Текст книги "Мартин-Плейс"

Автор книги: Дональд Крик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

38

Через три месяца после смерти Риджби Арт Слоун стал счастливым отцом и в течение целого дня купался в лучах дружеского внимания, к которому он в «Национальном страховании» не привык.

Престиж отцовства, теплые рукопожатия, приглашения выпить вместе в конце концов породили в нем ощущение, что и он что-то значит там, где до сих пор либо сидел, стискивая зубы за ширмой усердия, либо – в обеденный перерыв – уходил от всего в газету, в отчет о последних скачках.

Хотя с чужеродностью Арти все давно свыклись, ее отнюдь ему не прощали, и перетасовка после смерти Риджби забросила его, так сказать, за черту прилива, где ему теперь предстояло тихонечко гнить до скончания века, ибо рассчитывать, что кто-нибудь захочет извлечь его оттуда, явно не приходилось.

Пегги уже вскоре после свадьбы почувствовала бесперспективность его работы, но в открытую они поговорили только, когда она спросила, скоро ли он получит повышение. Арти сообщил ей, что у его сослуживцев в ходу как раз такая шутка. Если один парень скажет другому. «Так когда тебя сделают повыше?» – это смешно, ясно? И они оба хохочут.

Пегги не поняла, что тут смешного, и принялась его пилить. Тогда он заявил, что даже умирай он с голоду, он все равно не попросил бы у этих сволочей паршивой прибавки в паршивые десять шиллингов.

Пегги заплакала:

– У тебя нет никакого честолюбия, Арти. Скоро у нас будет маленький, а тебе все равно! Не то ты попробовал бы получить прибавку – сам же понимаешь, сколько у нас будет лишних расходов. А ты даже свою дурацкую машину не хочешь продать, хоть она так и сосет деньги.

Небось когда выходила за него, так думала по-другому, сказал он себе, злясь на нее, теряясь без ее доверчивого обожания. Да что он, втирал ей, что ли, очки, будто его вот-вот назначат управляющим этой лавочки? У него есть планы, но он о них не треплется. Он ей еще покажет, он им еще покажет, он еще покажет всей этой своре, что Арт Слоун поумнее любого из них!

В этот день после обеденного перерыва его мысли, подхлестнутые двумя-тремя лишними рюмочками, мчались в поисках решения задачи. Нет уж, у его ребенка будет отец, а не чернильная крыса! Он глядел в раскрытую ведомость и держал ручку так, словно писал, – привычная поза для таких вот минут, когда надо было скрыть, что он думает о другом. Может, ему снова повезет на собачьих бегах, как в тот вечер, когда он еще был холостым? Надо же что-то сделать: пусть Пегги убедится, что он не даст похоронить себя заживо в этой дыре! Перед его глазами вырос великолепный мыльный пузырь – и разлетелся мелкими брызгами. А что он может поставить? Гроши – хоть по всей программе срывай ставки, больше пятидесяти фунтов не выиграешь. Ну, да у него припрятано кое-что – подвернулся бы только случай, а уж тогда!..

Он поглядел на часы. Еще полчаса. Сегодня он пойдет в больницу повидать Пегги и малышку. Черт подери, папаша! Тут задумаешься! И сколько прибавится расходов! А доходов, чтобы их покрыть, не прибавится… Впервые за полчаса он увидел столбики цифр в ведомости перед собой. Да плевать на их итог! Он исподтишка оглядел зал. С тех пор как старик Риджби загнулся, а жирный пролаза Дент уселся на его место, все стало по-другому. Глядит по сторонам, начальство изображает! Нет, со стариком Риджби было не так. Словно он сидит с тобой в одной яме, да еще на цепи. Ну и учудил же старик – жуткое дело! А всё-таки он стибрил деньги или не он? Слоун прищурился. Никогда не знаешь, о чем думает человек. И ни за что не узнаешь, какой он на самом деле, если видишь его только тут. Он снова поглядел на часы. Еще десять минут. Он метнул ручку в чернильницу. Хватит!

По дороге домой он купил жареной рыбы с картошкой и букет. Теперь все в порядке…

Оставив машину в переулке, он пошел к больнице пешком. Черт, ну и народу же, думал он, пробираясь по коридору к палате, где лежала Пегги. Сколько же тут младенцев! И один из них – теперь это казалось ему невероятным – его собственный! Ожидая звонка в толпе посетителей, он испытывал благоговейный трепет и гордость. Кто-то взял его за локоть.

