа, должны, не зная покоя, их разыскивать. Он вам, наверное, жаловался?

– Нет. Я как-то попыталась спросить у него: отчего так много в городе русских войск, почему они стоят с винтовками у ворот Кавола? Так он только искоса посмотрел на меня и говорит: Не твое дело. Я говорю: Конечно, мне дела нет, но за вас сердце болит. Неужели наш эмир каким-то русским солдатам доверяет больше, чем своим преданным слугам? Муж смягчился и сказал: Они скоро уйдут. И Каган тоже скоро перейдет к нам. А потом засмеялся: Вот, говорит, выловим джадидов и такой той устроим… Я обрадовалась, давно уже тоя не было.

– Дай бог, дай бог, чтоб было на что посмотреть и что выпить… Обе женщины задумались, Мушаррафа – о предстоящем пире, а Мухаррама – о джадидах и их судьбе. Время настало смутное – убийства, драки… Хорошо, что она успела предупредить ака Махсума, иначе бы его схватили и арестовали. Камоледдин не выходит из дома. Муллы пока не трогают его, чтят память отца. Но долго это не продлится… Она перестала заходить к Камоледдину Махдуму и ака Махсуму. Пожалуй, лучше ей держаться подальше от них от всех. Хватит лезть в эти дела, надо жить спокойней, наслаждаться тем, что посылает ей бог…

– Выпьем-ка еще за ваше здоровье, за будущий той, – сказала Мухаррама, наливая вино.

– За той, за ваше здоровье и за ваше счастье, – ответила Мушаррафа и одним духом выпила всю пиалу. Она потянулась к закуске, но Мухаррама предупредительно сняла с палочки кусочек шашлыка и сама положила ей в рот.

Внезапно с грохотом растворилась дверь, и в комнату ворвался За-монбек.

– А, попались, чертовы дети!

Лицо у него было бледное, перекошенное, он весь дрожал от злости.

Мушаррафа испуганно вскочила с места и выбежала в сад, но Мухаррама даже не шевельнулась. Спокойно взглянув в налитые кровью глаза Замонбека, она насмешливо протянула:

– По-моему, мой дорогой господин, прозвище чертовы дети всегда относилось к потомству Абдурахманбека, это, кажется, всем хорошо известно. Ну, так в чем же мы провинились?

Замонбек остолбенел. Перед ним трепетали самые отпетые преступники, а эта женщина сидит как ни в чем не бывало и еще смеется над ним.

Он даже растерялся.

– Ну, чего ты молчишь, чего уставился на меня? Может, у меня на лице луну увидел? – тем же издевательски спокойным тоном продолжала Мухаррама.

Замонбек, который от растерянности даже несколько поостыл, после этой насмешки снова вскипел и разразился бранью.

– Знаю я тебя, змея, нечего тут невинной горлинкой прикидываться! Мало тебе грязи да предательства, так теперь еще за мою жену взялась, ее с пути сбиваешь?!

– А может, это твоя жена меня с пути сбивает, – ехидно усмехнулась Мухаррама.

– Замолчи! – не помня себя, заорал Замонбек, рассекая воздух хлыстом. – В тюрьме сгною! Будешь у меня знать, как государственные тайны разглашать!

– Не родился еще тот человек, который может посадить меня в тюрьму, сынок, – ответила Мухаррама. – Гони-ка лучше отсюда своего ишака подобру-поздорову. А не то, смотри, позову людей да расскажу обо всех твоих похождениях, развратник проклятый. Уж я-то тебя как облупленного знаю. Я всех твоих братцев, младших и старших, по пальцам могу пересчитать. Мне все о тебе известно, и за что ты место свое получил, тоже могу кое-что рассказать…

– Заткни свою глотку, старая мерзавка! – закричал взбешенный Замонбек, и в трясущейся руке его блеснул пистолет.

