Текст книги "Дочь огня"
Автор книги: Джалол Икрами
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
А что с Фирузой? Почему она не дает о себе знать? Неужели и ее обвинили в убийстве Гани-джан-бая? Ведь он специально притащил суфи из квартальной мечети к трупу бая и сказал, что это он, Хайдаркул, убил его. Суфи дрожал от страха, смешно лепетал, что Хайдаркул поступил правильно, что он сделал доброе дело. Потом Хайдаркул связал его и велел лежать тихо до утра, до восхода солнца. А когда люди соберутся и развяжут, пусть тогда рассказывает все как было. И тени не должно упасть на Фирузу и Асо. О, как хотелось бы ему увидеть их счастливыми! Но, наверное, никогда он уже их не увидит… если его передадут в руки миршаба Бухары. Его живым разорвут на куски…
Только под утро Хайдаркул задремал, но кошмары преследовали его, и он проснулся измученный и разбитый. «Теперь только бог может меня спасти, больше никто», – думал он.
Вечером его вызвали. Хайдаркул ждал, что его снова поведут к следователю, но оказалось, что к нему пришли друзья: Смирнов, Умар-джан и Амон.
Они рассказали, что рабочие депо отправили самаркандскому губернатору и политическому агентству в Новой Бухаре прошение: Хайдаркула как русского подданного не отдавать бухарским палачам. Если там не помогут, рабочие будут жаловаться в Ташкент и Петербург. Их поддержали почти все конторские служащие и сам начальник депо. А старший бухгалтер Евгений Иванович Попков прямо заявил:
– Раз Хайдаркул подданный русского царя, его может судить только русский суд, а бухарским властям нечего сюда и соваться. Мы обязаны показать сартам и другим народам, которые ищут у нас защиты, что русское государство всемогуще и не дает своих подданных в обиду; генерал-губернатор обязан в это дело вмешаться.
– Вот почему твое дело до сих пор не передали бухарскому казию, объяснил Умар-джан. – Они ждут распоряжений из Самарканда. А мы пока собрали деньги, чтоб нанять адвоката.
Хайдаркула растрогала доброта друзей. В камере он разделил между арестантами лепешки, плов, урюк, которые ему принесли.
Медленно потянулись дни. Наконец его снова вызвали к следователю. Тот сообщил, что из Самарканда прибыл суд присяжных, который будет рассматривать его дело.
А через несколько дней Хайдаркула судили. Из Бухары на суд прибыл сам миршаб. Он требовал, чтобы Хайдаркула повесили. Русский защитник до слез растрогал публику, рассказывая о горькой судьбе Хайдаркула, о жестокости и распутстве бая.
Потом судья громко читал приговор. Его темные глаза в золотых очках изредка отрывались от бумаги, которую он читал, и торжественно смотрели в зал.
Хайдаркул спокойно слушал приговор, но, когда судья сказал: «Суд приговаривает… сослать в Сибирь на каторгу на десять лет», – Хайдаркул похолодел. Он пытался сосчитать, сколько же ему будет лет, когда он вернется, и не мог… В зале, где были его друзья, поднялся крик, шум. Хайдаркул не различал голосов. Десять лет, десять лет каторги… Почти вся жизнь. За что? Разве бай не убил его жену, его единственную дочь? Может быть, они просто ошиблись? Ведь еще час назад присяжные казались ему добрыми, они снисходительно улыбались, слушая защитника, а сейчас он видел только их удаляющиеся спины. Будто комок застрял у него в горле, и он не мог позвать их, объяснить им все. Он все еще не верил, что судьи белого царя могут быть так жестоки.
Потом подошел жандарм и надел на него железные наручники. По улице Хайдаркула вели под конвоем. В толпе кто-то громко плакал и причитал над ним, как над покойником.
После суда его посадили в одиночку. Четыре стены. Маленькое отверстие на потолке. Куча соломы в углу… Для человека, который, подобно Хайдаркулу, сгоял на пороге новой, неведомой и страшной жизни, нельзя было придумать худшей пытки. Теперь ничего не отвлекало Хайдаркула от мрачных мыслей. Прошлое сливалось с будущим. То он снова видел перед собой жену и дочь, то старался представить себе Сибирь, страшную каторгу, лютые морозы, вьюги, вой голодных волков, непосильный каторжный труд. Временами он с горечью думал: лучше было один раз умереть на эмирской виселице, чем умирать каждый день десять лет подряд.