– Здравствуй, Арти.

Его пронизало ледяное предчувствие будущих страданий.

– Здравствуйте, мамаша.

– Ах, Арти! Нас сегодня пустят к ней! Только подумать – девочка! По-моему, это замечательно, и Фред так же думает. Верно, Фред?

Взгляд Фреда уперся в потолок. Лицо у него было багровым, изо рта разило, как из пивной бочки, и его разбирала досада, потому что ему пришлось пропустить первые два часа обычной партии в покер. Миссис Бенсон ткнула его в бок, и он мрачно посмотрел на Арти.

– Замечательно! – сказал он. – Где это ты накрыл цветов? В Гайд-парке?

Так бы и дал ему в морду! Наградил бог тестем с тещенькой! Ну, уж домой он их не повезет, пусть Фред Бенсон не воображает, что он к нему хочет подлизаться. А старуху подвези разок, так потом придется катать ее, чуть она к ним заявится. А теперь ведь она будет шляться к ним каждый день, дело ясное.

Задребезжал звонок, и посетители гуськом потянулись в палату. Баб-то, подумал Арти, так и лежат рядами! Пегги полусидела, опираясь на подушки. Она улыбнулась Арти измученной улыбкой, и он положил цветы на кровать. Он бы поцеловал ее, но миссис Бенсон выбрала именно эту минуту, чтобы обнять дочь и разрыдаться. Арти переминался с ноги на ногу, а Фред, держась в отдалении, свирепо грыз ноготь большого пальца и бормотал:

– Да хватит же, хватит, господи боже ты мой!

Наконец миссис Бенсон принялась утирать глаза платочком, взирая на Пегги со слащавой нежностью. Арти нерешительно шагнул к кровати.

– Здравствуй, крошка! Ну, как дела?

Он чмокнул ее в щеку.

– Здравствуй, Арти.

– А как… он? – шепнул Арти. – То есть она?

– Просто замечательная, Арти, – ответила Пегги. – Такого замечательного носишки ты еще никогда не видел.

– У них у всех такие носы, – пробурчал Фред. – Чтобы удобнее было их совать в чужие дела.

Миссис Бенсон возмутилась.

– Право, Фред, нехорошо так говорить, хоть и в шутку, – она бросила на Пегги алчущий взгляд. – Младенчиков ведь скоро принесут?

– Их приносят за пять минут до конца свидания, – объяснила Пегги.

– За пять минут до конца? – миссис Бенсон негодовала. – Да что же это такое? Распоряжаются детьми, как своими.

Фред осклабился и сказал Арти:

– Ну, девчушке и пяти минут за глаза хватит, чтобы понять, каково ей придется первые двадцать лет!

– А вы бы залезли под кровать, – посоветовал Арти, – ведь если она вас увидит, с ней родимчик приключится.

Фред почернел.

– Пойду покурю, – рявкнул он и широким шагом вышел в коридор.

В палату вкатили тележки с новорожденными. Миссис Бенсон свирепо смотрела на нянек, словно они были ее заклятыми врагами.

Придвинув колыбельку к кровати Пегги, няня сказала:

– К детям нельзя прикасаться.

Едва она отошла, миссис Бенсон нагнулась над колыбелькой и, воркуя «агу-агусеньки», утерла пальцем маленький нос. Девочка заплакала. Пегги поспешно загородила колыбель рукой.

– Не трогай ее, мама!

Миссис Бенсон обиделась.

– Как будет хорошо, когда ты вернешься домой, деточка! – сказала она. – А в этих больницах того и гляди дышать запретят.

Младенец затих, но красное личико по-прежнему сердито морщилось. Миссис Бенсон поглядела на него и засюсюкала:

– А как же мы назовем насу детусеньку? По-моему, Анджелой. Анджела… Анджела. Вам нравится, Арти?

Вопль младенца ошеломил Арти. Обращенный к нему вопрос окончательно его парализовал. Но одно он знал твердо: имени гнуснее Анджелы не существует, и, пока он жив, его дочь не назовут Анджелой.

– Нет, – выпалил он. – Мне это имя не нравится. И не идет к фамилии Слоун.

