Текст книги "Дочь огня"
Автор книги: Джалол Икрами
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)
– Где дочь, где Шамсия? – тяжело дыша, спросил он у жены. Холдорхон, глядя на его измученное лицо, тревожное выражение глаз, заволновалась.
– Шамсия в своей комнате. А что случилось?
Миршаб молчал. Он сидел с закрытыми глазами. Руки и ноги протянул к сандали. Наконец, словно очнувшись от тяжелых дум, он открыл глаза и приглушенно, хрипло проговорил:
– Вот уже два дня, как мое сердце сочится кровью, а ты и не замечаешь… Тебе до меня дела нет.
– Вчера от вас вином пахло, я и подумала, что… – тихим, дрожащим голосом сказала жена.
– Думать, конечно, не мешает, – прервал ее миршаб. – Верно, вчера с горя я выпил. Тебе ничего не рассказал, хотел раньше сам все обдумать, решить и тогда уже объявить… Ты, жена, не пугайся, ничего страшного не случилось, да вот!.. Может, оно и к лучшему все, может, нас ждет что-то очень хорошее…
– Говорите же скорей, ради бога! Что, что случилось? У меня сердце разрывается…
– Понимаешь, меня вызвал вчера кушбеги. Он получил от его высочества важную бумагу, да… Его высочество упрекают меня за то, что я не заявил о помолвке дочери. Не знаю, кто эта бессовестная тварь, что сообщила об этом, скорее всего Мухаррама Гарч, а может, еще кто, но его высочество узнали. И вот мне посоветовали, – ясно было, что речь идет о всесильном кушбеги, – самим теперь написать, что мы преподносим Шамсию в дар его высочеству. Я думал, думал и решил так и поступить. Да, жена, другого выхода нет!
Холдорхон вскрикнула, бросилась мужу в ноги.
– Ой, отец, да что вы говорите?! Нет, нет, нет!.. Хорошо вам посоветовали! Это приговор, а не совет! Приговор к смертной казни! Теперь конец, всему конец!
Вопли жены тяжело подействовали на миршаба, он проникся ее отчаянием, даже слезы выступили на глазах.
Долго длилось молчание. Но миршабом постепенно овладело спокойствие, он вспомнил о принятом решении и обрел твердость духа. Приподняв голову жены, он начал ее увещевать. Но Холдорхон ничего не хотела слышать, она, как безумная, повторяла только одно: пусть ее раньше убьют, а потом отдают дочь эмиру. В конце концов, миршаб повысил голос и стал браниться, попрекать ее, а потом просто приказал замолчать и выслушать спокойно.
– Ты думаешь, я не люблю нашу дочь? Думаешь, не беспокоюсь о ней? – В голосе его звучала укоризна. – Эх ты, глупая! Два дня я места себе не находил, не мог ни есть, ни пить, ни спать, все голову ломал, как выйти из положения, и понял, что иного выхода нет. Слушай, женщина, если мы не подчинимся, не напишем, что отдаем дочь по своей воле, ее у нас из-под брачного полога насильно заберут… И тогда уж наверное обесчестят, опозорят… Тогда все наше достояние пойдет прахом: и чин, и должность, и дом, и имущество – все отнимут. А если мы, как советует кушбеги, сделаем это добровольно, может быть, эмир возьмет нашу дочь в жены. Тогда и она будет счастлива, и мы с тобой не останемся в обиде. Поняла?
– Поняла, что выхода нет, – вздохнула Холдорхон. Хорошо, если и той будет…
– Будет! – еще решительнее заявил миршаб. – Я напишу, стану молить… И кушбеги что-нибудь пообещает… Даст бог, получится как надо… Наше желание исполнится. А теперь встань, пойди за дочерью, скажи ей сейчас, так лучше!
Холдорхон заколебалась:
– А может, еще не надо говорить?
– Надо, надо! По-хорошему скажем ей, подготовим. Все обойдется. Холдорхон встала, вышла из комнаты и вскоре вернулась с Шамсией…
Миршаб успел за это время задремать. Услышав шаги, он встал, прикрыл от света лампы лицо, внимательно посмотрел на Шамсию и проворчал:
– Опять глаза заплаканы! Ты только и делаешь, что плачешь! Что там опять?
Шамсия молчала, она остановилась у сандали, потупив глаза. За нее ответила мать:
– Плачет из-за школы…
Я запретила ей ходить в школу.
