Текст книги "Мартин-Плейс"

Автор книги: Дональд Крик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

– Ну, что же, Джо, – сказал он, когда Риджби сел. – Загадка все еще не разгадана. Что вы теперь об этом думаете?

Риджби смотрел на свои руки. Он ошибся: здесь его не ждала опасность. Он сжал губы, его воля напряглась. Именно сейчас он может победить.

– Подозрение сейчас падает на меня, как и в субботу, когда меня допрашивали полицейские, – сказал он медленно. – Откровенно говоря, я смертельно устал от всего этого.

Господи подумал Рокуэлл, откуда у этого человека берутся силы на внезапные вспышки ненависти и самоутверждения? Поглядеть на нею сейчас – сама кротость и покладистость. Он сказал, тщательно выбирая слова:

– Меня нисколько не удивляет, Джо, что вам все это надоело. Полицейский допрос может вывести из себя самого невозмутимого человека. Но ваше предположение, что подозревают вас, абсолютно нелепо. Я не могу вмешиваться в методы уголовного следствия, но заверяю вас, что у полиции не возникло ни малейших сомнений в вашей честности.

– В таком случае, может быть, вы попросите их поскорее закончить расследование моих дел, чтобы я был избавлен от дальнейших вторжений в мою частную жизнь? Могу я рассчитывать, что вы это сделаете?

– Да, конечно, – Рокуэлл переложил лист бумаги на столе и словно без всякой задней мысли прибавил: – Оказывается, вы переехали, Джо.

Внезапно в глазах перед ним вспыхнул огонь. Это был не простой гнев, а жгучая ненависть, словно взорвавшая обращенное к нему лицо и зазубрившая обычно мягкий голос.

– Разве это касается вас или еще кого-нибудь здесь? Даже если бы я переменил не только адрес, но и фамилию? У вас нет власти над моей частной жизнью никакой!

– Разумеется, – возразил Рокуэлл в свою очередь, начиная сердиться, – за исключением тех случаев, когда ваша частная жизнь непосредственно влияет на, то, как вы исполняете свои обязанности. Однако принято, чтобы служащий сообщал в учреждение о переезде, и я утверждаю, что тут нет никакого вмешательства в вашу частную жизнь!

– А я утверждаю обратное! Если вы или кто-нибудь другой получает возможность найти меня вне стен этого здания, это уже ничем не оправданное посягательство на мою свободу. Значит, теперь, уходя отсюда, я буду знать, что моя частная жизнь окажется под угрозой, если я не приму мер. И я приму эти меры! Прослужив тут сорок девять лет, полагаю, я имею право обойтись без обычного предупреждения за неделю? Вы меня поняли? С завтрашнего дня здесь обо мне ничего не будет известно.

Риджби встал, и Рокуэлл сказал поспешно:

– Погодите немного, Джо, не уходите! Я должен вам кое-что сообщить… Кое-что важное.

– Если это касается прибавки к пенсии, то забудьте о ней, – сказал Риджби, – и о золотых часах с цепочкой.

– Нет, это совсем другое. Мне очень жаль, что вы уходите с такой ненавистью. Это может озлобить вас до конца жизни. Не стоит так рисковать… – он замолчал, боясь того действия, которое должны были произвести его слова, но потом докончил, – тем более что вы собираетесь жениться.

Рокуэлл был готов к определенной реакции – к растерянности, гневу, даже к попытке все отрицать, – но не к перемене, сразу превратившей Риджби в дряхлого старика, разбитого, уничтоженного почти физически.

– Сядьте, Джо, – сказал он, испуганно вскакивая.

Риджби упал в кресло и закрыл глаза. Он чувствовал только мертвенный холод. Когда он открыл глаза, то лишь для того, чтобы увидеть мертвенно-холодный мир. Комнату заполнял непонятный сумрак, в котором он пытался обрести призрак самого себя, словно призрак мертвеца. И Риджби начал раскачиваться, как будто оплакивая погибшую душу.