Миссис Бенсон принялась повторять на разные лады: «Анджела Слоун. Анджела Слоун. Анджела Слоун». Арти скосил глаза на младенца.

– А она очень симпатичная, детка, – сказал он Пегги.

Пегги улыбнулась.

Когда зазвонил звонок, в палату заглянул Фред, объявил, что будет ждать их у ворот, и ушел. Миссис Бенсон снова расцеловала Пегги, нагнулась над колыбелькой и пощекотала внучке животик. Девочка судорожно изогнулась и срыгнула. Няня, произнеся железным голосом «извините», оттерла миссис Бенсон плечом.

– Ну, пока, крошка, – сказал Арти, смущенно чмокая Пегги. – До завтрашнего вечера. – Он взял миссис Бенсон под руку. – Идемте, мамаша.

Они вышли из больницы.

– А-а! – сказал Фред, увидев их. – Я уже думал, что вы там ночевать остались.

– Ну-ка, замолчи, Фред! – окрысилась его жена. – Тошно слушать. Что важнее: карты или твоя дочь?

Фред переминался с ноги на ногу. Арти сказал:

– Жалко, что я не смогу вас подвезти. Машина не на ходу.

– Я бы все равно в эту крысоловку не сел. Мне еще жизнь дорога, – сказал Фред. – Пора бы тебе ее загнать.

– Да-да, Арти, почему ты ее не продашь? – спросила мамаша. – Ты же знаешь, что с ребенком расходов будет больше, и лишние несколько фунтов – это не пустяк.

– Продам, как только приведу в порядок, – с неохотой согласился Арти. И добавил специально для Фреда: – В следующий раз я выберу марочку получше. Чтобы можно было ездить с шиком.

Миссис Бенсон помахала ему на прощанье с площадки трамвая, и Арти помахал в ответ. Какого черта? – подумал он, засунув руки в карманы и поворачиваясь, чтобы уйти. Кто в конце концов женат и на ком? И чей это все-таки младенец? Он закурил, с облегчением затянулся и поглядел по сторонам.

Он свернул в боковую улочку: трущобное скопление домов, крылечки, отхватывающие половину тротуара. Машина должна стоять за следующим углом, решил он, и пошел вперед. В нем проснулось любопытство. Это были те задворки Краун-стрит, о которых он наслышался от ребят в спортклубе Лайхардта. С тревожным интересом он рассматривал дома, пустые подъезды, освещенные квадраты окон. Может, это действительно та самая улица? Ну, а если и та, так что? Его сердце вдруг застучало, и он словно вдохнул ощущение полной свободы. Неподалеку хлопнула дверь, и его взгляд метнулся навстречу этому стуку.

«Не будь дураком», – пробормотал он. Но разве дурак без конца ждал, мечтами успокаивая вновь и вновь возникающее желание: стены днем и стены ночью, женщина, тяжело и беспокойно ворочающаяся рядом, беременная ненужность? Дурак, весь в смазке, который налаживал машину, чтобы поехать сегодня вечером, – и поехал, раз можно сделать мечту явью, никому не причинив вреда?

Бросив тлеющий окурок, он дрожащей рукой достал новую сигарету и свернул в переулок, где стояла машина. Дома тут были такие же, но в желтых озерцах света у стен виднелись неясные фигуры, и такие же фигуры прогуливались по тротуарам. Он шел медленно, настороженно: все нервы напряжены и чутко воспринимают мельчайшие оттенки того, чем веет от темных силуэтов, из распахнутых дверей.

На пороге стояла женщина, выхваченная из сумрака светом уличного фонаря: медный отлив волос, накрашенное кукольное личико, белый джемпер, плотно обтягивающий крупную грудь, тихий голос – «привет, миленький». А он – полый барабан, отзывающийся на звук: звук отдается в нем, и барабан вибрирует, и уже то, чем насыщен воздух, оказывается единственной реальностью, и тема этой ночи бьется в нем на самой высокой ноте.

Он остановился и оглядел ее.

– Зайдешь, миленький? – она улыбнулась и отступила в тень передней.

Ощущение вины помешало ему говорить, но не войти. Ладно, значит, так! Он споткнулся о ступеньку.

