Текст книги "Мартин-Плейс"

Автор книги: Дональд Крик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

15

– Что же это такое стряслось? – спросил Чик. – Что же это такое стряслось сегодня с Артом Слоуном?

Слоун подбросил кий и перехватил его другой рукой.

– Чтобы промазать по такому легкому шару! – сказал он с отвращением.

Чик ухмыльнулся.

– Смотришь на шар, а думаешь совсем о другом! Когда эта штука забирает человека всерьез, теряешь спортивную злость. Стоит такому случиться со спортсменом, и ему уже далеко до прежнего.

– Зависть – большой порок, – заметил Слоун, поправляя галстук.

Чик наклонился над столом. Щелк! Красный шар исчез в лузе.

– Ну-ка, поставь их снова, – сказал он. – И гляди, как работает новый чемпион.

Арти поставил шар на место и, опершись подбородком на кий, смотрел, как Чик примеривается для следующего удара. Ему было скучно. Преснятина по сравнению с тем, что было накануне в «Палэ». Эх, черт! Как ему сейчас хочется увидеть Пегги! Он бы и пошел к ней, если бы ее папаша не озлился из-за марафона. А так будет скандал, что из-за него она ляжет поздно. Ну ничего, подождем. Подождем до нашей победы!

Вот тогда старик сядет! Уж он-то ста фунтов зараз в жизни не видел и не увидит.

Яркие, низко подвешенные лампы прорезали колеблющиеся полосы в табачном дыму. Щелкали шары, шаркали подошвы, патефон в углу визжал под тупой иглой: «Эх, и красотка!» К ним подошел Чарли. Рукава на бицепсах борца-профессионала засучены.

– Здорово, Арти! Как делишки?

– Лучше всех, Чарли. А у тебя сегодня полный зал, а? – Арти подмигнул.

Чарли усмехнулся. Заблестели золотые коронки.

– С тех пор как я стал хозяином клуба, он пустым не бывает. Всякие подонки и хулиганье сюда не допускаются. Никаких скандалов. Аристократическое заведение! – Его усмешка стала шире. – А как же иначе, если сюда заходит такой человек, как мистер Слоун!

Арти поглядел на мышцы под черным войлоком волос, на бычью шею, на плотный торс. Чарли – железный парень. И умен. Он хозяин клуба. Клубные правила – это правила Чарли. У подъезда стоит его машина. Но вот что такое настоящий шик, Чарли не знает.

– Верно, Чарли. Для мистера Слоуна хорошо только самое лучшее.

Чарли усмехнулся.

– В следующую субботу я устраиваю бильярдный турнир для постоянных клиентов. Первый приз – десятка. Допускаются только те, кого я считаю самыми лучшими.

Чик загорелся.

– А я, Чарли? Я только что набрал подряд двадцать очков, – он показал на доску. – Я веду, видишь? Я на десять очков впереди!

– Вы, ребята, оба классные игроки, – сказал Чарли, – и постоянные клиенты. Вы оба включены.

Чик загарцевал вокруг стола.

– Ух ты! Слышишь, Арти? Мы оба включены!

Чарли скрестил руки на груди.

– Это важный турнир. Победитель может сделать на нем хорошее дело, – он многозначительно посмотрел на Слоуна и отошел к другому столу.

– Чарли – сила! – сказал Чик. – Как по-твоему, можешь ты взять первое место?

– Десятка! – в голосе Слоуна было легкое презрение. Раздосадованный снисходительной манерой Чарли, он поглядел на грязные стены, на согнутые фигуры под лампами. – Что такое десятка? Я в марафоне возьму сотню. И кое-что сверх. По десятке за снимок для рекламы. Мы с Пегги запросто отхватим четыре сотни, а то и пять.

Чик уже давно таращил глаза.

– Это будет дело. – Он почувствовал настроение Арти. – Пойдем прошвырнемся но городу.

Они вразвалку шли по улице мимо ярких витрин. Арти объяснял:

– Я открою свою собственную танцстудию «Идеал», а потом при ней дансинги. Можно еще нанять артистов и устроить варьете. А кончить ночным клубом для денежной публики: ковры и официанты-французы парле Франсе по всему заведению! – Он увлекся. – Вот возьми, к примеру, Чарли. Может он открыть ночной клуб? Он только до одного допер: очистить свое заведение от хулиганья. А вот придать ему тон он не умеет. Все дело в том, какого клиента обслуживать, ясно?