Наклонившись над ним, Рокуэлл сказал:

– Вызвать доктора, Джо?

Этот вопрос, казалось, вернул ему частицу рассудка, и он медленно покачал головой. Достаточно чуткий, чтобы понять, что человек перед ним услышал разоблачение тайны, которую пытался сохранить ценой самых невероятных усилий, Рокуэлл ждал. Он мысленно проклинал Моргана и глубоко жалел Риджби, а когда тот как будто немного опомнился, сказал:

– Для вас это было большим потрясением. Мне очень жаль. Я узнал об этом только сегодня утром от одного моего знакомого. Оказывается, он давно ведет дела миссис Саймонсен и, несомненно, почувствовал к вам ревнивую неприязнь. А так как было неизвестно, кто вы такой и чем занимаетесь, он высматривал и разнюхивал, пока не докопался до правды.

Риджби кивнул, и Рокуэлл с облегчением продолжал:

– Конечно, у нас у всех есть свои причуды, но вы, пожалуй, зашли чуть дальше, чем позволяло благоразумие. Возможно, вас удивит, что я имею удовольствие быть знакомым с дамой, о которой идет речь, и, право же, я уверен, что на ее отношение к вам это никак не повлияет. Она, во всяком случае, не страдает снобизмом в отличие от человека, сообщившего мне эти сведения. Я думаю, все дело в том, что она его терпеть не может. Он, несомненно, попытается опорочить вас в ее глазах, но я смело берусь предсказать, что его ждет неудача. Я добился от него обещания отложить разговор с миссис Саймонсен на два-три дня – я хотел дать вам возможность самому рассказать ей все. Скажите ей правду, Джо, – уговаривал он, – и вы убедитесь, что так будет лучше во всех отношениях. Я знаю, этот человек постарается представить вас аферистом. Но я знаю также, что у него ничего не выйдет. – И он убежденно заключил: – Вы это тоже знаете!

Риджби слушал. Он слушал описание счастливого финала: старший брат помогает все уладить. Назойливый голос отодвигался, уходил вдаль, словно слабое затихающее эхо, и Риджби стал слушать голоса внутри себя: тоскливую однообразную ноту прошлого, тихие переливы утраченного будущего, песню сирен, завлекшую его в эти тиски. И он молчал – довольно было этих внутренних голосов.

А в уши ему барабанил голос здравого смысла, обещающий компромисс. Как сказал Рокуэлл, Эдит поймет. Он может откровенно объяснить ей свое положение, и она простит. Если ей вообще нужно будет что-то прощать.

Голос насмешливой злобы обрушивал на него лживые обвинения в мошенничестве, и он весь сжался: так извращены были мотивы его поведения.

Голос трезвого факта ревел, что Эдит захочет узнать, сколько у него денег и надолго ли их хватит, если они будут жить, как он намеревался.

Его собственный голос сказал ему, что из двух миров, где он жил до сих пор, необходимо выбрать какой-то один. И при любом выборе он потеряет Эдит. Если он пойдет к ней теперь, то пойдет, как неумный старик клерк, нацепивший павлиньи перья, чтобы произвести на нее впечатление. Она обойдется с ним снисходительно, сохранит к нему ту же привязанность, а он сожмется до своего прежнего «я», и в один прекрасный день она обнаружит, что вышла замуж за незнакомого человека.

Ледяная стена отделяла его от Рокуэлла и от всего, что было в кабинете, но издалека до него доносился голос, говоривший:

– Мне кажется, вы больны, Джо. Мне кажется, вам лучше будет пойти домой и вызвать врача. Мне кажется, что следует также позвонить миссис Саймонсен. Я попрошу вызвать такси, и Мервин проводит вас до дому.

Он слушал и думал: они намерены отвезти его домой, присмотреть за ним, оградить его, обелить, преподнести ему увеличенную пенсию и золотые часы с цепочкой. Церемония в зале заседаний – проводы старейшего служащего, свадебный подарок, – чтобы у него осталась память о них, чтобы он вновь стал самим собой. Джозефом Игнатием Риджби. Клерком. На пенсии.