По потом что-то в нем восставало. Нет! Он не должен так думать.
Пока корень в воде, дерево еще живет. Ведь еще возможно избавление, кто знает, что его ждет впереди…
Он поднялся и начал шагать по камере. Четыре шага в длину, два с половиной в ширину. Сначала вдоль, потом поперек, снова вдоль… Нет, он будет делать сто шагов вдоль и сорок поперек… Так скорее пройдет время… Пятьдесят два, сто четыре… Теперь надо прибавить двадцать шагов вдоль. Он слышит только свои шаги. От них начинает шуметь в голове, темнеет в глазах, тошнит, он падает ничком на солому…
Так прошли одиннадцать дней. Вечером неожиданно вошел охранник и приказал собираться. Накинув на плечи старый халат, Хайдаркул вышел. Жандармы с обнаженными шашками повели его по улицам города.
Было темно и безлюдно. От свежего воздуха закружилась голова. Накрапывал дождик. Хайдаркул не мог понять: зачем для него одного столько солдат? Неужели его сейчас увезут в Сибирь и он делает последние шаги по родной земле? А вдруг его решили отдать в руки эмира?
Издали показалось здание вокзала. Вот и железная дорога. Там, за вокзалом, депо, друзья. Они и не подозревают, что он рядом. Одни сейчас, наверное, спят, другие работают. Может быть, они уже забыли о нем? А почему должно быть иначе? Кто он такой? Бездомный, одинокий бродяга…
Он поднялся по ступенькам вагона. Перед тем как войти, оглянулся на спящий город. Из глаз потекли слезы. Он так и уедет, ни с кем не простившись, не повидав никого из близких…
Арестантский вагон был новехонький, даже не выветрился запах краски. Окна были забраны решетками. Его повели по узкому проходу и втолкнули в какое-то темное купе. Окно было плотно заделано досками, вдоль стен – нары, дверь обита железом, под потолком небольшое отверстие, очевидно для воздуха; где-то наверху тускло светил фонарь. Он остался один.
За дверьми слышались голоса стражников. Со станции доносились свистки, паровозные гудки, грохот проходящих поездов. После полуночи начался ливень. Потом все стихло, не стало слышно ни паровозных гудков, ни шума проходящих составов. Хайдаркул устал, прилег на жесткие нары и задремал.
Вдруг что-то загремело. Он открыл глаза и увидел, что в купе вталкивают какого-то бородатого мужчину. Дверь снова закрылась. Человек сбросил с себя мокрое пальто, подошел к Хайдаркулу и поздоровался с ним по-мусульмански, обеими руками. Но Хайдаркул сразу увидел, что это не мусульманин, а русский и, несмотря на бороду, вероятно, совеем молодой.
– Давайте знакомиться, – приветливо сказал вошедший по-узбекски. – Григорий Иванович Соколов. У нас, кажется, с вами билеты одинаковые – в Сибирь? – улыбнулся он. – Трое суток просидел здесь. Ну и жара! Как в хорошей бане. А вы?
Хайдаркул назвал себя и сказал, что работал в депо.
– А вы не знаете Николая Смирнова? – тотчас спросил Соколов.
– Как же, очень хорошо знаю, – ответил Хайдаркул. – Если бы не он, меня, может, уже на свете бы не было. – И он рассказал новому знакомому о своем несчастье, о том, как товарищи пытались его выручить.
– Да, я слыхал, какую борьбу вели рабочие из-за вас, – сказал Соколов. – Ведь я сам тоже работал в депо.
У нас в Баку крепкая организация была. Задали мы буржуям жару… да вот только я сплоховал, попался с листовками, вот меня и укатали. А Смирнова я еще по Баку знаю. Хороший человек…
– Спасибо ему, если бы не он и не товарищи, болтался бы я уже в петле. Ведь у эмира суд один – виселица или нож палача. Правда, и десять лет каторги не велика милость. А я-то надеялся, что суд белого царя будет справедливым. Да, видно, только бог справедлив.
– Э, да ты, я вижу, еще совсем наивный человек, – усмехнулся Григорий Иванович. – Веришь в справедливость белого царя. До сих пор не понял: что эмир, что белый царь – все одним миром мазаны.