Перед глазами Чика плавало ослепительное видение. Огромные автомобили, меха и шелка, приглушенный свет, приглушенная музыка… Он все это видел в кино, и ему не верилось, что Арти такое по плечу, но ведь заранее не скажешь… Может, и старине Чику когда-нибудь перепадет тут стоящая работенка. В таких клубах где-нибудь наверху, в задних комнатах, всегда идет игра, и командует там типчик во фраке.

– У тебя есть идеи, Арти. А раз есть идеи, значит будет толк.

Слоун закурил сигарету и протянул пачку Чику.

– Надо уметь мыслить крупно, чтобы делать крупные дела, – сказал он. – Надо уметь рисковать.

– И еще надо, чтобы тебе везло, – заметил Чик. – Нужна удача.

– Только ее не ждут сложа руки. Надо держать ухо востро и поглядывать по сторонам. Никогда не угадаешь, что может подвернуться.

– А ты бросишь свою службу, если выиграешь марафон, Арти?

– Как наберу четыреста фунтов, так и сделаю ручкой этой дыре, – ответил Слоун. – По-моему, четырех сотен для начала хватит, если кий держать намеленным, а глаз – на своем шаре.

– Можешь и мне подыскать местечко, когда развернешься, – сказал Чик. – Своей нынешней работой я по горло сыт.

– Уж старины Чика я не забуду! – Арти был польщен.

Они пошли дальше, и Чик спросил:

– Может, еще постукаем?

– Нет. Пора баиньки. До завтра в «Палэ».

– Ты с Пегги?

– А с кем же еще? – он хлопнул Чика по спине.

– У тебя с ней всерьез? – Чик говорил раздраженно. Он предостерег: – Смотри, женишься, и будет у тебя вместо клуба детская колясочка.

Арти рассмеялся. Старина Чик – настоящий друг. Звезд с неба не хватает, зато на него можно положиться. Если не считать Пегги, только он и понимает, что Арт Слоун знает, что делает.

Они расстались на углу.

– Считай, что место за тобой, – сказал Арти. – Всегда лучше работать с людьми, которым доверяешь.

– Мне-то ты доверять можешь, – отозвался Чик. – А это не так уж мало. Но вот бабам…

Арти засмеялся. Почему-то Чик почувствовал себя одиноким. И ему стало тоскливо.

16

Толпа напирала на эстраду. Перед оркестром, раскинув руки, стоял Дэйв Фримен.

– Уважаемые дамы и господа! – Он сделал паузу, улыбаясь, блестя напомаженными волосами. Дэйв Фримен, любимец публики, дирижер «Джазистов». – Сегодня у нас знаменательный вечер. Как вам известно, мы проводим финал соревнований по непрерывному танцевальному марафону, – он указал на малиновое полотнище, натянутое поперек зала. Огромные золотые буквы гласили: «Непрерывный марафон». – Зал разделен веревочным барьером так, чтобы соревнующимся никто не мешал. В остальной части зала – обычные танцы. (Толпа одобрительно загудела.) Играют три оркестра, сменяясь до тех пор, пока будут длиться соревнования, – если нужно, хоть неделю!

Раздались одобрительные возгласы и смех. Дэйв посмотрел на часы.

– Соревнования начнутся через три минуты.

В отгороженной части зала выстроилось тридцать пар. Зрители пожирали их глазами, ободряли, отпускали шуточки. Чик пробился к самой веревке.

– Покажи им, Арти! – крикнул он, размахивая руками.

Арти ухмыльнулся, что-то шепнул Пегги и, оставив ее, подошел к приятелю.

– Как на нас ставят? – пробормотал он так тихо, что его расслышал только Чик.

– Один против четырех, – ответил Чик. – Ты почтя фаворит.

Арти пожал ему руку, и в ладони Чика очутилась бумажка – пять фунтов.

– Погоди пару часов. Я разыграю усталость. Может, это поднимет ставки до семи, а то и до восьми. Тогда не зевай!

Чик подмигнул, а Арти вернулся к Пегги, которая с беспокойством посмотрела на него.

– Что случилось, Арти?

