Текст книги "Мартин-Плейс"

Автор книги: Дональд Крик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

28

Пегги высунула голову из выходившего на улицу окна и обиженно-ворчливым голосом позвала:

– Да иди же, Арти, обед давно на столе.

Арти извлек голову из нутра автомобильного мотора и поглядел наверх.

– Ладно, иду.

Ну чего она орет на всю улицу? Он яростно оглядел мотор и бесполезную кучку гаечных ключей на картере, злобно ругаясь себе под нос. Все утро он возился с этой дрянью, а толку? Нажмешь на стартер – она только фырчит и кашляет, как столетняя старуха. Он с грохотом захлопнул капот, собрал ключи и швырнул их в сумку с инструментами. Когда-нибудь у него будет машина, на которой можно ездить, – длинный черный кузов, отделанный хромом. Мягкие кожаные сиденья. Ящик, полный инструментов.

Подымаясь по лестнице, Слоун свирепо рассматривал выпачканные в смазке руки. Едва он вошел в маленькую кухню, Пегги повернулась к нему от плиты.

– Совсем пережарилось, – сказала она огорченно. – Еще немного – и остались бы одни угли.

– Да ну ладно!

Хоть бы подумала, чего ему стоит держать машину на ходу, злился он. Не говоря уж о деньгах, никакого терпения не хватит!

Схватив спички с плиты, он потянулся к газовой колонке над ванной.

Мало того, что ванну впихнули в кухню, им еще понадобилось установить ее вплотную к плите! Это последнее обстоятельство выводило Арти из себя. То, что вначале было лишь легкой досадой, стало бешеной злостью в тот вечер, когда ему вздумалось искупаться, пока Пегги жарила рыбу. Жир на сковороде буйствовал больше обыкновенного, и Арти выбрался из ванной весь в пятнах, словно у него началась корь. Глаза и кожу отчаянно щипало, а Пегги хохотала до упаду. Это происшествие все еще было живо в его памяти, и Арти постоянно казалось, что его незаслуженно притесняют, да к тому же горелка в колонке часто капризничала и тоже служила поводом для недовольства и раздражения.

В эту минуту его руки были по локоть перепачканы смазкой, Пегги требовала, чтобы он немедленно садился обедать, позади осталось утро, потраченное на обнаружение все новых и новых неполадок в моторе, так что он меньше всего был склонен считаться со стряпней жены или с коварным характером газовой горелки.

Мстительно чиркнув спичкой, он повернул краник и поднес огонек к прорези в боку колонки. Взметнулось зловещее синеватое пламя, колонка громко ухнула, посыпался зеленовато-серый нагар.

Пегги взвизгнула, резко повернулась и смахнула с плиты кипящий чайник. Ее вопль поразил самый центр нервной системы Арти. Вне себя от ужаса, он выругался, схватил Пегги и поволок, понес ее на кушетку в комнате.

– Ты не обварилась, крошка? Ах, черт! Не обварилась? – твердил он, со страхом вглядываясь в ее бледное лицо.

Пегги мотнула головой, тихонько всхлипывая: одна рука прикрывает глаза, другая прижата к животу. Арти впился в нее глазами, но, не заметив никаких грозных признаков, вздохнул с облегчением.

– Ну, как ты, крошка?

Пегги застонала и произнесла прерывающимся голосом:

– Если хозяин откажется поставить новую колонку, Арти, тебе придется купить ее самому. Вот и все.

– Ну, конечно, крошка, я куплю, – поспешил он ее утешить. – Вычту из квартирной платы. Посмотрим, как обрадуется старый скупердяй!

– Мне все равно, как ты ее купишь, только купи обязательно! – хныкала Пегги.

Губы Арти сжались.

– Как насчет поесть?

– Мне не хочется, Арти. – Пегги снова вздохнула. – А ты кушай, все готово. Может, попозже я чего-нибудь съем.

Когда он принялся за еду, Пегги спросила:

– А машину ты еще не починил, Арти?

– Забарахлил карбюратор. Плевое дело, – ответил Арти, пытаясь предотвратить неизбежное: Пегги все чаще и чаще пилила его из-за автомобиля.