Соколов удобней устроился на нарах, вытянул ноги, вынул из кармана пиджака кисет с табаком, свернул цигарку и протянул кисет Хайдаркулу, но тот отказался.
Несколько раз затянувшись, Соколов поднялся и начал ходить по купе – три шага в одну сторону, три шага в другую. Сев рядом с Хайдар-кулом, он вдруг спросил:
– А ты петь умеешь?
Хайдаркул удивленно взглянул на него и, помедлив, ответил:
– Да нет, я уж, пожалуй, отпелся…
– Когда это? – не поняв, спросил Соколов.
– Да уж давно… А ты что – петь любишь?
– Люблю… – задумчиво сказал Соколов. – Только я пою русские песни. – И он запел. Он пел лирическую песню о жестокости возлюбленной, о любви, о верности… И хотя он пел по-русски и совсем тихо, но было в его пении что-то такое трогательное, хватающее за душу, что Хайдаркул слушал как зачарованный.
– У вас есть жена, дети? – спросил Хайдаркул, когда тот кончил петь.
– Сын у меня и жена, – ответил Соколов, – жену звать Наташей, она работает в Баку на нефтепромыслах. А сынишке два года, с матерью остается… – Соколов замолчал. – Ну и баловник, ни минуты спокойно не посидит. Мы с ним все песни пели. Как они там без меня?.. Мать совсем старая. Все заботы на Наташу легли…
Хайдаркул снова вспомнил трагическую смерть дочери и жены. Бедняжки, не видели они светлого дня… Но он хоть отомстил за них. А что делать этому бедному урусу? Кому он будет мстить?
– Мы боролись за счастье наших детей… – прервал мысли Хайдар-кула Соколов, – не вышло, попался я им в лапы… Ну ничего, друзья за меня отомстят, доведут борьбу до конца!
За темной ночью идет рассвет, – перевел на узбекский язык таджикскую поговорку Хайдаркул.
Ничего, и для нас наступит светлый!
Конечно, – весело улыбнулся Соколов, – все будет хорошо. Это ты сказал: и для нас наступит светлый день, день победы. А уж тогда я обязательно приеду к тебе в гости, в Бухару. Небось угостишь меня бухарским пловом?
– Дай-то бог!
– Говорят, бухарский плов очень вкусный.
– Вкусный, – улыбнулся Хайдаркул, – я в этом деле мастер, здорово понимаю. Приготовлю такой плов, что ты не заметишь, как пальцы съешь.
– Очень хорошо. Поедим твоего плова, а потом ко мне в Баку поедем. Тебя Наташа бакинским пловом угостит, жареной рыбой, селедочкой.
– Селедочкой? А что это такое?
– Селедка-то? А ты что, не знаешь? Да на свете ничего вкуснее нет селедки. Особенно когда ее Наташа приготовит… Эх, даже сейчас слюнки текут.
– Да из чего ее делают, селедку?
– Селедка – это рыба такая, понимаешь, рыба так называется. Только по-особенному приготовленная… Эх, заговорили мы с тобой о жратве, а в животе у меня прямо волки завыли. Давай-ка перекусим.
Соколов вытащил из мешка краюху хлеба, разломил ее пополам, и оба принялись за еду.
– Ничего, приятель, не журись. Живы будем, не умрем. Со мной не пропадешь… А сейчас давай спать, а то я двое суток почти глаз не смыкал. – Свернув пальто и подложив его под голову, Соколов растянулся на нарах.
Хайдаркул тоже лег и сразу уснул.
Когда он проснулся, поезд мирно постукивал на стыках. Соколов сидел с ногами на нарах, обхватив колени руками.
– Поднимайся, завтракать будем. Принесли хлеб с чаем.
– Куда мы едем?
– Не знаю, кажется, в сторону Ташкента.
Куда их везут, понять было невозможно. Прошел день, наступила ночь, потом снова день. Поезд подошел к какой-то большой станции. Вагон отцепили и поставили на запасный путь, а их вывели из вагона. День был чудесный, на небе – ни облачка, ярко светило солнце Хайдаркул с интересом оглядывался.
– Да это Самарканд, – сказал Соколов.
Начальник охраны выстроил вокруг них солдат с обнаженными шашками, и арестантов повели в город.