Упираясь одной рукой в нишу за спиной, а другой о колено, чтобы подняться, Мухаррама громко сказала:

– Один твой мерзкий голос услышишь и то стошнит. Замонбек нажал курок. Раздался оглушительный выстрел, зазвенели окна. Мухаррама лежала на боку. Одну руку она прижимала к груди, из которой лилась кровь, другая рука все так же опиралась о нишу. Она пыталась приподняться, но не могла.

– Ты… ты еще захлебнешься в своей крови… как я…

Эти хриплые слова, тихо слетевшие с губ раненой, потрясли Замон-бека. Он бросил пистолет и, схватившись за голову, кинулся к двери.

Староста водоносов Абдулкаюм сидел на суфе на берегу хауза Мирдустим. Он уставился на воду невидящими глазами и, как безумный, разговаривал сам с собой.

Одна у него в доме была радость, одна отрада – дочь.

Как же будет он жить без нее? Кто теперь откроет ему ворота, кто накроет дастархан, когда он, усталый, вернется с работы, кто разломит лепешку, заварит чай, кто скажет ему ласковое слово, утешит в трудную минуту, пожалеет в горе? Пуст и одинок его дом, только эхо раздается в комнатах…

Вчера ночью вломились к нему стражники миршаба и, не слушая его криков и стонов, схватили дочь, скрутили ей руки, бросили в арбу. Ее повезли в Арк, принесли в жертву мимолетной утехе его высочества… А потом выбросят, как выжатый гранат, отдадут кому-нибудь в услужение, или всю жизнь будет блекнуть в застенках гарема.

Куда он пойдет? Кто поможет ему? Кто закроет ему глаза после смерти? Ему уже за шестьдесят. Силы покинули его, поясница согнулась под тяжестью трудной работы.

Так сидел Абдулкаюм на берегу хауза Мирдустим и задавал себе вопросы, на которые никто не мог ему дать ответа. А вокруг деревья купались в солнечных лучах, солнце играло в воде, переливаясь мелкой россыпью алмазов, и над хаузом, то приникая к воде, то взмывая ввысь, носились ласточки.

Но горе было не только у Абдулкаюма.

Оно растекалось по всей Бухаре. В каждом квартале, на каждой улице, почти в каждом доме жило горе.

Бедняки плакали, но слез их не было видно, они кричали в отчаянии, но голоса их не достигали высоких дворцовых башен.

Не о них ли писал в свое время Саади из Шираза:

 
Не каждый, у кого дела пошли на спад,
Стенает и кричит, – что небеса дрожат
Иные из людей рыданий прячут громы,
Улыбки-молнии даруя всем подряд
 

В Арке кушбеги устраивал царственный той, в приемном зале мать эмира готовилась к еще более пышному празднеству, а внизу, по улицам города, бродила смерть, повсюду в кварталах бедняков людям смотрела в глаза беда…

Вернувшись с Регистана, Асо отвел Хайдаркула на балахану, поставил перед ним чайник и, извинившись, ушел: надо было таскать воду.

У хауза он увидел несчастного, отчаявшегося Абдулкаюма, сердце его переполнилось жалостью. Он подсел к старику, но тот, погруженный в невеселые мысли, не сразу заметил Асо.

– Ну что, бобо, – осторожно спросил Асо. – Как вы себя чувствуете?

– Ах, это ты! – повернулся к нему Абдулкаюм. – Что слышно? Получится что-нибудь, как ты думаешь? А кто это со мной разговаривал?

Хороший такой человек, сердечный…

– Это мой знакомый из Гиждувана, мулло Шариф, – Асо назвал Хайдаркула вымышленным именем. – Ничего, бобо, даст бог, все будет хорошо. Не отчаивайтесь!

– Что с дочкой? Неужели ее не отпустят?

– Дочка ваша жива-здорова, с ней там Фируза. Вы не волнуйтесь, – утешал старика Асо. – Она вернется домой. Успокойтесь. Давайте я за вас воду отнесу, а вы посидите, отдохните.