– Правильно сделала! Хватит ей ходить!.. И вообще довольно учиться, так-то! Наша дочь, даст бог, будет теперь властвовать над всем гаремом.
Услышав это, Шамсия вздрогнула и похолодела, сердце у нее екнуло от предчувствия чего-то страшного.
– Да сбудутся ваши слова, – сказала мать. – Хоть бы это случилось, тогда и я на старости лет поживу в свое удовольствие, госпожой стану, повластвую… И все это благодаря тебе, доченька!
– Конечно, так будет! – заверил миршаб. – Сегодня мне сообщили добрую весть, и я хочу порадовать вас… Слава о твоей красоте, дочь моя, дошла до самого эмира. Его высочество соизволили письменным приказом потребовать, чтобы мы отдали ему тебя… Я горд и счастлив этим… И конечно, выразил согласие, сказал, что дочь моя – верная рабыня его высочества! Вот какую радостную весть я тебе принес! Что ты скажешь на это?
Шамсия молчала. Только сердце ее замирало, замирало, а слезы катились из глаз.
– Ну? – уже нетерпеливо спросил миршаб.
– А что ей говорить, отец? – вмешалась Холдорхон. – Что скажем, то она и сделает. Мы ведь о ее счастье печемся. Ох, ох, ох, такое богатство не каждому выпадает!
– Да, да, – подхватил миршаб, – его превосходительство кушбеги заверил, что будет роскошный той, много развлечений… Город украсят, как в праздник! Брачный обряд будет совершен в мечети Арка. Дочь наша получит пышный гарем, лучше всех других… А служанок и рабынь видимо-невидимо… Вот тогда-то…
Но миршаб не успел закончить свою речь: Шамсия без чувств упала на пол. Родители не на шутку перепугались, стали брызгать в лицо водой, суетиться. Наконец она открыла глаза.
– Что ты, доченька, – необычно ласково заговорил миршаб. – Неужели приятная весть так на тебя подействовала? Держи себя в руках, сохраняй спокойствие. Далеко еще до дела, шутка ли – выйти замуж за эмира! Может, все переменится, эмир еще, пожалуй, раздумает… Так что не очень волнуйся… Я сообщил заранее, чтобы на всякий случай ты изучила все дворцовые церемонии и обряды. Ты ведь у меня умница, сама все понимаешь…
Но что это с Шамсией? Она на вид совсем спокойна, равнодушно слушает отца, как будто все, что он говорит, относится уже не к ней. А миршаб, решив, что она согласилась, заговорил о другом.
– Где Фируза? – спросил он.
Шамсия продолжала молчать. За нее ответила Холдорхон:
– Она, наверное, у Шамсии в комнате.
– Так вот какое дело – сейчас мы ее отошлем к Гани-джан-баю. На улице уже дожидаются его слуги.
Тут Шамсия не выдержала. Она терпеливо снесла все обрушившиеся ип нее удары, но этого стерпеть не смогла.
– Нет, отец! – громко крикнула она. – Пожалейте меня, пожалейте несчастную Фирузу! Не отдавайте ее в этот злополучный дом. Она погибнет там!.. Такая молодая, беспомощная…
– Зачем это, что случилось, отец? – недоумевала и Холдорхон.
– Хочешь не хочешь, придется! Таков приказ, – сдержанно ответил миршаб.
– Она умрет, она погибнет там!.. Умоляю вас, папочка, – рыдала Шамсия.
Миршаб не обращал внимания на ее слезы.
– Ничего с ней не будет. Она там родилась, выросла, пусть идет! Жаль только, что потратились на нее, теперь все наши расходы впустую. Придется возместить на чем-нибудь другом… Вставай, жена, сними с нее платье, которое мы ей дали, верни старое, и пусть уходит!.. Выведи ее за ворота к слугам бая.
– Нет, папочка, нет! – умоляла Шамсия. – Делайте со мной что хотите, убейте меня, но пощадите бедную сиротку.
– Что ты так ее защищаешь? – раздраженно сказала мать. – Родственница она тебе, что ли?! Хвост от дядюшкиного осла, седьмая вода на киселе… Если отец говорит – значит, так надо!