Сразу за вокзалом начались сады и виноградники, по широкой мощеной дороге шли пешеходы, ехали арбы, фаэтоны…
Попадалось много русских. Не обращая внимания на арестованных, мимо проходили и проезжали солдаты, офицеры, чиновники. Брели по дороге или ехали верхом на ишаке крестьяне, они с состраданием глядели на Хайдаркул а и Соколова.
Была ранняя весна. Деревья стояли в цвету, почки набухли и распустились, нежно зеленела травка. Но цветущую весну заслоняли от арестантов обнаженные шашки солдат.
Шли долго. По пути солдаты отдыхали в какой-то чайхане, а Хайдар-кула и Соколова усадили в углу двора, у стены, не сняв даже наручников. Потом снова шли. Только в сумерках дошли до тюрьмы. Их посадили в одну камеру.
В самаркандской тюрьме Хайдаркул провел с Соколовым около четырех месяцев. Соколов учил его писать по-русски. Обертки от чая, папиросные коробки, стены, пол – все годилось для занятий. Вместо карандаша пользовались углем, куском извести – всем, что попадалось под руки. А потом решились и попросили у пожилого надзирателя огрызок карандаша.
Хайдаркул сначала научился писать свое имя, некоторые русские слова, а потом и целые фразы. Вскоре уже мог прочесть то, что было написано на спичечных и папиросных коробках. Как-то Соколов раздобыл русскую газету «Туркестанские ведомости». Первые дни Хайдаркул с трудом читал заголовки, но через некоторое время научился разбирать даже мелкий шрифт. Его успехи радовали Соколова. Вообще Соколов был неутомимым человеком. Он никогда не поддавался плохому настроению, всегда что-то мастерил, даже здесь, в тюрьме, умудрялся находить какое-нибудь занятие.
Иногда он философствовал:
– Коли вода до шеи дойдет, всякий человек плавать научится. Вот так же и ваш народ. Терпит, терпит, а потом возьмет и выбросит к чертовой матери эмира и всех его прихлебателей. Для этого, конечно, надо, чтобы люди твердо знали, чего они хотят. Взять, например, тебя – ведь не стерпел обиды, не побоялся на самого бая руку поднять. Но что изменилось от того, что ты убил одного бая? Одним баем на свете стало меньше – и все. Сплоховал ты, братец! Сидишь вот теперь без всякого толку.
– Да ведь и тебя посадили, – оправдывался Хайдаркул.
– Это, конечно, глупо, что меня схватили. Но дело тут совсем другое. Я выполнял задание организации. Попадаться, конечно, не надо было…
Но ничего, я помирать не собираюсь. Но в Сибири люди живут, и там дело найдется.
Под влиянием Соколова Хайдаркул стал на многое смотреть другими глазами. В душу пахнуло свежим ветерком надежды; он поверил в себя, понял, что все зависит от человека, он сам может изменить свою судьбу.
Но вот однажды в камеру вошел надзиратель и приказал Хайдаркулу собираться. Друзья крепко обнялись.
– Не унывай, брат, – сказал Соколов, – я уверен, мы с тобой еще встретимся… – И тихо добавил: – В лучшие времена.
Во дворе стояла большая группа арестантов. Их выстроили и повели на станцию.
Целый год гнали Хайдаркула по этапу, из города в город, из одной пересыльной тюрьмы в другую. Нигде подолгу не задерживаясь, то поездом, то на лошадях, то пешком шел он, в отрепьях, закованный в кандалы, пока не прибыл в Нерчинский округ.
В Акатуе стояла зима. На хмуром небе, казалось, никогда не было и не будет солнца. Горная каменистая земля, короткое лето и трудная, каторжная жизнь.
Первые дни их держали в камерах, а потом погнали на работы. С раннего утра до позднего вечера арестанты дробили в горах камни, грузили вывозили породу. На работе оковы с рук снимали, а на ногах они оставались все время. На ночь всех загоняли в огромные холодные бараки, разделенные нарами на две части. Кормили впроголодь: похлебка и ржаной хлеб пополам с отрубями.
Три месяца такой жизни доконали Хайдаркула. Он тяжело заболел, метался в жару и бредил.
Старостой в их бараке был старик Израиль Борисович. На работу его не гоняли, на обязанности старосты лежало убирать и охранять барак. Как Хайдаркул потом узнал, Израиль Борисович был знаменитый петербургский врач. Три года тому назад его сослали на каторгу за революционную деятельность. Израиль Борисович заботливо ухаживал за больными, поил какими-то порошками и спас Хайдаркула от смерти.