Раздвинув губы в улыбку – так он по крайней мере надеялся, – Риджби встал.

– Я доберусь сам.

– Но вы уверены?..

– Да-да, совершенно уверен.

– В таком случае навестите меня через неделю, если достаточно оправитесь. И ни о чем не беспокойтесь. Полиция вас больше не потревожит, так что просто забудьте про эту кражу.

У дверей Рокуэлл потребовал еще одного заверения:

– Нет, вы все-таки уверены, что обойдетесь сами?

– Совершенно уверен, Арнольд. Вы ничем мне помочь не можете.

Рокуэлл смотрел ему вслед. Идет как будто достаточно твердо. Неделя отдыха, разговор по душам с этой его дамой – и старика не узнаешь. Грустно видеть, как он так вдруг надломился. И в его возрасте, когда он имел все основания полагать, что доживет свой век тихо и счастливо.

Риджби вышел из лифта, и дверь позади него щелкнула. Коридор впереди казался бесконечным, и по какому-то капризу памяти он вдруг вспомнил то, что учил в детстве про моряков древности, плывших по океану, который они считали плоским, к конкретному горизонту на зримом краю пространства.

Сделав первый шаг, он подумал, что этот день должен был стать днем его торжества, и все, чего он мог бы добиться, поплыло перед его глазами. Он не видел Лори Джаджа, следившего за ним из своей клетки. Он смотрел лишь мысленным взглядом и видел только себя, видел, как он уходит. И его тоска онемела, стала глуше. В смятенный хаос его сознания проник четкий звук его шагов, и он выпрямился, не сводя глаз с коридора, который вел не на городские улицы, не домой и не к Эдит, а в бесконечность пространства и времени.

36

Шляпа – старая, выцветшая, с потертой лентой вокруг тульи – висела на своем обычном колышке в зале. Эта шляпа и рассказ Лори Джаджа о том, как Риджби накануне прошел по коридору, вскормили виноградную лозу, которая к концу утра взметнулась до верхнего этажа, где достигла кабинета Фиска и засохла.

В зале Арт Слоун заметил, что старикашка, пожалуй, свихнулся, бедняга, и навсегда ушел из этой дыры. Решение, конечно, нормальнее нормального, будь на месте Риджби кто-нибудь другой, но старичок мог проделать такую штуку, только спятив. А Томми Салливен сказал, что теперь в зале словно стола не хватает или шкафа.

А Дэнни связь между кражей и Риджби по-прежнему представлялась сложным лабиринтом на пути между двумя мирами, и теперь, пока он шел по мосту, возвращаясь домой, его не оставляло предчувствие катастрофы.

Бухта – лист свинца в ртутных прожилках, корабли у причалов, чайки на пирсах, силуэт города, расплывающийся в дыму и сумерках. Час спокойствия, час размышлений…

Не придется ли и ему когда-нибудь мерить время, как мерил его Риджби? Сорок девять лет просидеть прикованным к ведомостям, которые после заполнения семь лет пылятся в хранилище? А потом – уйти, оставив после себя только шляпу и воспоминания, такие же неопределенные, каким был он сам? Но ведь в отличие от Риджби он не скован ограниченностью. Он может предложить больше… А разве Риджби не думал когда-то то же самое? Быть может, дело было не в его ограниченности, а в ограниченности «Национального страхования»? И он стал неудачником из-за незрячих глаз и нечутких умов тех, в чьей власти было открыть перед ним путь? Но ведь у Рокуэлла зрячие глаза и чуткий ум. И, шагая дальше, Дэнни заставил себя думать только о них.

Распахнув калитку, он взглянул на дом. В сумерках не было видно, что краска на стенах совсем облупилась. Напрасно было предлагать покрасить стены, подумал он. Его отец обещал, что «в субботу посмотрит краски в москательной лавке». С тех пор прошел целый год суббот. Пожатием плеч отогнав эту мысль, Дэнни вошел в дом и поднялся в свою комнату. Вот тут были перемены: книжные полки и все растущее число книг, вырезанная из календаря хейсеновская репродукция на одной стене, Гоген на другой. Китайский рыболов – все такой же извечный и терпеливый – сидел возле чернильницы на письменном столе, где толковый словарь и словарь синонимов соседствовали с учебниками бухгалтерского дела.