– Ничего, крошка. Ни о чем не думай. Все прекрасно.

Дэйв Фримен застыл на эстраде: взгляд прикован к циферблату часов, рука поднята. Внезапно она прорезала воздух, и над залом взлетел вопль фанфары. Толпа взвыла. Оркестранты вскочили, как один человек, взвизгнули: «Ма-ра-фон!» – и рухнули на свои стулья, выбивая ритм, заполнивший зал лихорадочным вращением.

Нога Арти нервно рванулась вперед, когда Пегги еще не была готова.

– Потише, – сказал она. Напряжение разрядилось злостью. – Нам же танцевать всю ночь!

– Виноват, крошка, – он ласково погладил ее по спине.

Он вел ее медленно, не обращая внимания на ритм музыки, изобретая собственные наименее утомительные па. Пегги легко следовала за его движениями, и он поддерживал ее свободно, чуть отстранив от себя, – платоническое объятие, соответствующее цели, к которой оба сейчас стремились. Арти прошептал:

– Вот оно, крошка!

Оно – это танцстудия «Идеал», дансинги и варьете, ночные клубы, приглушенный свет, шикарная клиентура и «…мистер Слоун, ваши гости прибыли…». Все это началось в ту ночь марафона в старом «Палэ», помнишь, крошка?

Пегги прошептала:

– Как по-твоему, мы выдержим, Арти?

– А помнишь, что мы решили? Им придется вынести нас на носилках, так?

Пегги придвинулась к нему, и его губы коснулись ее щеки.

Через два часа площадку покинула первая пара. Они скользнули под веревку и смущенно замешались в толпе. Час спустя их примеру последовало еще пять пар. В двенадцать обычные танцы прекратились, и в другом конце зала был сыгран национальный гимн, почти не слышный за музыкой марафона.

– Не устала, Пегги?

– Нет. Совсем не устала, Арти.

– Шесть ушло. Теперь начнут выбывать побыстрее.

Большинству зрителей надоело следить за монотонно движущимися парами, и они разошлись, но кое-кто остался. Одних удерживало любопытство, других – патологический интерес к тупому испытанию выносливости, к непристойному оттенку, незаметно проскальзывающему в объятиях танцующих, подсознательное желание увидеть последний предел усталости, истерические припадки, обмороки, вызванные нечеловеческим утомлением.

– Который час, Арти?

– Два. Осталось только одиннадцать.

– Мне хочется пить.

Он сделал знак, и к ним подбежал официант с графином воды.

– Ну, как теперь, хорошо?

Она кивнула и с улыбкой чуть-чуть оперлась на него. Он начал напевать: «Если глаза ее сини, как небо, значит, это Пегги О’Нил…»

А как странно выглядит опустевший зал! Мертвый. Грязный. Даже музыка какая-то безжизненная. Половина ламп погашена. Дэйв Фримен куда-то исчез. Члены жюри сидят и курят либо бродят в стороне со скучающим видом. Официант с водой больше не бегает. И Чика что-то давно не видно. Наверное, пошел домой спать. Спать…

Голова Пегги лежала у него на плече, ее волосы щекотали его щеку. Всякое подобие ритма давно исчезло, оставалось только движение, неровное, непрерывное. Он посмотрел на часы, обвел взглядом вялые пары и пожелал им всем провалиться в тартарары. Пегги тяжело навалилась на него. Она еще держалась только благодаря будоражащему соприкосновению ее груди и бедер с его телом, и теперь он обнял ее крепче, чтобы снова и снова вызывать ту теплую волну, которая прокатывалась внутри них при каждом таком касании. Пегги почти спала, и это было уже как во сне. Внезапно она споткнулась, и он рванул ее на себя. Она замигала.

– Ах, Арти…

– Знаю, крошка. И я…

Тут вновь появился Дэйв Фримен с репортерами и жадноглазой блондинкой в вечернем платье, которая непрерывно повторяла: «Невероятно! Невозможно поверить! Право же, веришь, только увидев собственными глазами».

Ударил свет фотографических вспышек, и пять оставшихся пар оживились. Засуетились репортеры.

– Будьте добры, ваше имя. Прошу вас.

– Арт Слоун (Вот оно! Начало. Улыбнись. Продолжай улыбаться.)

– А имя вашей дамы?

– Пегги Бенсон.