Оказалось, что доктор с опасностью для жизни привез с собой в Акатуй лекарства. Ведь здесь не слишком пеклись о здоровье каторжан. Если кто-нибудь тяжело заболевал, начальство позволяло не выходить на работу – вот и все.
Хайдаркул проболел больше полутора месяцев. Доктору помогал ухаживать за больным татарин Зинатулла Абидин, учитель из Оренбурга. Хайдаркул подружился с ним еще в оренбургской тюрьме. Абидина посадили за то, что он с красным знаменем в руках шел во главе демонстрации рабочих кирпичного завода. Во время демонстрации был убит жандарм. Убийство тоже приписали Абидину и приговорили к восьми годам каторги. Зинатулла чем-то напоминал Хайдаркулу Соколова – такой же энергичный и веселый, так же любил помогать своим товарищам.
Абидин знал таджикский язык и очень любил поэзию. От него Хайдаркул впервые услыхал имена великих поэтов – Рудаки, Омара Хайяма, Хафиза, Саади. Учитель читал ему их стихи и стихи татарских поэтов – Абдуллы Тукая, Маджида Гафури.
Целый год работал Хайдаркул на руднике. Смертность в Акатуе росла угрожающе, но только когда начала болеть сама охрана, начальство всполошилось и открыло небольшую больницу. Врачом там поставили Израиля Борисовича. Вскоре он добился, чтобы Хайдаркула направили к нему санитаром. Жить стало легче.
В 1914 году началась война. Единственного сына доктора отправили на фронт. Старик совсем сдал, он жил только письмами, которые получал из дома. Вскоре пришло страшное известие: его сын погиб. После этого старик не прожил и десяти дней.
А через полгода Хайдаркулу пришло освобождение…
Хайдаркул закончил свой рассказ. Наступило долгое молчание. – Десять лет прошло, – вздохнул Амон. – Но вы были все время с нами…
Ака Махсум поднялся с места.
– В мусульманском мире, – заговорил он, – того, кто совершит паломничество в Мекку, называли хаджи, почитали как святого. А в наше время достоин почтения тот, кто перенесет столько страданий, сколько перенесли вы, Хайдаркул, но не сдастся, не покорится, а станет еще сильнее… Вот почему почитаю вас.
Ака Махсум дотронулся обеими руками до плеча Хайдаркула, провел ими по своим глазам. Хайдаркул обнял и поцеловал его.
– Ну, а теперь расскажите о себе. Вы же ездили в Казань…
– Замечательный город Казань. Хотел было я там остаться, – стал рассказывать ака Махсум, – да товарищи стали звать домой, писали, что мой друг кушбеги подох, а вскоре и миршаб отправился вслед за ним. Вот тогда я понял, что мне пора возвращаться. Так что здесь я уже давно. Есть у нас тут, в Бухаре, такая организация – младобухарцы. Я с ней связан. Но народ там трусливый, нерешительный, только болтать умеют. Предлагал я им связаться с большевиками в Кагане, а они боятся, не соглашаются. Им хочется, чтобы и овцы были целы, и волки сыты.
– Видно, надежды на них мало, – сказал Хайдаркул.
– Это верно, – подтвердил Смирнов. – Нам здесь, в Бухаре, надо иметь крепкую большевистскую ячейку. А ее пока нет.
В это время жена Умар-джана накрыла дастархан, друзья уселись вокруг, беседа продолжалась.
Стоял ясный весенний день, небо было высокое, солнечное и радостное. Но вот набежала на солнце тучка, и неожиданно полил дождь – озорной, искрящийся в лучах солнца крупными алмазными зернами. Он прошел, даже не успев промочить глинистую мостовую, а лишь слегка покрыл ее рябинками. В народе такие весенние дожди называют благодатными: после них на душе становится как бы радостнее. Тучка растаяла, и небо стало светлым, как вода в хаузе Мирдустим.
Только вчера хауз до самых краев наполнили водой. За ночь муть осела, и вода стояла спокойная, чистая и прозрачная.