Когда Дэнни спустился на кухню, его отец уже сидел за столом, близоруко уткнувшись в газету.

– Сегодня про этот грабеж ни словечка, – объявил он разочарованно, взглянув на сына поверх очков.

Все последние дни эта тема чрезвычайно занимала Денниса. Из-за Дэнни он чувствовал, что все это лично его касается.

– По-видимому, вряд ли удастся установить, кто это сделал, – сказал Дэнни, надеясь, что разговор на этом и закончится.

В кухню влетела Молли, и Марта разлила суп по тарелкам. Потом она села, пронзительно поглядела по сторонам, закрыла глаза и произнесла:

– За то, что нам дано будет вкусить, сделай, господи, нас истинно благодарными во имя Христа, аминь.

– Уж полиция его разыщет, – сказал Деннис, – хоть через десять лет, а разыщет, это уж всегда так.

– Ну, к тому времени от четырех тысяч немного останется, – заметила Молли.

Марта, чопорно прямая на своем стуле, высказала мнение, что начальство, наверное, беспокоится, а вдруг среди их служащих есть вор, и Деннис туманно ответил:

– Им бы друг про друга побеспокоиться, вот что!

– Ты-то уж помолчал бы, – отрезала его жена. – Кто тебе дает работу?

Он бросил на нее угрюмый взгляд.

– По-твоему, любой начальник – это уже сам господь бог. Ну, да если кого-нибудь за это дело уволят, значит, Дэнни получит повышение, так?

Он с довольным видом обернулся к Дэнни за подтверждением.

– Возможно, что и так, – неопределенно ответил Дэнни.

Его отец, уверенный, что уж тут-то ему ясна вся подоплека, поспешил растолковать:

– В этих конторах, точно как на государственной службе, – приходится ждать, чтобы старички ушли на покой.

– Ждать вовсе не обязательно, – сердито сказала Марта. – Молодой человек всегда может обогнать людей постарше, если только у него есть способности и он сумеет показать нужным людям, что они у него есть.

Деннис со зловещим видом положил вилку.

– Как это, по-твоему, молодой парень может доказать, что он способней тех, кто уже понаторел? У них же есть опыт, так или не так? Им-то вся подноготная известна. А почему? А потому, что они там больше пробыли, вот почему!

Он умолк, ожидая, чтобы сокрушительная логика его аргумента произвела надлежащий эффект, но тут Молли сказала:

– Да навряд ли Дэнни в этом разбирается. Где уж ему! Он ведь просто там работает.

Деннис бросил на нее свирепый взгляд, а Дэнни сказал:

– Об этом не стоит спорить. Иногда человек помоложе обгоняет старших. Сколько народу обогнало мистера Риджби, а ведь он прослужил там больше сорока лет! А один молодой человек, по фамилии Льюкас, сразу был назначен на высокий пост через головы многих, кто был старше его.

– Когда это случается с молодым парнем, значит, дело не обошлось без блата, – убежденно заявил его отец и ткнул вилкой в сторону Дэнни. – И знаешь, что тебе нужно сделать-то: жениться на хозяйской дочке. Уж тогда тебе и способности ни к чему, все равно получишь повышение.

– А как, по-твоему, он познакомится с хозяйской дочкой, даже если там у кого-нибудь и есть дочка? – поджала губы Марта. – Если он наденет себе на шею петлю в молодые годы, то из него толка не выйдет.

– Черти водятся в тихом омуте, – заметила Молли, подмигивая Дэнни.

– Брось, Мо!

Она засмеялась.

– Если тебе понадобится совет, спрашивай, не стесняйся.

Мать посмотрела на нее со злостью.

– Предлагай свои советы тем, кому они нужны.