Этих слов Шамсия уже не слыхала. Не донеслась до нее и брань отца. Она вскочила, не помня себя, и помчалась вслед за матерью к себе наверх. Там она схватила еще ничего не понимающую Фирузу в объятия и стала горячо целовать. Холдорхон пыталась оторвать ее от Фирузы, но напрасно. Пришлось вызвать госпожу Кафшу-Махси и служанок, только с их помощью удалось разъединить девушек.
Испуганную Фирузу потащили вниз, а Холдорхон, вконец рассердившись на дочь, стукнула ее кулаком, грубо выругалась и, выйдя из комнаты, заперла дверь на засов. Шамсия горько плакала, упав на ковер…
Внизу Холдорхон приказала служанкам снять с Фирузы не раз стиранное сатиновое платье и потертый бархатный камзольчик Шамсии и отдать ее собственное заплатанное ситцевое платьишко, когда-то яркое, цветастое, но от долгой носки совсем поблекшее.
– А когда переоденется, выведите ее на улицу, там ждут слуги Гани-джан-бая.
Услышав это, Фируза замерла от ужаса. Ей показалось, что фонарь, горевший во дворе, погас, – так темно сделалось в глазах. Как неживая, вошла она за служанкой в комнату, не слыша, что та говорит, и застыла.
Служанка толкнула ее рукой, крикнув:
– Ты что, оглохла?!
Фируза уже пришла в себя, все ей стало ясно: она поняла, что бай победил, сумел заставить миршаба вернуть ее в байский дом.
С этой минуты она больше не плакала, не кричала, не просила пощады, не умоляла, чтобы не отдавали жестокому баю. Она умела сдерживаться. С самых ранних лет она испытывала нужду, пережила много тяжелого, переносила унижения и обиды, но воспитанная умной бабушкой Дилором-каниз, научилась, оставшись одна на свете, ни от кого не ждать помощи, советоваться только с самой собой, слушать голос своего разума. Правда, была у нее умная, добрая подруга Шамсия, она защищала ее. Но в доме миршаба лишь она да еще служанка Муродгуль относились к ней хорошо, все же остальные не по доброте сердечной давали ей кусок хлеба, у всех была какая-то корысть, нечистые тайные помыслы… А Шамсия хоть добра и благородна, сама беспомощна и несчастна, сама нуждается в жалости. Для Фирузы и у миршаба и у бая – темница. Тут Шамсия, а там Асо – одно ее утешение, иначе бы просто погибла… Да, но здесь она хоть в школу ходила, а бай не пустит… Там еще эта младшая жена Магфират, из-за нее умерла бабушка… Да, она убила ее… Но что теперь поделаешь? На улице ждут байские слуги. Может, и Асо вместе с ними? Он все надеется, что бай поженит их, будет им как отец… Бог его знает!
Фируза надела паранджу, попрощалась со служанками, особенно нежно с Муродгуль, и вышла. У ворот поджидали ее Асо и Абдулла.
…После ухода Фирузы Холдорхон вдруг сразу увяла. С утра она была так счастлива, лицо ее просто сияло улыбкой, а теперь ничто не было мило, даже свет двадцатилинейной лампы, стоявшей на подносе, казался ей темным, мрачным. Весть, принесенная мужем, как она ни старалась примириться с ней, глубоко опечалила материнское сердце.
– Враги сделали свое дело! – ворчал миршаб. – Но выхода не было. Ну что ж, и этот день пройдет, когда-нибудь настанет наш черед торжествовать!
– Бог с ними! – подхватила Холдорхон. – Может, они насытятся этой девчонкой Фирузой, успокоятся немного… Да будет она жертвой за нас!
– Верно, верно, жена! Если дочь наша станет законной женой эмира, мы уж им покажем!..
Холдорхон спохватилась: что там делает Шамсия?
– Пойду к ней, посмотрю, – сказала она, с трудом поднимая свое полное тело. – Я ее заперла… Как бы она там снова не упала в обморок…
– Если не спит, приведи ее сюда, поговорим с ней, успокоим…
– Хорошо!
Холдорхон поднялась наверх. Засов не тронут, дверь плотно заперта – видно, никто и не пытался толкнуть ее изнутри. За дверью – мертвая тишина. Сердце матери охватила вдруг страшная тревога, дрожащей рукой она отодвинула засов и вошла в комнату. Там было темно. Только в окна, выходившие во двор, снизу из противоположной комнаты проникал бледный свет лампы.