– Сколько времени вы уже танцуете, мистер Слоун?

– Мы начали в семь. Сосчитайте.

– Как вы себя чувствуете?

– Хорошо. Мы чувствуем себя хорошо.

– А ваша дама? Как себя чувствует ваша дама?

– Очень хорошо.

– Как по-вашему, сколько еще вы сможете танцевать, мистер Слоун?

– А у нас как раз появилось второе дыхание. (Улыбайся. Пусть сукин сын радуется. Что он понимает?)

– Скажем, десять часов?

– Да сколько угодно!

Четыре часа. Репортеры ушли. Дэйв Фримен ушел. Блондинка из высшего общества ушла. Мешанина звуков. Свет вспыхивает, тускнеет, вспыхивает, тускнеет… Чего они, черт бы их подрал, устраивают с этим паршивым светом? А куда делись его ноги? Смешное это чувство, будто у тебя совсем нет ног. Здорово смешно. Когда он засмеялся, не раздалось ни звука. Он принялся напевать: «Вот бы опять всю ночь прогулять, чтоб утром домой проводить свою крошку…» и «Все заботы и печали убирай, ухожу я, ухожу я в дальний край. До свиданья, черный дрозд!»

Волосок с затылка Пегги попал ему в глаз, и он дернул головой, на мгновение очнувшись. Он оглядел зал. А где вторая пара? Их же было две. А теперь перед его глазами двигалась только одна. Одна! Всего одна! Внезапно он почувствовал прилив победной бодрости. Пегги начала оседать, и он рывкам поставил ее на ноги, задрав ей платье почти до пояса. Она тихонько застонала.

– Ч-черт! – сказал он сквозь стиснутые зубы, и отчаяние придало ему новые силы. – Мы еще победим, крошка! – Он глухо сипел. – Осталась всего одна пара. Одна. Слышишь, одна! – хрипло выкрикивал он ей в ухо.

Четверо юнцов, зеленовато-бледных, словно они всю жизнь провели в пещере, не спускали глаз с Пегги – ее платье задралось выше ягодиц. Внезапно ее ноги поволоклись по полу.

– Нет, крошка, нет! – он судорожно подхватил ее и принялся щипать ей спину. Боль разбудила ее, она вздрогнула, и ее глаза открылись. Она попыталась поднять голову. Напрягая последние силы, он выпрямил ее, когда их ноги уже почти остановились.

Мимо проплыла другая пара, повернулась, двинулась обратно. Лицо мужчины в темных тенях, самодовольные бачки, губы презрительно кривятся.

– Брось трепыхаться, сынок. Тебе же хана. Эй, Молли, ну-ка улыбнись нам! – он взял свою партнершу за подбородок и повернул ее лицо к Слоуну. – Давай-давай, улыбнись!

Девушка улыбнулась, как восковой манекен. Он отпустил ее, и она продолжала двигаться сама, довольно твердо держась на ногах. Ее партнер рассмеялся и оглянулся через плечо на Слоуна.

– Свеженькая, как огурчик, видал? – И, снова обняв ее, убыстрил темп.

Внутри Арти лопнуло что-то самое главное. Он тщетно пытался задержать свою руку, скользившую вверх по спине Пегги. И вдруг замер, покачиваясь и глядя вниз.

Два человека подбежали к ним и отнесли Пегги на санитарные носилки у стены. Арти сел на край других носилок и уставился на нее, испытывая невыносимую горечь поражения. Он уронил голову на руки.

Кто-то из членов жюри сказал:

– Ей-богу, она тут пролежит до завтрашней ночи!

– Дай ей полчаса, – ответил другой, – и мы ее разбудим. – Он посмотрел на Слоуна. – Не повезло, приятель.

Арти лежал, вглядываясь в полотнища, свисавшие с лепного потолка. Он никогда не забудет лицо парня, который выиграл марафон, и лицо его партнерши тоже. А он выбросил на ветер свою пятерку, и папаша Пегги совсем на него озлится, хоть он и так уже зол дальше некуда. Другое дело, если бы он победил… победил… победил… Если бы не эта длинноволосая скотина, он был бы на коне. А Пегги не виновата, она до конца выложилась.

Он поглядел на нее, на осунувшееся от усталости лицо и почувствовал острую жалость. Все зря.