– Кто бы говорил! – отрезала Молли. – На себя посмотри.

Деннис стукнул вилкой по столу.

– Заткнись и не смей дерзить матери! Нахалкой была, нахалкой и осталась.

– А пошли вы! – Молли выскочила из-за стола. Хлопнула дверь ее комнаты. Значит, скоро хлопнет и входная. Деннис проворчал:

– Выдрать бы ее как следует! Может, и поумнела бы.

Дэнни глотал, почти не жуя: скорее бы уйти отсюда.

Все эти разговоры – словно бессмысленный треск кастаньет. Но когда Молли ушла, стало все-таки лучше. А еще лучше, когда она вообще не возвращается домой обедать. Рокот мотоцикла, принадлежащего Джо Таранто, по-прежнему часто раздавался на улице поздней ночью, хотя иногда там мурлыкал автомобиль – может быть, такси, а порой просто хлопала калитка, аккомпанируя ее шагам.

Дэнни с неохотой убрал в ящик «Иону» Льюиса Стоуна и открыл учебник бухгалтерского дела. Его занятия были своего рода исповеданием веры, которая слабела, вступая в конфликт с непреодолимым стремлением читать, но, поддавшись соблазну, он вскоре спохватывался, бросал книгу и начинал бешено зубрить. Он был вынужден все время отгораживаться от непрерывного натиска домашних неурядиц – склонность к аналитическому мышлению постоянно побуждала его искать возможность хоть какого-то примирения между родителями. Он внушал себе, что должен удерживаться от разброда мыслей во время занятий, а иначе это превратится в привычку и он уже будет не способен думать о чем-нибудь другом, пока живет в родительском доме.

Теперь родители никогда не вмешивались в его дела. Отец в глубине души удивлялся ему и даже его побаивался. А мать выжидала и утешалась мыслью, что, во всяком случае, он не сбился с пути по примеру своей сестры. Впрочем, он теперь не следовал и ее собственному примеру и не посещал церковь, а поэтому она решила, что преподобному Рейди «следовало бы поговорить с ним по душам, и поскорее».

Дэнни всякий раз без труда догадывался о посещениях преподобного Рейди: в таких случаях лицо его матери неизменно хранило высокомерное удовлетворение, словно она говорила: «Мы с преподобным Рейди побеседовали сегодня по душам». Отсюда следовало, что ее близкие, конечно, не могут понять значения такого события, потому что не признают мудрости поверенного ее мыслей и всей глубины их беседы.

Но еще более неотвязными, чем мысли о Риджби или о родителях, были мысли о Поле. В этот день она снова ходила с ним в Сады, захватив с собой наброски статьи об Уайльде.

– Это только самое начало, Дэнни. Мне казалось, что тебе будет интересно.

Даже теперь он почувствовал радостное волнение и продолжал вспоминать.

– Я хочу написать ее хорошо, – сказала Пола. – Я должна написать хорошо. Это мой решающий шанс. Может быть, даже первый и последний.

Уловив ее тревогу, он сказал:

– Ты добьешься своего, Пола. И для меня это тоже кое-что значит, как тебе известно.

– Ну конечно, Дэнни-Дэн. Ты будешь мне незаменимой опорой. Я это чувствую. Пола твердо намерена опереться на тебя.

– Пожалуйста! В любое время, – улыбнулся он. – А как к этому отнесся Руди?

– Дал мне месяц, чтобы я выбрала между ним и «Женским журналом». Ну и пусть убирается ко всем чертям. Я намерена работать по-настоящему.

– А я послежу, чтобы ты свое намерение выполнила. Может быть, сегодня?

– Нет. Сегодня я хочу привести в порядок все, что уже сделала. А вот завтра – да.

Катализатор оказался могучим, и теперь Дэнни удивлялся происшедшей перемене. Готовясь сменить общество своих приятелей на одиночество, Пола пришла к нему. Ведь он же воплощение одиночества. Как брошенное в землю зерно, которое ожидает тепла и солнца, чтобы прорасти.