Холдорхон сделала несколько шагов, приблизилась к столику, глаза ее немного привыкли к полумраку, но Шамсии нигде не было видно. Она позвала тихим, дрожащим голосом:
– Шамсия!
Молчанке. Крикнула еще раз, погромче. Ни звука. Наконец, оглядевшись, она заметила, что в углу, над сундуком, что-то свешивается с потолка.
– Горе мне, горе! – дико вскрикнула Холдорхон и упала без чувств.
Смерть Шамсии потрясла всю округу. На ее похороны собралось много народу. Миршаб, забыв обо всем на свете, рыдал как безумный. Холдорхон от крика и воплей совсем охрипла. С исцарапанным лицом, распущенными волосами, она была олицетворением ужаса и горя.
Вернувшись домой после погребения дочери, миршаб, всхлипывая и стеная, позвал жену:
– Письмо… Где письмо? Письмо нашей дочери… последнее. Холдорхон смотрела на него тупым, неподвижным взглядом. Он повторил свои слова несколько раз, и только тогда она вынула из кармана синего траурного халата листок бумаги и протянула мужу.
Миршаб поцеловал письмо, приложил его к глазам и стал биться головой о стену, громко рыдая и крича, не слушая ничьих увещеваний… Наконец, немного успокоившись, он воскликнул:
– Позовите госпожу Танбур! Где она?
Из группы женщин, оплакивавших вместе с родителями безвременно погибшую несчастную Шамсию, вышла вперед одна, с головой, повязанной белой кисеей. Она заговорила, прикрывая лицо рукавом, голос ее дрожал от слез:
– Я слушаю, ваша милость!
– Вы… вы… учительница моей несчастной дочери?
– Да, – сказала она, – я та самая… Увидев на погребальных носилках любимую мою ученицу, я не знаю, как не умерла от горя!
Кругом снова громко зарыдали.
– А теперь прошу всех оставить нас одних, – сказал миршаб, когда люди немного приутихли. – Пусть госпожа Танбур прочтет вслух письмо нашей дорогой Шамсии.
Все вышли. Миршаб запер ворота на цепь изнутри, сел прямо на землю у крытого прохода и коротко сказал:
– Читайте!
Оймулло взяла письмо у Холдорхон и пробежала его глазами. В горле у нее стоял комок, дрожащим голосом она начала читать вслух:
– Милый отец, дорогая моя мама!
Но тут Оймулло не выдержала и зарыдала. Вместе с ней плакали родители. Наконец она немного успокоилась, и миршаб попросил продолжать.
– Когда вы будете читать это письмо, меня уже не будет в этом злом и суетном мире. Я расстанусь со всеми невзгодами, печалями, бедами… Не упрекайте меня, я не могла поступить иначе
Что тягостней… Терпеть житейские невзгоды?
Иль, с милым распростясь, грустить в разлуке годы?.
Госпожа Танбур опять прервала чтение.
– О моя милая любительница стихов, талантливая поэтесса!
Родители горестно причитали, каждая фраза письма напоминала о том, какую дочь они потеряли по собственной вине.
– На всем свете у меня только и было утешение, что ходить с Фирузой в школу, слушать уроки нашей дорогой учительницы да мечтать о своем друге… И вот сегодня меня лишили всего этого. Я знаю, мне ничто не поможет. Что просьбы, что мольбы, крики, слезы?.. Бедняжку Фирузу вы сегодня отдали на растерзание лютым волкам, а меня завтра подвергнете стыду и позору, сделаете рабыней развратника…Ты знаешь ли, куда ведут дороги жизни? Исчезнут без следа – увы! – итоги жизни. Все – тлен и суета. Печаль и радость – прах!.. Так нужно ль из-за них сносить тревоги жизни?! Эти стихи помогут мне сделать то, что я задумала. Дорогой отец! Вы никогда не спрашивали, что лежит у меня на сердце, и даже мать не интересовалась мной…Горькая судьба моя – полная отчаяния, ухожу я из этого мира, а свою чистую, непорочную любовь вместе с разбитым сердцем уношу в могилу. Вы будете оплакивать мою смерть, стонать и рыдать, но напрасно, слишком поздно, к жизни меня уже не вернуть! Пусть бог будет милостив к моим братьям. А вы, если хотите порадовать мою душу, оказывайте внимание дорогой госпоже Танбур, помогите, чем сможете, одинокой сиротке Фирузе, не допустите, чтобы волки в образе людей пили ее кровь!