– Хлебнул чуток, миленький? – в голосе сквозила опаска, порожденная опытом.

– Нет, – ответил он. – Просто оступился.

Дверь закрылась. Он пошел за ней в комнату: жаркую, душную от табачного дыма – плотные занавески на окнах, скверный ковер на полу. Его нервное возбуждение внезапно угасло, и он нерешительно остановился на пороге – его мужество иссякало струйками панического страха.

– Ну, не стесняйся, миленький. Чего это ты? (Смех совсем рядом с ним, женское тело совсем рядом с ним.) Снимай пиджак и садись в кресло. И знаешь что – мне нравится, когда мужчина чуток робеет. Это значит, что он чувствительный, что ли.

Он посмотрел на нее. Робеет? Кто это робеет? Этого он еще ни от одной бабы не слышал.

– Ничего я не робею, – заявил он. – Просто надо время, чтобы оглядеться.

Она села к нему на колени, вздернула юбку, прижалась к нему.

– И правильно, миленький. Тут тебе беспокоиться не о чем.

– А я и не беспокоюсь, крошка. Я в полной форме, – его ладонь легла на ее бедро, продвинулась дальше, устанавливая контакт между ними, совершая большое турне умело и уверенно.

– У тебя найдется два фунта, миленький?

(Что найдется? Два фунта? Бородатый анекдот: покупает он или арендует?)

– Найдется, конечно.

Вот – и дело с концом («расходов будет больше, а несколько лишних фунтов – это не пустяк»), и назад туда, где нет запретов, сожми сознание в тугой комок похоти, и пусть оно, раскаленное добела, устремляется навстречу своей единственной судьбе – передышке от власти навязчивой мечты.

Слоун поднял голову. Свет незатененной лампочки больно ударил в глаза, и он отвернулся. И увидел комнату. Ну и грязища же! Он провел рукой по плечу женщины, пытаясь разогреть страсть, но она игриво похлопала его по щеке, перекатилась на другой бок и села на краю кровати. Он исподтишка наблюдал, как она, подойдя к зеркалу, принялась поправлять прическу. Как будто и не было ничего. И внезапно он ощутил себя совсем голым. Черт! Да ведь он и вправду голый. Он взглянул на свою одежду, кучей сваленную на стуле, где-то в неизмеримом отдалении, а потом соскользнул с кровати, вздрагивая от ее скрипа.

Женщина красила губы и не смотрела на него.

– Я сейчас тебя выпущу, – сказала она.

– Угу… как тебе удобнее. Я не тороплюсь.

– Иди сюда, мне больше зеркало не нужно.

– Спасибо.

Он поправил галстук. Она надела халат и спросила:

– Все в порядке?

Он пошел за ней в переднюю.

Вечер был все таким же: улица, фигуры среди теней под электрическими лунами, висящими в настороженной тишине, осколки света из дверей и окон. Слоун ускорил шаги. Он дошел до машины, остановился и посмотрел вверх. Там ярко светились ярусы больничных окон, и он вдруг почувствовал себя маленьким и одиноким. Истекшие полчаса лежали на нем холодным грузом, и он сказал себе, что неплохо встряхнулся – нет, что ли? И еще не родился мужчина, который упустит случай, если уж он ему подвернулся. Но, пожалуй, он больше с этим связываться не будет. А одно он знал точно: хорошо, что Пегги не ждет его сегодня дома.

39

Дэнни и Пола спустились по лестнице библиотеки и пошли в «Домейн», а там по темной, обсаженной смоковницами аллее через зеленую лужайку к скамье над бухтой.

Дэнни сказал:

– Гоген идет прекрасно, как по-твоему?

– Он – чертовски интересная личность, Дэнни. От респектабельного французского дельца до таитянского нищего! Это показывает, что может сделать с человеком искусство.

– Наверное, в каждом художнике есть свои Джекил и Хайд[3]3
  Здесь – светлая и темная стороны одной личности.


[Закрыть], – заметил он. – В каждом настоящем художнике.

– А что ты подразумеваешь под «настоящим»?

– По-моему, это тот, кто всегда остается самим собой. Его ведет стремление разорвать путы обыденных условностей, которые лишают его творческой свободы. Гоген, конечно, исключительный случай, но мне кажется, именно в этом стремлении заключается главная особенность любого настоящего художника, хотя бы и в скрытой форме.