Спустившись по ступенькам к хаузу, Асо наполнил бурдюк и ушел. К Абдулкаюму подошли другие водоносы.

– И бога-то они не боятся, и перед людьми не стыдятся, – сказал один. – Дела их – позор, преступление.

– Все имеет свой конец. И это кончится, – заметил другой.

– Вот так мы все терпим, терпим, – и дотерпелись. Выходит, каждый чиновник может у бедняка единственную дочь забрать, – сердито отозвался молодой водонос.

– А что же делать? – повернулся к нему старик. – Сила, власть, оружие – все у них в руках.

– Нельзя им все спускать!

– Эх, парень, молод ты еще, вот у тебя кровь и кипит. С хвостом льва и лезвием меча шутки плохи. Голой рукой за острый меч схватишься – без руки останешься.

К водоносам подошел квартальный аксакал, с ним был джевачи. Водоносы поднялись и уступили им место. Только один Абдулкаюм сидел по-прежнему, обняв колени и глядя на хауз, не обращая внимания на подошедших.

– Не горюй, бобо, – сказал аксакал. – Может, твоей дочери еще посчастливится и ее возьмут молодой хозяйкой в какой-нибудь гарем.

Абдулкаюм ничего не ответил, только веки у него задрожали.

– А мы пришли сюда к вам по делу, – обратился аксакал к водоносам. – Из резиденции его высочества прибыл господин джевачи, просит нас помочь…

Водоносы переглянулись. В это время к ним подошло еще несколько человек, среди них был и Асо.

– Вы знаете, – поднялся с суфы человек, пришедший с аксакалом, – что в последнее время джадиды и неверные подняли меч на его высочество, на безопасность нашего эмирства, на наших близких! Они привели на нас войной проклятых большевиков, хотели уничтожить нашу религию, наши законы, они посягнули на честь наших дочерей и жен. Но его высочество повелели – и большевистское войско было разбито, а джадиды уничтожены. Наверху, в Арке, за Большой мечетью, много работы. Палачи не могут до конца выкорчевать злые семена этих неверных. Не успевают вывозить трупы… Я пришел сюда, чтобы выбрать из вас нескольких здоровых водоносов и взять с собой в Арк помочь убирать трупы. Надо скорей освободиться от этой нечисти. За это хорошо заплатят. Кроме того, вы сможете снять с трупов все, что вам понравится. Ну, кто согласен пойти на это полезное и богоугодное дело?

Водоносы стояли молча.

– Да вы не стесняйтесь, говорите, – произнес аксакал. Молчание продолжалось.

– Что, вы отказываетесь очищать двор его высочества? – повышая голос, сказал джевачи.

Среди водоносов кто-то кашлянул, кто-то пошевелился, даже убитый горем Абдулкаюм поднял голову. Но никто не произнес ни слова. Когда джевачи обратился к ним в третий раз, староста водоносов выступил вперед.

– Мы приносим людям чистую воду для святого омовения, но не убираем грязь, – сказал он. – Тот, кто развел в Арке эту грязь, пусть сам ее и убирает.

– Что? Что говорит этот дармоед? – задохнулся от злости джевачи. – Сам наживается на воде его высочества, набил себе зоб деньгами, а теперь отлынивает…

– Все, что мы заработали, мы заработали честным трудом, – сказал старик.

– Мы не станем марать свои руки в человеческой крови, – решительно сказал другой старик.

– Нет, нет, мы трупы таскать не будем, – в один голос заговорили все.

– Ну что ж, как хотите, ваша воля! – примирительно заговорил аксакал. – Мы хотели предложить вам выгодную работу, а не хотите – ваше дело! Вставайте, господин джевачи, пойдем поищем других. Слава богу, в Бухаре немало бездельников.

Джевачи встал, сжимая в руках нагайку и зло поглядывая на водоносов.