Позже вечером он услышал на лестнице шаги отца. Обычно в это время Деннис ложился спать, и его шаги бывали тяжелыми и усталыми, но сегодня в них чудилась необычная живость. Когда отец распахнул дверь, Дэнни увидел, что он лишь с трудом сдерживает волнение.

Что-то в этой комнате, что-то в его сыне, который всегда сидит за столом с дурацким китайцем, неизменно смущало Денниса, одергивало его, и теперь он тоже помолчал, прежде чем объявить:

– Знаешь, что сказали по радио? Вот сейчас, в последних известиях? Они разыскали тело старика, который прыгнул в бухту. Фамилия его Риджби. Джозеф и еще как-то, но в общем Риджби. По-твоему, это тот самый?

Дэнни замер. Его отец, смакующий сенсацию всем своим существом, как смаковали ее последние известия по радио, как будут смаковать завтрашние заголовки, словно осквернял все то, что помогло ему понять старого клерка и ощутить в его смерти смерть друга.

– Да, – сказал он глухо. – Это тот самый человек.

– Может, он-то и спер денежки, а его застукали! – воодушевился Деннис.

Дэнни отвернулся.

– Не знаю. Если можно, я не хотел бы этого обсуждать.

Деннис обиделся и пробурчал:

– Ну и черт с тобой! Ему не хочется! А с чего ты взял, что мне хочется?

Дэнни страдальчески замотал головой.

– Ни с чего, ни с чего…

– А! – сердито сказал его отец. – Что толку разговаривать! – и ушел.

Дэнни закрыл глаза и заслонил их рукой. Он не заплакал, но память о Риджби щемила его сердце, перед глазами маячила старая шляпа на вешалке в зале – ничего страшнее он еще не видел.

37

Морган сидел, обводя тяжелым взглядом мебель в комнате, закрытую дверь. Ничего, он подождет. Она скоро оправится от первого потрясения, и когда выйдет к нему, то будет уже способна прислушиваться к доводам рассудка.

Он поглядел на потертый ковер и почувствовал жалость к Эдит и одновременно неприятное ощущение неуверенности в себе. Ему ни разу не удалось преодолеть ее равнодушия. Даже в те дни, когда она еще не вышла замуж, а он не был женат и оба они принадлежали к одному кружку, она не обращала на него внимания – никогда, ни малейшего. Он подумал: сколько лет она упрямо причиняет горе и ему и самой себе! Если бы в свое время она вышла за него, а не за этого архитектора-художника, не было бы сейчас проплешин на ковре, не было бы бедной квартиры, наполненной останками другой жизни, не было бы цепи событий, которая привела их обоих к отчаянию, вот к этому отчаянию, сейчас…

Морган взглянул на висевшую на стене картину – пейзаж, явно написанный любителем. Его мазня, подумал он брезгливо. В том, как она цепляется за этот хлам, таится прежняя угроза. Морган вдруг встал со стула и расправил тяжелые плечи. Еще не поздно, у нее есть еще возможность признать неоспоримое сходство их жизней. Он должен ее убедить. К счастью, этого старого афериста больше нет, и Эдит может начать все сначала. Он обставит ее квартиру заново пли подыщет другую, где она и не вспомнит про всю эту рухлядь. Морган вытащил трубку и закурил, глубоко затягиваясь.

Вскоре из спальни вышла Эдит. Он подумал, что вид у нее совсем спокойный, и, взяв ее за локоть, сказал:

– Эдит, мне хотелось бы поговорить с вами.

Она послушно села в кресло, к которому он се подвел.

– Вы напрасно остались, Ральф. Это было не нужно.

– Но я хотел остаться, Эдит. Мне необходимо поговорить с вами.

От его настойчивости ей стало совсем плохо. Она снова услышала негромкие, настойчивые, безответные гудки в телефонной трубке – собственно, она все время их слышала: стон отчаяния, прелюдию пустоты. Их – и официальный голос, подтвердивший справедливость ее опасений: «Джозеф Игнатий Риджби? Совершенно верно, сударыня. Ошибка? Исключено».