– Она то и дело ломается. Только деньгам перевод. Почему ты ее не продашь? Я тебя уже сколько раз просила!

Уголок его рта задергался. И как это ей не надоест?

– Ты же знаешь, что я ее продам. Так зачем все эти разговоры? Я ее держу только для экстренного случая, а его уже недолго ждать. И чем скорее, тем лучше.

Пегги слабо улыбнулась.

– Конечно, Арти. Я теперь похожа на воздушный шар, – улыбка исчезла, на реснице повисла слеза и печально поползла по щеке.

Арти захлестнула жалость.

– Да ну же, крошка! Не расстраивайся так! Скоро ты снова будешь первый класс, как раньше.

– Арти, знаешь что…

– А?

– Я боюсь машины, она такая тряская… Я хочу карету «Скорой помощи».

Слоун закрыл глаза и кивнул.

– Ладно, – сказал он, – пусть будет карета. Я договорюсь о карете, раз ты так хочешь.

– Спасибо, Арти. Мне так будет спокойнее.

Пегги закрыла глаза. Арти доел обед, унес посуду на кухню, вымыл ее и убрал. А потом крикнул:

– Я, пожалуй, пойду еще повожусь с карбюратором!

Ответа не последовало. Он заглянул в комнату. Пегги лежала на диване: глаза закрыты, голова скатилась с подушки. Он испуганно нагнулся над ней и прислушался. Она дышала ровно и спокойно. Он с облегчением выпрямился, снова посмотрел на нее, на опухшее, в пятнах лицо, на бесформенное тело и почувствовал жалость. Почему-то ничего другого он не чувствовал, только жалость. Мысль, что Пегги теперь всегда будет такой, жгла его, больно язвила тщеславие. Что, если она станет толстухой?.. Он внутренне поежился. Мужчине все-таки нужно чувствовать, что он обзавелся женой, на которую еще долго будет приятно смотреть, дети там или не дети…

Слоун спустился к машине, открыл капот и нахмурился. Нет, хоть он сдохнет, но эта сволочь заведется! Он обругал заевшую гайку. Ну конечно, он машину продаст, только не сейчас. Она может пригодиться, чтобы… Он устыдился своей мысли, но продолжал думать о том же. Он ведь чуть ли не год просидел взаперти – ну, им этого не объяснишь. Да и вообще они не способны понять, каково приходится человеку, пока они такие. Ходишь на службу, возвращаешься домой, ложишься спать. Смотришь в паршивое окошко, и больше тебе никаких развлечений. А квартира с каждым разом кажется все меньше и меньше.

Он орудовал ключами, и его все сильнее манила былая свобода, укрепляя смутное намерение воспользоваться родами Пегги и заполнить эти дни сусальным блеском карнавального веселья и ничем не сдерживаемой похотью.

Он принялся мурлыкать танцевальный мотивчик. Ритм щекотал его подошвы, и он в такт постукивал по картеру гаечным ключом, кружил в толпе, ощущал жаркий и быстрый пульс стремительного ухаживания, вызывал в памяти слова-пустышки – знакомый заход, мираж в пустыне последних месяцев. А потом взялся за работу всерьез. «Ну же, стерва! Ты у меня забегаешь на этой неделе, карета там или не карета! Ну и что такого, если погулять вечерок или даже два? В могиле еще належимся, а когда человек столько вытерпел, разве он не имеет права передохнуть?»

29

Риджби проснулся, когда было еще темно. Он лежал и думал. Мысли его были удивительно ясны, и перед ним воскресали давно погребенные подробности его жизни: недолгие школьные годы, день, когда он начал работать в «Национальном страховании», первые служебные успехи, ухаживание и брак и сразу же те непонятные годы, когда его звезда затмилась, жизнь постепенно расщепилась надвое и за тем его лицом, которое для всех было «мистером Риджби», появилось другое, известное только ему самому.

Лицо, искаженное недоверием и горечью, – он стыдился его и скрывал, а морщины покорности судьбе становились все глубже. Теперь это лицо исчезло. Он оставил его неделю назад в кабинете Рокуэлла вместе с остатками своего былого осторожного характера, слагавшегося из закоснелых привычек.