К водоносам подошел Хайдаркул.

– Молодцы, братья, правильно поступили! Стать палачом – последнее дело. Вот так всегда: если будете стоять один за одного, никто с вами не сможет справиться – ни аксакал, ни слуги кушбеги.

Узнав Хайдаркула, Абдулкаюм обрадовался. Хайдаркул сел рядом с ним и стал как мог его утешать. Потом он заговорил об эмире, о страшной резне, учиненной бухарскими властями, пока Асо тихонько не напомнил ему, что пора домой.

Хайдаркул простился, а Асо наполнил бурдюк и понес воду Камоледди-ну Махдуму.

У его ворот Асо громко крикнул: Водонос!

Пройдя на кухню, он вылил бурдюк в хум и, выпрямившись, увидел в дверях Камоледдина Махдума, одетого в женское платье, с непокрытой головой. Асо не верил своим глазам.

– Да, да, это я, не удивляйся, братец, – сконфуженно сказал Камо-леддин. – Видишь, какие времена пришли… Но я тебе верю, вот и вышел. Пойдем-ка со мной.

Асо прошел за Махдумом через большую комнату, в которой, очевидно, жила его семья, в темный чулан, а оттуда по узенькой лестнице в бала-хану. Она была крохотная, с одним окошком, закрытым толстыми ставнями. Свет, проникавший в комнату через небольшую щель, едва касался предметов, раскиданных на столе, – чайника с пиалами, пачки папирос, книг и газет. На полу, обхватив колени, сидел Исмаил Эфенди.

– Заходи, заходи, братец! Посмотри, как живем.

– Приходится скрываться от глупости мулл и ярости эмирских палачей… Даже не знаем, когда эта жизнь кончится.

– А разве вы не бежали в Ташкент? – спросил Асо.

– Нет, – ответил Махдум. – Да и почему я должен покинуть родину? Что плохого сделал я своему народу и своей стране? Ведь мы с ним, – Махдум кивнул на Исмаила Эфенди, – никогда не выступали против его высочества. И в демонстрациях не участвовали. Мы не хотели никакого вреда своему государству, нашей законной власти. Просто поддерживали новометодные джадидские школы… Впрочем, тебе это, братец, неинтересно… Лучше всего, пока не наступит порядок, спрятаться, переждать. Думаю, что из уважения к моему покойному отцу муллы меня не тронут. Но если у меня в доме найдут этого человека, – кивнул он на Эфенди, – то и мне несдобровать и ему.

– Ерунда! – бросил Исмаил Эфенди.

– Он немного рехнулся, столько времени сидит здесь, – сказал Мах-дум. – Я хотел тебе сказать, что…

– Пеки, – прервал его Эфенди, – пеки, может, я и рехнулся немного, как он изволит выражаться, но ясно же, что сам он действительно сошел с ума. – И он обратился к Махдуму: – Я вам все время твержу, что вы напрасно так боитесь. До сих пор ничего не случилось, и ничего не случится и впредь. Ясно же, его высочество и муллы хватают сторонников большевиков и тех, кто поддерживает русских. Но ведь все знают, что мы с вами никогда не поддерживали большевиков. Ясно же…

– Поддерживали, не поддерживали – какая разница? Кто в этом будет разбираться? Попадете к муллам в лапы, они вас быстрехонько потащат в Арк…

– Пеки, ну и что? Я там скажу… ясно же…

– Да бросьте вы говорить глупости! – рассердился Махдум. – Станут вас там слушать, как же! Там суд один. – Он поднял руку и жестом показал, как там отрезают головы. – Я вовсе не желаю погибать из-за вас. Я прошу тебя, Асо, возьми этого человека и уведи его куда-нибудь в безопасное место! Ты, во всяком случае…

– Пеки, – опять прервал его Эфенди. – Так вот как вы теперь заговорили? Значит, из-за меня вас убьют? Ну что же, если так, то ясно же, что я…

– Ясно же, ясно же! Надоело! – прикрикнул на него Махдум. – Выслушайте, что я говорю. Я вам дам паранджу, и вы выйдете вместе с Асо. Он найдет место, где вы сможете укрыться.