Когда они вышли из «Палэ», уже занималась заря. На улице никого не было. Вдоль тротуара выстроились мусорные бачки. Они шли медленно, обнявшись. Пегги опиралась на него и тихо плакала, не в силах успокоиться. Двери спортклуба Лайхардта были заперты. Мимо прогрохотал молочный фургон, и кучер задумчиво посмотрел на них. Они молча шли мимо решеток, закрывавших витрины, мимо безжизненных фасадов жилых домов. Хоть бы она плакать перестала!

И это тоже было оно – та ночь марафона в старом «Палэ», помнишь, Арти?

17

Дэнни вошел в зал и оглянулся, ища взглядом Слоуна, – ему казалось, что отныне какое-то хрупкое и плохо пригнанное звено соединило его с Арти, который выглядел на помещенной в воскресной газете фотографии не то как полоумный, не то как наркоман. «Мистер Слоун говорит: «Мы чувствуем себя хорошо». Ирония, заключенная в этой подписи, возрастала во сто крат из-за вымученной улыбки его партнерши – еще более идиотичной, чем даже у Молли.

В улыбке Молли было хоть какое-то тупое сознание происходящего, объяснявшееся, решил Дэнни, воздействием Джо Таранто, чья вкрадчиво жестокая усмешка подчеркивала подпись под их фотографией: «Победители».

Напряженно ощущая пропасть между «Национальным страхованием» и той средой, которую эти фотографии словно приписывали ему, Дэнни с тревогой думал, не обратил ли кто-нибудь внимания на совпадение фамилий его и Молли. И он весь напрягся, когда к нему подлетел Томми Салливен, которому не терпелось поделиться новостями.

– Ты видел – во вчерашней газете?

– Да, – кивнул Дэнни.

– Погляди-ка на его девчонку! Ну и парочка! – смаковал Томми. – Ему сегодня устроят хорошую проборку, вот увидишь.

Когда вошел Слоун, все взгляды исподтишка обратились на него. Кое-кто вообще не сдержался: две-три девушки захихикали, Томми Салливен насмешливо оскалил зубы, а Гарри Дент поднял над головой сложенные руки, как победивший боксер. Слоун посмотрел на часы и нагнулся над своей работой.

Вид у него был пришибленный и настороженный. Дэнни догадывался, что Слоун сейчас очень зол, и, воспринимая его, как частицу мира Молли, нелепо оказавшуюся вдруг в его собственном мире, испытывал жалость к этому угрюмому гневу, такому бессильному, обреченному на поражение. На что мог опереться Слоун? Да ни на что, как и Молли. Журнальные мечты о красивой жизни, о счастливом случае, который открыл бы перед ними выход, освободил бы от «Национального страхования».

Полчаса спустя к Слоуну подошел Риджби и что-то сказал ему. Слоун кивнул, встал и пошел через зал к кабинету Фиска.

Томми жадно смотрел ему вслед. Его лицо выражало всеобщее настроение, и, негодуя на него, Дэнни почувствовал, что восстает против норм, которые должен был бы принимать безоговорочно. Не то чтобы ему нравился Слоун. Но ему еще меньше нравилось носившееся в воздухе хихикающее злорадство, мещанская чванливость, навязывающая людям нормы приличий, подобные тем, которыми миссис Тейлор сковала Изер.

Арти стоял перед столом Фиска. Фиск смотрел на него, сквозь него и мимо него до тех пор, пока не были исчерпаны все возможные варианты наиболее уничижительного выражения.

– Мне хотелось бы, Слоун, чтобы вы поняли, что мы не имеем обыкновения вмешиваться в частную жизнь наших служащих, – сказал он. – Если только какие-либо поступки не вынуждают нас к этому. Вам, разумеется, ясно, что я имею в виду фотографию, помещенную во вчерашней газете.

Арти кивнул. Ненависть заглушала в нем страх, придавала ему беспомощную силу. Валяй, валяй, издевайся, сукин сын!

Фиск продолжал:

– К счастью, название нашей компании упомянуто не было. Однако я хотел бы, чтобы этот случай явился для вас предостережением. Если вы дорожите своим местом тут, впредь постарайтесь избегать подобной известности. Вы поняли?

И Слоун снова кивнул.

– Очень хорошо. На этом мы пока остановимся.