Ему позвонила секретарша Рокуэлла, и слабый отзвук того, чем мог бы стать для него этот звонок тридцать лет назад, был теперь как поцелуй Иуды. Скоро наступит пятидесятый год его службы здесь, подумал он. И Арнольд появляется у смертного одра. Разумеется, речь пойдет о его уходе на пенсию: убедительное рассусоливанне о долгой и верной службе, хвала за бесплодные годы.

Когда он вошел в кабинет, Рокуэлл встал и протянул ему через стол руку.

– Доброе утро, Джо, – сказал он с фамильярностью прежних лет, – садитесь, поболтаем.

– Спасибо, Арнольд.

Эта ответная фамильярность сначала удивила Рокуэлла, а потом показалась ему приятной и немного забавной. Эти слова были произнесены так, словно за все это время ничего не произошло и основа их старых, почти забытых отношений осталась прежней. Откинувшись на спинку стула, он улыбнулся и сказал:

– Ну что же, Джо, немало воды утекло с тех пор, как вы начали работать в «Национальном страховании».

Риджби кивнул:

– Больше, чем мне хотелось бы, Арнольд. И воды болотной.

Слова противоречили мягкому, кроткому тону, и Рокуэлл с некоторой растерянностью старался найти обтекаемый ответ, не желая показывать, насколько ясен ему этот намек.

– Почти все мы, оглядываясь на прожитую жизнь, чувствуем то же, – сказал он в конце концов. – Подробности сливаются в крайне невыразительную картину.

– Следовательно, мы оба в какой-то мере знакомы с процессом распада, – ответил Риджби, и Рокуэлл был поражен живым блеском его глаз. – Очень соблазнительно было бы установить, для кого из нас он более мучителен.

Это был тонкий удар – он напомнил Рокуэллу теорию Берни Риверса, утверждавшего, что для индийских раджей смерть, вероятно, крайне неприятная процедура, но что нищие из касты неприкасаемых вряд ли воспринимают ее точно так же. Рокуэллу захотелось сказать, что он находит утешение, думая о том, чего ему удалось достичь, но это был бы слишком жестокий выпад. Ведь Риджби просто указал, что их обоих ждет один конец и, хотя они приблизились к нему различными путями, обоих терзают сожаления. Это было милосердное и единственно достойное объяснение, и Рокуэлл решил не искать другого. Он сказал:

– Работа, которой мы посвящаем жизнь, неизбежно приходит к своему финалу, и я думаю, Джо, что лучше всего смотреть на это философски.

Риджби потер подбородок.

– Для меня финал наступил настолько давно, что я уже даже не пытаюсь относиться к этому философски, – сказал он.

Снисходительность управляющего разом иссякла, и он сказал властно и холодно:

– Мне грустно слышать это от вас. Я полагал, что ваша работа давала вам больше удовлетворения. – И чтобы как-то смягчить свою резкость, добавил: – Я могу без колебаний заверить вас, что ваша служебная репутация безупречна и что члены правления ценят вас чрезвычайно высоко.

– Это очень приятно услышать, – негромко произнес старший клерк. – Особенно после стольких лет.

Его уступчивость подействовала на Рокуэлла, как хорошая смазка. «Такт! – подумал он. – Неужели я утрачиваю мой такт? Немного рассуждений – неопровержимых и логичных, – и старик размякнет».

– Не всем нам дано достигнуть цели, которую мы ставили себе в юности, – сказал он, – а те немногие, кому это удалось, вероятно, с недоумением убеждаются, насколько свершение не отвечает тому, о чем они когда-то мечтали. Мы все вариация одной и той же темы, Джо, а вовсе не сама тема, как мне когда-то казалось.

Если красноречие способно стать средством самоуничижения, то именно этому оно должно было служить, пока Рокуэлл объяснял, что преимущества положения, подобного его собственному, вовсе не находятся в справедливой зависимости от тех положительных качеств, которыми обладали они оба. Тех качеств, которые теперь встречаются, по-видимому, гораздо реже, чем в дни их молодости.