Ваша несчастная дочь Шамсия.
Оймулло вернула письмо Холдорхон. Миршаб поблагодарил за чтение, забрал письмо у жены, сложил его вчетверо, засунул в карман и ушел. Теперь он окончательно уверился в том, что виной всему школа и учение. Не будь Шамсия образованной, не читала бы она книг, не знала бы стихов, ей и в голову не пришло бы сделать то, что она сделала…
Обычно о приближении весны в Бухаре узнавали по прилету ласточек.
Они селились в домах. Так приятно было следить за их полетом, слушать веселый щебет. Почти одновременно с ласточками появлялись аисты, они устраивали себе жилье на верхушках минаретов и куполов мечетей.
Но в тот год, о котором идет речь, весна пришла раньше, чем прилетели ласточки и аисты. Сразу заиграло солнце, установилась прекрасная теплая погода, в воздухе стоял нежный аромат расцветающих деревьев.
В каждом, даже небольшом дворике Бухары, если в нем и нет арыка, есть цветничок. Дворы здесь обычно сплошь выложены кирпичом, только в одном углу выкапывали в земле яму для хранения зимой овощей – моркови, репы… Летом этот же участок перекапывали и сажали там цветы. Квартал Джуи Чаппа, на северо-западе Бухары, славился большими красивыми садами, там не было недостатка в воде.
Весна в том году щедро разукрасила и большие цветники, и малые, все сады и садики, засверкала изумрудная зелень, на деревьях набухли почки, расцвели ивы…
Громко расхваливали свой товар продавцы сумалака – вкусного блюда, приготовленного из проросших пшеничных зерен. Голоса продавцов ласкали слух, напоминая, что весна пришла, пришла!.. Весной все женщины квартала совместно приготовляли сумалак. Об этом даже в песенке поется.
И вот Хайдаркул вышел из сумасшедшего дома. Он ходил по улицам и рубище, с длинными, как у странствующих дервишей, волосами, с нечесаной бородой. Завидев его лохмотья, дети стайками бежали за Хайдаркулом, крича:
– Сумасшедший идет!
Они смеялись над ним, передразнивали. А Хайдаркул, притворяясь безумным, что-то бормотал, смеялся, распевал во весь голос газели.
Кроме детей, никто не обращал на него внимания, и он беспрепятственно вышел из города через ворота Кавола. А там и дети перестали следовать за ним. Избавившись от надоедливых маленьких спутников, Хайдаркул наконец вздохнул свободно. В те времена за воротами Кавола не было еще вокзала, его только собирались строить. Но по Бухаре уже ползли слухи о том, что русские привезут к бухарской крепости свою огненную арбу (так называли бухарцы паровоз), что Эхмир дал на это согласие… Еще говорили, что и крепость и дома будут разрушены и через всю Бухару проведут железную дорогу до города Мары. Муллы Бухары заявили протест, они грозили эмиру божьей карой, обвиняли в сообщничестве с русскими. Эмир не на шутку испугался. Да не только он, испугался якобы и русский царь, он решил Бухару не трогать, а построить лишь небольшой вокзал у ворот Кавола, чтобы его высочество, когда надо, мог уехать из Бухары на поезде. Так говорили муллы, ведь Бухара была в их власти.
В Кагане Хайдаркулу довелось быть несколько раз. Он хорошо изучил дорогу и теперь уверенно шел туда. Сначала он повернул в сторону большого кладбища, начинавшегося сразу за бухарской крепостью. Поднявшись по узкой дорожке наверх, он сел там на скамеечку возле гробницы и внимательно осмотрелся вокруг. Пустынно было на кладбище, ни одной живой души. Убедившись, что за ним не следят, Хайдаркул сошел вниз, на большую дорогу, ведущую в Каган.