Арти вышел из кабинета и прошел сквозь строй множества взглядов – любопытных взглядов, жадных взглядов, взглядов, пытающихся разгадать, чем кончился этот разговор, взглядов, которые он ненавидел, взглядов, от которых он не мог скрыть своего унижения. Руки в карманах стиснулись в кулаки. Он шел вразвалку, ослепнув от ярости. Мысленно он переворачивал столы, рвал папки, выламывал дверь в кабинет Фиска, разносил все в щепки. Он сел за свой стол и взял ручку. Стряхнул большую каплю чернил на промокашку и смотрел, как клякса расплывается все шире. Он не мог совладать со своими мыслями. Но клякса поглотила их, и он был спасен.

Когда Фиск вернулся к себе после перерыва, на его столе лежала памятная записка. Взглянув на подпись, он взял лист и начал читать.

«Кому: Мистеру У. Фиску.

От кого: От мистера Арнольда Б. Рокуэлла.

Ввиду ухода мистера Э. Холскома на пенсию я рад утвердить ваше назначение на пост старшего статистика компании.

Ваш нынешний пост со следующего понедельника займет мистер Дж. Росс, и я был бы весьма признателен вам, если бы вы ознакомили его с новыми его обязанностями и сообщили ему, что я буду иметь с ним беседу несколько позже. Выбор преемника мистеру Россу предоставляется на ваше усмотрение, как и остальные перемены в штатном расписании бухгалтерии.

Ваша рекомендация мистера М. Льюкаса на должность главного бухгалтера была рассмотрена со всем надлежащим вниманием, и выбор мистера Росса отнюдь не означает несогласие с вашим мнением.

Учитывая высокую квалификацию мистера Льюкаса и его несомненные способности, правление назначило его моим помощником и просило меня специально указать, что это ни в коей мере не предопределяет возможную будущую кандидатуру на пост управляющего в ущерб лицам, имеющим на него право в силу занимаемых ими должностей.

Арнольд Б. Рокуэлл»

Фиск еще раз внимательно перечитал записку. Заверение в последнем абзаце предназначалось непосредственно для него. Льюкаса не готовят в управляющие. Как помощник Рокуэлла, он может остаться помощником и следующего управляющего, своего рода доверенным клерком ad finitum[1]1
  Навеки (латин.).


[Закрыть]. И все-таки его грызли сомнения. Льюкас может использовать свое положение, чтобы подкопаться под других ответственных работников и в первую очередь под него самого. Его колючие глаза снова зарыскали по записке, словно пытаясь различить в ней знамения будущего, и только потом он взял трубку внутреннего телефона.

– Говорит Фиск, – сказал он. – Будьте добры, мистер Росс, зайдите ко мне в кабинет.

Он отпустил кнопку, положил памятную записку на середину стола и принялся ждать.

Заложив руки за спину, Рокуэлл смотрел вниз, на улицу, на машины, движущиеся, как и его мысли, неторопливо и целеустремленно.

Теперь, когда эта памятная записка отослана, ему придется поговорить с Льюкасом. Дольше откладывать нельзя. Старость, подумал он, влечет за собой много принудительных неприятностей, и это одна из них. Но тут есть и некоторая компенсация: то удовлетворение, которое он получит, руководя молодым человеком, наблюдая за его развитием, прививая ему свои собственные принципы и идеалы. Он был уверен, что сделал хороший выбор. Конфиденциальная характеристика не оставляла желать ничего лучшего – правда, не хватает гибкости взглядов, и этим придется заняться. Так, впрочем, часто бывает с высококвалифицированными специалистами: они следуют книжным правилам, страдают определенной узостью, скептически относятся ко всему, что может наложить на них обязательства, выходящие за раз навсегда установленные пределы. Однако Льюкас молод и, следовательно, поддается воздействию. Это будет не так уж трудно…

Когда Льюкас вошел в кабинет, Рокуэлл поднял голову от бумаг на столе и встретил его сердечной улыбкой.

– Добрый день, Мервин. Садитесь, пожалуйста.