Она ощущала только боль – бесконечное разнообразие оттенков боли. Наверное, лицо у нее изменилось, осунулось, стало старым, подумала она. Но можно ли винить Ральфа? Он был так же не способен предвидеть, к чему приведут его неуклюжие попытки охранить ее интересы, как и вообще понять, что именно произошло. Разумеется, он сейчас мысленно хвалит себя и делает самые нелепые выводы. Она поглядела на него, покоряясь необходимости.

– Ну так что же вы хотите сказать мне, Ральф?

– Видите ли, Эдит, дело в том…

Жизнь, сказал он, нанесла ей два тяжких удара, да и с ним обошлась почти так же жестоко, хотя это и не столь заметно. Материально он, конечно, преуспел, но это ведь не может компенсировать неудачный брак. Впрочем, он не собирается говорить об этом.

– Как ни жалей о прошлом, толку не будет. Мне кажется, это относится и к вам, Эдит.

Нет, он хочет говорить о будущем. Она, несомненно, знает, как глубоко он к ней привязан, и после смерти Бэзила он делал все, что было в его силах, чтобы доказать это делом. Он не наделен красноречием. Но, как бы то ни было, настало время, когда оба они очутились в тупике. И в нынешнем их положении они уже не обязаны считаться с условностями. Впрочем, поступиться придется немногим, а в целом приличия будут соблюдены. «Хорошо сказано», – подумал он и продолжал с еще большей уверенностью:

– Я много думал над этим, Эдит: тут, как и при выполнении любого плана, все упирается в способы и средства. Средства у меня есть, и, на мой взгляд, одним из способов использовать их могло бы стать кругосветное путешествие, которое мы совершили бы вместе. Эдак на год. Заманчивая перспектива, не так ли? Некоторая компенсация за все, что вам пришлось перенести.

– А как же Моника, Ральф?

– Конечно, дорогая моя, вы имеете полное право задать этот вопрос. Ей не лучше, и она уже никогда не будет совсем здоровой. Но зачем же причинять ей лишние страдания? Когда мы вернемся, вы обставите заново эту квартиру или снимете другую. Ведь, возможно, вам по возвращении захочется начать новую жизнь. – Он улыбнулся. – Я знаю, что все это, строго говоря, не вполне респектабельно, но, как я уже говорил, мы оба очутились в тупике. И если мы можем выбраться из него, не причинив никому вреда, так почему бы и нет? Скажите же, что вы согласны, Эдит. Мне это чертовски нужно, и, по-моему, я сумею сделать так, что вы будете гораздо счастливее, чем когда-либо раньше.

Он присел на ручку кресла и вновь закурил трубку. Да, он говорил убедительно. Любые возражения скорее всего будут данью условности. Женская манера отвечать «нет», подразумевая «да».

А Эдит заметила, что не осталась нечувствительной к его словам. Он был чем-то надежным и вещественным, его предложение было конкретным, его мир – миром реальных фактов. Таким не похожим на мир мечты, в котором обитал Джо. На ее глаза навернулись слезы, и, с трудом удержавшись, чтобы не заплакать, она вновь попробовала отыскать хоть какой-нибудь способ объяснить, чего она лишилась. Ее отношения с Джо в любой их частности останутся для нее драгоценным и безмерно печальным воспоминанием, а его обман не имеет ни малейшего значения. И вот этот-то парадокс ей предстояло растолковать Ральфу. Его победа и проигрыш Джо были словно делом рук злобной и глубоко несправедливой судьбы. Она поглядела на Моргана: его невозмутимая самоуверенность, питаемая тем, что он оказался хозяином положения, которое сам же помог создать, была как вызов.

Она сказала:

– Пожалуйста, Ральф, не смотрите на себя, как на рыцаря, отстаивающего правое дело. Я вас ни в чем не виню, но и благодарить мне вас на этот раз не за что.

Морган ошеломленно застыл, широко открыв глаза.