– Ну, а как же ты?

– Я не художник, Пола, – он засмеялся.

– Ты поэт, – возразила она серьезно. – В тебе живет потребность творить.

– Она может найти и другое выражение.

– Ты имеешь в виду «Национальное страхование»?

– Да, – ответил он. – Это вполне возможно.

– Не знаю, Дэнни.

Уклоняясь от ее сомнений, он сказал:

– Во всяком случае, писание стихов не котируется как профессия. А меценаты в наши дни перевелись.

– Я убеждена в одном: в тот день, когда ты бросишь писать стихи, ты станешь другим человеком. Ты вступишь на путь угасания, как Гоген в Париже.

Дэнни улыбнулся и обнял ее.

– В таком случае я просто должен продолжать, верно?

– Угу, – она кивнула. – Как и я. Я же говорила, что собираюсь опираться на тебя, Дэнни-Дэн. Я почти не вижусь теперь с ребятами. И странно – мне все равно.

Она повернулась к нему, и он поцеловал ее. И поэзия вечера стала Полой, поэзией того будущего, которое еще нужно было осуществить…

Они спустились по лестнице библиотеки.

– Поехали в Менли, Дэнни. Выпьем там чаю.

Сидеть на палубе, прижавшись друг к другу, смотреть на бухту, на звезды огней, загорающиеся по берегам, на огромный пассажирский пароход, выходящий в открытое море.

– А чудесно было бы плыть на нем, Дэнни. Просто плыть. И впереди – весь мир.

Он согласился. Он постарался придать своему голосу искренность. Ведь в действительности у него впереди не могло быть ничего подобного. А у Полы? Но это другое дело.

Они медленно шли по набережной над пляжем.

– Сколько у тебя денег, Дэнни?

Он обшарил карманы.

– Десять шиллингов.

– И у меня двенадцать. Пошли в Аллею смеха. Скорее! Испробуем всякие штуки.

Колесо обозрения над водой, карусель, длинный крутой спиральный спуск, крики и смех, шипучая вода и засахаренный арахис.

– Пошли, Пола, прокатимся на глиссере.

Могучий рев, дрожащая стена водяной пыли между белыми корпусами стоящих на якоре кораблей, дорожка пены в темной воде позади.

– Дэнни, держи меня крепче! Как замечательно!..

Один из многих вечеров.

Не забывай его, Пола, он принадлежит нам. Часть настоящего, часть прошлого и часть будущего. Все в одном…

Они спустились по лестнице библиотеки.

– Выпьем чаю в летнем кафе, Пола?

– Пошли, Дэнни-Дэн. У меня есть к тебе вопрос: ты когда-нибудь бывал в борделе?

Это прозвучало оглушительно, но он не был удивлен.

– Я ни разу не пробовал разыскать такое заведение, – ответил он. – По-моему, в Сиднее их вообще нет. Лотрек чувствовал бы себя здесь не в своей тарелке, верно?

Она засмеялась и взяла его под руку.

– Мне не хватает ощущения местного колорита. Но что делать! Господин Лотрек меня немножко пугает. Некоторые его проделки не слишком подходят для дамского журнала. Когда мы вернемся в библиотеку, надо будет поискать книгу про бордели.

– Справки у девушки в библиографическом отделе будешь наводить ты.

– Ханжа! Но если там дежурит мужчина, этим все-таки придется заняться тебе.

Они спустились по лестнице библиотеки.

– Забежим в кафе на Роу-стрит. Идет, Дэнни?

– Это совсем рядом. И времени у нас уйма. Билеты я уже взял.

– Прекрасно. М-м-м-м! Швейцарские вафли. Я их обожаю. И Байрона тоже. Половина сиднейских домохозяек будет у меня грезить о венецианских ночах и о красавце мужчине в придачу. Перед вами Пола Касвел, разрушительница домашних очагов.

– Не забудь использовать строки: «Она идет, красой сияя». Поэзия гондол и каналов.

Пола толкнула его.

– Убирайся! Ты циник. Если ты намерен мне помогать и на этот раз, то изволь прийти в романтическое настроение.

– Знаешь что, Пола, будь со мной в гондоле ты, я потягался бы с Байроном. Может быть, придумал бы что-нибудь и получше.