– Мы оба имеем право с удовлетворением думать, что труд наш был созидательным. И мы оба, – добавил он с искренним чувством, – можем позволить себе удовольствие немного поплакать над собой, когда нам кажется, что мы были бы в силах сделать больше, представься нам такая возможность. Вы согласны?

По лицу Риджби скользнула тень воспоминаний, и Рокуэлл с надеждой подумал, что ему удалось задеть нужную струну – обнажить их общую тоску, их общую силу и слабость.

Риджби пристально посмотрел на него. Словно вдруг ожила статуя, воплощавшая по замыслу скульптора взгляд в прошлое, ожила и оказалась чем-то совсем иным. Он сказал:

– Я не могу позволить себе удовольствия поплакать над собой, Арнольд, но готов принять ваши заверения, что мой труд был созидательным. Хотя вы, возможно, удивитесь, узнав, что он не дал мне никакого удовлетворения. Однако я по-прежнему полон добротнейших положительных качеств, и если у вас есть ко мне какое-нибудь конкретное предложение…

Эта пауза сбила Рокуэлла с толку, и ему даже пришло в голову, не проглядел ли он потенциальных возможностей Риджби. Нет, это исключено! Он отогнал от себя эту мысль, как мастиф – расшалившегося щенка. Риджби всегда был очень добросовестен, но склонен размениваться на мелочи и нерешителен – совсем не тот человек, из которых выходят администраторы. Его поведение, вероятно, объясняется каким-то психическим сдвигом, происшедшим за последние годы, – возможно, зачатками мании преследования.

– Если бы я на данном этапе мог обратиться к вам с каким-нибудь конкретным предложением, – сказал он с улыбкой, словно оценив шутку Риджби, – то, конечно, не преминул бы это сделать. – Его голос стал серьезным. – Мне очень жаль, что вы не достигли всего, на что, по-вашему, имели право, но я рад, что вы высказались откровенно. Всегда полезно дать выход дурному чувству, но в вашем возрасте особенно бессмысленно таить обиду, не так ли? – Наклонившись вперед, он озабоченно оглядел Риджби. – Будьте осторожны, Джо. В ваши годы самовнушение иногда играет с человеком скверные шутки. И пожалуй, страшнее всего то, что оно способно принизить вас в собственных глазах. Не допускайте этого, – настаивал он, – это худшее, что несет с собой старость. Всю вашу жизнь вы были человеком, на которого можно положиться, и меняться сейчас уже не время.

Рокуэлл закурил и откинулся на спинку стула, вновь самоуверенно и благодушно, потому что опять, как всегда, нашлись нужные слова: на этот раз – чтобы облечь его власть в форму благожелательного совета. Тем не менее потребность убедить собеседника еще не была полностью удовлетворена, и он продолжал, не замечая упорного молчания Риджби:

– Мы все можем считать, что жизнь обошла нас заслуженной наградой, и при этом все можем быть правы. Но зачем превращать это в проблему? В конце концов это бессмысленно, не так ли?

– Конечно, – сказал Риджби. – Это мне ничего не дало бы.

– Вот именно! Именно это я и хотел услышать. А теперь я вам скажу то, что, несомненно, хотели услышать вы. В конце этого года вам предстоит уйти на пенсию, и я занялся этим вопросом. Пенсия не отвечает вашим заслугам, и я намерен добиться ее увеличения. Оно будет не очень большим, но ведь и это кое-что, и я не сомневаюсь, что правление мне не откажет. Надеюсь, что в ближайшие две-три недели я смогу сообщить вам о его согласии.

Риджби смотрел на ковер. Благодарность порой порождает чудовищную внутреннюю неловкость, подумал Рокуэлл. Перед такой неожиданной удачей старик был беззащитен.