Асо, который сам еще ничего не решил, молча слушал перебранку друзей.

Но Эфенди это предложение оскорбило. Он встал, надел чалму и спокойно направился к двери.

– Я нахожусь под защитой его высочества. Если вам неприятно мое присутствие, я уйду. Мне никакой Асо не нужен. Сам дорогу найду.

– Вы делаете ошибку, – сказал ему Махдум.

– Ясно же… – ответил Эфенди и стал спускаться с лестницы…

Асо и Махдум несколько минут молча смотрели ему вслед. Но когда Эфенди спустился с лестницы, Махдум повернулся к Асо и быстро сказал:

– Пойди, пожалуйста, за ним, выясни, что там будет. Только смотри, обо мне ни слова.

– Хорошо, – коротко ответил Асо и вышел из дома.

Эфенди шагал решительно, ни от кого не прячась, по направлению к главной улице. Асо с пустым бурдюком на спине пошел за ним следом.

Исмаил Эфенди проходил мимо мечети, когда ему навстречу вышел мулла в огромной белой чалме. Низко поклонившись мулле, Эфенди прошел было мимо, но тот задержал его:

– Постойте, постойте. Ваше лицо мне кажется знакомым.

– Да, да, – растерялся Исмаил Эфенди, – я ваш покорный слуга Исмаил.

– Ах, ты Исмаил! – угрожающе произнес мулла. – Неверный Исмаил Эфенди. Так ты, оказывается, еще жив?

– Великий аллах, что вы говорите? – дрожащим голосом пролепетал Исмаил. – Я правоверный мусульманин.

– Ах ты джадид проклятый, безбожник! – закричал мулла и бросился на Эфенди.

На его крик сбежались муллы, студенты медресе и просто прохожие. Скоро Эфенди лежал на земле, избиваемый разъяренной толпой. Его бы забили до смерти, но толпу удержал все тот же мулла:

– Подождите, братья, не убивайте его. Его надо отвести в Арк, там он получит по заслугам.

И толпа потащила окровавленного и избитого Эфенди в Арк. Вернувшись домой, Асо рассказал Хайдаркулу о бесславном конце Эфенди.

– Да, все это результат слепой веры джадидов в благородство его высочества, – сказал Хайдаркул. – Но среди них есть и нужные нам люди, надо их спасти.

– Я сделаю все, что прикажете, – ответил Асо.

– Не печалься. – Хайдаркул похлопал Асо по плечу. – Ночь не может быть вечной, наступит и ясный день.

Весенним утром 1918 года на центральных улицах Бухары, особенно на тех, которые идут от Самаркандских ворот к Регистану, было людно и шумно. Шли учащиеся медресе, ишаны, баи, муллы, торговцы, повсюду виднелись головы в белых чалмах. На площади Регистан негде было упасть иголке, даже крыши медресе Дарушшифа и мечети Иоянда были усыпаны людьми. С утра ждали приезда эмира.

Не раз уже на площади появлялись всадники, посвистом нагаек разгоняя людей и громко возвещая:

– Дорогу, дорогу! Его высочество эмир едут, его высочество эмир!

Человеческое море колыхалось, головы поворачивались к дороге. Толпа глухо гудела, медленно расступалась. Но проходили минуты, а эмира не было видно.

Приближался полдень, а эмир так еще и не появился. То и дело по площади проезжали военачальники. Спешившись у мощеного подъезда, они поднимались к воротам Арка, где уже собралось много вельмож в белых чалмах, с золотыми поясами.

Хайдаркул и Асо тоже были на площади.