Он отложил недочитанное письмо, стараясь подметить радостное возбуждение, которое не может не почувствовать молодой человек, знающий, что наступил один из решающих моментов его жизни. Он увидел сдержанную сосредоточенность, говорившую о скрытой силе, неожиданной и неприятной в неофите. Он сказал:

– Ну, Мервин, правление рассмотрело вопрос о вашем назначении на пост старшего бухгалтера, и вы были наиболее вероятным кандидатом, однако это место получит мистер Росс, а для вас было решено создать совершенно новую должность – моего личного и доверенного помощника.

Сосредоточенный взгляд Льюкаса не изменился. Ни улыбки, никакого видимого знака радости – только по-прежнему слегка нахмуренные брови, мысленная оценка предложенного и вежливое, но осторожное согласие:

– Благодарю вас, мистер Рокуэлл.

– Ваши прежние обязанности были строго ограничены и определены, а теперь вам придется заняться самыми основами деятельности нашей компании, – продолжал Рокуэлл более официальном тоном, – и вам необходимо будет научиться оценивать всю совокупность различных взаимодействующих сил. Управление такой компанией – это не просто процесс занесения записей в книгу, и в первую очередь вам надо будет воспитать в себе гибкость мысли – отнюдь не распущенность, но умение видеть дальше жестких и суровых требований годового баланса.

Рокуэлл посмотрел в окно, и, когда он вновь заговорил, его слова предназначались не для тесных пределов кабинета, а для всего города, для всей страны, одним из многих сердец которой был этот город.

– «Национальное страхование» не просто деловое предприятие, Мервин. Это учреждение, в первую очередь заботящееся о нравственной основе нашей нации. – Он помолчал, а затем продолжал с решимостью: – Это может показаться вам слишком смелым утверждением, однако оно соответствует истине. Да, конечно, мы – финансовое учреждение, однако для нас альтруизм – куда более действенная сила, чем, скажем, для большого универмага. – Он улыбнулся. – Я прибегнул к такому сравнению, только чтобы пояснить свою мысль.

Льюкас кивнул. Все это было лишним – и забавным. Когда нужно рассуждать о выеденном яйце, Рокуэлл – настоящий гений. Делец-политикан. Спорить с ним не приходится, но от его слов остается ощущение, что ты повисаешь в пустоте.

– Все дело в том, Мервин, что мы ничего не продаем. Страховой полис не продается – это договор, заключаемый на основе взаимного доверия. Он создает «определенные моральные ценности – бережливость, честность, независимость, самостоятельность, чувство ответственности – все то, без чего нация не может стать «сильной. Короче говоря, мы творим тот стимул и тот идеал, которые невозможно обрести в существующем на налоги государственном обеспечении и тем более в благотворительности. Вы согласны с этим?

– Да, – ответил Льюкас, – я с этим согласен. (Кем себя считает этот напыщенный болван, мессией, что ли?)

– Я так и предполагал, – Рокуэлл взял сигарету и пододвинул через стол папиросницу к Льюкасу. Тот ответил вежливой улыбкой, означавшей отказ, и Рокуэлл продолжал:

– У меня есть друг, банкир, который не верит в эту мою теорию, а я считаю, что главная беда нашего времени заключается именно в отсутствии веры в высокие принципы. Это прямой вызов нам. И ответить на него мы можем, только демонстрируя наше единство с обществом и способствуя опровержению идеи послевоенных лет, будто финансовая машина – это бездушное чудовище.

Рокуэлл откинулся на спинку кресла, испытывая большое удовольствие оттого, что мог высказать такие глубокие мысли. Но был ли он понят? В конце концов он сказал:

– Перед вами открывается возможность увидеть себя одним из строителей нашей страны, Мервин, а может ли человек пожелать для себя более достойного будущего? – Он улыбнулся. – Ну, пожалуй, наставлений для одного дня достаточно.

Льюкас пожал протянутую через стол руку, выслушал поздравления. А не встать ли смирно и не отдать ли честь? – подумал он. Он поблагодарил. Ну, это, во всяком случае, позади. Но, может быть, его ждет что-нибудь и похуже.