Риджби медленно поднял глаза. Это были кроткие водянистые глаза стареющего человека, но в них не отражались ни бессилие, ни покорность, которые прежде видел в них Рокуэлл. Риджби смотрел на человека, распоряжавшегося теми силами, которые привели его в этот кабинет, чтобы он услышал окончательное решение своей судьбы, но каким-то образом непрочная ткань его жизни выдержала, и он сказал твердым голосом:

– Вы были так добры, что посоветовали мне не принижать себя в собственных глазах, Арнольд. И я не собираюсь делать этого. Я неудачник, но не собираюсь принимать награду за свою неудачу. Это единственная победа, которой я могу добиться. Мне это кажется логичным и осмысленным. Для меня это самый осмысленный поступок за всю мою жизнь.

Рокуэлл слушал его растерянно. Неужели человек способен так долго прожить без всякого внутреннего жара и все же перейти в нападение, когда, казалось бы, он уже совсем обессилел? То, что представлялось ему психическим сдвигом, перестало быть поводом для жалости, превратилось в оскорбление, почти в посягательство на прерогативы управляющего. А раз так, он не станет спорить, уговаривать или убеждать.

– Если вы относитесь к этому таким образом, то мне больше нечего ни сказать, ни сделать, – резко бросил он. – Вы сеете, вы и будете пожинать.

По лицу Риджби пробежала легкая улыбка.

– Очень удачно сказано, Арнольд, – ответил он, вставая. – Именно таково мое намерение.

Теперь, лежа в постели и глядя на серый прямоугольник окна, он думал о наступающем дне. В течение прошлой недели он уже сотни раз вновь и вновь переживал этот день и сейчас опять прожил его – минуту за минутой; испытывал себя, выискивал просчеты, отвечал на сомнения, сталкивался с неизбежными подозрениями, преодолевал их, с торжеством вступал в свою новую жизнь. Скоро будет назначен день свадьбы. Ждать ему остается недолго.

Окно зарумянилось. Риджби пошевелился, разрывая оковы воображения, и в комнате вдруг стало светло.

Одеваясь, он взял новый галстук. Этот галстук никак не вязался с поношенным костюмом из синей саржи, но он видел в нем материальный символ принятого решения, залог своей веры. Чемоданчик, который он захватил с собой и в котором лежал старый грязный костюм, должен был сыграть важную роль. Во время обеденного перерыва он отнесет костюм в химическую чистку, где клиентам выдают квитанцию. Неторопливо шагая по Дарлингхерст-роуд в толпе идущих на службу людей, Риджби знал, что его намерение бесповоротно и что его совесть спокойна. Он обработал себя настолько, что мог уже бросить вызов миру, обработавшему его еще раньше.

Втиснувшись в трамвай, Риджби простоял до конца поездки – впрочем, короткой. Напряжение не проходило. Другого он и не ждал. Какой человек на его месте не испытывал бы в этот день страха? Он думал: даже профессиональный преступник нервничает, как бы хорошо ни был рассчитан риск.

Только когда он остановился на углу у антикварного магазина напротив «Национального страхования», в нем что-то дрогнуло. Это здание всегда представлялось ему неприступным. В его стенах он стал пленником и так долго жил под гнетом его самодержавного деспотизма, что вопреки своей воле сквозь привычную ненависть ощущал его покровительственную мощь. И его охватила слабость.

Часы на почтамте пробили девять, но Риджби все еще медлил. Он даже сказал себе, что еще может вернуться домой, отложив на другой день необходимость действовать. Но тут он увидел, как в одиночестве своей квартиры мучительно проглядывает все ходы и извивы своего плана, колеблется и, наконец, выискивает какой-нибудь жалкий компромисс, и преисполнился отвращением. Он сошел с тротуара. Этот первый шаг освободил его от желания оттянуть решительную минуту, и он продолжал идти.

Усевшись за свой стол, Риджби с облегчением почувствовал, что привычные обязанности отогнали видение сокрушающей мощи, разменяли оплот необоримой силы на знакомые мелочи и лица. Теперь лишь он сам казался себе великаном, вырвавшимся из привычной карусели будней.

Он работал. Он неторопливо прихлебывал утренний чай, а во время обеденного перерыва отнес свой костюм в чистку и, вернувшись с пустым чемоданом, поставил его под стул. Потом позвонил Эдит.