Хайдаркул одет деревенским франтом – желтый бекасабовый халат в узкую полоску, на голове – серая чалма с опущенным концом. На Асо обычная одежда водоноса: пестрядинный халат, подпоясанный простой повязкой, и вытертая черная бархатная тюбетейка.

Они медленно пробирались через толпу от мечети Иоянда к Арку. Наконец им удалось пробиться к воротам мечети. Здесь они нашли того, кто им был нужен, – водоноса Джуру, возившего воду к гарему. Джура помогал есаулам наводить порядок, оттесняя людей к стене, чтобы очистить проход к Арку. Асо окликнул его.

– Ты еще повезешь сегодня воду в Арк?

– Вот проедет эмир, дорога освободится, тогда и повезем.

– Давай-ка отойдем в сторону, поговорить надо. Они зашли в мечеть.

– Сегодня ночью стражники кушбеги забрали у нашего соседа, старосты водоносов, единственную дочь, – рассказывал Асо. – Кушбеги на тое, как водится, преподнесет эмиру подарки, а девушку, видно, прибережет к вечеру. Старик от горя совсем голову потерял. Ты уж помоги, друг, передай это письмо Фирузе.

– С радостью, братец, – сказал Джура, беря у Хайдаркула сложенное вчетверо письмо. – Постараюсь сделать все что могу. Да вы не беспокойтесь. Если ее привели только вчера, то сегодня еще показывать не будут. Сначала ее посмотрит Пошшобиби, и только если ей понравится, девушку начнут готовить, будут учить. На это уйдет не меньше недели.

– Только смотри, братец, будь осторожен, – попросил Асо. – Береги письмо да передай его так, чтобы никто не заметил.

Они вернулись на площадь.

Волнение и шум в толпе увеличились. На этот раз эмир действительно приближался к Регистану.

Есаулы и стражники кушбеги оттеснили людей и очистили дорогу. Появился отряд пехоты, вооруженный английскими винтовками. Промаршировав через площадь, солдаты разделились на две части и встали по обеим сторонам проезда. Затем по двое прошли стремянные в старинных костюмах, с островерхими шапками. На ногах у них мелодично позвякивали колокольчики. За ними пять или шесть специальных стремянных вели в поводу лошадей, покрытых позолоченными попонами и драгоценной сбруей, с нарядными султанами на головах.

И наконец на белом коне показался сам эмир. Поверх белой чалмы, надвинутой по самые брови, возвышалась золотая корона, ярко блестел на солнце шитый золотом халат, на ногах парчовые сапоги. В правой руке он держал узду, а на левой висел хлыст. Этой же левой рукой он все время оглаживал черную, по-особому подстриженную бороду. Поглядывая по сторонам, эмир легким кивком головы отвечал на приветствия мулл и вельмож.

У правого стремени эмира шел кушбеги в бархатном, шитом золотом халате и белой чалме, у левого – его сын, молодой человек лет двадцати – двадцати пяти в парчовом халате. За ними, по обеим сторонам, шли стремянные и вельможи. Шествие замыкал отряд воинов.

Знатные жители Бухары громкими криками приветствовали эмира, некоторые в припадке верноподданнических чувств бросались коню под ноги, и стремянные вынуждены были оттаскивать их с дороги.

– Собаки проклятые, подлипалы, – проворчал Хайдаркул. – Ты видишь английских офицеров? – спросил он у Асо. – Вот, смотри. – И он показал на двух военных, стоявших у подъезда к Арку и отдававших какие-то приказания. – Видишь, длинные, на русских похожи…

– Да, да, теперь вижу… А что они здесь делают?

– Обучают наших.

На площадь вышли военные музыканты, и воздух огласили звуки кар-плев, барабанов и зурн. Затем церемониальным маршем прошла пехота. После военного парада люди начали расходиться, и скоро площадь опустела. По пути домой Хайдаркул объяснял Асо:

– Англичане давно зарятся на нашу землю, им очень хотелось бы прибрать нас к своим рукам, как Индию. Смирнов говорил, что им и нашей Бухары мало, они тянут руки и к Баку, и к Ашхабаду.