Оставшись один, Рокуэлл почувствовал некоторую неуверенность. Он встал, подошел к окну и остановился на своем обычном месте, глядя вниз, глядя в прошлое. Такие минуты всегда ярко освещают твою собственную жизнь. Закат его политической карьеры сразу же после войны лишил его доступа к тому широкому полю деятельности, которое открылось бы перед ним, стань он министром или послом; а мысль о том, что его политические противники, сводя с ним счеты, помешали ему получить дворянство, по-прежнему отзывалась глухой обидой. На миг он увидел себя на острие шпиля, откуда нет пути дальше. Этот кабинет и этот стол… Он нахмурился. Такие мысли неоправданны. И опасны – в его возрасте, когда человек легко погружается в воспоминания и сумерки каждого дня кажутся символом времени, которое ему еще остается.

Час спустя на столе Льюкаса звякнул внутренний телефон. Его вызывал Фиск. Льюкас улыбнулся. Фиск вздумал поудить. Ну, сегодня он ничего не выловит. Течение не то.

Льюкас открыл дверь, не постучав, и Фиск резко вскинул голову. Он держался сухо и напряженно.

– Я получил записку мистера Рокуэлла, сообщающую, что вы назначены его помощником, а мое место займет Джон Росс.

Льюкас опустился на стул напротив Фиска.

– Мистер Рокуэлл только что сообщил мне об этом решении.

– Для вас это полезный опыт, однако я предпочел бы видеть вас за этим столом, – бухгалтер сухо улыбнулся. – Это было бы… ну, скажем, более перманентно.

В душе Льюкас возликовал.

– Значит, вы считаете мое назначение временным?

– Вовсе нет, – поспешил ответить Фиск. – Отнюдь. Однако это должность при должности. Тогда как старший бухгалтер – ответственное лицо со своими особыми правами. Вы не согласны?

Льюкас ответил невозмутимо:

– Я считаю, что всякий человек, знающий, чего он хочет, уже ответственное лицо со своими особыми правами. И я так же не собираюсь подчинять свою личность другому, как не допущу никакого воздействия на мои убеждения.

– Это будет не так-то просто. Вы меня понимаете?

– Вполне.

Ах, так, решил Фиск, ему предлагают не вмешиваться не в свое дело!

– В таком случае я попрошу вас подумать, кого вы могли бы рекомендовать на свое место, – сказал он тоном, показывавшим, что разговор окончен. – Я хочу, насколько возможно, избежать перетасовки.

Дверь закрылась, и он остался один, напряженно прикидывая… Льюкас слишком хитер, чтобы у него можно было что-нибудь выведать. Теперь он будет приглядываться к главному призу и подслушивать у нужной замочной скважины. Но что это ему даст? Будет твердить: «Да, мистер Рокуэлл», «Нет, мистер Рокуэлл», пока не превратится в стертую копию большого человека. Истинную оригинальность нельзя повторить, а что там ни говори об Арнольде Рокуэлле, подражателем его не назовешь.

Весь день Риджби наблюдал за передвижениями в штате. Они проводились в глубокой тайне, соблюсти которую было невозможно. За долгие годы он множество раз наблюдал подобные перемены, и каждая все дальше и дальше отодвигала его на конец сучка, теперь уже совсем высохшего и готового обломиться.

Все знали, что преемником Холскома будет Фиск. А кто сядет на место Фиска? Росс? Льюкас? Возможно, оно осталось за Россом, а Льюкас заявил протест в высших сферах.

Но ему-то что за дело до всего этого? Он ощутил отзвук былого гнева, былого разочарования. Когда все будет кончено, его, конечно, известят памятной запиской. Но в любом случае он сделает все от него зависящее, чтобы Дэнни не обошли. Надо будет поговорить с Фиском. Дэнни заслуживает повышения. У него есть идеалы и целеустремленность, редкие у молодежи. Риджби задумался. А если бы он женился на Эдит, когда они были молоды, сложилась бы его жизнь иначе? Какой степени уверенности в себе и культурной зрелости достиг бы он и какое положение занял бы в «Национальном страховании»? Может быть, он получил бы диплом. Победа осталась за дипломированными специалистами – исключением был только Рокуэлл, проложивший себе путь наверх умением говорить. Но все это уже позади. Случилось чудо и положило всему этому конец.

На то, чтобы устроить новую квартиру, чтобы придать ей подлинный обжитой вид, как будто она существовала и в прошлом, чтобы привыкнуть к ней самому, потребовалось больше времени, чем он рассчитывал. Он тянул время и затеял небольшой ремонт, чтобы объяснить Эдит, почему он все еще не приглашает ее к себе.