Эдит Саймонсен сняла трубку, предвкушая радость. По настоянию Джо она согласилась поставить у себя телефон – чтобы приблизить их друг к другу, сказал он. Не могут же они все время гулять, как молоденькая парочка.

Она слушала его и различала еще какие-то неясные звуки. Может быть, голоса? Так бывало всегда, когда он звонил. Заинтригованная, она спросила:

– Что это за шум, Джо?.. Ах, так у вас есть контора! Мне всегда хотелось знать… Я намекала, но вас это как будто раздражало.

– Вовсе нет, Эдит. Мне просто не хочется об этом говорить. Я собираюсь до нашей свадьбы покончить со всем этим. Я ведь уже говорил, что дальше будет только будущее.

Эдит засмеялась:

– Но ведь вряд ли, Джо, ваше прошлое настолько уж черно?

– Я надеялся, что вы поймете.

Ее любопытство исчезло.

– Это прелестный комплимент, Джо. И дерзновенный замысел – заставить время обратиться вспять, ни больше и ни меньше.

– Вот именно.

В его голосе была такая властная настойчивость, что Эдит задумалась: а не хочет ли он, чтобы и она сочла свое прошлое банальным и выбросила из памяти все ушедшие светлые минуты? И еще – не собирается ли он внушить себе холодное безразличие к тому, что ценил прежде? Она сказала:

– Я не прошу вас, Джо, принести в мою жизнь ваше прошлое. И я знаю, что, порывая с ним, вы никому не причиняете вреда. В некоторых отношениях мы оба по-своему сиротливы. Но это звучит уныло, и я лучше скажу по-другому: вы единственный в мире человек, который теперь что-то значит для меня. Вы довольны?

Риджби закрыл глаза.

– Очень, Эдит.

Опуская трубку на рычаг, он почувствовал, что пережил кризис и вышел из него победителем. И только когда стрелки часов приблизились к пяти и в зале после раздачи конвертов с жалованьем установилась обычная для пятниц нерабочая атмосфера, его вновь охватили сомнения.

Сейчас все, что происходило вокруг, знаменовало конец рабочего дня: Слоун зевает, не спуская глаз с часов. Гарри Дент болтает с машинисточкой, от которой Дэнни без ума. Томми Салливен вразвалку возвращается из умывальной и останавливается поговорить с Китти Блэк. Рассел, младший клерк, увозит тележку со счетными книгами в хранилище. Дэнни передает Лори Джаджу депозитную квитанцию, а Джадж бросает ее в черную сумку с деньгами. Джадж несет сумку в хранилище, чтобы положить ее в малый сейф. Девушки натягивают чехлы на машинки и арифмометры, шумно задвигают ящички картотек.

Когда Дэнни проходил мимо его стола, он вынудил себя улыбнуться:

– Что же, Дэнни, воскресенье обещает быть на редкость хорошим.

– Будем надеяться, мистер Риджби. Я собираюсь завтра на пляж.

– Ну, вам полезно побыть на свежем воздухе, – ответил он, потому что пока он говорил, ему было легче. – Прежде я обычно уезжал на отпуск в Голубые горы и по возвращении всегда чувствовал себя гораздо бодрее. И на некоторое время даже преисполнялся надежд. Разумеется, это было только настроение, и ни к чему путному оно не приводило. А вы знаете, почему? Потому, что я бездействовал! – последнее слово он произнес с особым ударением. – Это моя главная беда. Постарайтесь избежать такой ошибки, Дэнни. Через некоторое время пойдите к Рокуэллу и скажите ему, на что вы, по вашему мнению, способны. Вы имеете право знать, что вас ожидает. Заставьте их сказать вам правду. А если не удастся – уходите. Упаси вас бог стать преданным служащим, у которого за душой нет ничего, кроме преданности. Это подделка. Подделка! – повторил он гневно. – А поддельная жизнь погубит все, что в вас есть настоящего, – он обвел взглядом зал, словно ища подтверждения, а потом прибавил: – Пожалуй, ни у кого здесь нет такой целеустремленности, как у вас. Мне было бы очень жаль, если бы она так и не нашла себе применения.