Сначала дорога шла через поля и сады, но постепенно их сменили камышовые заросли. И наконец, перед Хайдаркулом открылось большое озеро, которое называется Озером шакалов, их действительно в той округе водилось немало. Дорога не была замощена, ноги утопали в песке и пыли, идти было трудно. Но Хайдаркул не замечал этого, очарованный свежей зеленью на берегах озера, сбегавшими в него ручейками, расстилавшимся за озером широким степным простором. С жадностью вдыхал он чудесный весенний воздух, а щебетанье птиц в высоком небе так растрогало и развеселило его, что он и сам запел:
Заплачь, соловей, мой единственный друг
Несчастных влюбленных удел – только плач
Ветер уносил далеко-далеко его голос, трепал спутанную бороду и космы длинных волос. Дырявый халат не мог защити и Хайдаркула от порывов ветра, и этот веселый весенний гость то и дело пробирался под его одежду…
Около четырех месяцев прожил Хайдаркул в сумасшедшем доме. Он оставался там так долго, желая, прежде чем самому, вызволить Амона. По просьбе Хайдаркула, кори Шариф принес напильник, и ночью, когда все спали, Хайдаркул подпиливал оковы и железные обручи, надетые на Амона. Наконец, в середине зимы, эта кропотливая работа была закончена, оковы спали, и несчастному юноше удалось бежать и переночевать у друзей Хайдаркула в медресе Арбоб. Наутро его одели в чей-то халат, намотали чалму, выпроводили за город в уже знакомую нам хибарку колодезного сторожа у Каракульских ворот.
Побег Амона разъярил ходжу, он учинил жестокий допрос всем больным, бил их, истязал, но ничего не добился. Амон как в воду канул. Отец Амона, узнав о случившемся, прискакал в Бухару, дико орал на ходжу, пожаловался миршабу, но все поиски ни к чему не привели. Переполох был страшный. Ходжа вымещал свой гнев на больных, беспрестанно мучил их, усилил охрану, а по ночам навешивал на ворота замок. Требовалась большая осторожность, и потому Хайдаркул решил повременить со своим уходом из сумасшедшего дома. Пусть все немного уляжется и забудется.
После бегства Амона прошло еще полтора месяца. Наконец друзья потеряли терпение, явились все вместе и, дав ходже довольно много денег, уговорили его отпустить Хайдаркула. Да, не так-то легко было вырваться из сумасшедшего дома!
Первые дни Хайдаркул безвыходно сидел в келье кори Шарифа, отсыпался и отдыхал. А потом стал открыто ходить по улицам, разыгрывая по-прежнему безумного. Он громко распевал обрывки каких-то стихов, хохотал без причины, заговаривал с чужими людьми, нес околесицу. А очутившись среди своих в медресе у хауза Арбоб, становился самим собой, спокойно убирал кельи, подметал, приносил воду, ставил самовар, колол дрова, даже ходил за покупками. Но, подойдя к какой-нибудь бакалейной лавчонке, особенно если там были дети, начинал прыгать, танцевать, гримасничать и петь. Хайдаркул всегда был весел, и люди относились к нему с симпатией, они привыкли к нему и наградили прозвищем Хочешь быть мне другом?. Этими словами начиналась песня, которую он всегда распевал:
Хочешь быть мне другом?
Не хочу!
Так он и жил.
Однажды Хайдаркул рискнул даже пройти мимо миршабханы. Повстречавшись там с Кали Курбаном, он попросил у него нас, вежливо поблагодарил, помолился за него богу и пожелал успеха в делах. Кали Курбану все это очень понравилось, он как раз собирался играть в этот день с миршабом в карты, пожелание безумного он воспринял как счастливое предзнаменование, добродушно похлопал его по плечу и пошел своей дорогой. Вот тогда-то Хайдаркул и решился впервые выйти из города и потихоньку двинуться в Каган. Туда можно добраться часа за два, но он пропутешествовал долго, дважды ночевал в пути, все время был начеку, проверял, не следует ли кто за ним.
В Кагане он не сразу нашел знакомого ему Умарджана. А когда они наконец встретились, то сразу подружились.
Сегодня Хайдаркул шел в Каган уже четвертый раз. Он не хотел задерживаться в придорожных кишлаках, спешил поскорее встретиться с Умар-джаном и Амоном. Необходимо было срочно посоветоваться с ними об одном деле. Амона он отвел в Каган из хибарки колодезного сторожа еще раньше, и Умар-джан помог устроиться ему на работу.
За Озером шакалов Хайдаркула обогнал пароконный фаэтон. В фаэтоне восседал управляющий русским банком, четверо русских солдат сопровождали его верхом. Хайдаркул отошел в сторонку, чтобы защититься от пыли, но она все-таки осыпала лицо, и ему пришлось несколько минут стоять с закрытыми глазами. Когда пыль улеглась, он подошел к ручью, умылся и прилег вздремнуть. В это время со стороны Бухары появилась кокандская арба. Впереди сидел важный и напыщенный приближенный казикалона. Два верховых стражника охраняли его особу. Увидев Хайдаркула на берегу ручья, один из стражников закричал:
– Эй, безумный Хочешь быть мне другом?! Что ты тут делаешь?