Асо рано управился с делами. Он разнес по домам воду, вернулся к хаузу, вывернул наизнанку бурдюк и повесил его на большой гвоздь, вбитый в старый карагач. Потом принес из чайханы чайник чаю и уселся на суфе, на берегу хауза. Больше на суфе никого не было: другие водоносы еще не кончили работу, они сидели на корточках около хауза, черпаками наполняли бурдюки и уходили разносить по домам воду.
Асо медленно пил чай и думал о своем. За десять лет, прожитых с Фирузой, у них родилось двое сыновей. Но, видно, не судьба: оба умерли, не прожив и года. Тоска по детям изводит Фирузу, она часто грустит, втайне от него вздыхает и плачет. А вдруг Фируза заболеет? Ведь у Асо никого, кроме нее. Много и трудно работал он в богатом доме Гани-джан-бая, но единственное, чем вознаградила его судьба за все его мытарства, – это Фируза. Она для него дороже всех алмазов, всех яхонтов, всех самоцветов мира. Ни на небе, ни на земле не надо ему ничего и никого, кроме нее…
– Асо-джан-ти-та-тон, Асо-джан-ти-та-тон! – вывел его из задумчивости чей-то голос.
Асо обернулся, увидел Таго и повеселел. Он любил этого веселого паренька. Ко всем – старшим и младшим – он обращался покровительственно: «Эй, племяш!» – за это его шутливо звали Таго-дядюшка. Прозвище так прочно приросло к нему, что, кажется, не только другие, но и сам Таго забыл свое настоящее имя. Таго пятнадцать или шестнадцать лет, он дерзкий, упрямый, и на кончике языка у него всегда острое словцо. Но Таго совсем не злой, он услужливый, добрый.
Таго работает учеником в мастерской знаменитых золотошвеев в квар-п» ле Мирдустим. Говорят, он хорошо освоил это ремесло.
Беспечно распевая и размахивая в такт песне зеленой веткой, Таго радостно закричал:
– Ого-го, вот это здорово! Я его ищу по всему городу, а он тут прохлаждается. Вот что, племяш, вставайте да отнесите поживее воду в дом Мирбако. А я посижу и попью вашего чайку.
– Ишь ты какой прыткий! – усмехнулся Асо. Выплеснув остывший чай, он налил горячего и подал Таго пиалу: – Садись-ка лучше да поболтай со мной. Вода из хауза никуда не убежит.
Таго сел на суфу, взял пиалу и подчеркнуто серьезно сказал:
– Хотите увидеть венец творения божьего – несите скорее воду в дом дядюшки Мирбако. Но только, чур, на меня не пенять. Я передал —< мое дело сторона.
Асо поднялся с суфы и, наказав Таго никуда до его прихода не уходить, пошел за бурдюком.
– Странно, – проворчал Асо, – я утром до краев наполнил хумы во дворе у дядюшки Мирбако. Куда они успели вылить столько воды!
Асо взвалил бурдюк на спину и, чуть согнувшись, пошел.
Дом Мирбако стоял в глухом переулке, еще издали бросался в глаза высокими резными воротами и богатым навесом.
На мужской половине дома никого не было. Слуга, очевидно, тоже отправился с хозяином в Арк, держась за стремя его коня.
Подойдя к внутреннему двору, Асо протяжно крикнул:
– Воо-доо-нос…
– Войдите, – послышался женский голос.
Не глядя по сторонам, Асо прошел прямо на кухню. Внутренний двор был невелик. В большой кухне в пол врыто два глиняных хума, один из них доверху полон воды, а из второго воды взято совсем немного. Асо вылил туда половину бурдюка, выпрямился, осмотрелся и громко спросил:
– Хозяйка, хумы полные, куда деть остальную воду?
– Я сейчас, – раздался тот же голос, и через минуту в кухню вошла Магфират с открытым лицом, неся большой медный кувшин.
Да, да, это была Магфират, бывшая жена Гани-джан-бая. Десять лет, которые прошли с тех пор, когда Асо батрачит в доме Гани-джан-бая, основательно подпортили ее красоту. Вокруг глаз залегли (лубокие морщинки, взгляд потускнел, лицо поблекло. Чувствовалось, что Магфират прибегала к ухищрениям, стараясь сохранить свою ускользающую красоту: на лице толстым слоем лежали румяна и белила, брови были тщательно начерчены, глаза подведены. На ней было платье из маргеланского шелка, а из под его широкого выреза и рукавов выглядывала белая рубашка в мелких складочках. На голову кокетливо наброшен цветной шелковый платок, ногти рук ярко выкрашены хной, каждое движение, каждый взгляд были полны истомы.