– Зачем же эмир принимает их помощь?

– Эмир, подобно тонущему, готов ухватиться за любую соломинку. Он даже у афганского эмира просил помощи. Сейчас в его войсках и турки, и афганцы, и англичане, и бывшие царские слуги…

– Видно, чувствует, как у него под ногами земля качается, – улыбнулся Асо.

– Качается? Она уже уходит из-под его ног… Но радоваться еще рано. Змея бывает особенно опасна перед смертью.

– Это верно, – согласился Асо, – все эти казни да преследования джадидов не случайны: у эмира и его приближенных со страху кровь в голову бросилась.

– Ты только посмотри, что делается вокруг, – покачал головой Хайдаркул, – Бухара стала похожа на бойню, где вместо мясников орудуют палачи… Они истребили поголовно всех джадидов. Да и не только джадидов, сам знаешь, хватают и казнят всех, кто хоть однажды выпил пиалу чаю с кем-нибудь из джадидов. Когда-то кори Усман читал мне стихи Абдулкадира Бедиля:

 
Вот каков он, – полюбуйтесь! – достохвальный царский род,
На земле своекорыстной, там, где гнет достиг высот!
Чтоб ковер желаний ярче расстилался для царей,
Должен нищий захлебнуться в океане их щедрот!
Только вынет меч из ножен повелителя рука,
Как тотчас же справедливость первой жертвою падет.
Справедливость сеет зерна примирения – увы! —
И тогда, когда над нею свой булат заносит гнет!
 

– Сейчас, в эти трудные дни, нам следует быть вместе с народом.

– Но что же нам делать? Чем мы можем помочь людям?

– Надо идти к большевикам.

Пока Хайдаркул и Асо ШЛИ к дому, водонос Джура наполнил бурдюки, нагрузил ими ослов и погнал в Арк.

У ворот Арка толпились чиновники и знать. Стражи было раза в три больше, чем обычно. Вдоль огромного крытого прохода до самой мечети в два ряда стояли солдаты, слуги и придворные. Сновали люди эмира, верховного судьи и кушбеги.

– Той дело хорошее и прибыльное, – сказал один из водоносов. – Если ты богат, то разбогатеешь еще больше, если знатен, можешь прихватить местечко повыше…

– А если беден, то так и останешься нищим, вставил Джура.

– Каждому свое. Кому плохо, станет еще хуже, сказал старик водонос, шедший позади всех.

Водоносы поставили бурдюки во внешнем дворе на суфу и удалились. Джура подошел к дверям гарема, окликнул Фирузу и передал ей письмо.

Фируза прочитала письмо, и лицо ее потемнело. Она спросила Ходичу, не привозили ли в Баню новых девушек.

– Да, говорят, какая-то несчастная проплакала всю ночь.

– Это девушка из нашего квартала. Я сейчас туда схожу, узнаю, как она. А ты скажи Мавджигуль: если увидит Оймулло, пусть попросит ее выйти во внешний двор.

Опорожнив бурдюки, Фируза побежала в Баню.

На полу сидела дочь старосты водоносов, девушка лет шестнадцати-семнадцати: лицо круглое, глаза красные от слез, веки набрякли и опухли. Красивыми были только брови – черные, чуть изогнутые, они тянулись к самым вискам. А руки и ноги у нее были большие, мускулистые, – видно, дома не сидела без дела.

– Здравствуй, – поздоровалась с ней Фируза. Девушка не подняла головы.

– Истад, милая, ты меня не узнала? Истад громко заплакала.

– Ну ладно, будет. Возьми себя в руки. Я зайду к тебе попозже и скажу, что надо делать. Что-нибудь придумаем, успокойся.