Хайдаркул подбежал:
– Иду в Каган! Пойду в Каган, помешаю поезду, не пущу поезд в Бухару, не дам, не дам ему туда пройти! Посади меня на свою арбу!
Помощник казикалона расхохотался:
– Ого, да у тебя, как вижу, важные дела! Ты сам хочешь остановить поезд? Да как ты справишься? Поезд задавит тебя!
– Посади сначала на арбу, тогда скажу, – настаивал Хайдаркул, шагая рядом. – Видишь, ноги мои распухли…
Распухли ноги у меня, А есть ли совесть у тебя, Жестокий арбакеш? Что делать мне, не знаю я, Жестокий арбакеш!
Песенка развеселила арбакеша, он остановил арбу и с разрешения хозяина сказал:
– Ну, залезай скорее, давай, давай, Хочешь быть мне другом?.
– Не хочу! – ответил Хайдаркул и легко прыгнул на арбу. Усевшись сзади, он увидел два новых кожаных сундука. Они были заперты, и Хайдаркул собрался было сесть на один из них, но хозяин арбы прикрикнул на него, велел сесть подальше.
– Подумаешь, поставил кожаную скамеечку, а садиться нельзя. Кто же на нее сядет?
Все рассмеялись.
– Это не скамеечка, а сундук, сундук из кожи…
– А для кого кожа?
– Для русского консула! – уже громко смеясь, сказал помощник казикалона.
– Пусть консул кушает кожу, а я буду есть плов. Он – кожу, а я – плов. Консул кожу, а я плов!..
– Ну, хватит! – прервал помощник. – Скажи лучше, как ты остановишь поезд?
– А вот как!.. Огненная арба придет – фш-ш, фш-ш, – Хайдаркул запыхтел, как паровоз, выпускающий пар, – а я посмотрю ей прямо в глаза да как закричу пуф, она и останется – таракко-турук, таракко-турук… Меня научил сам казикалон! Его милость – мой хороший знакомый! Вот и эту арбу он для меня послал… Я в парке Кагана однажды ночевал, знаете, в Убачули… В саду пирушка была, и казикалон там пировал…
– Погоди, Хочешь быть мне другом? Как тебя по-настоящему-то зовут?
– Меня безумным все зовут, сам я равнодушен, а мой дом разрушен, – пробурчал Хайдаркул и захохотал. – Не-ет, я не женюсь, ни за что! Сколько ни просите! Сейчас мое имя спрашиваете, а потом и жените. Не выйдет!
Меня не проведете!
Помощник казикалона вытащил тыквенную табакерку с насом, положил себе немного под язык, потом предложил Хайдаркулу. Тот взял щепотку и уставился молча в одну точку.
– Да что с тобой? Почему молчишь?
Хайдаркул, держа нас во рту, отмахнулся. И вместе с ним все умолкли. Вдруг он резко выплюнул нас и пробормотал:
– Ух, истина или друг!
Помощник казикалона, задремавший было, от неожиданности вздрогнул.
– А, чтоб ты провалился! – крикнул он сердито. – Убирайся отсюда! Охранники рассмеялись, засмеялся и Хайдаркул. Он спрыгнул с арбы и, бормоча себе что-то под нос, побежал в степь.
Уже приближаясь к депо в Кагане, Хайдаркул встретил русского чиновника, который спросил его:
– Эй, сарт, скажи, куда идешь? Хайдаркул дико вытаращил глаза.
– Меня послал казикалон Бухары к русскому консулу… А ты кто, чей сын и откуда идешь?
– Я не… не понимаю, что говоришь, – сказал чиновник, коверкая русский язык.
– Что не понимает, то болван знает… – При этом Хайдаркул показал пальцем на голову чиновника. – Ты шайтан и сын шайтана! Маники-саники знаешь? Эмира бухарского знаешь? Белого царя знаешь, черного царя знаешь? Маники, саники, урусчаники, сартичаники!..
Чиновник был ошеломлен потоком бессвязных слов, но, вглядевшись в заросшего, косматого Хайдаркула, понял в чем дело.