– Знаешь что, Дэнни. Если бы в Сиднее нашлась хоть одна гондола, я поймала бы тебя на слове.

Они вышли из «Национального страхования».

– Ну, скорее, Дэнни, – она потянула его за руку. – Я хочу тебе кое-что показать.

Он взглянул на журнал у нее в руке.

– Наверное, сам я догадаться никак не могу.

– Можешь, но не будешь. Ты увидишь.

Их скамья в Садах была свободна. Несколько месяцев назад они оттащили ее за олеандровую изгородь, подальше от дорожки.

Пока Пола раскрывала журнал и протягивала ему, Дэнни смотрел только на ее сияющие глаза.

– Вот!

Портрет Уайльда: длинные волосы, гвоздика в петлице, лощеная самоуверенность, отливающая высокомерием и гениальностью.

«Он был владыкой Лондона».

Дэнни не нужно было читать дальше. Все это он уже читал, но на журнальных столбцах, с подзаголовками и рисунками, воссоздающими атмосферу эпохи, статья выглядела гораздо внушительнее. Она нашла себя, подумал он, она знает больше, чем знаю я. И сожаление омрачило его радость.

– Поздравляю, Пола, – он чмокнул ее в щеку. – Вот ты и вышла на широкую дорогу. Хоть для этого и потребовалось время.

– Почти год, Дэнни-Дэн.

Он негромко сказал:

– Лучший год в моей жизни.

Пола отвела глаза, и в ее молчании он уловил отчуждение, поворот ключа, запирающий чувства. Потом она посмотрела на него.

– Я не забуду этот год, Дэнни. Ты был чудесен. И я надеюсь, что ты не слишком запустил свои занятия. Ты же обещал мне, что не бросишь их.

– Я занимался, Пола. Через год я получу диплом, – закончил он, чтобы придать своим словам убедительность.

Она улыбнулась.

– Вот и прекрасно.

Столько говорило в его пользу! И ведь именно ему она обязана тем, что до конца работала напряженно и сосредоточенно. Эти статьи поглощали все ее время, а он так замечательно вписывался в тесные пределы, которые они ей ставили! Но уже всю последнюю неделю она с нетерпением ждала минуты, когда сможет вновь выйти в широкий мир. А к этому миру он не имел никакого отношения.

– Ну, хватит, – объявила она, открывая пакет с завтраком. – Надо же и поесть.

Некоторое время она молча жевала, а потом заговорила с новым взрывом оживления:

– Ах, я ведь не сказала тебе самого главного, Дэнни-Дэн. На следующей неделе мне предстоит разговор с редактором вот этого, – и она указала на журнал.

– О чем? О статьях? – спросил он.

– Не знаю. «Хотела бы поговорить с вами. Будьте добры, сообщите, когда вам будет удобно. Уинифред Нэш». И все.

– Похоже, Пола, что ты теперь недолго пробудешь в «Национальном страховании».

– Дай-то бог!

Взглянув на него, она по его глазам догадалась, какую жертву он принес во имя истины.

– Спасибо, Дэнни, – сказала она. – Мне тебя будет очень не хватать. Просто не знаю, как я выдержала бы без тебя в этой дыре. Кроме тебя, там все полупомешанные.

– Ну, это преувеличение, – засмеялся он.

– Скорее преуменьшение. А хуже всего то, что знай они тебя, как я, они немедленно решили бы, что помешанный – это ты. Ну, согласись, ведь так?

– Кто-нибудь, возможно, и решил бы.

Пола злобно смяла пакет из-под завтрака.

– Кто-нибудь? Не вижу ни единого исключения. Но ты-то, наверное, думаешь о светочах интеллекта на верхнем этаже. Так вот что, Дэнни-Дэн, если бы они узнали, что ты пишешь стихи, ты превратился бы в подозрительную личность. Хотя одному богу известно, в чем, собственно, тебя подозревали бы. Этого они ни за что бы не объяснили. Но, наверное, в том, что ты способен думать самостоятельно. А кроме того, при слове «поэт» им, конечно, представляется, длинноволосый чудак.

– Ну, они ничего не узнают, – сказал он. – Это наша с тобой тайна.

– Во всяком случае, возьми себе псевдоним, или в «Национальном страховании» тебе больше не служить.