– Мне кажется, каждый человек старается достичь какой-то цели, – заметил Дэнни. – Но достигают ее немногие. Остальные просто живут изо дня в день.

– И надеются, – сказал старший клерк. – Вот почему они не считают себя погибшими. Но для тех, кто правильно оценивает свое положение и не видит выхода, это трагедия. Ну что ж! – он положил руки на стол и улыбнулся. – А как продвигается наш маленький роман?

– Как нельзя лучше, – ответил Дэнни, возвращая улыбку.

– Другого я и не ждал. А вы пригласили ее завтра с вами на пляж?

– Да.

Но это она пригласила его. Он стоял на пороге мира Полы, и перед ним открывались более широкие горизонты.

Из-за разговора с Риджби сегодня он ее больше не увидит. Обычно они шли вместе до трамвайной остановки, но Пола никогда его не дожидалась. Она была неизменно сдержанна, уклонялась даже от прощального поцелуя, и поэтому Дэнни чувствовал себя неуклюжим простофилей. Однажды он услышал, как Томми Салливен говорил Гарри Денту про Полу: «Она из тех, кто обещать-то обещает, да только черта с два с нее получишь!» – и его ярость нисколько не ослабила подозрения, что Пола боится самой себя. Мужское внимание ей приятно, однако она избегает более серьезного чувства. «Это относится и к тебе, Дэнни!» Каждый раз, когда она куда-нибудь с ним ходила, он ждал хоть намека на то, что она будет рада вырваться из этого платонического тупика, и каждый раз вечер завершался взмахом руки с подножки трамвая.

Она рассказала ему кое-что о себе. Она писала статьи на темы, интересующие женщин: о модах, об искусстве обставлять квартиру, о способах сохранения красоты – «о чем угодно, лишь бы какой-нибудь редактор согласился меня испробовать. Папа мне помогает. Он неплохо пишет. Теперь ты знаешь, Дэнни-Дэн, что во внеслужебные часы я веду трудовую жизнь».

Дэнни не удивили честолюбивые стремления Полы. Ее интерес к журналистике отдавал тем псевдоинтеллектуализмом, которого не было в его собственной работе. Если Пола добьется успеха, то эта профессия откроет ей доступ в мир, совсем не похожий на мир «Национального страхования». Теперь он понял, почему она так не любит свою нынешнюю работу, но это не помогло ему разрешить стоявшую перед ним проблему: его-то работа и его будущее ничем не могли ее привлечь. Он не стал ей рассказывать о своих неловких попытках писать стихи. В отличие от ее статей эти стихи были не частыми и глубоко личными излияниями – для того чтобы он мог поделиться ими с ней, они должны были узнать друг друга гораздо ближе.

Риджби сидел неподвижно, слушая, как в коридоре затихают шаги Дэнни, и пытался выторговать у себя помилование в последнюю минуту. На ладонях и шее у него выступил пот, и он нервно провел пальцем под воротничком. Ему почудились какие-то шаги, и он воровато оглянулся. В зале никого не было. А если бы кто-нибудь и вошел? Мистер Риджби просто задержался, доканчивая работу. Его взгляд в конце концов обратился к хранилищу и застыл на красном сигнальном огоньке над дверью, а рука медленно-медленно потянулась к чемоданчику под столом.

В хранилище он поставил чемоданчик на пол и вынул из кармана ключ, который сам вырезал три месяца назад по ключу, забытому Джаджем. И еще он вытащил перчатки. Он надел перчатки – эта предосторожность показалась ему мелодраматичной, словно все происходило в одном из тех детективных романов, которые он иногда почитывал, и он почувствовал неловкость и смущение. Остальное было просто: ни сложных проблем, как войти и выйти, ни сомнений относительно того, что он найдет в сейфе, ни страха перед разоблачением. Заподозрят, конечно, в первую очередь Джаджа, подумал он с искренним сожалением, но раз кассир ни в чем не виноват, то с ним ничего плохого не случится.

Он уже нагнулся над сейфом, сжимая в руке ключ, как вдруг тишину нарушил громкий скрип. Испуганно выпрямившись, он сунул в карманы затянутые в перчатки руки и тихонько подкрался к двери.