– Эдит, – сказал он, – что это, черт побери, значит? Я не понимаю.

А она сама понимала, что означают ее слова? Чувствовала? Да. Но Ральф только отмахнулся бы от взрыва эмоций. И в любом случае ей нужно логическое объяснение, торжество рассудка.

– Что же, Ральф, – сказала она. – Вам не от чего было меня спасать: ведь знай я все факты, я приняла бы их. То, что Джо оказался просто клерком, не изменило бы моего решения стать его женой. И мне кажется, он это знал.

– Но послушайте, Эдит! Он же был самозванцем. Притворялся человеком другого круга, лишь бы втереться к вам в доверие. Он ведь понимал, что иначе у него ничего не выйдет. В конце, несомненно, произошло что-то серьезное – такого исхода я, конечно, не ждал. Возможно, все дело в этой краже. Я поговорю с Рокуэллом. И если вором оказался он, вы заговорите по-иному, я знаю!

Он волновался, он добродетельно негодовал. А Эдит только удивилась собственному равнодушию: пусть даже Джо и украл – это не имело ни малейшего значения, потому что она интуитивно угадывала причины, которые могли толкнуть его на такой поступок. Почему-то он стоял вне обычных мерок и не мог быть виноват.

– Мне кажется, для меня это ничего не изменит…

– Не будьте упрямой, Эдит! – перебил он. – Изменит, и вы это знаете. Вор всегда вор, и другого названия для него нет.

Враждебное чувство к нему становилось все острее.

– Для вас, Ральф, существует только черное и белое. Все разложено по полочкам! Вероятно, вам никогда и в голову не приходило, что факты способны лгать. Вы даже не подумали, что мне могла быть известна правда. Правда особого рода. Так оно и было. Я знаю, что настоящий Джо был именно таким, каким знала его я, а обманывал он всех остальных. Вот где он лгал, Ральф, и вы его разоблачили. – И, внезапно поняв, что стояло за случившимся, она почти закричала: – Какого черта вам понадобилось вмешиваться, Ральф? Почему вы не пришли сначала ко мне? Я сумела бы его спасти, слышите? Я спасла бы его.

Она плакала горькими и злыми слезами. Морган, стиснув в руке трубку, растерянно смотрел на нее: он утратил и властность и уверенность в себе. Это была не кокетливая маска, не «нет», означающее «да», а болезнь, которую он не мог даже распознать, не говоря уж о том чтобы вылечить.

– Я не понимаю вас, Эдит, – сказал он угрюмо. – Вы пытаетесь поставить меня в положение виноватого. И не в первый раз. В глубине души вы всегда относились неприязненно к моей практичности. Ну ладно. Но к чему обрекать себя на мученичество? После смерти Бэзила вы позволили мне заботиться о ваших делах. Так почему же, если для вас были приемлемы мои советы, не могу оказаться приемлемым я сам? Подумайте об этом, Эдит, – настаивал он. – Нам ничто не мешает провести счастливо оставшиеся нам годы. Ведь вам многое хотелось бы увидеть: знаменитые картины, соборы и прочее в том же духе, так не упускайте этой возможности; Быть может, вам в последний раз представляется случай получить что-то от жизни, вместо того чтобы до конца своих дней прозябать в этом… в этом углу.

Эдит не пошевелилась. Она вспоминала. Картины, соборы и прочее… но с Ральфом? Тоскливое преображение в любимую болонку: она вынуждена терпеть его грубоватую снисходительность, неуклюжие попытки угодить ей. И все это время сознавать, что ее эстетические вкусы – в его глазах только причуда, что их связь – лишь навязанная ей постылая роль, подобие правды, скрывающее ложь. Вот так жил Джо – год за годом, пока не познакомился с ней. Она вдруг увидела всю жестокую честность его смерти и вздрогнула. Она взглянула на Моргана. Его глаза стремились подчинить ее, как его голос – соблазнить обещаниями.

– Я устала, Ральф, – сказала она. – И мне очень тяжело. Простите, но мне хотелось бы, чтобы вы ушли.