– Псевдоним мне не нужен: я посылал в журналы кое-какие стихотворения – и ни одного не взяли.

– Значит, они попали к какой-нибудь сволочи. Дай мне только освоиться, и я сумею убедить кого надо, что они очень хороши.

– Договорились, Пола. Ты еще создашь мне имя.

– Псевдоним.

– Согласен и на это. Мой учитель литературы как-то сказал мне, что я, возможно, добьюсь успеха, став парадоксальной личностью: финансистом со склонностью к литературе.

Пола с сомнением покачала головой.

– Одна какая-то сторона должна будет взять верх, Дэнни-Дэн.

– Но послушай, Пола, ведь, кроме черного и белого, есть и другие цвета, – возразил он. – Я же должен зарабатывать на жизнь, верно? Вот что, – продолжал он, ища убедительных слов, – либо ты чувствуешь, как что-то открывает перед тобой дорогу в жизнь, либо нет. В первом случае это «что-то» приведет тебя туда, куда ты стремишься. Уж тебе-то это, во всяком случае, должно быть понятно. Это то, чего ты достигла сейчас. И с моей помощью. Так, может быть, ты поможешь мне, поддержишь меня морально?

Она взяла его за руку.

– Если бы я могла, Дэнни! Но я ненавижу это заведение. Мне все время вспоминаются слова отца: «Им нужны не блестящие умы, а только дисциплинированные». – Она улыбнулась. – Ты так долго выдерживал мое общество, что папа совсем заинтригован. Он называет тебя «темной лошадкой».

– Пожалуй, мне пора бы с ним объясниться. Как тебе кажется?

– А почему бы и нет? Мы пойдем на танцы в яхт-клуб, и ты можешь перед этим пообедать у нас.

– Я не слишком-то поладил с Руди и Кº в прошлый раз, – заколебался он.

– К черту Руди и Кº! – вспыхнула Пола, топая ногой. – И к черту «Национальное страхование»! Если мне когда-нибудь доведется встретиться с самодовольным эгоистом или скользким дельцом по фамилии О’Рурк, я его убью.

– Если с ним прежде не встречусь я.

Дэнни поцеловал ее, и она ответила ему страстным поцелуем. Он и раньше замечал у нее в подобные минуты этот напряженный взгляд. Словно она страдала, но заставляла себя преодолеть боль и тогда достигала целительного пробуждения, в котором ему не было места.

– Дэнни-Дэн, – сказала она тихо, – мне нравится почти все, что ты делаешь.

На обратном пути Пола предложила отпраздновать выход ее статьи. Глаза ее загорелись.

– Поедем в ночной клуб, Дэнни, возьмем такси, будем пить шампанское. Ну, что скажешь?

– Я скажу – называй меня «Рокфеллер».

– А, к черту деньги! Плачу я.

– Брось, Пола.

Она шутливо хлопнула его.

– Не возражать! Последнее время ты культивируешь в себе пещерного человека.

– Чистейшая самозащита, – он улыбнулся. – А не купишь ли ты мне вечерний костюм? Он ведь мне понадобится.

– По правилам хорошего тона надо ждать, пока женщина сама не предложит. В тебе хорошего тона ни на грош.

Когда они переходили Мартин-Плейс, Дэнни поглядел на «Национальное страхование». У этого здания была форма и зримая вещность, и оно порождало в нем ощущение собственной значимости и власти над будущим – то, чего никогда не давали ему его стихи. В перетасовке после смерти Риджби он получил значительное повышение и не сомневался, что хотя бы отчасти обязан этим Рокуэллу. Теперь время несло с собой рост и движение. Когда Пола уйдет из «Национального страхования», ему будет легче убедить ее, что его ждет хорошее будущее. Сейчас она слишком близко и не отличает его работу от своих однообразных, смертельно надоевших ей обязанностей. С каждым днем ее предубеждение крепнет. Ему будет тоскливо без нее, но в увлечении новой работой она забудет прежнюю и признает за ним то же право, что и за собой: идти тем путем, какой представляется ему наилучшим.

На тротуаре Пола внезапно остановилась. Поглядев на эмблему над входом, она приняла героическую позу и воскликнула:

– Fide et Fiducia! Не им рассуждать почему! В штыки, ура! – и вбежала в вестибюль.