Зал был пуст. Тяжелая дверь, несомненно, сама повернулась на петлях. Облегчение хлынуло по жилам, как кровь, полученная от донора, и он опять направился к сейфу.

Он быстро перекладывал банкноты из черной сумки в свой чемоданчик, не трогая серебра. Взглянув на депозитную квитанцию, он заметил сумму. Эта пропажа не нанесет им ущерба, подумал он, такая малость! Поставив сумку на место, он запер сейф, а потом и хранилище. Теперь оставалась только одна опасность: встретиться в вестибюле с Рокуэллом, Фиском, Льюкасом или с кем-нибудь еще из тех, кто сидит в кабинетах верхнего этажа. Но в коридоре раздавался только глухой стук его собственных шагов, и вскоре он был уже на улице – лишенная индивидуальности фигура в городе, который затянули сумерки. Он оглянулся только один раз, когда перешел улицу. Здание было угрюмо – гигантская гробница, из которой ему удалось выбраться. «Я еще мог бы вернуться», – вяло подумал он, повернулся и ушел.

Было совсем темно, когда в переулке, ведущем к «Маноа», он уронил ключ от малого сейфа в водосток. Грязь на дне мягко чавкнула.

Войдя к себе, он прошел в спальню. Из гардероба он достал отвертку, кусок толстой проволоки и жестяной денежный ящик. Стоя на столе, он отвинтил вделанный в потолок плафон – аккуратно, как механик, прекрасно владеющий своими инструментами. Переложив ровные пачки банкнотов из чемоданчика в жестяной ящик, он засунул ящик в дыру под круглым основанием плафона, которую для этого расширил, затем взял проволоку и затолкал ящик поглубже в просвет между потолком и полом верхнего этажа. Установив плафон на место, он слез со стола и сел на край кровати.

Все это отняло больше сил, чем ему казалось в процессе работы. Его руки дрожали, он задыхался. Он лег и закрыл глаза. Открыв их снова, он увидел то место, где был спрятан ящик. Доставать его придется не раньше чем через три года – три долгих блаженных года.

Он продолжал лежать и думать. Самое трудное будет завтра – завтра он должен в совершенстве владеть собой, безупречно играть роль того клерка, которого они знают так давно.

А теперь нужно позвонить Эдит. Внезапно он почувствовал, что сегодня ему необходимо ее общество – как завтра будет необходима ее близость.

Ее голос слегка дрогнул.

– Да… Что случилось, Джо?

– Мне не хочется быть сегодня дома, Эдит.

– Джо, у вас какие-нибудь неприятности? Ваш голос звучит как-то странно.

Нет, у него все хорошо, сказал он, наверное, что-нибудь с телефоном.

– Или это просто интуиция! – она засмеялась. – Боюсь, я веду себя глупо.

Глупо? Или уклончиво? Внезапно его сердце съежилось: вдруг она узнала что-нибудь о его прошлом? Но тогда то, что он сделал сегодня, теряет всякий смысл. Как и он сам – ведь что тогда останется от его личности? Словно его заставили взглянуть на призрак дряхлого старика и сказали: «Смотри, это ты!» Он закрыл глаза. Он вызвал скрытого в нем исполина и заставил его заговорить:

– Никогда не верьте интуиции, моя дорогая. Это небезопасно.

– Возможно, – ответила она. – Во всяком случае, я предпочту верить в вас, Джо. Так будет безопаснее, не правда ли?

Он согласился, но не справился со своим голосом.

– Вы простужены, Джо? Вы говорите как-то хрипло.

– Я не простужен, Эдит. И моя интуиция подсказывает мне, что у нас будут к ужину горячие булочки, – прибавил он и с облегчением услышал ее смех.

Вернувшись в спальню, он завернул отвертку и проволоку в газету. Их он бросит с пристани у Дабл-Бей в мягкий глубокий ил. Всю свою жизнь он со скрупулезным вниманием относился к любой мелочи. Теперь эта привычка сослужила ему хорошую службу.