– А… саники… безумный! Иди, иди, сарт, ступай!
– Безумный? – Хайдаркул дико посмотрел на чиновника. – Бог, бог, бог! Саники-маники бог! Безумный саники, безумный маники, ха-ха-ха!
Чиновник, не на шутку испугавшись сумасшедшего, попятился назад, а увидев его дикий взгляд, бросился бежать, перепрыгнув арык.
Хайдаркул захохотал еще громче и бросился за ним, но тот бежал не оглядываясь, тогда Хайдаркул остановился, передохнул и пошел в депо.
Со времени создания депо в Кагане прошло десять лет. Там работали опытные русские железнодорожники, мастера и путейские рабочие. Они съехались из разных городов – Ташкента, Асхабада, Мары… Были здесь и ссыльные, так называемые политически неблагонадежные из Петербурга. Работали и местные жители – таджики, узбеки, попадались и татары.
Умар-джан был одним из первых местных жителей, пришедших в депо, он втянулся в это новое дело и работал очень хорошо.
Кто отец Хасан Али всю жизнь батрачил на баев в кишлаке Зирабад. Не нажил ни гроша, как говорится, из одной рубашки никак двух не мог имкроить. Мать Умар-джана умерла от голода в неурожайный год, оставив десятилетнего мальчика сиротой. Хасан Али бросил свой домишко и, забрав сына, пошел искать счастья на строительстве железной дороги по линии Кизилтеппе – Каган. И отец и сын хорошо справлялись с работой, рыли арыки, таскали кирпичи, да мало ли что еще приходилось им делать, – они все выполняли безотказно. Русские начальники были ими довольны, их кормили вполне прилично, они приоделись и вместе с русскими жили в красном вагоне.
Хасан Али остался и на строительстве депо, а потом, когда депо было выстроено, продолжал там работать вместе с Умар-джаном. Не гнушался черной работой, которую ему обычно поручали. Так и прижился и друзей приобрел: старого кузнеца, русского, по фамилии Матвеев, и молодого рабочего, тоже русского, Николая Смирнова.
– Мне, конечно, мастером уж не быть, – говорил старик, – но вот у Умар-джана голова светлая, всему научится. Учите его, век вам благодарен буду.
Умирая, он соединил руки Умар-джана и Николая. Последние слова его прозвучали как завещание:
– Не покидайте друг друга, я поручаю вас обоих богу.
Он умирал спокойно, веря, что сын его обрел верных друзей и не пропадет в этом мире.
Действительно, братская дружба связала молодых людей. Все свои знания, все свое умение Николай передавал Умар-джану, и он стал одним из лучших мастеров депо. Умар-джан изучил паровоз до тонкостей, отремонтированные им машины работали безотказно.
Умар-джан и Николай ремонтировали паровоз. Они не заметили Хайдаркула, и он, постояв немного молча, наконец воскликнул:
– Истина или друг?
Друзья мгновенно оглянулись и расхохотались. Умар-джан положил инструмент и быстро сошел с паровоза.
– Идем, идем, – сказал он, приветствуя Хайдаркула. – Амон дома… Шурпу собирался варить. Наверное, готова уже.
– А как же работа? – спросил Хайдаркул.
– Да я почти закончил, а что осталось, Николай доделает.
И Умар-джан решительно, крупным шагом пошел впереди. Подковки его сапог громко стучали по камням мостовой.
Это был смуглый, высокий, крепко сложенный двадцатитрехлетний мужчина. Большие черные глаза приветливо смотрели на людей, улыбка часто трогала губы под небольшими черными усиками. Голос у него был звучный, движения спокойные.
Жил Умар-джан недалеко от депо. Деревянный забор ограждал небольшой дворик, где стоял его маленький дом.
В крохотной передней находилась железная плитка, на которой варилась шурпа, из чугунного котелка вовсю шел пар, распространяя аппетитный запах. Тут же кипел чайник.
У плиты хозяйничал Амон. В первое мгновение Хайдаркул не узнал юношу, так он изменился после ухода из страшного убежища Ходжа-Убон. На нем синяя бумазеевая косоворотка с маленькими перламутровыми пуговицами, заправленная в черные брюки, вид у него очень бравый. На голове – черная бархатная тюбетейка, на ногах поношенные, но еще вполне приличные сапоги. Щеки пополнели и гладко выбриты, в глазах появился радостный блеск.