Приемный зал Арка считался в те времена самым великолепным в Бухаре. В передней части огромного зала возвышался трон эмира. Гости сидели ниже, а посреди зала играли музыканты и танцевали танцовщицы.

В приемном зале устраивали той по случаю свадьбы или какого-нибудь торжественного приема. В дни празднеств сюда собирались все обитатели гарема, не менее двухсот человек: мать эмира и другие жены его отца, жены самого эмира, их дети, люди из дома кушбеги, служанки этих женщин, их близкие и родственники.

Тетушка караулбеги, приближенная матери эмира, обычно распоряжалась всем, следила за порядком и соблюдением обычаев. Вот и сегодня, с самого утра, она занята подготовкой к празднеству.

Увидев, что Фируза поливает двор перед приемным залом, тетушка караулбеги похвалила молодую женщину и, повернувшись к Оймулло, сказала:

– Сразу видно – ваше воспитание, Оймулло Ничего ей никто не говорил, сама сообразила. Теперь будут подметать, пыль не полетит. Молодец… А как вы думаете, не перенести ли тот горшок с цветами в верхнюю нишу?

Пожалуй, будет лучше. Но на его место надо бы поставить что-нибудь другое.

– Мы туда поставим кашгарскую чашу. Что тебе, доченька? – спросила она, заметив, что Фируза стоит в дверях.

– Спасибо, ничего, – засмущалась Фируза. – Мне бы Оймулло несколько слов сказать.

– Без своей Оймулло и минуты прожить не можешь? – засмеялась тетушка караулбеги. – Уж ладно, идите посмотрите, что ей еще надо.

Поклонившись, Оймулло вышла во двор. Фируза ждала ее у ворот.

– Что же это ты, чертенок, меня сюда потащила? – погрозила ей пальцем Оймулло.

Фируза извинилась и показала ей письмо.

Бедная девочка, – сказала, прочтя его, Оймулло, – ты ее видела?

– Она в отчаянии. Ох, Оймулло, только вы могли бы ее спасти.

– Если она еще, не дай бог, красивая… – думая о чем-то своем, сказала Оймулло.

– Да нет, она не красивая, – подсказала Фируза. – Ноги и руки большие, шея короткая, да и сама какая-то приземистая… Расскажите об этом тетушке караулбеги. Д потом, Оймулло, может быть, вы попросите Пошшобиби, чтобы она оставила ее у себя?

– Ладно, – согласилась Оймулло. – Когда бы мы ни брались за какое-нибудь доброе дело, оно всегда удавалось. Дай бог, и на этот раз повезет.

– Что же мне передать девушке?

– Скажи, когда ее поведут к Пошшобиби, чтобы она притворялась дурочкой.

Оймулло вернулась в приемный зал.

Пошшобиби, мать эмира Алимхана, полулежала на позолоченной кушетке, покрытой шелковыми и бархатными одеялами, в небольшой, но богато убранной комнате. Молодая служанка, стоя на коленях, массировала ей ноги, другая, постарше, обвевала большим опахалом. За тяжелым бархатным занавесом, разделявшим комнату надвое, сидел Мири Асад, один из крупнейших чиновников Бухары. Мири Асад был молочным братом Пошшобиби, она принимала его у себя запросто, как близкого родственника, а женщины, окружавшие мать эмира, не закрывали перед ним лица.

Мири Асад наведался, чтобы рассказать Пошшобиби некоторые важные новости, а заодно и кое-какие придворные сплетни.

Он начал неторопливо:

– Вот уж верно говорят: вели дураку принести тюбетейку, он принесет голову вместе с тюбетейкой. – Мири Асад нахмурил брови. Верховный судья, муфтий и раис засучили рукава рвения и принялись за дело. Если таким служакам приказать истребить человеческое семя, через три дня в мире не останется ни одного человека. Если вовремя не остановить, так они не только джадидов, но и самих себя перережут. Нельзя же так… Не зря сказано: дали топор рубить, а он на мечеть замахивается.