– Ах, Асо, это вы! – протянула она, кокетливо глядя на него. – Наливайте сюда. – Она поставила на пол кувшин. – Что же это вы дожидаетесь, чтобы за вами посылали? – многозначительно глядя на Асо, спросила она.
– Так я же утром наполнил хумы, – ответил Асо, не поднимая от земли глаз. Он хотел обойти Магфират, но она удержала его.
– Да не торопитесь, подождите. Я знаю, что вы приходили утром… Но утром муж был дома. – Она улыбнулась и, подойдя к Асо, положила ему на плечо руку. – Вы говорите, что все наполнили, а ведь это неправда. Сердце мое осталось пустым. Его-то вы не наполнили. Понимаете?
Асо посторонился.
– Что вы, госпожа, ведь вы мужняя жена. Бога вы не боитесь.
– Ну, за одни и те же грехи бог два раза не казнит, – засмеялась Магфират. – После смерти Гани-джан-бая, вашего хозяина, ни с одним мужем не было у меня счастья. А уж с этим мужем – и подавно, сами видите – совсем старик. Только расстраивает да мучает меня. Неужели нет у вас ко мне ни капли жалости?
– Ах, жалости? – не выдержал Асо. – Ну, о жалости вам лучше знать. Наверно, вы тогда и Фирузу, жену мою любимую, тоже из жалости ножом пырнули?
– Ах, любимую жену, – язвительно протянула Магфират. – Это ты, простофиля, питаешься объедками Гани-джан-бая…
Что она понимает в любви, эта девка? Да ты посмотри на нее получше, это же корова.
– Попридержите-ка свой язык! Я и единого волоска моей Фирузы не променяю на тысячу таких… – он сдержался, – таких бесстыдниц.
Он обошел Магфират и направился к двери.
– Вот ты как разговариваешь! – свирепея и задыхаясь от злобы, крикнула она ему вслед. – Ах ты ублюдок! Ничего, ничего, я еще тебе покажу, что такое бесстыдство, бездомный нищий. Ах ты поганец!..
Но Асо шел не оглядываясь. Он прошел крытый проход и был уже у самых ворот, а женщина все кричала:
– Негодяй, бездельник! Да мне стоит только мигнуть, и тебя вышвырнут из твоего дома, останешься со своей девкой на улице. Забыл, в чьем доме живешь с этой коровой. Ах ты тварь поганая!..
– Пусть он провалится, твой дом! – крикнул Асо, не оборачиваясь, и вышел на улицу. Магфират схватила камень и пустила его вслед Асо. Камень гулко стукнулся о ворота.
Как раз в этот момент с улицы во двор вошла высокая молодая женщина. Она держала в руках паранджу, которую только что сняла.
– Что такое, что случилось? – вскрикнула она и подула себе за пазуху – так делают таджикские женщины, испугавшись. – Ой, у меня со страху чуть сердце не разорвалось!
– Здравствуйте, моя милая, заходите, – с трудом беря себя в руки, приветствовала гостью Магфират. – Ничего, не обращайте внимания. Какими судьбами?
Гостья была дочерью Назокат, старшей жены покойного Гани-джан-бая. За эти годы Мушаррафа стала статной, красивой женщиной, большой щеголихой. После смерти бая они с матерью жили на деньги, которые достались им в наследство от бая, а потом Назокат сосватала свою дочь за сына миршаба, Замонбека.
Жизнь Мушаррафы сложилась «счастливо». Правда, у ее мужа был любимчик – безусый красавец, всегда и всюду сопровождавший хозяина, зато Замонбек не взял себе второй жены, и Мушаррафа была на своей половине полновластной хозяйкой. И все же хотя у Замонбека и не было других жен, Мушаррафе доставалось не так уж много радости. Когда на трон взошел Алимхан-тура, Замонбек был назначен начальником над всеми доносчиками. Должность его была не столь уж почетна, но боялись его все: и кушбеги, и сам верховный судья, и другие большие и маленькие начальники. Замонбек почти все время проводил во дворце и ночевал дома не чаще одного-двух раз в неделю. Мушаррафа проводила время по своему усмотрению.
После смерти матери она близко сошлась с Магфират.
Вот и сейчас Мушаррафа в самом чудесном настроении шла к приятельнице, и вдруг в нее чуть не угодил камень, брошенный разгневанной Магфират. Впрочем, она быстро успокоилась и весело защебетала:
– Что же это вы, душа моя, совсем забыли меня? Я уж ждала, ждала да сама решила к вам заглянуть.
– И хорошо сделали, – сказала Магфират, ласково обнимая гостью. – А то я что-то нынче совсем расклеилась, не по себе мне. Давно бы вам прийти, доченька. Ну заходите, заходите.
Нежно обнявшись и осыпая друг друга любезностями, они прошли в большую комнату, похожую на крытый базар тканей, построенный в Бухаре Адулахадом. Она вся была увешана дорогими тканями и сюзане, пол застлан коврами, повсюду разбросаны большие и маленькие одеяла и подушки. В глубоких нишах стояла медная и фарфоровая посуда, дорогие чайники и пиалы, кашгарские блюда, китайские вазы…
Хозяйка, видно, собрала в этой комнате все самые дорогие украшения, ковры и ткани, которые достались ей от бая.
Обе женщины уселись на мягких одеялах, у среднего окна.
– Что-то у вас во дворе никого не видно, куда подевались все ваши служанки?
– Я их отпустила в баню.
– И во внешнем дворе никого нет?
– Саидбай, как всегда, сопровождает мужа в Арк.
– Так, значит, в доме никого? – многозначительно протянула Мушаррафа. – А что случилось с вашим водоносом? Чего это он выскочил со двора как ошпаренный?
– Пусть радуется, что сам цел остался да уберег голову от камня.
– Вот оно что! – Мушаррафа искоса взглянула на мачеху. – Недаром говорят: вода пролилась – миру не бывать. Значит, так ничего и не вышло?
– Не вышло, – нервно хрустнув пальцами, сказала Магфират. – Да разве с этим хамьем можно до чего-нибудь договориться! Но ничего, я ему еще припомню. Этот ублюдок еще пожалеет, что на свет родился, я его на улицу вышвырну, он у меня еще с голоду сдохнет.
– Правильно, вот это правильно, – раздувала огонь ее ярости Мушаррафа, – так этим собакам и надо. Ах, неблагодарные твари, мы их кормим, поим… Да и Фируза его распрекрасная… Столько лет у меня в доме кормилицей, обоих сыновей выкормила… как раз сейчас младшего от груди отлучила.
Сегодня же прогоню ее.
– Вот хорошо, – обрадовалась Магфират. – И я у вас в долгу не останусь.
Магфират расстелила перед Мушаррафой дастархан, поставила блюдо со сластями, чайник горячего чая под теплой стеганой покрышкой, пиалы и стала радушно угощать подругу.
Впрочем, гостья не очень-то отнекивалась. Напившись чаю, налакомившись, она откинулась на подушки и затараторила:
– Поедемте-ка завтра с утра к роднику Айюб. Проведем пару дней в саду за Самаркандскими воротами, повеселимся. И тетушка Мухаррама Гарч там будет. Это точно, я узнавала.
– Скажите лучше – не тетушка Мухаррама, а ваш лучший друг, – сразу забыв все неприятности, двусмысленно улыбнулась Магфират.
– Так ведь она не только мой, но и ваш друг, – засмеялась Мушар-рафа.
– Ну, значит, наш общий друг, – быстро согласилась Магфират. – Что же, спасибо за приглашение, с удовольствием поеду. Завтра приду к вам пораньше, и вместе отправимся к роднику Айюб.
Гостья с хозяйкой весело болтали, когда из бани вернулись служанки. Магфират отчитала их за опоздание и велела побыстрей приготовить плов с курицей.
– Тут ко мне на днях приходила еврейка Сорохола, принесла три большие бутылки бухарского еврейского вина, – сказала Магфират, поднимаясь с места, – так я их припрятала в чулане. Разопьем-ка бутылочку, сразу на душе легче станет.
За эти годы мало что изменилось в городе – те же кварталы, те же мечети, медресе, бани… И сейчас, как десять лет назад, чтобы попасть в баню Кунджак, надо пройти мимо южных ворот большой мечети. Все так же у входа толпятся нищие, звездочеты, гадальщики, продавцы воды, торговцы фруктами и сладостями, все они громко кричат, наперебой зазывая прохожих.
